Великой Княгини Ольги Александровны [Эти стоки продиктованы Великой княгиней Йену Ворресу незадолго до ее кончины 24 ноября 1960 года.]

Автор настоящей книги, господин Йен Воррес, убедил меня на закате моей жизни в том, что мой долг, как перед историей, так и перед моей семьей поведать о подлинных событиях, связанных с царствованием последнего представителя Дома Романовых. Столь жестокая в отношении к членам моей семьи судьба, возможно, намеренно щадила меня столько лет, чтобы дать мне возможность нарушить обет молчания и защитить мою семью от стольких клевет и кривотолков, направленных против них. Я благодарна Всевышнему за то, что он дал мне такую возможность у преддверия могилы. Меня печалит лишь одно: я не увижу эту книгу опубликованной.

По причине многих моих недугов за преклонностью лет у меня нет возможности написать эти мемуары лично. Свыше года в длительных беседах мы обсуждали все стороны и события моей жизни вместе с господином Ворресом, который пользуется полнейшим моим доверием. Я предоставила в его распоряжение все письма и фотографии, которые находились в моем распоряжении, и я сообщила ему все сведения, необходимые для создания настоящей книги.

Пусть эти страницы правдиво осветят два царствования Дома Романовых, столь безжалостно искаженные небылицами и «творениями» безответственных писателей. Пусть книга господина Ворреса даст возможность читающей публике произвести переоценку хотя бы некоторых лиц и событий, тесно связанных с одной из самых великих и трагических Династий Европы.

В 1958 году я начал подготовку к выставке произведений византийского искусства в Торонто. разумеется, я знал, что в Куксвилле, милях в десяти от города живет Великая княгиня Ольга Александровна. Я предполагал, что у нее найдутся какие-то русские иконы, но, должен признаться, отправился в это недальнее путешествие без всякой надежды на успех. Мне было известно, что Великую княгиню постоянно осаждают праздные туристы, а также журналисты, охочие до сенсаций. Я также слышал о ее любви к уединению. Даже не был уверен, что меня пустят на порог ее жилища. Лишенная состояния изгнанница, она по-прежнему оставалась Романовой. Члены ее семьи могли быть обаятельными людьми. Но могли оказаться и людьми высокомерными, при одном виде которых у незнакомого человека язык присохнет к гортани от страха.

Куксвилль, некогда небольшая деревушка, превратился в пригород Торонто. Живет в нем всего несколько тысяч человек. Небольшой кирпичный коттедж, окруженный садом, который занимал запущенный участок земли площадью в несколько акров, найти оказалось несложно. Подойдя поближе, я увидел невысокую худенькую женщину, хлопотавшую в саду. На ней была старомодная темная юбка, обтрепанный на рукавах свитер, простая кофта и крепкие коричневые башмаки. Зачесанные назад волосы стянуты в узел. Лишь кое-где в них проглядывали серебряные нити. Изрытое морщинами лицо не было похоже на лицо старого человека, а светлые карие глаза, несмотря на затаившуюся в их глубине печаль, не походили на глаза старой женщины. Она направилась ко мне, и меня поразило изящество ее походки, а своей манерой общения она тотчас рассеяла все мои страхи. Каждая жилка ее подтверждала принадлежность этой женщины к Императорской семье. В данном случае определение это подразумевало благородство, которое, оставаясь самим собой, не имело ничего общего ни со снисходительностью, ни с заносчивостью.

Великая княгиня пригласила меня к себе в дом, и мы заговорили об иконах. Сидели мы в небольшой жилой комнате, забитой мебелью, книгами, бумагами, всевозможными сувенирами и памятными предметами. Пол уставлен горшками с цветами и растениями, кипами бумаги для рисования, усеян кистями и тюбиками краски. Вскоре я узнал, что живопись и садоводство – главные занятия Великой княгини. У окна – выцветшая розовая софа, служившая Великой княгине рабочим креслом и столом. По стенам развешаны картины, над камином – большой портрет ее отца, Александра III. На столиках множество семейных фотографий, на одной из них – Великая княжна Анастасия Николаевна – любимая племянница и крестница Великой княгини. Парадокс состоял в том, что в комнате царили одновременно и невероятный хаос и в то же время порядок.

Мы продолжали беседовать с ней. Время от времени пожилая женщина улыбалась, и я с каждой минутой все больше привязывался к ней. У нее самой, как и у комнаты, в которой мы находились, вид был неказистый. И все же на ее манеру держаться налагало отпечаток величие и красота дворцов; простота обращения обезоруживала, а безупречное чувство собственного достоинства внушало к ней уважение.

Каких только тем мы не затронули с ней. Беседовали об искусстве, о событиях, происходящих в мире, о садоводстве. Я уж и не помню, о чем мы только не говорили во время первой нашей встречи. Зато помню хорошо, что время летело как на крыльях. До чего же я поразился, когда понял, что нахожусь в гостях у любезной хозяйки уже три часа. Она пригласила меня зайти к ней еще раз, и я знал, что ее слова искренни. И я действительно пришел к ней снова – не как случайный посетитель, а как друг. Между нами была разница в возрасте в сорок лет, но наша привязанность друг к другу росла и крепла. Из каждой поездки в Куксвилль я возвращался в Торонто, полный уверенности в том, что доброта, моральная сила Великой княгини и, прежде всего, ее непоколебимая вера в Бога и в людей будут до конца моей жизни вдохновлять меня.

Мне кажется, что в основе привязанности, возникшей между нами, были моя национальность и наша общая с ней вера. Греция всегда была близка России. Нашу первую королеву, супругу Георгия I, звали тоже Ольгой [Королева Эллинов Ольга была одной из дочерей Великого князя Константина Николаевича, второго сына Императора Николая I и дяди Александра III, отца Великой княгини. Королева Эллинов Ольга Константиновна приходилась крестной матерью Великой княгине Ольге Александровне.]. Она была двоюродной теткой моей хозяйки, которую Великая княгиня обожала. Дочь Королевы Эллинов Ольги Анастасия приходилась теткой Великой княгине, а сын Королевы, принц Николай, сочетался браком с русской Великой княгиней Еленой, приходившейся Ольге Александровне двоюродной сестрой.

Узы, связывавшие фамилию Романовых с Грецией, были достаточно прочны, но еще больше их связывала общность веры. Киевский князь Владимир в 988 году взял в жены царевну Анну и был крещен в православную веру греческими епископами. Впоследствии между патриархами возникали споры, мелкие распри, но суть их взаимоотношений оставалась неизменной. Великий раскол 1054 года кончился тем, что все русские княжества сохранили свою приверженность православию. Ни падение Византийской империи, ни попытка Рима навязать Московии «унию» – ничто не смогло ослабить приверженности русских православной вере. Великая княгиня Ольга Александровна и я не были людьми, говорящими на разных языках, когда мы обсуждали церковное искусство и вопросы религии. Иконы, которые у нее были, не являлись для нее предметами, представлявшими ценность для коллекционера. Они для нее были тем, чем являются иконы для любого православного, а именно, символами веры в Христа, Матерь Божию вместе с сонмом святых.

Быстро крепнущая дружба стала большим источником утешения для меня. Тогда я еще не знал, что дни Великой княгини сочтены, но для меня было радостью и честью вносить хоть немного света и разнообразия в ее унылую жизнь.

Шли месяцы. Я все больше убеждался в том, что Великая княгиня – сущий кладезь воспоминаний. Мне было известно, что она не раз отвергала заманчивые предложения со стороны редакторов и издателей. Однако я понимал, что если она нарушит обет молчания, то тем самым хотя бы в известной мере развеет самые дикие домыслы, если не сказать, клеветы, паутиной которых опутали трагедию Дома Романовых авторы сенсационных книг. Великая княгиня знала такие факты, касающиеся Распутина, о которых никто не упоминал в печати. Ее воспоминания об умученных братьях носили отпечаток непосредственности и достоверности. В ее критических замечаниях в адрес других членов Императорской фамилии, при всей их суровости, не было ни следа злопыхательства. Но, самое главное, эта самая своеобразная представительница Дома Романовых, как я впоследствии убедился, до боли близко знала свою родину. Слушать ее было все равно, что бродить по садам истории.

Наконец я собрался с духом и посоветовал ей написать свои мемуары, хотя бы ради грядущих поколений. Я подчеркнул, что ее воспоминания представляют собой огромную историческую ценность. Какие только доводы я не приводил! Помимо ее сестры, Ксении, ставшей уже инвалидом, которая проживает в Англии, она, Ольга Александровна, самая последняя Великая княгиня, внучка, дочь Царей, сестра Царя, которая родилась, окруженная блеском и великолепием, которые нынче даже трудно представить себе, испытавшая такие невзгоды и лишения, которые выпадают на долю не всякой благородной дамы. Несмотря на все это, она принимает жребий мало кому известной изгнанницы с врожденным тактом и кротостью, сумев сохранить веру незапятнанной перед лицом бед и несчастий. Наверняка рассказ такого человека будет представлять огромную ценность в наши дни, когда большинство людей так равнодушно к красоте духовной.

Великая княгиня выслушала мои доводы достаточно терпеливо. Я закончил. Она покачала головой.

– Какой будет смысл от того, что я напишу автобиографию? О Романовых написано слишком много и без того. Слишком много лживых слов сказано, слишком много мифов создано. Возьмем одного только Распутина! Ведь мне никто не поверит, если я расскажу правду. Вы же сами знаете, люди верят лишь тому, чему сами желают верить.

Признаюсь, я был разочарован, но слишком уважал ту точку зрения, которой она придерживалась, чтобы продолжать свои уговоры.

Но потом, какое-то время спустя, однажды утром она поздоровалась со мной, одарив меня одной из редких своих улыбок и сказала:

– Ну, так когда мы начнем?

– Начнем что? – спросил я.

– То есть, как что? Разумеется, работу над моими мемуарами.

– Значит, вы все-таки решили написать их?

– Писать будете вы, – убежденно проговорила Великая княгиня. – Думаю, судьба свела нас для того, чтобы вы смогли написать историю моей жизни. Убеждена, что вы сможете это сделать, потому что понимаете меня лучше, нежели большинство других людей.

Уж и не помню, что я ей ответил. Мы продолжали стоять на пороге ее дома. На Великой княгине была та же самая бесформенная старая юбка и тот же потрепанный свитер. Мы находились на земле Канады за тысячи миль от ее любимой родины, которую ей не суждено больше увидеть. Мы стояли на пороге скромного коттеджа – последнего ее жилища. И тут я понял, что мы действительно встретились по воле Провидения. Великая честь, которую мне оказала эта женщина, превратилась для меня в поручение доверенному лицу. Не в силах произнести ни слова, я поклонился.

– Так когда же мы начнем? – улыбнулась она.

– Сию же минуту, – ответил я.

Мы вошли в загроможденную вещами комнату, и Великая княгиня села на выгоревшую розовую софу.

– Начну с того, – проговорила она, – что я обдумала все, что вы мне сказали на-днях, и поняла, что я действительно своего рода исторический феномен. Если не считать мою сестру, живущую в Лондоне, [Великая княгиня Ксения Александровна скончалась в Лондоне в 1960 г.], которая очень больна, я последняя русская Великая княгиня. Более того, я последний порфирородный член династии [Определение «порфирородный» относилось лишь к сыновьям и дочерям, родившимся у царствующего монарха. Династия Романовых царствовала в течение трех столетий (1613-1917), но порфирородных детей в ней было сравнительно мало. В их числе младший сын Павла I Михаил Павлович, три младших сына Николая I и два младших сына Александра II. Великая княгиня Ольга была единственным порфирородным ребенком Александра III. Зато все пятеро детей последнего царя, Николая II, родившиеся после его восхождения на престол в 1894 году, были порфирородными.].

Так начался мой труд, который продолжался до самой кончины Великой княгини.

Я не склонен к сентиментальности, но в глубине души понимал, что бедная, тесная комнатенка не могла заставить меня забыть о высоком происхождении ее владелицы. Все внешние атрибуты величия были утрачены, но осталось неистребимое чувство породы. По мере того, как перед моими глазами разворачивалась ее история, я с каждым днем все больше поражался некоему началу сродни гениальности, присущему этой маленькой старой женщине. Пожалуй, это была даже гениальность – способность находить общий язык с жизнью, которая наносила ей удар за ударом, ранила, насмехалась над нею, но не смогла победить и ожесточить ее. Петр I и Екатерина II могли бы по праву гордиться таким своим потомком.

Великая княгиня обладала необыкновенной памятью. Многие события так глубоко врезались в нее, что казалось, будто они произошли день или два тому назад. По мере продолжения нашей работы мне становилось ясно, что она все в большей степени довольна принятым ею решением. Особый упор она делала на точность и нередко собственноручно описывала некоторые события, как, например, крушение императорского поезда в Борках (см. стр.20).

Работа с Великой княгиней требовала ознакомления почти со всеми книгами, которые были написаны про Романовых в течение последних сорока лет. В нужном месте будут приведены ее взгляды на Распутина, Екатеринбургское злодеяние и на утверждение Анны Андерсон, будто бы она является Великой княжной Анастасией Николаевной. Следует отметить, что Великая княгиня была последним живым свидетелем, который мог отделить факты от вымыслов. Ее негодованию и гневу, которые вызывали в ней клеветнические измышления относительно фамилии Романовых, появлявшиеся на страницах мировой печати, не было границ.

К каждой проблеме Великая княгиня подходила со всей возможной объективностью. Она не испытывала тщеславного чувства от того, что ее воспоминания имеют большое значение. Она с осуждением отзывалась как о своих близких, так и о своей родине. Однако, несмотря на то, что работа наша продвигалась, в ней все больше росла уверенность, что следует торопиться.

Однажды Ольга Александровна сказала:

– Нам нужно спешить, потому что осталось совсем мало времени.

Очевидно, у нее было какое-то предчувствие. Прошло совсем немного, и на ней начали сказываться все те лишения и страдания, которые она так мужественно переносила. Она уже не могла трудиться в саду. Миром для нее стала захламленная жилая комната. Но память не изменяла ей.

Не мне судить, хорошо ли я справился с задачей, возложенной на меня последней русской Великой княгиней, но хочу заверить своих читателей, что писал эту книгу с чувством искренней преданности и благодарности за то, что был удостоен дружбы и доверия со стороны одной из самых мужественных и благородных женщин нынешнего столетия.

Весной 1865 года в Каннах собралось все семейство Романовых. Двадцатидвухлетний Цесаревич Николай, старший сын и наследник Царя Александра II – «надежда и утешение нашего народа», как писал поэт Тютчев, умирал от воспаления легких. Его нареченная, принцесса Датская Дагмара, поспешила на юг Франции, чтобы застать жениха живым. По легенде, умирающий Великий князь попросил, чтобы все, кроме его брата Александра и невесты, покинули его опочивальню. Что там произошло, знают лишь те, кто там присутствовал, но, как утверждает легенда, Николай взял руки Александра и Дагмары и соединил их, положа себе на грудь. Год спустя молодой Цесаревич (Александр родился в 1845 году) и принцесса из Дании обвенчались [Похожее событие произошло в Англии двадцать семь лет спустя. Принцесса Мэй, нареченная герцога Кларенса, обручилась с его младшим братом принцем Георгом (будущим королем Георгом V) после внезапной кончины от пневмонии в 1892 году герцога Кларенса.].

Начавшаяся столь необычным образом семейная жизнь их оказалась счастливой. Цесаревич Александр, унаследовавший трон своего отца в 1881 году и ставший Императором Александром III, стал первым Романовым, проявившим себя как добрый муж и отец, в жизни которого требования двора никогда не отодвигали на второй план радости семейной жизни. Александра и Дагмару, получившую при крещении православное имя Мария Федоровна, в самом начале их брачной жизни поразило огромное горе: их первенец, Александр, скончался в младенчестве. Зато в 1868 году у них родился второй сын, будущий Император Николай II, в 1871 году – третий, Георгий. Следом за ним в 1875 году появилась на свет дочь Ксения, в 1878 году еще один сын, Михаил. 1 июня 1882 года родилась и вторая дочь, Ольга.

1870-е годы были полны важных для России событий. В 1875 году, благодаря своей мудрой внешней политике, Александру II удалось предотвратить очередной конфликт между Францией и Германией. Два года спустя Император объявил войну Турции, в результате чего Балканский полуостров был навсегда освобожден от турецкого ига. За этот подвиг и за отмену крепостного права в 1861 году Александр II был назван Царем-Освободителем. Но в самой Империи положение оставалось далеко не безмятежным. Одна за другой появлялись революционные организации. За небольшим исключением все это были террористические организации, надеявшиеся добиться своих целей путем убийств. Погибли несколько преданных слуг Престола. Множество покушений было совершено на самого Императора, и одно из них завершилось убийством. 13 марта 1881 года Император Александр II был убит в Санкт-Петербурге взрывом бомбы. Отец Ольги, которому тогда было тридцать шесть лет, стал Александром III. Убийцы, в их числе девушка из знатной семьи, были схвачены, осуждены и публично повешены. Новый царь не был склонен проявлять мягкотелость. В наследие ему досталась Империя, взбаламученная бунтами и беспорядками семидесятых годов.

Несмотря на принятые суровые меры, революционеры продолжали свою «деятельность», и Александр III, покинув Зимний дворец, переехал в Гатчину, находившуюся в сорока с лишним верстах к юго-западу от столицы. Там-то он и воспитывал свое потомство, оставляя Большой Гатчинский дворец на летние месяцы и поселяясь в небольшом дворце в Петергофе. Там и продолжал трудиться Александр III, «самый занятой человек России», как сказало о нем его двоюродный брат Великий князь Александр Михайлович.

Несмотря на продолжавшиеся внутри Империи настроения, в царствование Александра III Россия наслаждалась внешним миром. Сам участвовавший в русско-турецкой войне 1877-1878 годов, Царь заявлял: «Всякий правитель... должен принимать все меры для того, чтобы избежать ужасов войны».

Россия наслаждалась миром и получила возможность, какая еще никогда не предоставлялась ее народу – возможность наблюдать за семейной жизнью ее молодого Царя.

Ни одно семейство Романовых не видело ничего подобного. Для Александра III узы брака были нерушимы, а дети являлись вершиной супружеского счастья. Царствование его продолжалось немногим более года, когда 1 июня 1882 года Государыня Мария Федоровна разрешилась от бремени в Петергофе, произведя на свет дочь. Спустя несколько минут на всех колокольнях Петергофа ударили в колокола. Через час или около того сто один выстрел орудий, установленных на бастионах Петропавловской крепости в Петербурге, оповестил о радостном событии жителей столицы. Помчались депеши по телеграфным проводам, в каждом большом и малом городе Империи загремели орудийные залпы.

Младенец, окрещенный Ольгой, был деликатного телосложения. По совету сестры, принцессы Уэльсской, и руководствуясь примером свекрови, мать девочки решила взять в няни англичанку. Вскоре из Англии прибыла Элизабет Франклин, которая привезла с собой целый чемодан, набитый накрахмаленными чепцами и передниками.

– Нана, – заявила мне Великая княгиня, – в течение всего моего детства была для меня защитницей и советчицей, а впоследствии и верной подругой. Даже не представляю себе, что бы я без нее делала. Именно она помогла мне пережить тот хаос, который царил в годы революции. Она была женщиной толковой, храброй, тактичной; хотя она выполняла обязанности моей няни, но ее влияние испытывали на себе как мои братья, так и сестра.

Слово «защитница», которое употребила Великая княгиня в отношении миссис Франклин, имеет особый смысл. Естественно, дети монарха ограждались от всякой вероятности попасть в беду, но в обязанности миссис Франклин входила не защита такого именно рода. Она была непререкаемым авторитетом в детских, и под ее началом было множество помощниц, но русская прислуга отличалась излишней болтливостью. Даже примерные семьи не защищены от сплетен. Обитатели Императорских дворцов не составляли исключения. О том, что рассказы о бесчинствах революционеров, от которых в жилах стынет кровь, доходили до ушей маленькой Ольги, можно заключить из ее рассказа о трагедии, происшедшей в Борках, однако незнание миссис Франклин обстановки, создавшейся в то время в России, должно быть, служило хорошим противоядием, и англичанка могла успокоить ребенка лучше, чем кто-либо другой.

О роскоши и богатстве, которые окружали Романовых в их повседневной жизни, написано много небылиц. Конечно же, Императорский двор блистал, однако великолепие было чуждо покоям, в которых жили Царские дети. Еще в 1922 году можно было видеть комнаты, в которых жили августейшие дети в Зимнем дворце в Петербурге, в Царском Селе, Гатчине и Петергофе. Спали они на походных кроватях с волосяными матрасами, подложив под голову тощую подушку. На полу – скромный ковер. Ни кресел, ни диванов. Венские стулья с прямыми спинками и плетеными сидениями, самые обыкновенные столы и этажерки для книг и игрушек – вот и вся обстановка. Единственное, что украшало детские – это красный угол, где иконы Божией Матери и Богомладенца были усыпаны жемчугом и другими драгоценными камнями. Пища была весьма скромной. Со времени царствования Александра II, его супругой, Императрицей Марией Александровной, бабушкой Ольги, были введены английские обычаи: овсяная каша на завтрак, холодные ванны и много свежего воздуха.

Ольга была единственным младенцем: брат Михаил был на четыре года старше нее, однако, нельзя сказать, чтобы она чувствовала себя покинутой. Оба старших брата, Николай и Георгий, сестра Ксения и, разумеется, Михаил беспрепятственно могли заходить в детскую, заручившись разрешением миссис Франклин.

Гатчина, расположенная в сорока с лишком верстах от Петербурга и не слишком далеко от Царского Села, была любимой резиденцией Императора Александра III. Великая княгиня Ольга Александровна тоже предпочитала ее всем остальным царским владениям. Именно там прошла большая часть ее детства. В Гатчинском дворце насчитывалось 900 комнат. Он представлял собой два огромных каре, соединенных между собой украшенной пилястрами вогнутой многоэтажной галереей и башнями, которые возвышались по углам каре. В отдельных галереях хранились богатые коллекции предметов искусства. В Китайской галерее помещались бесценные изделия из фарфора и агата, собранные прежними монархами. Чесменская Галерея была названа так потому, что в ней висели четыре большие копии с картин Гаккерта, изображающих эпизоды боя с турками в Чесменской бухте в 1768 году, где русские моряки одержали победу.

В отличие от Эрмитажа, галереи Гатчинского дворца не были в ту пору открыты для посещения публики, но ничто не мешало Царским детям заходить туда, особенно в ненастные дни.

– Как нам было весело! – вспоминала Великая княгиня. – Китайская галерея была идеальным местом для игры в прятки! Мы частенько прятались за какую-нибудь китайскую вазу. Их было там так много, некоторые из них были вдвое больше нас. Думаю, цена их была огромна, но не помню случая, чтобы кто-нибудь из нас хотя бы что-нибудь сломал.

За дворцом простирался огромный парк, рассекаемый рекой и искусственными озерами, выкопанными еще в середине XVIII столетия. На некотором расстоянии от одного из каре находились конюшни и псарни, представлявшие собой особый мир, населенный грумами, конюхами, псарями и другими служащими. На плацу перед двумя полуциркулями возвышалась бронзовая скульптура Императора Павла I [Мыза Гатчина одно время принадлежала Григорию Орлову. Екатерина II подарила ее своему фавориту, впридачу к нескольким тысячам десятин земли, который построил там замок. После смерти князя Григория Орлова вся Гатчинская вотчина была куплена императрицею у наследников Орлова за полтора миллиона рублей и пожалована Государю Наследнику Павлу Петровичу, который увеличил дворец до нынешних размеров и превратил город в крохотный Потсдам. Александр III был первым Императором, который жил в Гатчинском дворце после убийства Императора Павла I в 1801 году.].

Павел I, единственный сын Екатерины Великой и прапрадед Великой княгини, был мятущимся призраком: тень его видели в Михайловском замке, в Зимнем дворце в Петербурге, появлялся он и в Гатчинском Большом дворце. Его опочивальня, находившаяся в одной из башен, по словам Великой княгини, сохранялась в таком же виде, в каком она была при жизни Императора. Все слуги утверждали, будто видели призрак Павла I.

– Сама я его не видела ни разу, – заявила Великая княгиня, – что вводило меня в отчаяние. Вопреки всему, что о нем говорилось, Император Павел I был милым человеком, и мне хотелось бы встретить его.

Таким было весьма оригинальное суждение о несчастном Императоре, обладавшем отнюдь не любезным характером. Великая княгиня, по-видимому, была единственным членом ее семьи, который бы с такой симпатией отзывался о своем предке, обладавшем тиранической и подозрительной натурой, которого часть его современников считала безумцем.

Каждый уголок Гатчины напоминал о былом величии России под скипетром Романовых. Подвиги русских солдат и моряков во время царствования Петра Великого, Императриц Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны, Екатерины Великой и Александра I Благословенного были запечатлены на гобеленах, картинах и гравюрах. Впоследствии Ольга Александровна стала изучать историю вместе с наставниками, но чувством причастности к Российской истории она, по-видимому, прониклась с самого детства.

В Гатчине было множество слуг. По словам Великой княгини, их насчитывалось свыше пяти тысяч. В их числе были люди, работавшие на конюшнях, на фермах, в садах и парках, но вполне возможно, что тут память изменила Великой княгине. Императору Александру III приходилось заботиться о многом. На его попечении находились Гатчина, Петергоф, два больших дворца в Царском Селе, Аничков и Зимний дворец в Петербурге и Ливадия в Крыму. Император Николай II, брат Ольги Александровны, имел на попечении семь дворцов [Во время царствования Николая II Аничков дворец служил резиденцией Императрице Матери Марии Федоровне.], и общее количество прислуги, присматривавшей за ними, редко превышало пятнадцать тысяч человек. Вряд ли треть этого количества обслуживала одну Гатчину.

Тем не менее, о челяди Императорской семьи можно было сказать: «Имя им – легион». Каждый служащий проходил тщательный отбор, многие происходили из семейств, в течение многих поколений служивших Дому Романовых [Одним из таких примеров являла собой семья Поповых. Попов, крестьянин Новгородской губернии, был доверенным слугой Екатерины II, единственным человеком из всей прислуги, которому разрешалось производить уборку в кабинете Императрицы. Его сын, внук, правнук служили Императору Александру I, Николаю I и Александру II. Вполне вероятно, что кто-то из позднейшего потомства Попова служил Царской семье и в то время, когда Великая княгиня была ребенком и молодой девушкой.]. Не одного, и не двух Царские дети знали не только по имени. Уважение, безупречная служба и привязанность с одной стороны, и забота и любовь с другой связывали детей и прислугу. В числе прислуги были не только русские, но также абиссинцы, греки, негры, финны, черкесы и представители других национальностей. У родительницы маленькой Ольги служили абиссинцы, носившие шитые золотом черные куртки, алые шаровары, желтые туфли и белые тюрбаны. На других были малиновые куртки и белые штаны.

– Все они были нашими друзьями, – заявила Великая княгиня. – Я помню старого Джима Геркулеса, негра, который каждый отпуск свой проводил в Штатах и привозил оттуда варенье из гуайавы. Это были гостинцы нам, детям. Помню гиганта абиссинца по имени Марио. Однажды, когда Мама не было дома, ей пришла телеграмма. В то время в России было принято расписываться в получении каждой телеграммы. Это должен был сделать Степанов, старший лакей матушки, но он отсутствовал, и вместо него расписался Марио, который умел писать по-русски. Окончание его имени «о», видно, смахивало на «а», поскольку гатчинский почтмейстер поместил расписку в рамку и повесил ее на стенку: он решил, что это подпись моей Мама. Рада отметить тот факт, что никто из дворцовых служащих не стал разочаровывать его.

Все эти люди были всей душой преданы Царской семье. И все-таки они были не прочь посплетничать.

– Не думаю, чтобы они подслушивали наши разговоры, – сказала Великая княгиня, – но о нас они знали гораздо больше, чем мы сами. Когда я была совсем маленькой, несмотря на бдительность Нана, в детские еще до завтрака успевали просочиться новейшие сплетни. Я узнавала о последних выходках моих братьев и о наказаниях, воспоследовавших за ними, о том, что у сестры насморк, что Папа отправляется принимать парад, а Мама дает званый обед, каких гостей ждут во дворце.

Таков был Гатчинский Большой дворец: девятьсот комнат, целая армия слуг и лакеев, огромный парк. Однако, если не считать придворных приемов, под его крышей не было места напыщенности и помпезности. Отец Ольги, Император Всероссийский, вставал в семь утра, умывался холодной водой, облачался в крестьянское платье, сам варил кофе в стеклянном кофейнике и, наполнив тарелку сушками, завтракал. После трапезы садился за рабочий стол и принимался за свой труд. В распоряжении у него была целая армия прислуги. Но он никого не беспокоил. В кабинете у него были колокольчики и звонки. Он не звонил в них. Некоторое время спустя к нему приходила супруга, два лакея приносили небольшой столик. Муж и жена завтракали вместе. На завтрак у них были крутые яйца и ржаной хлеб с маслом.

Нарушал ли кто-нибудь их совместную трапезу? Именно в этот момент в кабинете появлялась их маленькая дочурка. Окончив завтрак, Государыня уходила, но крохотная Царевна оставалась с отцом.

Детские комнаты Ольги располагались рядом с рабочим кабинетом Императора. Их было четыре: спальня Ольги, спальня миссис Франклин, гостиная и столовая. Крохотным этим королевством безраздельно управляла Нана, и все лакеи и слуги должны были ей повиноваться. В особенности это касалось приготовления пищи для маленькой Ольги.

– Все мы питались очень просто, – рассказывала мне Великая княгиня. – К чаю нам подавали варенье, хлеб с маслом и английское печенье. Пирожные мы видели очень редко. Нам нравилось, как готовят нам кашу – должно быть, это Нана научила поваров, как надо ее стряпать. На обед чаще всего подавали бараньи котлеты с зеленым горошком и запеченным картофелем, иногда ростбиф. Но даже Нана не могла заставить меня полюбить это блюдо, в особенности, когда мясо было недожарено! Однако всех нас воспитывали одинаково: ели мы все, что нам давали.

В годы раннего детства Великой княгини самые увлекательные минуты бывали после завтрака, когда миссис Франклин приводила свою питомицу в кабинет Императора. Маленькая Ольга тотчас забиралась под рабочий стол отца и тихонько сидела там, прижавшись к крупной овчарке по имени Камчатка. Сидела до тех пор, пока родители не заканчивали свой завтрак.

– Отец был для меня всем. Как бы ни был он занят своей работой, он ежедневно уделял мне эти полчаса. Когда я подросла, у меня появилось больше привилегий. Помню тот день, когда мне было впервые позволено поставить Императорскую печать на один из больших конвертов, лежавших стопками на столе. Печать была из золота и хрусталя и очень тяжелая, но какую гордость и восторг испытывала я в то утро. Я была потрясена тем объемом работы, которую Папа приходилось выполнять изо дня в день. Думаю, Царь был самым трудолюбивым человеком на всей земле. Помимо аудиенций и государственных приемов, на которых он присутствовал, каждый день на стол перед ним ложились кипы указов, приказов, донесений, которые ему следовало прочитать и подписать. Сколько раз Папа возмущенно писал на полях документов: «Болваны! Дураки! Ну, что за скотина!»

Иногда император отпирал особый ящичек в своем письменном столе и, радостно поблескивая глазами, доставал оттуда свои «сокровища» и показывал их своей любимице. «Сокровища» представляли собой коллекцию миниатюрных животных из фарфора и стекла.

– А однажды Папа показал мне очень старый альбом с восхитительными рисунками, изображающими придуманный город под названием Мопсополь, в котором живут Мопсы [Альбом с рисунками, изображающими Мопсополь, представлял собой совместное произведение Александра III и его старшего брата Николая. У жителей города были лица, похоже на морды мопсов. Оба Великих князя нашли в себе, очевидно, достаточно вкуса, чтобы не сделать свою сатиру слишком уж очевидной, и предпочли вместо бульдогов изобразить мопсов. Рисунки относятся к 1856 году, когда Александру III, тогда еще Великому князю, было одиннадцать лет, и когда все россияне были ожесточены против Великобритании и Франции, затеявших Крымскую войну.]. Показал он мне тайком, и я была в восторге от того, что отец поделился со мной секретами своего детства.

Слушая воспоминания Великой княгини о ее раннем детстве, я был поражен одним обстоятельством: на первом плане у маленькой Ольги были Император, Нана, братья и сестра, за ними – целый сонм слуг, солдат, моряков и разных простолюдинов. Но о своей матери Великая княгиня говорила очень мало. Доверенные беседы с отцом начинались лишь после того, как Императрица покидала кабинет супруга. Затем огромный дворец снова наполнялся придворным штатом, но детские воспоминания Ольги не сохранили никаких впечатлений от этих людей. Должно быть, перед глазами маленькой девочки проходили целые вереницы представителей иностранных владетельных домов, фрейлин, дворецких, конюших. Всех их она видела часто. Должно быть, и слышала о них. Но для маленькой Царевны самые теплые воспоминания связаны не с роскошью и великолепием придворных церемоний. Утренние встречи с отцом отбрасывали свой яркий и чистый свет на всю дальнейшую жизнь Великой княгини.

– Отец обладал силой Геркулеса, но он никогда не показывал ее в присутствии чужих людей. Он говорил, что может согнуть подкову и связать в узел ложку, но не смеет делать это, чтобы не вызвать гнев Мама. Однажды у себя в кабинете он согнул, а затем разогнул железную кочергу. Помню, как он поглядывал на дверь, опасаясь, как бы кто-то не вошел!

Ранней осенью 1888 года Ольга впервые покинула дорогую ей Гатчину. Вся Императорская семья собиралась ехать на Кавказ. В октябре она должна была вернуться назад.

29 октября длинный Царский поезд шел полным ходом к Харькову. великая княгиня помнила: день был пасмурный, шел мокрый снег. Около часу дня поезд подъезжал к небольшой станции Борки. Император, Императрица и четверо их детей обедали в столовом вагоне. Старый дворецкий, которого звали Лев, вносил пудинг. Неожиданно поезд резко покачнулся, затем еще раз. Все упали на пол. Секунду или две спустя столовый вагон разорвался, как консервная банка. Тяжелая железная крыша провалилась вниз, не достав каких-то нескольких дюймов до голов пассажиров. Все они лежали на толстом ковре, лежавшем на полотне: взрывом отрезало колеса и пол вагона. Первым выполз из-под рухнувшей крыши Император. После этого он приподнял ее, дав возможность жене, детям и остальным пассажирам выбраться из изувеченного вагона. Это был поистине подвиг Геркулеса, за который ему придется заплатить дорогой ценой, хотя в то время этого еще никто не знал.

Миссис Франклин и маленькая Ольга находились в детском вагоне, находившемся сразу за столовым вагоном. Они ждали пудинга, но так и не дождались.

– Хорошо помню, как со стола упали две вазы из розового стекла при первом же ударе и разбились вдребезги. Я испугалась. Нана посадила меня к себе на колени и обняла. – Послышался новый удар, и на них обеих упал какой-то тяжелый предмет. – Потом я почувствовала, что прижимаюсь лицом к мокрой земле...

Ольге показалось, что она совсем одна. Сила второго взрыва была так велика, что ее выбросило из вагона, превратившегося в груду обломков. Она покатилась вниз по крутой насыпи, и ее охватил страх. Кругом бушевал ад. Некоторые вагоны, находившиеся сзади, продолжали двигаться, сталкиваясь с передними, и падали набок. Оглушительный лязг железа, ударяющегося о железо, крики раненых еще больше напугали и без того перепуганную шестилетнюю девочку. Она забыла и про родителей, и про Нана. Ей хотелось одного – убежать подальше от ужасной картины, которую она увидела. И она бросилась бежать, куда глаза глядят. Один лакей, которого звали Кондратьев, кинулся за нею вслед и поднял ее на руки.

– Я так перепугалась, что исцарапала бедняге лицо, – призналась Великая княгиня.

Из рук лакея она перешла в отцовские руки. Он отнес дочурку в один из немногих уцелевших вагонов. Там уже лежала миссис Франклин, у которой были сломаны два ребра и серьезно повреждены внутренние органы. Дети остались в вагоне одни, в то время как Государь и Императрица, а также все члены свиты, не получившие увечий, стали помогать лейб-медику, ухаживая за ранеными и умирающими, которые лежали на земле возле огромных костров, разведенных с тем, чтобы они могли согреться.

– Позднее я слышала, – сообщила мне Великая княгиня, – что Мама вела себя, как героиня, помогая доктору как настоящая сестра милосердия.

Так оно и было на самом деле. Убедившись, что муж и дети живы и здоровы, Императрица Мария Федоровна совсем забыла о себе. Руки и ноги у нее были изрезаны осколками битого стекла, все тело ее было в синяках, но она упорно твердила, что с нею все в порядке. Приказав принести ее личный багаж, она принялась резать свое нижнее белье на бинты, чтобы перевязать как можно больше раненых. Наконец, из Харькова прибыл вспомогательный поезд. Несмотря на всю их усталость, ни Император, ни Императрица не захотели сесть в него, прежде чем были посажены все раненые, а убитые, пристойно убранные, погружены в поезд. Число пострадавших составило двести восемьдесят один человек, в том числе двадцать один убитый.

Железнодорожная катастрофа в Борках явилась поистине трагической вехой в жизни Великой княгини. Причина катастрофы так и не была установлена следствием. Все были уверены, что крушение произошло из-за халатности Железнодорожного полка, в обязанности которого входило обеспечивать безопасность Императорских поездов, и что в железнодорожном полотне находились две бомбы. По слухам, руководитель террористической группы сам был убит при взрыве, но доказать это определенно не удалось.

Сама Великая княгиня была склонна полагать, что катастрофа произошла вследствие того, что поезд наехал на поврежденный участок пути. Однако, ее же собственные слова не подтверждали этой теории:

– Мне было всего шесть лет, но я почувствовала, что над нами повисла непонятная угроза. Много лет спустя кто-то мне рассказывал, что когда я кинулась бежать от изувеченного вагона, то все время кричала: «Теперь они придут и убьют нас всех!» Это вполне вероятно. Я была слишком молода, чтобы что-то знать о революционерах. «Они» имело собирательное значение, слово это обозначало какого-то неведомого врага.

Многие из свиты погибли или стали калеками на всю жизнь. Камчатка, любимая собака Великой княгини, была раздавлена обломками провалившейся крыши. В числе убитых оказался граф Шереметев, командир казачьего конвоя и личный друг Императора, но к боли утраты примешивалось неосязаемое, но жуткое ощущение опасности. Тот хмурый октябрьский день положил конец счастливому, беззаботному детству, в память девочки врезался снежный ландшафт, усеянный обломками Императорского поезда и черными и алыми пятнами. Шестилетняя Великая княжна вряд ли смогла подыскать слова, чтобы выразить те чувства, которые она тогда испытывала, но инстинктивно она понимала гораздо больше, чем должен был понимать ребенок в столь нежном возрасте и столь защищенный от внешних опасностей. Пониманию этому способствовало серьезное выражение, которое она не раз видела на лице отца, и озабоченный взгляд матери.

Родители Ольги видели, как умирал Император Александр II. Видели его изувеченное тело: результат взрыва бомбы, брошенной террористом в Государя, который в день покушения на него принял важное решение о введении в России суда присяжных [Покушение на Александра II было совершено средь бела дня на набережной Екатерининского канала в Петербурге 13 марта 1881 г. От взрыва первой бомбы пострадали несколько казаков конвоя и прохожих. Карету Императора разнесло в щепы, но сам он остался невредим. Не заботясь о своей безопасности, Император стал помогать раненым. В этот момент подбежал второй убийца и бросил бомбу. Этим взрывом был смертельно ранен Император, убито десять и изувечено четырнадцать человек. Первой бомбой оторвало голову мальчику-разносчику. (см. Ю.Гаврилов. Казенный дом. – «Огонек». 1989. N 47.]. Александр III не тешил себя надеждой, что террористы обойдут его своим «вниманием», но продолжал появляться на людях, хотя прекрасно понимал, что самые строгие полицейские меры не могут полностью гарантировать его безопасность.

В Гатчине, куда вернулась Императорская семья, жизнь шла по заведенному распорядку, но маленькая Ольга знала, что все для нее изменилось.

– Именно тогда я стала бояться темноты, – призналась мне Великая княгиня.

Она стала избегать темных углов в галереях и коридорах и впервые в жизни поняла, почему вдоль парковой ограды разъезжают конные полицейские. Поздним вечером можно было видеть, как подпрыгивают фонари, привязанные к шеям их лошадей. Ей также стало понятно, почему знаменитый полк Синих кирасир был расквартирован неподалеку от Гатчинского Большого дворца. Кроме того, Царя охранял Сводно-пехотный полк. В него входили представители всех гвардейских полков. Казармы его также находились в Гатчине. У Великой княжны была такая натура, что ко всем воинам, охранявшим их семью, она стала относиться, как к своим друзьям. Их присутствие как бы исцелило в какой-то степени раны, полученные ею в Борках.

– Я подружилась с очень многими из них, – рассказывала Великая княгиня. – До чего же нам было весело, когда мы с Михаилом убегали к ним в казармы и слушали их песни. Мама строго-настрого запретила нам общаться с солдатами, так же, как и Нана, но всякий раз, возвращаясь из казарм, мы чувствовали, будто что-то приобрели. Солдаты играли с нами в разные игры, подбрасывали нас в воздух. Хотя это были простые крестьяне, они никогда не позволяли себе никаких грубостей. Я чувствовала себя в безопасности, находясь в их обществе. После крушения в Борках я впервые обратила внимание на то, что у входа в наши апартаменты в Гатчинском дворце дежурят казаки Императорского конвоя. Слыша, как они на цыпочках проходят мимо моей двери в своих мягких кожаных чувяках, я засыпала с удивительным чувством безопасности. Все они были великаны, как на подбор, и я ощущала себя одним из персонажей «Путешествий Гулливера».

Солдаты и матросы [Река и многочисленные озера Гатчины находились в ведении Адмиралтейства.] были настоящими друзьями Императорских детей. Но были и такие люди, которых присутствие их раздражало: детективы в штатском встречались на каждом шагу, и никто не мог укрыться от их внимания. Мне показалось, что в зиму 1888-1889 годов маленькая Ольга впервые осознала их назначение.

– Полагаю, присутствие их было необходимо, но отец не мог их терпеть, они всем бросались в глаза. Мы дали им прозвище «натуралистов», потому что они то и дело выглядывали из-за деревьев и кустарников [Князь В.С.Трубецкой в своей книге «Записки кирасира» (М., «Россия», 1991) объясняет это название тем, что чины особой дворцовой охраны вместо погон носили витые зеленые жгуты. (Примеч. переводчика)].

Маленькой Ольге не было и семи. Она ни разу не появлялась в обществе. Великолепные приемы, устраиваемые ее родителями в Петербурге и Гатчине, для нее ничего не значили. Она обитала в своем мирке – хорошо налаженном мире своих детских апартаментов, рабочего кабинета отца, дворцовых галерей и парка. Однако на эту пронизанную солнцем простую жизнь под мудрым присмотром няни англичанки, уже набегали тучи. И это будет повторяться вновь и вновь.

Спальня у Ольги в Гатчинском дворце осталась прежней, но как только девочке исполнилось семь лет, ее столовую превратили в классную комнату. Там она вместе с одиннадцатилетним Михаилом занималась с девяти утра до трех дня. С той поры брат и сестра стали неразлучными.

– У нас с ним было много общего, – рассказывала мне Великая княгиня. – У нас были одинаковые вкусы, нам нравились те же люди, у нас были общие интересы, и мы никогда не ссорились.

Когда ее разлучали с братом, Ольга приходила в отчаяние. В таких случаях она умудрялась переслать брату записку через кого-то из слуг. Подобный способ общения перерос в привычку. Иногда она посылала Михаилу два или три письма в день. Однажды Великая княгиня показала мне несколько записок, нацарапанных на бумаге с Императорским гербом, какие она писала брату в Гатчине:

«Мой милый старый Миша! Как твое горло? Мне не разрешают видеться с тобой, я тебе кое-что пришлю! А теперь прощай. Целую тебя, Ольга».

«Милый Миша! Мама не разрешит мне выходить гулять завтра, потому что я гуляла сегодня утром. Пожалуйста, поговори с ней еще раз. Страшно извиняюсь. Ольга».

У маленькой Ольги было несколько ласкательных прозвищ для Михаила, но чаще всего она называла его «милый дорогой шалунишка», которое так и осталось за ним на всю жизнь. Позднее, став уже взрослыми, они бывали на официальных приемах, и Ольга Александровна, зачастую забываясь, в присутствии онемевших от изумления сановников, обращалась к брату: «милый шалунишка».

Слушая рассказы Великой княгини о далеких ее школьных годах, я ловил себя на мысли о том, что, несмотря на превосходное воспитание, которое получили дети Александра III, образование их оставляло желать много лучшего[Лишь двое представителей царствующего Дома Романовых из девятнадцати получили соответствующее своему высокому положению образование: Александр I, ученик Фредерика Лагарпа, и Александр II, наставником которого был поэт В.А.Жуковский. Основными предметами в обучении младших сыновей Императора были языки и военные дисциплины.]. Великая княгиня называла мне имена многих наставников, которые все до одного были выбраны ее родителями. В их числе были мистер Хит, учитель английского и месье Тормейе, учитель французского языка, и один безымянный господин, который преподавал Царским детям географию и раздражал их тем, что слишком серьезно относился к самому себе. Хотя он никогда не покидал пределов Петербурга, он имел обыкновение с большим апломбом рассказывать о заморских странах, подробно описывая ландшафты и растущие в этих странах цветы, словно успел объездить весь мир. Великий князь Георгий всякий раз охлаждал рвение бедняги. Стоило географу заговорить о каком-то очередном памятнике скульптуры или цветке, Георгий вежливо спрашивал: «А вы сами его видели? А сами вы нюхали этот цветок?» На что бедняга мог лишь робко ответить: «Нет».

По словам его сестры, Георгий был большим проказником. Его классная комната находилась рядом с комнатой брата Николая, Наследника престола, который хохотал до слез, слушая, как терзает учителей Георгий. Николаю было часто трудно сосредоточиться во время занятий, потому что Георгий то и дело отвлекал его.

– Вообще говоря, у Георгия было особое чувство юмора. Всякий раз, как он выдавал особенно удачную шутку, Ники записывал ее на клочке бумаги и прятал в «шкатулку курьезов» вместе с другими памятками своего отрочества. Шкатулку эту он хранил у себя в кабинете, когда стал царем. Зачастую оттуда слышался его веселый смех: Ники перечитывал извлеченные из тайника шутки брата.

В довершение всего, у Джорджи был соучастник его проделок, причем, весьма живописный. Это был зеленый попугай Попка, который почему-то не любил мистера Хита. Всякий раз, как бедный учитель входил в комнату Джорджи, попугай начинал злиться и затем передразнивать мистера Хита, щеголявшего своим британским произношением. В конце концов мистер Хит до того рассердился, что перестал давать Джорджи уроки до тех пор, пока Попку не унесли в другое место из классной комнаты брата.

Царских детей обучали танцам, русскому языку и рисованию.

– Танцы были одним из важных «предметов», которым мы занимались вместе с Мишей. Учителем танцев у нас был господин Троицкий, натура артистическая, очень важный, у него были белые бакенбарды и офицерская осанка. Он всегда ходил в белых перчатках и требовал, чтобы на рояле его аккомпаниатора всегда стояла ваза со свежими цветами.

Прежде чем начать па-де-патине, вальс или польку, которую терпеть не могла, мы с Мишей должны были сделать друг другу реверанс и поклониться. Мы оба чувствовали себя такими дураками и готовы были провалиться сквозь землю от смущения, тем более, что знали: вопреки нашим протестам, казаки, дежурившие возле бальной комнаты, подсматривают за нами в замочные скважины. После уроков они всегда встречали нас широкими улыбками, что еще больше увеличивало наше смущение.

Похоже на то, что лишь уроки истории и рисования по-настоящему привлекали юную Великую княжну.

– Русская история, – признавалась она мне, – представлялась как бы частью нашей жизни – чем-то близким и родным – и мы погружались в нее без малейших усилий.

Утренние визиты в рабочий кабинет отца становились все короче, зато интереснее и разнообразнее. Ольга была достаточно взрослой, чтобы слушать рассказы о прошлом – о Крымской войне, об успехе отмены крепостного права, о великих реформах, которые проводил ее дед, несмотря на отчаянное сопротивление со стороны различных кругов, о русско-турецкой войне 1877 года, в результате которой Балканы освободились от турецкого владычества.

Но в ее познаниях оставалось много пробелов. Как мы увидим дальше, вместе со своей семьей Ольга переезжала из одного дворца в другой, расположенный в северной части Империи; изучила Крым, познакомилась с Данией, куда ездила каждый год в гости к деду, датскому королю Христиану IX и бабушке, королеве Луизе. Однако дворцы Петергофа, Царского Села и Гатчины были расположены в том регионе империи, который был захвачен у шведов Петром I [Автор ошибается. Земли, о которых идет речь, и даже те, которые нынче входят в состав Финляндии, как явствует из Финского исторического атласа, некогда принадлежали Великому Новгороду. (Примеч. переводчика).]. Сельское население здесь составляли так называемые чухонцы. Это древнерусское определение относилось к обитателям восточной оконечности Балтийского побережья. Ни Ольга, ни остальные Царские дети не вполне представляли себе, как живет население центральной части России. Знакомству с условиями жизни подданных препятствовали скорее принимаемые меры безопасности, чем вопросы этикета. Члены Императорской семьи во время поездок из Санкт-Петербурга в Крым пересекали всю Россию, но путешествовали они в тщательно охраняемых Императорских поездах под бдительным оком солдат Собственного Его Величества Железнодорожного полка. Одним словом, у них не было возможности изучить свою родину. Можно только удивляться, что юная Царевна с младенческих лет полюбила простой народ. Она знала простых людей потому что никогда не упускала возможности приобрести себе друзей.

– Моего отца они называли мужицким Царем, – сказала мне однажды Великая княгиня, – потому что он действительно понимал крестьян. Подобно Петру Великому, он не переносил помпезность и роскошь, у него были простые вкусы и, по его словам, он чувствовал себя особенно свободно, когда мог облачиться в простое крестьянское платье. И я знаю, что бы о нем ни говорили, простые люди любили его. Видели бы вы эти радостные лица солдат во время маневров или после какого-нибудь смотра! Такое выражение не появляется у солдата по приказу офицера. Даже в раннем детстве я знала, как они ему преданы.

После 1889 года Ольга уже не обедала и ужинала в своей детской столовой каждый день. Часто случалось, что по приказу Императрицы миссис Франклин надевала на девочку новое платье, особенно тщательно расчесывала ей волосы, и младшая дочь Императора отправлялась в дальнее путешествие в одну из дворцовых столовых, где ей предстояло обедать с родителями и приглашенными в тот день гостями. За исключением званых обедов, когда хозяева и гости трапезничали в Мраморной столовой рядом с Тронным залом Павла I, живя в Гатчине, императорская семья обедала в просторной ванной комнате на первом этаже, выходящей окнами в розовый сад. Комната эта действительно использовалась в качестве ванной комнаты Императрицей Александрой Федоровной, супругой Николая I. У одной из стен стояла огромная мраморная ванна, позади которой укреплены были четыре больших зеркала. Мать Великой княгини велела наполнить ее горшками с разноцветными азалиями.

– Робкой я не была, – рассказывала Великая княгиня, – но эти семейные обеды скоро стали для меня сущей мукой. Мы с Михаилом все время ходили голодные, а хватать куски в неурочное время миссис Франклин нам не разрешала.

– Голодные? – переспросил я, не скрывая изумления.

– Ну, разумеется, еды было достаточно, – принялась объяснять Ольга Александровна, – и хотя блюда были простые, выглядели они гораздо аппетитнее, чем те, которые нам подавали в детской. Но дело в том, что существовал строгий регламент: сначала еду подавали моим родителям, затем гостям и так далее. Мы с Михаилом, как самые младшие, получали свои порции в самую последнюю очередь. В те дни считалось дурной манерой и есть слишком поспешно, и подъедать все, что положили тебе на тарелку. Когда наступал наш черед, мы успевали проглотить лишь один или два куска. Даже Ники однажды так проголодался, что совершил святотатство.

Великая княгиня рассказала мне, что каждый ребенок из Дома Романовых при крещении получал золотой крест. Крест был полый и наполнен пчелиным воском. В воск помещалась крохотная частица Животворящего Креста.

– Ники был так голоден, что открыл крест и проглотил все его содержимое. Потом ему стало очень стыдно, но он признался, что это было аморально вкусно. Я одна знала об этом. Ники не захотел рассказать о своем проступке даже Георгию и Ксении. Что же касается наших родителей, то не нашлось бы слов, чтобы выразить их негодование. Как вы знаете, все мы были воспитаны в строгом послушании канонам религии. Каждую неделю служили литургии, а многочисленные посты и каждое событие общенационального значения отмечалось торжественным молебном, все это было так же естественно для нас, как воздух, которым мы дышали. Не помню ни одного случая, чтобы кто-то из нас вздумал обсуждать какие-то вопросы религии, и все-таки, – улыбнулась Великая княгиня, – святотатство моего старшего брата ничуть нас не шокировало. Я только рассмеялась, услышав его признание и впоследствии, когда нам давали что-то особенно вкусное, мы шептали друг другу: «Это было аморально вкусно», и никто нашего секрета так и не узнал.

Я снова выразил сомнение в том, чтобы наследник престола мог оказаться настолько голодным, живя во дворце, где в кухнях, кладовых, складах полно всевозможной еды.

– Это так, но существовал строгий порядок, – объяснила Великая княгиня. – Подавали завтрак, ленч, чай, обед и вечерний чай все в строгом соответствии с инструкциями дворцовым буфетчикам. Некоторые из этих инструкций сохранились без изменения со времен Екатерины Великой. Скажем, в 1889 году появились маленькие булочки с шафраном, которые ежедневно подавались к вечернему чаю. Такие же булочки подавались при дворе еще в 1788 году. Мы с моим братом Михаилом то и дело проказничали, но мы просто не могли зайти украдкой в буфет и попросить бутерброд или булку. Такие вещи просто не делались.

Несмотря на то, что из-за стола приходилось зачастую вставать голодной, такие семейные обеды были полезны для юной Великой княжны. Разговаривать за столом она не могла, зато могла слушать. И она с интересом прислушивалась к каждому разговору. Разговору, в котором участвовали члены императорской фамилии, иностранные владетельные особы, министры и дипломаты ее отца. И маленький ее мирок увеличивался с каждой неделей. Портреты отдельных лиц, которые она набрасывала для меня, разительно отличались от тех, которые изображали впоследствии историки. Тем не менее, портреты эти основывались на личных впечатлениях Великой княгини и отражали ее собственные воззрения. Возьмем, к примеру, генерала Черевина, начальника наводившей на всех страх Охраны, который часто приглашался Императором к обеду[Если г-н Воррес подразумевает под словом «Охрана» Охранное отделение, прозванное ее негласными сотрудниками-революционерами «Охранкой», то он ошибается. Генерал-адъютант П.А.Черевин был начальником Дворцовой охраны у Императора Александра III, а не «Охранки» (Примеч. переводчика).]. Благодаря его личной преданности Государю и Императрице Черевин стал другом Императорской семьи, но я не могу не удивляться тому, что, зная, чем занимается Охрана, Великая княгиня, тем не менее, отзывалась о нем: «Дружелюбный, великодушный, скромный. Он был очень популярен в Петербурге».

Неужели она не знала, что тысячи матерей, живших в столице и ее окрестностях, пугали своих детей именем Черевина?

В столовой Гатчинского дворца Великая княгиня встречала и знаменитого Победоносцева, бывшего некогда наставником ее отца, теперь же могущественного Обер-прокурора Святейшего Синода. Ольга Александровна призналась мне, что его боялись во всех частях Российской Империи.

– И все же люди были не вполне справедливы к нему, – сетовала она. – У него была внешность аскета, и иногда глаза его приобретали холодное, как сталь, выражение. Я знаю, что он был ревностным сторонником самодержавия, панславизма и антисемитом. Но в нем было и много хорошего. Я часто наблюдала, как он добр с детьми. И он мог быть забавным. Но в его внешней неуязвимости был один изъян: он боялся призраков. Они с женой занимали квартиру на Литейном в Петербурге. В доме, где они жили, водились призраки. Победоносцев приглашал священников с тем, чтобы они изгнали духа. Несмотря на это, невидимое чудовище то и дело своими когтями срывало с Победоносцева одеяла. Победоносцев был до смерти напуган, но продолжал оставаться в том же доме до тех пор, пока жена его не переехала в другое здание, куда последовал за ней и сам Победоносцев. Он сам рассказывал эту историю. Мне часто приходит в голову мысль, что если бы публика знала, что Победоносцев может чего-то бояться, то она бы изменила свое мнение о нем.

– Разве он не оказывал влияния на Императора? – спросил я.

– Полагаю, люди были склонны преувеличивать его влияние. Я действительно помню, что мой отец более внимательно выслушивал его, чем других министров, – возразила Великая княгиня. – Однако отец обычно сам принимал решения, независимо от чьих-либо советов. Вы знаете, сколько он работал! Те короткие утренние встречи с отцом врезались мне в память. Его рабочий стол был буквально завален кипами бумаг. Уже потом я узнала, что он частенько засиживался за работой далеко за полночь. Днем он принимал у себя министров, иерархов церкви, губернаторов и других лиц. Даже в Крыму, где он, казалось, должен был бы отдыхать от государственных забот, к нему то и дело приходили государственные бумаги, а приезжавшие нескончаемой вереницей курьеры и фельдъегери обеспечивали его постоянную связь с правительством.

– Не могу сказать, – добавила Великая княгиня, – чтобы я разбиралась во всех сторонах его работы, но я твердо знаю, что она ложилась нечеловеческой нагрузкой на него, отнимая у отца все его время и силы. Он так любил находиться в кругу семьи, но зато как жалел тратить часы на разного рода официальные развлечения! В этом он походил на Петра Великого.

Настоящими праздниками были те дни, когда, услышав, как часы на башне дворца бьют три раза, Великая княжна и ее брат Михаил получали сообщение о том, что Его Императорское Величество изволит взять их с собой в гатчинские леса.

– Мы отправлялись в Зверинец – парк, где водились олени – только мы трое и больше никого. Мы походили на трех медведей из русской сказки. Отец нес большую лопату, Михаил поменьше, а я совсем крохотную. У каждого из нас был также топорик, фонарь и яблоко. Если дело происходило зимой, то отец учил нас, как аккуратно расчистить дорожку, как срубить засохшее дерево. Он научил нас с Михаилом, как надо разводить костер. Наконец мы пекли на костре яблоки, заливали костер и при свете фонарей находили дорогу домой. Летом отец учил нас читать следы животных. Часто мы приходили к какому-нибудь озеру, и Папа учил нас грести. Ему так хотелось, чтобы мы научились читать книгу природы так же легко, как это умел делать он сам. Те дневные прогулки были самыми дорогими для нас уроками.

После прогулки, часов в пять пополудни, дети пили чай в обществе Государыни Императрицы. Иногда в гости к Императрице приезжала компания дам из Петербурга, и тогда семейное чаепитие превращалось в нечто, напоминающее официальный прием. Дамы садились полукругом вокруг Государыни, которая разливала чай из красивого серебряного чайника, поставленного перед нею безупречно вышколенным лакеем, Степановым. Правда, однажды торжественность чайной церемонии нарушил неисправимый проказник, Георгий, причем, весьма живописным образом. В тот момент, когда Степанов с обычным своим величественным видом вошел в комнату, Георгий выставил ногу. Неожиданно лицо Степанова исказилось от боли и изумления: он оказался на полу, а кругом валялись чашки, тарелки, предметы серебряного сервиза, пирожные. На картину эту с ужасом смотрели знатные дамы и Императрица.

– Только Георгию могло сойти с рук подобное безобразие, – заметила Великая княгиня. – Дело в том, что Мама питала к нему слабость. Очевидно, вещее сердце матери предчувствовало что-то. И действительно, когда Георгию было всего двадцать, он заболел туберкулезом и семь лет спустя скончался в Аббас-Тумане, у подножья Кавказских гор.

Для маленьких Ольги и Миши воскресенье было радостным днем. В этот день им разрешалось приглашать к себе в гости детей из знатных семейств. Те приезжали из Петербурга на поезде, чтобы напиться чаю и поиграть с Царскими детьми пару часов. В дальней части дворца для юных гостей было отведено тринадцать комнат, являвшихся частью апартаментов Императора Павла I.

– Однажды один из моих самых любимых товарищей по играм, сынишка графа Шереметева, погибшего в Борках, где-то раздобыл медвежью шкуру – с головой, лапами с когтями и прочим. Напялив ее на себя, он стал на четвереньках ползать по коридорам дворца, издавая при этом грозное рычание. Старик Филипп, работавший на кухне, неожиданно наткнулся на страшного «зверя». Похолодев от страха, бедняга вскочил на один из длинных столов, стоявших вдоль коридора, и бросился бежать с криком: «Господь Всемогущий, во дворце медведь! Помогите!» Мы так испугались, что Мама может узнать об этой проделке!

Именно Император, а не Императрица был ближе к двум младшим детям. По признанию Великой княгини их с матерью разделяла пропасть. Императрица Мария Федоровна великолепно выполняла свои обязанности Царицы, но она всегда оставалась ею, даже входя в детскую. Ольга и Михаил боялись мать. Всем своим поведением она давала понять, что их крохотный мирок с их мелкими проблемами не очень-то интересует ее. Маленькой Ольге никогда не приходило в голову искать у родительницы утешения и совета.

– По существу, заходить в комнаты Мама заставляла меня Нана. Приходя к ней, я всегда чувствовала себя не в своей тарелке. Я изо всех сил старалась вести себя, как следует. Никак не могла заставить себя говорить с Мама естественно. Она страшно боялась, что кто-то может перейти границы этикета и благопристойности. Лишь гораздо позднее я поняла, что Мама ревнует меня к Нана, однако моя привязанность к Нана была не единственной преградой, разделявшей мать и дочь. Если мы с Михаилом делали что-то недозволенное, нас за эту шалость наказывали, но потом отец громко хохотал. Например, так было, когда мы с Михаилом забрались на крышу дворца, чтобы полюбоваться на огромный парк, освещенный лунным светом. Но Мама, узнав о таких проказах, даже не улыбалась. Наше счастье, что она была всегда так занята, что редко узнавала о наших проделках.

Однако у матери и дочери были, по крайней мере, два общих интереса, которые могли бы легко сблизить их обеих. императрица Мария Федоровна обожала живопись, хотя ни в Дании, ни в России не получила настоящего художественного образования. В одной из галерей впоследствии висела ее картина – портрет кучера в натуральную величину. Ее младшая дочь проявила талант художницы в столь раннем возрасте, что Император решил пригласить к ней настоящего учителя живописи.

– Мне разрешили держать в руках карандаш даже на уроках географии и арифметики. Я лучше усваивала услышанное, если рисовала колосок или какие-нибудь полевые цветы [Талант Великой княжны (а затем княгини) развивался и зрел. Ее натюрморты и пейзажи были восхитительны, и она продолжала рисовать до конца своих дней.].

Другой привязанностью, объединявшей Императрицу и юную Великую княжну, была любовь к животным, в особенности, лошадям.

– Верховая езда была излюбленным занятием для нас, детей. Лошадей мы просто обожали: у каждого из нас был свой инструктор верховой езды – офицер Императорской гвардии. В седле мы чувствовали себя, как рыбы в воде. Мама тоже обожала лошадей, но Папа их терпеть не мог, – призналась Великая княгиня.

Императорские лошади были очень плохо объезжены и часто лягались. Ольга Александровна вспомнила случай, который произошел в Гатчине. Императрица подъехала на изящной коляске к подъезду дворца, чтобы предложить Государю прокатиться вместе с нею. Едва Александр III встал на подножку коляски, лошади начали пятиться, и он тотчас спрыгнул на землю.

– Садись же! – воскликнула Императрица, но Государь отрезал:

– Если хочешь разбиться, поезжай одна.

Великая княгиня рассказывала:

– Мама лично занималась Императорскими конюшнями, а заведовал придворной конюшенной частью обер-шталмейстер генерал-адъютант Артур Грюнвальд. Это был добрый старый господин, не вполне соответствовавший своей должности. Однажды Мама понадобилась для ее коляски пара лошадей покрупнее. И когда она захотела взглянуть на лошадей, генерал Грюнвальд сказал: «Oui, je les ai achetes, mais je conseillerais Madame de ne pas les conduire» (Да, я их купил, но я не советую Вашему Величеству управлять ими!)

Императрица и великолепно ездила верхом, и правила лошадьми, да и все ее дети сели на лошадь раньше, чем научились ходить. Однако не только лошади владели сердцами детей. Если бы им было позволено держать у себя всех животных, которых дарили им родные и друзья, то дворец мог бы превратиться в зоопарк. В качестве подарков им дарили собак, медвежат, кроликов, волчат, зайцев, даже лосей и рысей. Всех этих животных, кроме собак, отправили в зоологические сады Петербурга и Москвы.

Одной из любимиц Великой княжны была белая ворона, которую подарил ей отец. Был у нее и волчонок, которого держали на выгоне и кормили фруктами и молоком, а также Куку, заяц, который стал совсем ручным и ходил за своей хозяйкой повсюду, словно собачонка.

Но охоту она терпеть не могла.

– Как-то на Рождество Михаилу подарили его первое ружье. По-моему, ему тогда было десять лет. На следующий день он убил в парке ворону. Увидев, как она упала, мы подбежали и увидели, что она ранена. Мы оба сели на снег и горько заплакали. Мой бедный братец весь день ходил расстроенный, но его стрелковое искусство, разумеется, улучшилось. У него был превосходный инструктор, и в конце концов Михаил стал отличным стрелком. Но мне охота никогда не нравилась. Ни мою сестру, ни меня, стрелять не учили...

Двумя самыми памятными днями в году были Рождество и Пасха. У Великой княгини остались самые теплые и яркие воспоминания об этих праздниках. Прежде всего, это были счастливые семейные торжества, но в эти два дня понятие «семья» включало не только Императора, Императрицу и их детей, но также великое множество родственников. К ней принадлежали тысячи слуг, лакеев, придворной челяди, солдат, моряков, членов придворного штата и все, кто имел право доступа во дворец. И всем им полагалось дарить подарки.

Подарки представляли собой целую проблему. Согласно этикету, ни один из членов Императорской семьи не вправе был заходить в магазин ни в одном городе. Владельцы магазинов должны были сами присылать свои товары во дворец. Александр [Магазин в Петербурге, с которым можно сравнить магазин Эспри'с в Лондоне. Все остальные перечисленные магазины примерно такого же рода.], Болен, Кабюссю, Сципион, Кнопп и другие торговцы отправляли в Гатчину один ящик за другим.

– Однако, – вспоминает Великая княгиня, – из года в год они присылали одно и то же. Если у них что-то покупали, эти купцы полагали, что нам и впредь потребуется то же самое. Как-то получалось, что у нас никогда не хватало времени отправить эти товары обратно, в Петербург. Кроме того, живя почти безвыездно во дворце, мы не имели ни малейшего представления о том, какие появились новинки. По-настоящему солидные магазины в то время не рекламировали своих товаров. Но даже если какие-то из них и рекламировали их, мы, дети, все равно их рекламу не смогли бы увидеть: приносить газеты в детские было строго-настрого запрещено. Подарок, который я всегда дарила Папа, был изделием моих собственных рук: это были мягкие красные туфли, вышитые белыми крестиками. Мне было так приятно видеть их на нем.

Карманных денег у Императорских детей не было. То, что они выбирали в качестве подарков для друзей и знакомых, оплачивалось из казны. Что сколько стоит, они не знали. Старшая сестра Ольги, Великая княжна Ксения, в которой мать души не чаяла, однажды очутилась в апартаментах Императрицы, когда две фрейлины распаковывали коробки с драгоценностями и безделушками от Картье из Парижа. Ксения, которой было тринадцать лет, еще не решила, что подарить родительнице. Неожиданно девочка увидела филигранный флакон для духов с пробкой, украшенной сапфирами. Она схватила флакон и стала упрашивать графиню Строганову не выдавать ее секрета. Этот флакон, должно быть, стоил целое состояние, и Ксения подарила его Императрице на Рождество. Немного позднее Мария Федоровна дала понять, что дети могут только любоваться коробочками от Картье и других ювелиров, и не более того.

Император Александр III ненавидел всякую показную роскошь. Ему ничего бы не стоило осыпать драгоценностями своих детей каждое Рождество, но вместо этого дети получали игрушки, книги, садовые инструменты и прочее.

И все-таки, несмотря на бережливость Императорской четы [А.А.Мосолов в своей книге «При дворе последнего Императора» отмечает безграничную доброту Императрицы Марии Федоровны (с. 106 и далее) (Примеч. переводчика.)], рождественские подарки обходились ей дорого. Следовало одаривать всех родственников, как русских, так и зарубежных, весь придворный штат, правительственных чиновников, всю прислугу, солдат и матросов, служивших у Императорской фамилии... Списки, составляемые в канцелярии Министра Императорского двора, насчитывали несколько тысяч имен, и на всех карточках, прикрепленных к подаркам, стояли подписи Императорской четы. Такое количество подарков едва ли можно было подобрать индивидуально. Они представляли собой, главным образом, изделия из фарфора, стекла, серебра. Родственники и близкие друзья получали драгоценности.

За несколько недель до Рождества во дворце начиналась суматоха; прибывали посыльные с какими-то пакетами, садовники несли многочисленные елки, повара сбивались с ног. Даже личный кабинет Императора был завален пакетами, на которые Ольге и Мише было запрещено смотреть. В тесной кухне в задней части детских апартаментов миссис Франклин священнодействовала, готовя сливовые пудинги. Такое блюдо без труда могли бы изготовить и повара, но миссис Франклин и слышать не хотела о том, чтобы переложить эту обязанность на чужие плечи.

К Сочельнику все уже было готово. Пополудни во дворце наступало всеобщее затишье. Все русские слуги стояли возле окон, ожидая появления первой звезды. В шесть часов начинали звонить колокола Гатчинской дворцовой церкви, созывая верующих к вечерне. После службы устраивался семейный обед.

– Обедали мы в комнате рядом с банкетным залом. Двери зала были закрыты, перед ними стояли на часах казаки Конвоя. Есть нам совсем не хотелось – так мы были возбуждены – и как же трудно нам было молчать! Я сидела, уставясь на свой нож и вилку и мысленно разговаривала с ними. Все мы, даже Ники, которому тогда уже перевалило за двадцать, ждали лишь одного – когда же уберут никому не нужный десерт, а родители встанут из-за стола и отправятся в банкетный зал.

Но и дети, и все остальные должны были ждать, пока Император не позвонит в колокольчик. И тут, забыв про этикет и всякую чинность, все бросались к дверям банкетного зала. Двери распахивались настежь, и «мы оказывались в волшебном царстве». Весь зал был уставлен рождественскими елками, сверкающими разноцветными свечами и увешанными позолоченными и посеребренными фруктами и елочными украшениями. Ничего удивительного! Шесть елок предназначались для семьи и гораздо больше – для родственников и придворного штата. Возле каждой елки стоял маленький столик, покрытый белой скатертью и уставленный подарками.

В этот праздник даже Императрица не возмущалась суматохой и толкотней. После веселых минут, проведенных в банкетном зале, пили чай, пели традиционные песни. Около полуночи приходила миссис Франклин и уводила не успевших прийти в себя детей назад в детские. Три дня спустя елки нужно было убирать из дворца. Дети занимались этим сами. В банкетный зал приходили слуги вместе со своими семьями, а Царские дети, вооруженные ножницами, взбирались на стремянки и снимали с елей все до последнего украшения. «Все изящные, похожие на тюльпаны подсвечники и великолепные украшения, многие из них были изготовлены Боленом и Пето, раздавались слугам. До чего же они были счастливы, до чего же были счастливы и мы, доставив им такую радость!»

Вторым памятным днем календаря была Пасха. Ее праздновали особенно радостно, потому что ей предшествовали семь недель строгого воздержания – не только от употребления в пищу мяса, масла, сыра и молока, но и от всяческих развлечений. На этот период прерывались и уроки танцев у Великой княжны. Не устраивались ни балы, ни концерты, ни свадьбы. Период этот назывался Великий пост, что очень точно определяло его значение. Начиная с Вербного воскресенья дети посещали церковь утром и вечером. Некоторое послабление дисциплины приносила Великая Суббота. Миссис Франклин могла отойти ко сну в ее обычное время, но Ольга, уже не считавшаяся младенцем, оставалась на ногах. Для заутрени – службы, продолжавшейся свыше трех часов, Ольга одевалась как для торжественного приема во дворце: на голове усыпанный жемчугами кокошник, вышитая вуаль до талии, сарафан из серебряной парчи и кремовая атласная юбка. Все, кто присутствовал на службе, надевали праздничное придворное платье. Церковная служба в столь непривычное для нее время, должно быть, производила на впечатлительную девочку неизгладимое впечатление благоговения, ожидания и радости.

– Я не помню, чтобы мы чувствовали усталость, зато хорошо помню, с каким нетерпением мы ждали, затаив дыхание, первый торжествующий возглас «Христос Воскресе!», который затем подхватывали Императорские хоры.

За стенами храма мог еще лежать толстый слой снега, но слова тропаря обозначали конец зимы. После возгласа «Христос Воскресе!», на который присутствующие отвечали: «Воистину Воскресе!», разом исчезали заботы и тревоги, разочарования и беды. У всех, стоящих в храме, в руках зажженные свечи. Всех охватывает радостное чувство. Долгий пост окончен, и Царские дети бегут в банкетный зал, где ждут их всякие вкусные вещи, к которым им запрещено было притрагиваться с самой масленицы. Начинается разговленье.

– По пути мы ежеминутно останавливались, чтобы похристосоваться с дворецкими, лакеями, солдатами, служанками и всеми, кто нам встречался, – вспоминала Ольга Александровна.

Светлое Христово Воскресение вряд ли можно было назвать днем отдыха для Императорской семьи. День начинался с приема в одном из величественных залов Большого Гатчинского дворца. Государь и Императрица стояли в конце зала, а все обитатели дворца подходили к ним, чтобы похристосоваться и получить пасхальное яйцо, изготовленное из фарфора, яшмы или малахита.

– Особенно мне нравилось стоять рядом с Папа, когда наступала очередь христосоваться с детьми-певчими из церковного хора. Некоторые из них были совсем крошками, и лакеям приходилось их поднимать и ставить на стул. Не мог же мой отец наклоняться по нескольку раз в минуту, чтобы поцеловать малышей.

В такого рода церемониях проходил весь день. Пополудни Император в сопровождении младших детей посещал казармы, находившиеся как рядом с дворцом, так и в других местах города. Когда Ольга подросла, ей разрешили держать в своих руках поднос с фарфоровыми яйцами.

– Каким занятым и счастливым был этот день! И как точно он оправдывал старинную русскую поговорку: «Дорого яичко в Христов день!»

После того, как прадед Ольги Александровны Великий князь Николай (впоследствии Император Николай I) сочетался браком с Шарлоттой, принцессой Прусской (принявшей православное имя Александры Феодоровны), всем казалось, что будущее Династии Романовых зависит исключительно от него. Родитель его, Павел I, единственный сын Екатерины II, имел десять детей, из них четырех сыновей. Но у Александра I, его старшего сына, родились лишь две дочери, умершие во младенчестве, Константин был бездетен, а у Михаила, который женился последним из четырех братьев, родилась лишь одна дочь. Именно благодаря Николаю I фамилия Романовых была спасена от угасания. Четыре сына Николая I родили ему семнадцать внуков.

Когда Ольге исполнилось десять лет, ей с трудом удавалось сосчитать всех членов Императорской фамилии. Помимо собственно Романовых в нее входили также принцы Мекленбург-Стрелицкие и Ольденбургские, а также герцоги Лейхтенбергские. Все они, женившись на великих княжнах, отказались от своей национальной принадлежности и стали членами Императорского Дома. Императорская фамилия была также связана кровными узами с несколькими владетельными германскими домами – Прусским, Кобург-Готским, Гессенским, Баденским и Виртембергским, с Датской королевской фамилией, а через нее и с Греческой. В 1874 году единственная сестра Александра III, Великая княжна Мария Александровна, вышла замуж за герцога Эдинбургского. Короче говоря, единственными владетельными домами, не связанными узами с Романовыми, были Габсбурги, Бурбоны, и дом Браганцы, исповедовавшие католицизм, что являлось непреодолимой преградой для брака в глазах русских.

В Императоре Александре III было много от патриарха; к многочисленной фамилии Романовых он относился, как к единому семейному клану, и в период его царствования мало кто слышал о каких-то группировках, распрях или соперничестве. Даже его вспыльчивый брат Владимир и его властолюбивая супруга Мария Павловна вынуждены были мириться с политикой Государя, которая объединяла, хотя бы внешне, Императорскую фамилию. Александр III, ненавидевший напыщенность и показную роскошь, придавал большое значение семейным узам. Крестины, бракосочетания, похороны, не говоря о других важных событиях, являлись поводом для того, чтобы всех Романовых собрать вместе, а уж хозяином Император был великолепным.

Такого рода встречи не обязательно происходили в Гатчине. Но именно эта Царская резиденция была особенно дорога Ольге Александровне, проведшей в ней свои детские годы. Но после того, как закрылась книга детства, маленькая Ольга стала переезжать, как это происходило ежегодно, с одного места на другое.

К западу от Санкт-Петербурга, на южном берегу Финского залива находится Петергоф, славящийся во всем мире своими фонтанами, которые, по приказу Екатерины II, спроектировал архитектор Камерон, шотландец по происхождению. Петергоф был построен на землях, отвоеванных у шведов Петром I ["Более тысячи лет тому назад вся местность, где Петр Великий заложил новую русскую столицу, была заселена Славянами в перемежку с финскими племенами Води и Ижеры... Еще святая Ольга установила размеры дани... в приневской области". (С.Н.Вильчковский. Царское Село. СПб, Титул, 1992, с.1).]. Решив ввести у себя в стране западные порядки, он велел повесить во дворце вывеску, гласившую следующее: «Придворные дамы и кавалеры, которые будут обнаружены спящими в постели в обуви, будут немедленно обезглавлены».

– Я слышала, что существовала такая вывеска, но сама я ее никогда не видела, – заметила Ольга Александровна. Однако она слышала, как всегда, от слуг, что отец однажды застал ее брата Ники спящим, в обуви после особенно утомительной поездки верхом. – Ники повезло, что отец не был Петром I, – засмеялась Великая княгиня.

В Петергофе Императорская семья жила летом месяца полтора. Несмотря на близость Императорских парков и Большого дворца, жизнь там была лишена всяких условностей. По словам Великой княгини, кругом полно было дачников, приехавших из Петербурга. В основном это были пожилые, ушедшие в отставку обыватели, которые почти все время проводили в шезлонгах, облачившись в мятые старые пижамы.

– В этой небрежности дачников было что-то заразительное, – вспоминала Ольга Александровна. Едва ступив на берег с борта Императорской яхты, члены Царской семьи словно заражались царившей вокруг атмосферой вольготной непринужденности. Направляясь к Императорской резиденции в открытых экипажах, они нередко проезжали мимо групп толстых женщин, которые вместе со своими детьми бродили по воде мелких речек, окружавших Петергоф.

– Наше появление их нисколько не смущало. Визжащие и хохочущие дети умолкали лишь на мгновение; их родительницы слегка наклоняли головы и улыбались, узнав своего Царя, а затем снова продолжали барахтаться в воде.

Даже войска, расквартированные в Петергофе и его окрестностях, казалось, усвоили непринужденные нравы дачников. Великая княгиня вспоминала, что, когда однажды Императорская семья ехала по парку, им то и дело попадались солдаты, которые нагишом купались в реках и прудах и стирали свое обмундирование. Внезапное появление Императорских экипажей вызвало сущий переполох. Опешившие солдаты вылезали из воды, но, не успев целиком одеться, лишь хватали головные уборы и напяливали их на свои мокрые головы. Затем, вытянувшись в струнку, отдавали честь и громко приветствовали Царя.

Лишь Нана, воспитанная в пуританских традициях, находила это зрелище «отвратительным» и отворачивалась в сторону.

– Мы никогда не жили в Большом дворце, – сообщила мне Великая княгиня. – Я знаю, что Папа был рад возможности раз в году оказаться подальше от необъятных залов Гатчинского Большого дворца, но Большой дворец в Петергофе был еще просторнее. В нем устраивались государственные приемы и банкеты, но летней резиденцией его было невозможно сделать.

Царская семья поселялась в Александрии – части Петергофа, расположенной на берегу залива. Своим названием она обязана Николаю I, посвятившему этот ансамбль своей супруге Императрице Александре Федоровне. Маленькая Ольга полюбила дворец, называвшийся Коттедж, хотя в некоторых комнатах из-за витражей в окнах было довольно темно. Многочисленные террасы и балконы создавали чарующую обстановку. Множество лестниц, площадок, альковов позволяли детям играть в ненастные дни. Младшим детям не надо было учиться, старшие освобождались от тяжелых обязанностей. Все они жили дружной семьей. Именно в Петергофе Цесаревич и младшая его сестра особенно сблизились, несмотря на разницу в возрасте в четырнадцать лет.

– Мне тогда было лет десять или одиннадцать, – рассказывала Ольга Александровна, – но я полюбила его всем сердцем. Он был добр и великодушен со всеми, с кем доводилось ему встречаться. Я никогда не видела, чтобы он старался вылезти вперед или сердился, если проигрывал в какой-то игре. И он искренно веровал в Бога. Помню один жаркий летний день, когда брат попросил меня сходить вместе с ним в дворцовую церковь в Большом дворце в Петергофе. Зачем он хочет пойти туда, он мне не сказал, а расспрашивать его я не стала. Мне кажется, служба уже шла, потому что, как мне вспоминается, в храме ходили священники. Неожиданно началась страшная гроза. Вдруг появился огненный шар. Скользя от одной иконы к другой, расположенной на огромном иконостасе, он как бы повис над головой Ники. Он крепко схватил меня за руку; что-то мне подсказало, что для него наступило время тяжких испытаний, и что я, хотя и совсем маленькая девочка, смогу облегчить его страдания. Я почувствовала гордость и одновременно робость.

Когда Великая княгиня назвала время, когда произошел этот случай, я понял, о чем шла речь. Период с 1892 по 1893 год был тем периодом времени, когда Цесаревич, искренне и горячо любивший принцессу Гессен-Дармштадтскую Алису, почувствовал, что ему никогда не удастся завоевать ее. Она неоднократно отказывалась выйти за него замуж, потому что не хотела менять лютеранскую религию на православие. У Николая Александровича действительно был период «тяжелых испытаний», и по-видимому только младшая сестра, одна из всей семьи, могла понять его, как никто другой.

Жизнь в Александрии была простой и безыскусной.

– Папа вставал очень рано и шел в лес по грибы, к обеду он приносил большую корзину грибов. Иногда вместе с ним отправлялся кто-нибудь из нас, детей. Мы были свободны с утра и до вечера, но Царский труд не позволял Папа отдохнуть в настоящем смысле этого слова. Каждое утро из Петербурга приезжали министры и другие чиновники, и отец был занят как всегда.

Особой достопримечательностью Петергофа были его фонтаны. Огромный парк был открыт для доступа публики; отдыхающие и туристы приезжали тысячами, и к концу пребывания Царской семьи в Петергофе чины охраны, должно быть, очень уставали. Не проходило, пожалуй, ни одного дня, чтобы Царские дети не приходили полюбоваться на фонтаны: «Самсон, раздирающий пасть льва», «Сахарная голова», «Шахматная горка», «Ниобея», «Адам и Ева» и многие другие.

– В числе фрейлин у Мама были две древние старые девы. Это были сестры графини Мария и Аглая Кутузовы. Однажды они были приглашены на обед в Большой дворец в Петергофе, и обе решили встретиться у фонтана «Адам». Бедные старушки едва не опоздали на обед: одна из них ждала возле «Адама», а вторая – возле «Евы». Ни одна не догадалась, что из-за одной скульптуры не видно вторую.

Почти весь клан Романовых жил или в Петергофе или же по соседству, в Красном, Стрельне, Ропше, Павловске, так что комнаты для гостей в Александрии были всегда переполнены. Одной из самых частых гостий была герцогиня Эдинбургская, единственная сестра Императора Александра III.

– Приезжала она часто, у нее постоянно были нелады с ее свекровью. По словам Папа, «Королева Виктория была этой противной, во все сующей свой нос старухой», а та считала его грубияном. Я любила свою тетушку Марию, не думаю, чтобы она была очень счастлива. Но в Петергофе она отдыхала от своих забот.

Но самые интересные гости приезжали из Греции. Их называли «греческой компанией». Компанию эту возглавляла Королева Эллинов Ольга Константиновна, любимая кузина Императора Александра III. Она обычно приезжала к матери, у которой в Стрельне был загородный дворец, но некоторые из ее сыновей ехали в Александрию, где их присутствие способствовало веселому летнему препровождению.

– Тетя Ольга [См. сноску на стр.3.] походила на святую, и ее безмятежность и спокойствие благотворно действовали на нас. Она привозила с собой множество изысканных греческих вышивок с целью продать их в России и вырученные деньги употребить на благотворительные нужды в Греции. Ее энтузиазм был заразителен, хотя, боюсь, лишь из очень немногих ее начинаний выходило что-то путное.

Именно в Петергофе завязалась тесная дружба между Цесаревичем Николаем Александровичем и вторым сыном Королевы Эллинов Ольги Константиновны принцем Греческим Георгом («Джорджи» греческим [Именно принц Греческий Георг спас жизнь русскому наследнику в 1890 году во время их визита в Японию. Два молодых наследных принца ехали в открытой коляске по узким улицам Оцу. Неожиданно на Цесаревича бросился японский фанатик с саблей в руке и убил бы его, если бы принц Георг не отразил удар своей тростью и не удерживал покушавшегося до тех пор, пока на место происшествия не прибыла японская полиция.]).

– Джорджи был высокого роста, у него были смеющиеся глаза и узенькие усики, придававшие ему хлыщеватую внешность. Все мы его любили, но я еще испытывала и страх. Хотя в то время ему было не больше четырнадцати, ходили сплетни, естественно, запущенные кем-то из прислуги, будто он связан с Фотини, одной из греческих служанок. Я была настолько юна, что не отдавала себе отчета в том, о чем шла речь, но была уверена, что происходит что-то ужасное, – рассказывала Великая княгиня.

– Июнь и июль вы проводили в Петергофе, – отметил я. – Но в августе возвращались в Гатчину и вновь садились за уроки?

– Да нет же, – возразила она. – Из Петергофа мы отправлялись в Кронштадт, садились на яхту Папа, которая называлась «Держава», а оттуда плыли в Данию, в Фреденсборг, чтобы погостить у «Апапа» (дедушки) и «Анмама» (бабушки).

Дед Великой княгини, король Христиан IX, был известен всем, как «Европейский тесть». Многолюдные семейные собрания люди, которых на них не приглашали, называли «галереей шепчущихся». В частности, Бисмарк утверждал, что в замке Фреденсборг разрабатываются политические планы. Королева Виктория заявляла, что ни за что не стала бы слушать «этот ужасный шум».

– Действительно, молодежь страшно шумела, – признавалась Великая княгиня Ольга Александровна, – но дедушка строго-настрого запретил устраивать политические споры. Уж если на то пошло, то собрания в Фреденсборге представляли собой ярмарки женихов и невест!

Отъезд Императорской семьи в Данию представлял собой целое событие. Чтобы доставить багаж из Петергофа в Санкт-Петербург, требовалось двадцать железнодорожных вагонов; оттуда его перевозили на баржах в Кронштадт, но маршрут путешествия, некогда разработанный Императором Николаем I, не менялся ни на йоту. Семью Императора сопровождало свыше ста человек, а в составе багажа находились походные кровати – традиция, заведенная еще Петром I.

– Нам разрешали брать с собой некоторых своих домашних животных, но только не зайца Куку и не волчонка, которые были еще слишком дикими. И все равно яхта походила на Ноев ковчег. На борту судна находилась даже корова. Путешествие продолжалось ровно трое суток, и Мама считала, что без свежего молока никак нельзя обойтись.

То было поистине собрание кланов: в Данию съезжались принц и принцесса Уэльсские, герцог Йоркский, Король и Королева Эллинов – Георг и Ольга и их семеро чрезвычайно шустрых отпрысков, герцог и герцогиня Кемберлендские, а также множество родственников из всех частей Германии, из Швеции и Австрии вместе со своими детьми и челядью. Многие гости ночевали в домиках, разбросанных по всему обширному парку.

– Мои братья Ники и Георгий всегда поселялись вдвоем в крохотной хижине в розовом саду. Даже во дворце гостям было тесно, кое-кому из мужчин приходилось располагаться на ночь на диванах, но на такие пустяки никто не обращал внимания. Все окупалось добротой и гостеприимством моего дедушки, хотя кое-кто жаловался на пищу. Помню, что сэр Фредерик Понсонби, секретарь моего дядюшки Берти [будущего короля Эдуарда VII], жаловался на неизменные слишком жирные соусы.

Были случаи, когда за обеденный стол в Фреденсборге одновременно садилось свыше восьмидесяти представителей наиболее могущественных королевских семейств Европы. Юная Великая княжна и Великий князь Михаил, безупречно одетые их няней, перед обедом приходили в столовую, чтобы попрощаться с дедушкой и бабушкой и собравшимися гостями. Несколько позднее брат и сестра на цыпочках выходили из своих спален и поднимались на обнесенную перилами верхнюю ротонду, чтобы полюбоваться на целое созвездие владетельных гостей. Излюбленным блюдом на таких обедах был фазан. Великая княгиня вспоминала, что аромат жареной дичи, казалось, наполнял весь дворец.

– И как же вы проводили время? – полюбопытствовал я.

– Наслаждаясь свободой, – не раздумывая, ответила Великая княгиня. – Это была действительно свобода в истинном значении данного слова. От опасностей, которых не существовало, нас не охранял ни один конвойный. Мы с Нана ездили в Копенгаген, затем, оставив экипаж где-нибудь в предместье, бродили пешком, заходя в какую-нибудь лавку. Никогда не забуду того волнения, которое я испытала, когда впервые в жизни могла гулять по улице, разглядывать витрины магазинов, зная при этом, что могу войти внутрь и купить все, что мне заблагорассудится! Это было больше, чем удовольствие! Это было воспитание! У себя дома я не могла поехать никуда, если не были приняты заранее самые строгие меры безопасности. В Копенгагене же мы чувствовали себя обыкновенными людьми, и Ники, и Михаил были так счастливы.

Фреденсборг сам по себе представлял собой своеобразную школу.

– По существу, это была компания космополитов. Мы научились с Михаилом распознавать всех по запаху. Представители английской королевской фамилии пахли туманом и дымом, от наших датских кузенов пахло влажным, недавно выстиранным бельем, от нас самих пахло добротной кожаной обувью.

Греческие принцы могли бы без труда стать заводилами во всех проказах, если бы не один гость, который, устав от общества своих сверстников, участвовал в их законных и незаконных забавах.

– И кто же был этот гость? – полюбопытствовал я.

– Мой отец! Он был охоч до всевозможных шалостей. То, бывало, поведет нас к мутным прудам искать головастиков, то в сады Апапа воровать яблоки. Однажды он наткнулся на садовый шланг для поливки и направил его на шведского короля, которого мы все недолюбливали. Папа участвовал во всех наших играх, из-за него мы опаздывали к трапезе. но никто нас не корил. Помню, иногда прибывали с депешами курьеры, но телефонной связи с Петербургом не было, так что три недели, проведенные в Дании, по-настоящему обозначали для него передышку. У меня было такое чувство, что во взрослом мужчине продолжает жить мальчишка.

Великая княгиня улыбалась не часто, а смех ее слышался еще реже, но я навсегда запомню ее звонкий смех, когда она рассказывала о том, что произошло однажды в копенгагенском зоопарке.

– Несколько человек из нас отправились туда вместе с Мама и тетей Аликс [Принцесса Уэльсская, впоследствии королева Английская Александра.]. Мама надела большую шляпу, поля которой были украшены спелыми вишнями.

Императрица вместе со своей сестрой остановилась у клетки шимпанзе. Вишни понравились животному. Оно просунуло руки между прутьями клетки и схватило шляпу. Но резинка прочно удерживала шляпу на голове Марии Федоровны. Шимпанзе взревел и стал тянуть сильнее. Императрица закричала и стала сопротивляться. Принцесса Уэльсская схватила сестру за талию и принялась тянуть ее в свою сторону. В конце концов, шимпанзе, решив, что горсть ягод не стоит таких хлопот, отпустил шляпу. Да так резко, что злополучная шляпа слетела с головы Императрицы и упала прямо на голову какому-то прохожему.

– Тут все принялись хохотать, – заключила рассказ Великая княгиня. – Это происшествие может дать вам представление о том, как мы наслаждались удивительным чувством свободы в Дании. Находясь в России, Мама даже не пришло бы в голову отправиться в зоопарк. А если бы и отправилась, и произошла бы подобная история, то сразу же началось нудное дознание, а у кого-то даже могло возникнуть подозрение, что во всем виноват смотритель животного! Но без такого дознания в России нельзя было бы обойтись.

В Фреденсборге великая княжна познакомилась со своими британскими родственниками.

– Я очень привязалась к дяде Берти и тете Аликс, но мне было так жаль их дочь, принцессу Викторию! Бедняжка Тория постоянно была на побегушках у своей матери, даром, что она была принцесса! Бывало, сколько раз наши игры или беседы прерывались слугой, присланным тетей Аликс. Тория как ветер бросалась к родительнице зачастую лишь для того, чтобы узнать, что та и сама забыла, зачем ей была нужна дочь. Это ставило меня в тупик, потому что сама по себе тетя Аликс была доброй женщиной. Мама тоже была не прочь обходиться со мной таким же образом, но у меня в натуре есть что-то бунтарское. У Тории этого не было. Стоит ли удивляться тому, что бедная девочка так и не вышла замуж!

Императрица Мария и ее сестра были очень похожи друг на друга. Обе любили красивые платья, драгоценности, веселье. Ни одна из них не блистала умом. Ни одна из них не разбиралась в политике и не понимала образа жизни, отличного от того, каким жили они. И ни одна не отличалась пунктуальной натурой.

– Мама пришлось научиться пунктуальности, потому что Папа был очень строг в этом вопросе, но вот бедная тетя Аликс повсюду опаздывала. Помню такой случай. Из-за того, что тетя Аликс заставила своих близких ждать ее несколько часов, было нарушено движение всех экспрессов на северо-западе Европы.

В том же Фреденсборге подружились брат Великой княжны Цесаревич Николай и молодой герцог Йоркский (впоследствии король Георг V).

– Они были так похожи друг на друга, что слуги моего дедушки часто путали их. Сходство это было не только внешнее. Оба были честные, застенчивые и скромные юноши.

Юному герцогу Йоркскому пришлась по душе маленькая кузина Ольга после первой же их встречи в Фреденсборге. Он часто смеялся при виде ее и шутливо приглашал ее «пойти покувыркаться с ним на оттоманке».

– Эта фраза стала для нас обоих секретной шуткой, – засмеялась Великая княгиня. – Уже позднее, когда, став взрослыми, мы оказывались вместе с ним на каком-то официальном приеме, он подмигивал мне и шептал на ухо: «Пойдем, покувыркаемся на оттоманке!» Я краснела и оглядывалась вокруг себя: уж не слышит ли кто-нибудь, как будущий король Английский делает столь непристойное предложение русской Великой княжне!

Все гости Фреденсборга терпеть не могли кайзера.

– Папа считал его хвастуном и занудой. Дедушка старался не приглашать его, но однажды он-таки появился среди нас, заявив, что хочет приехать. Помню, как он расхаживал, похлопывая всех по спине и делая вид, будто так нас любит. Какое же это было облегчение, когда кайзер уехал!

– А королева Виктория когда-нибудь приезжала в Фреденсборг?

– Никогда! – Помолчав, Великая княгиня продолжала: – Возможно, я ошибаюсь, но ни к кому, кроме своих немецких родственников, она не была по-настоящему привязана. Нас она не любила определенно. Моего дедушку она не переваривала и не очень-то хотела, чтобы ее сын Альфред женился на моей тете Мари. Да и тетя Мари была не слишком счастлива, живя в Англии. Виктория всегда презирала нас. Она заявляла, что в нас есть нечто «мещанское», как она это называла, не желая мириться с таким свойством. Надо же! Как говорится, с больной головы на здоровую! Папа просто терпеть ее не мог. Он назвал королеву Викторию избалованной, сентиментальной, эгоистичной старухой. По поводу того, что Виктория не приезжала в Фреденсборг, никто и не расстраивался [Единственным членом Императорской фамилии, который любил королеву Викторию, был старший брат Великой княжны Николай. Во многом это объясняется тем, что его невеста, принцесса Гессенская Аликс, была любимой внучкой королевы.].

Семейные встречи в Фреденсборге продолжались ровно три недели. Когда же наступал день возвращения в Россию, Царских детей охватывала грусть. К грусти примешивалось и недовольство: ведь позади оставались все те маленькие вольности, которыми они наслаждались в Дании, на родине матери, где они были так счастливы.

Так повторялось из года в год. После поездки в Данию следовало краткое пребывание в Крыму, где в Ливадии Александр III выстроил белый дворец в мавританском стиле. Поместье его простиралось от поросшего лесом подножья Ай Петри до побережья Черного моря. Весь берег Черного моря от Ялты до Севастополя был усеян прекрасными летними виллами, утопавшими в садах, где росли глицинии, олеандры, багряник, кипарисы и тысячи роз. Великолепные поместья, расположенные на черноморском побережье Крыма, принадлежали таким Великим князьям, как Николай и Петр Николаевичи, Александр и Георгий Михайловичи и Димитрий Константинович. Такие же поместья были у знатных княжеских фамилий, в том числе Юсуповых, Барятинских, Воронцовых, которым не терпелось оказать внимание Императорской семье. Наступала прелестная пора пикников, игры в теннис, хождения под парусами, плавания; по вечерам устраивались танцы и ужины под открытым небом и под аккомпанемент оркестра, исполнявшего музыкальные произведения на борту Императорской яхты. В сентябре Царское семейство возвращалось на север, где старшие братья Ольги снова должны были тянуть лямку, а сама она опять принималась за уроки географии и зубрила французские неправильные глаголы.

Так продолжалась жизнь маленькой Ольги до осени 1893 года, когда она отпраздновала свой одиннадцатый день рождения. Гувернантки у нее не было. За ней по-прежнему присматривала миссис Франклин, обязанности которой были лишь немногим менее обременительны. Мир, окружавший Великую княжну, был довольно тесен: отец, брат Михаил и, несмотря на разделявшие их четырнадцать лет, Цесаревич Николай. За ними шли бесконечной вереницей слуги, любимые домашние животные и родственники. Именно в таком порядке. Где-то на самом заднем плане находились придворные и блестящие представители света. Устраивались банкеты и балы (ее сестра, Ксения, к тому времени была уже на выданье), но Ольге все эти развлечения казались страшно докучливыми.

Нет никакого сомнения, что она была сорванцом. Но отметим вот что: равнодушная к обязательным урокам, девочка как бы оживала, когда оставалась наедине с отцом, ящиком с красками и скрипкой. Шелест деревьев и журчанье ручья были для нее дороже стен любого дворца. Крестьянский говорок рядового лейб-гвардейца или садовника трогал ее больше, чем изысканная речь придворных. Хотя девочка вряд ли смогла бы сформулировать достаточно ясно свои мысли, но для нее главные ценности заключались в бесхитростных радостях жизни.

Незаметно пролетела зима 1893-4 годов. Заботы по управлению государством отнимали у отца ее как никогда много времени. Родительница была поглощена своими заботами. Императорский поезд то и дело сновал между Петербургом и Гатчиной – к нескрываемой досаде Императора и столь же откровенной радости Императрицы.

Год, как всегда, начинался с великолепного приема в Зимнем дворце. Царская фамилия никогда не останавливалась в этом дворце, где происходили все важные приемы и балы. Когда Царская семья приезжала в Петербург, то резиденцией ее становился Аничков дворец. В ту зиму маленькой Ольге довелось очутиться в комнатах Императрицы раз или два – в тот момент, когда придворные дамы наводили на свою хозяйку лоск – не то перед балом, не то перед банкетом.

– Все это напоминало мне пчелиный рой – не менее пяти молодых женщин суетились, то вбегая, то выбегая из комнаты, под бдительным надзором «легендарной госпожи Кочубей» [Гофмейстерина княгиня Елена Кочубей была одной из самых замечательных женщин своего времени, возможно, последней гранд-дамой прошлого столетия. Чрезвычайно богатая, большой знаток родословной Императорского дома, отдававшая себе отчет в положении, которое она занимала, она устраивала великолепные приемы в своем петербургском дворце, который своим блеском соперничал с дворцами членов Императорской фамилии. Она была на короткой ноге со всеми коронованными особами Европы и, по слухам, помнила наизусть, с начала до конца, «Готский альманах».]. Конечно же, Мама выглядела красивой, когда надевала то, что мы называли «Императорскими доспехами» – платье из серебряной парчи, бриллиантовую тиару и жемчуга, всюду жемчуга! Она питала к ним слабость. Иногда я видела на ней сразу десять ниток жемчуга, некоторые из них спускались до самого пояса. Но, признаться, я ей ничуть не завидовала.

В этом Ольга была совершенно похожа на своего отца: на балу у него был несчастный вид.

Нередко это приводило к возникновению забавных ситуаций. Если Императрица горела желанием покинуть Гатчину сразу после Рождества, чтобы окунуться в веселую светскую жизнь Петербурга, то Государь старался изо всех сил найти убедительные причины, чтобы отложить отъезд. На дворцовых балах Императрица была в центре внимания, в то время как Государь стоял в сторонке с хмурым и явно несчастным видом. В тех случаях, когда балы, по его мнению, слишком затягивались, Император принимался выгонять музыкантов одного за другим из бального зала. Иногда на подиуме оставался один барабанщик, боявшийся и покинуть свое место, и перестать играть. Если гости продолжали танцевать, Император вдобавок выключал еще и свет, и Государыня, вынужденная склониться перед неизбежным, изящно прощалась с гостями, мило улыбаясь: «Как мне представляется, Его Величество желает, чтобы мы расходились по домам».

– Между моими родителями было так мало общего, и все же более счастливого брака нельзя было и пожелать, – возразила Великая княгиня, когда я высказал предположение, что подобное несходство в характерах могло привести к трениям в семье. – Они превосходно дополняли друг друга. Жизнь двора должна была отличаться блеском и великолепием, и Мама играла здесь свою роль без единой фальшивой ноты. Она умела быть чрезвычайно тактичной, общаясь со своей родней, а это была задача из непростых, – вздохнула Ольга Александровна.

Разумеется, ее отец соединял под своей эгидой огромный клан Романовых, но даже его твердость не могла предотвратить возникновения отдельных группировок и распрей. Центром враждебных настроений был дворец его младшего брата Владимира, женившегося на принцессе Мекленбург-Шверинской, чьи подданные были крайне дружелюбно расположены к кайзеру Вильгельму II и Бисмарку. «Владимировичи» были умны, артистичны, состоятельны и честолюбивы до ненасытности. Балы, которые устраивала жена Великого князя Владимира, Великая княгиня Мария Павловна, чуть ли не затмевали своим блеском балы в Зимнем дворце. Приемы, которые давали они с супругом в своем ропшинском загородном дворце, неподалеку от Петергофа, отличались чуть ли не восточной роскошью. Оба супруга смотрели на Царскую резиденцию – Гатчину – как на помещичью усадьбу.

Единственное, что объединяло братьев – Александра и Владимира Александровичей, – так это их англофобия. Но в глубине души Великого князя Владимира жила зависть и что-то вроде презрения к старшему брату, который, по слухам, заявил после катастрофы в Борках: «Представляю себе, как будет разочарован Владимир, когда узнает, что мы все спаслись!» [В поезде находились все три сына Александра III. Если бы они погибли вместе с отцом, то Императорская корона перешла бы к Великому князю Владимиру. До 1797 года в России действовал закон, введенный Петром I, позволявший монарху назначать своего преемника и лишать права престолонаследия своих собственных детей. В 1797 году этот закон («Устав о наследии престола») был отменен Императором Павлом I, который утвердил акт о порядке престолонаследия, в котором было предусмотрено, что престол переходит от отца к старшему сыну. Монарх обязательно должен быть православного вероисповедания.]

Но Императрице Марии Федоровне удавалось поддерживать хотя бы внешне добрые отношения между обеими семьями.

– я знаю, что Мама относилась к «Владимировичам» ничуть не лучше, чем остальные из нас, но я никогда не слышала от нее ни одного недоброго слова в их адрес [Приведем пример умения Императрицы Марии Федоровны обходить острые углы. В январе 1889 г. она намеревалась устроить особенно пышный бал. Были разосланы все приглашения и завершены приготовления, когда в Петербурге стало известно о кончине австрийского эрцгерцога в Вене. Общество впало в уныние, но Императрица возобновила приглашения на бал. Должен был состояться так называемый «Черный бал», где дамы должны были облачиться в черные платья. Императрица, вспомнив, что австрийский двор в свое время пренебрег трауром в России, по-видимому, решила, что ее мысль устроить «Черный бал» будет вежливым напоминанием о допущенной австрийцами бестактности.].

Однако в ту зиму 1893-1894 годов Императорской семье было не до соперничества. Цесаревичу все еще не удавалось заручиться согласием принцессы Алисы Гессен-Дармштадтской на брак, зато Великая княжна Ксения Александровна обручилась со смазливым молодым кузеном Великим князем Александром Михайловичем, известным семье, как «Сандро», одним из шести сыновей Великого князя Михаила Николаевича, дяди Императора. Прежде чем было объявлено о помолвке, возникло множество трудностей. Близкая родственная связь нареченных потребовала особого разрешения со стороны Святейшего Синода, к тому же против брака довольно энергично выступала Императрица, заявлявшая, что ее дочь слишком юна.

– Это была чушь, – заявила Ольга Александровна. – Известно, что девушки из Дома Романовых выходили замуж и в шестнадцать лет. Просто Мама не хотелось расставаться с Ксенией. Ей хотелось, чтобы дочь оставалась при ней. Но все понимали, что это должно было случиться рано или поздно. Ксения и Сандро знали друг друга с детства. В конце концов, Папа и мой внучатный дядя Михаил сделали все возможное для счастья своих детей, ну, а Мама смирилась со своим поражением.

Бракосочетание должно было состояться в июле 1894 года. Ранней весной Императорская семья находилась в Гатчине. Однажды пополудни Император с младшей дочерью отправились на прогулку в лес. Ольга убежала вперед, надеясь найти фиалки. Отец попытался обогнать ее, но спустя несколько секунд девочка заметила, что отец едва успевает за нею. Почуяв что-то неладное, Ольга остановилась. Император посмотрел на дочь со слабой улыбкой.

– Детка, ты не выдашь мой секрет, верно? Я чувствую, что устал, давай лучше вернемся домой.

Оба повернули назад к дворцу. Ольга шла, не замечая бесподобной красоты весеннего дня. Она то и дело поглядывала на отца. Такого еще никогда не было, чтобы он признавался, что хоть немного устал. Но сегодня он выглядел измученным. Казалось, слова, произнесенные Государем, состарили его. С трудом сдерживая слезы, девочка обещала, что все останется тайной.

Свадьба Великой княжны Ксении и Великого князя Александра Михайловича состоялась в конце июля в церкви Петергофского Большого дворца. Чтобы приготовить приданое, портным и ювелирам пришлось трудиться шесть месяцев. Со всех концов света прибыло столько подарков, что понадобилось несколько витрин в залах Зимнего дворца, чтобы выставить их.

Было множество бесполезных побрякушек, но среди подарков были и действительно красивые вещи. Например, серебряная посуда, по крайней мере, на сто персон; туалетный набор из чистого золота из сотни с лишним предметов, дюжины бокалов, кубков с золотой каемкой и блюд с императорской монограммой, всевозможные шубы и накидки из горностая, шиншиллы, норки, бобра, каракуля и бесчисленное множество столов, гнущихся под тяжестью белья, фарфоровых изделий и предметов домашнего обихода. Ювелирные изделия превосходного качества. Жемчужные ожерелья, в некоторых до пяти ниток, свыше сотни жемчужин на каждой и, разумеется, колье – бриллиантовые, рубиновые, изумрудные, сапфировые – с тиарами и серьгами им подстать.

– Согласно обычаю, отец подарил жениху белье – по четыре дюжины дневных, ночных и других рубах. В числе предметов, составляющих приданое жениха и невесты, были ночные халаты и туфли из серебряной парчи. Один халат весил шестнадцать фунтов. По традиции Дома Романовых, Великий князь и Великая княгиня должны были надеть их в брачную ночь.

Большой дворец был наполнен представителями королевских домов всей Европы. В этот день Ольга впервые вышла в свет. Ей предстояло развлекать детей, приехавших с родителями. Юная Ольга успела позабыть о жутком открытии в Гатчинском парке. Как всем казалось, на первый взгляд, Император чувствовал себя достаточно здоровым и мог участвовать в празднествах.

– Во время свадьбы я была страшно возбуждена, – вспоминала Великая княгиня. Впервые надев придворное платье, она шла вместе с остальными, сопровождавшими жениха и невесту из церкви в банкетный зал. У Императора был счастливый вид. – Таким я не видела Папа больше никогда.

После того, как гости разъехались по домам, Большой дворец был снова закрыт, и Императорская семья вернулась в Александрию. Однако в то лето Государь уже не совершал послеобеденных прогулок. Стал плохо спать, потерял аппетит. Императрица сразу же вызвала лейб-медиков, которые не смогли объяснить недомогание Государя ничем другим, кроме того, что он перетрудился. Они порекомендовали ему длительный отдых и смену климата. Первая рекомендация была неприемлема для Императора Всероссийского, что же касается второй, то она казалась вполне разумной.

Ежегодная поездка в Данию была отменена. Было решено, что лесной воздух Беловежа, находившегося в Польше, где у Императора был охотничий дворец, окажет благоприятное воздействие на здоровье Царя. В сентябре Императорское семейство было готово к отъезду из северной столицы.

Однако перед отъездом Императору предстояло дать смотр своим войскам в Красном Селе, находившемся не так уж далеко от Петергофа. Ольге впервые позволили присутствовать на ежегодном смотре войск.

Девочка села позади Императрицы на огромной трибуне, драпированной золотой с алым тканью. Внизу расстилался огромный плац-парад. Нескончаемыми рядами на нем выстроились гвардейские полки. Повсюду, куда доставал взор, виднелось море белых плюмажей, сверкающих касок, алых, белых, зеленых, желтых мундиров. Справа и слева от пехотных гвардейских полков стояли полки конной гвардии, восседавшие на вычищенных до блеска, *холеных лошадях. Лица гвардейцев застыли, словно каменные. Великой княжне показалось, будто перед нею не живые люди, а разноцветные статуи.

Верхом на великолепном сером жеребце, в зеленом мундире Лейб-Гвардии Преображенского полка, старейшего полка Императорской гвардии, мимо трибуны проехал Император. Был он один, без свиты. Минуту спустя к нему направился Командующий войсками гвардии Великий князь Николай Николаевич (младший), дядя Императора, восседавший на таком же сером жеребце. Подняв к козырьку руку в белой перчатке, Великий князь отрапортовал Императору, который выслушал доклад, отсалютовав в свою очередь.

– И сейчас помню, как гордилась я своим отцом, всей нашей семьей, всеми этими тысячами солдат, и когда объединенные полковые оркестры грянули «Боже, Царя храни!», я знала, что слова эти значат многое не только для собравшихся на плацу тысяч воинов, но и для многих миллионов. Звуки гимна проникали вглубь наших сердец.

Сопровождаемый свитскими и штабными офицерами, Император медленно двигался вдоль каждой из бессчетного количества шеренг под звуки оркестров. Лишь час без малого спустя Государь вернулся к трибуне и занял на ней свое место.

– Сердце мое готово было разорваться на части. Я увидела, до чего бледен и утомлен Папа. И, глядя на это бесконечно дорогое лицо, я испытала жуткое чувство, что этот большой смотр был прощанием Папа со своей гвардией.

День тогда выдался жаркий. Богатырского сложения Царь стоял очень прямо, отдавая честь. Прохождение войск гвардии началось под звуки марша «Коль славен наш господь в Сионе». Время от времени Государь восклицал:

– Хорошо, ребята!

И над огромным плацем гремело дружное:

– Рады стараться, Ваше Императорское Величество!

– Если бы вы стояли тогда рядом с нами, – заметила мне Великая княгиня, – вы бы поняли, что в каждое слово солдаты вкладывают всю свою душу. Это не было формальностью, которая требовалась уставом. Никогда не забуду их взглядов, полных любви и преданности. Теперь почти начисто забыли, что для массы русского народа в пору моей юности Царь был помазанником Божьим, который поставлен свыше, чтобы править им. Преданность Царю питалась его верой в Бога и любовью к своему отечеству. Поверьте, я видела много примеров такой истинной любви и преданности Государю. Монархи из Дома Романовых опирались главным образом на поддержку простого люда в своей трудной борьбе за самодержавную власть. Между Царем и его народом существовала связь, которую вряд ли понимали на Западе. Связь эта не имела ничего общего с многочисленным чиновничьим аппаратом. Царь был связан с народом торжественной клятвой, которую он давал при короновании, клятвой быть Царем, судьей и слугой своего народа. В лице монарха сливались воедино воля народа и Царское служение подданным.

Александр III был так измучен смотром, что поездку в Беловеж пришлось отложить на несколько дней.

– Выбор этого места для отдыха Императора едва ли можно было назвать удачным, – заявила Великая княгиня. [Беловежская пуща, в которой находился охотничий дворец, была единственным местом в Европе, помимо Кавказа, где водились зубры. Площадь ее составляла почти 30 000 акров (около 12 000 га).] – Железнодорожная станция находилась за много верст, и я помню казавшуюся нескончаемой дорогу среди мрачных лесов. Деревянный охотничий дворец со всех сторон окружали огромные деревья. Он производил угнетающее впечатление. Не понимаю, как можно было выбрать именно его.

Поначалу Император вместе со всеми остальными выезжал на охоту, но стал к ней безразличен. Потерял аппетит, перестал ходить в столовую, лишь изредка велел приносить еду к нему в кабинет. Во время таких трапез лишь Ольге разрешалось приходить к отцу. Над обитателями охотничьего дворца повисла мрачная туча тяжелого предчувствия, но никто не решался высказаться вслух. Наконец Императрица вызвала из Москвы доктора Захарьина.

– Я до сих пор помню его, – заявила мне Великая княгиня. – Знаменитый этот специалист был маленьким толстеньким человечком, который всю ночь бродил по дому, жалуясь, что ему мешает спать тиканье башенных часов. Он умолял Папа приказать остановить их. Думаю, от его приезда не было никакого толка. Разумеется, отец был невысокого мнения о враче, который, по-видимому был главным образом занят собственным здоровьем. [В книге Салтуса «Императорская оргия», вышедшей на английском языке в 1960-х годах в Нью-Йорке, утверждается, что доктор Захарьин не только не лечил Царя, но отравил его (Примеч. переводчика).]

Не прошло и двух недель, как Императорская семья покинула Беловеж и отправилась в Спалу, охотничье угодье недалеко от Варшавы. Состояние Государя ухудшалось. Вызвали знаменитого берлинского специалиста профессора Лейдена. Он было хотел скрыть диагноз от Августейшего пациента, но Александр III настоял на том, чтобы ему сказали правду. Диагноз оказался страшным: водянка. Профессор Лейден, хотя и неохотно, признал, что надежды на выздоровление нет никакой. Император тотчас вызвал телеграфом в Спалу своего второго сына.

Великий князь Георгий Александрович в 1890 году заболел туберкулезом и жил в Аббас-Тумане у подножья Кавказских гор. Никто не мог понять, зачем Государю понадобилось заставить сына совершить столь длительное путешествие в Польшу.

– Думаю, мне понятно, почему он это сделал, – сказала Великая княгиня. – Поняв, что он умирает, Папа хотел увидеться с сыном в последний раз. Помню, как счастлив был Папа в тот день, когда Георгий приехал в Спалу, но бедный Жорж выглядел таким больным. Хотите верьте, хотите – нет, но Папа часами просиживал ночью у постели сына.

Между тем все члены Императорской фамилии узнали жестокую правду. Королева Эллинов Ольга Константиновна тотчас предложила отцу свою виллу Монрепо на острове Корфу. Профессор Лейден признал, что пребывание в теплом климате может благотворно подействовать на больного. Было решено отправиться в Крым и на несколько дней остановиться в Ливадии прежде чем отплыть на Корфу. Но когда Царская семья прибыла в Ливадию, стало ясно, что ехать никуда нельзя. Состояние Государя было угрожающим.

– Всякое движение причиняло ему мучительную боль. Папа не мог даже лежать в постели. Ему становилось немного легче, когда его подвозили в каталке к открытому окну, откуда он мог видеть олеандры, сбегающие по склону к берегу моря.

Стояло начало октября. Воздух был напоен ароматом винограда. Пригревало солнце. Но никто из обитателей Ливадии не замечал ни великолепной погоды, ни красот природы. Государь умирал, и врачи ничего не могли предпринять, лишь каждый день назначали больному новую диету. Всегда с недоверием относившийся к наркотикам, Император отказывался от всяких болеутоляющих лекарств.

– Однажды, – проговорила Великая княгиня, и голос ее дрогнул, – я сидела на табурете рядом с его креслом. Неожиданно Папа прошептал мне на ухо: "Деточка моя милая, я знаю, что в соседней комнате есть мороженое. Принеси его сюда, только так, чтобы никто тебя не увидел.

Девочка кивнула головой и на цыпочках вышла из комнаты. Она знала, что доктора запретили отцу есть мороженое. Но знала и то, что ему страсть как хочется отведать его. Она бросилась за советом к миссис Франклин.

«Разумеется, принеси его твоему отцу, – тотчас ответила Нана. – Если он съест немного мороженого, это ничего не изменит. У него и без того радостей мало». Я тайком принесла тарелку в комнату Папа. Какая это была радость видеть, с каким наслаждением он уплетал лакомство. Никто, кроме меня и Нана, не знал об этом, и мороженое ничуть не повредило Папа.

Дни шли. К середине октября силы Государя стали убывать. Из столицы приехал исповедник Императора Иоанн Кронштадтский, ныне причисленный к лику святых. В тот же самый день Государь уединился со своим старшим сыном [Во время их беседы Александр III завещал сыну: "Тебе предстоит взять с плеч моих тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нес его я и как несли наши предки. Я передаю тебе царство, Богом мне врученное. Я принял его тринадцать лет тому назад от истекавшего кровью отца... Твой дед с высоты престола провел много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за все это он получил от русских революционеров бомбу и смерть... В тот трагический день встал предо мною вопрос: какой дорогой идти? По той ли, на которую меня толкало так называемое «передовое общество», зараженное либеральными идеями Запада, или по той, которую подсказывало мне мое собственное убеждение, мой высший священный долг Государя и моя совесть. Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет беконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя притом, что ты несешь ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего Царского долга да будет для тебя основой твоей жизни. Будь тверд и мужествен, не проявляй никогда слабости. Выслушивай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого себя и своей совести. В политике внешней – держись независимой позиции. Помни – у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн. В политике внутренней – прежде всего покровительствуй Церкви. Она не раз спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства".], и в Дармштадт была послана телеграмма с просьбой к принцессе Аликс, нареченной Наследника, приехать в Крым. Цесаревичу удалось преодолеть сомнения принцессы. Весной того же года, после бракосочетания принцессы Виктории Эдинбургской и Великого герцога Гессенского Эрнста, молодые влюбленные обручились в том же Кобурге [Цесаревич и его будущая невеста встретились в Санкт-Петербурге в 1884 году во время бракосочетания старшей сестры принцессы Аликс, Елизаветы, и Великого князя Сергея Александровича, брата Императора Александра III. В период с 1884 по 1891 год Аликс дважды приезжала в Россию. Было видно, что оба горячо любят друг друга, однако принцесса продолжала отказывать Цесаревичу, предлагавшему ей свою руку и сердце. Она знала, что в случае их брака ей придется принять православие, но ей не хотелось отказываться от лютеранства. Лишь в 1894 году Николаю Александровичу удалось склонить Аликс к перемене религии. Вначале родители Цесаревича были против помолвки. Император опасался возможного усиления британского влияния в России, поскольку принцесса Аликс, как известно, была любимой внучкой королевы Виктории. Императрице Марии Федоровне не по душе была сдержанность юной принцессы, а ее застенчивость принимала за гордыню. Однако, в конце концов, Государь дал согласие на их помолвку.].

– Я сразу же полюбила ее, – твердо заявила Великая княгиня. – А какой радостью был ее приезд для Папа. Я помню, что он долго не отпускал ее из своей комнаты.

К 29 октября здоровье Государя настолько ухудшилось, что Императрица послала телеграмму в Сандрингем, в Англию, и принц вместе с принцессой Уэльсской тотчас отплыли в Россию. Наступило 1 ноября. Все вокруг было окутано сырым туманом. [Все даты здесь приводятся по старому стилю.] Перед полуднем отца Иоанна Кронштадтского пригласили в комнату Императора. Об обеде никто и не вспоминал. В начале второй половины дня в комнате Государя собралась вся семья. Отец Иоанн, стоявший рядом с креслом Императора Александра III, возложил свои руки на голову Царя, покоившуюся на плече Императрицы.

– Как хорошо, – прошептал Император.

Все собравшиеся опустились на колени. За окнами дворца сгущался туман. Где-то трижды пробили часы. Голова Государя упала на грудь Императрицы. Послышались первые слова молитвы об упокоении души в Бозе почившего Государя Императора Александра III Александровича.

– Затем наступила мертвая тишина. Никто не рыдал. Мама по-прежнему держала Папа в своих объятиях. Тихо, как только возможно, все мы поднялись, подошли к Папа и поцеловали его в лоб и в руку. Потом поцеловали Мама. Казалось, словно туман, стоявший за стенами дворца, проник и в комнату, где мы находились. Все мы повернулись к Ники и впервые поцеловали ему руку. – При этих словах голос Великой княгини снова задрожал.

Хотя дворец был наполнен родственниками, девочка, должно быть, чувствовала себя совершенно покинутой. Никто не осмелился обратиться к Императрице, убитой горем. У молодого Государя была его невеста; у сестры, Ксении – муж; брат, Великий князь Георгий, совсем изнемог, и ему было не до маленькой сестренки. У Великого князя Михаила были собственные обязанности. Остальные, не успев прийти в себя после тяжелой утраты, горько плакали, обсуждали вопросы, связанные с трауром, строили предположения, как изменится атмосфера Императорского двора. Молодой Император, убитый горем, был окружен толпой дядей и министров его усопшего родителя.

У Ольги же не было никого, кроме верной Нана. Должно быть, лишь одна миссис Франклин понимала, что для двенадцатилетней девочки детство кончилось. Привязанность к отцу была основой всего ее существования. Детские шалости, невзгоды и печали, радости и успехи, беззаветная любовь к Родине, к простому люду, гордость за прошлое страны и вера в ее будущее – всем этим она делилась со своим отцом, который был для маленькой Ольги одновременно Государем, советчиком и другом.

Вера, а не строгое воспитание, которое получила Великая княжна, – вот что помогло ей выстоять в те дни.

Поделившись со мной теми давними воспоминаниями, Ольга Александровна снова заговорила о своем отце – на этот раз более уверенным голосом:

– Сколько злых и несправедливых слов написано о нем! В книге, которая была недавно издана, Папа называют тупицей и человеком, которым постоянно руководили мелкие предрассудки. Люди забывают о том, что со времен Императора Александра I Россия не пользовалась таким уважением во всем мире, как в царствование Папа. В продолжение всего его правления Россия не знала, что такое война. Он старательно избегал всякого рода международных осложнений. Недаром он получил название Царь-Миротворец. Двурушничество и расчет – оба эти понятия были ненавистны ему. Решая какую-то проблему, он не любил ходить вокруг да около. На угрозы он отвечал резкостью и насмешкой. Однажды на банкете австрийский посол принялся обсуждать докучливый балканский вопрос и намекнул, что, если Россия решит вмешаться в спор на Балканах, то Австрия может немедленно мобилизовать два или три армейских корпуса. Император взял со стола массивную серебряную вилку, согнул ее до неузнаваемости и бросил к столовому прибору австрийского дипломата со словами: «Вот что я сделаю с двумя или тремя армейскими корпусами». Помню, что кайзер однажды предложил отцу разделить всю Европу между Германией и Россией. Папа тотчас оборвал его:

– Не веди себя, Вилли, как танцующий дервиш. Полюбуйся на себя в зеркало.

Я хотел задать Великой княгине вопрос, давно занимавший меня.

– А разве внутренняя политика Императора... – начал было я, но Ольга Александровна оборвала меня.

– Да, да. Знаю, что вы намерены сказать. Отец прослыл реакционером. В известном смысле он и был им. Но вспомните, при каких обстоятельствах он взошел на престол. Разве у него оставался иной выбор, кроме борьбы с террористами? Он был против безответственного либерализма и не желал потакать тем господам, которые собирались вводить в России такие же формы правления, как в Великобритании и Франции. Имейте в виду, что интеллигенция у нас в стране составляла меньшинство. А что стала бы делать с демократическим правительством остальная часть населения? Дед мой провел много реформ. Мне известно, что и отец был готов улучшить систему образования и поднять жизненный уровень своего народа... Но тринадцать лет – слишком короткий срок, в особенности, если вспомнить, какова была обстановка в стране в начале его царствования. Его не стало, когда ему было всего лишь сорок девять лет! Убеждена, что если бы Папа и дядя Берти были живы в 1914 году, то война бы не началась. Кайзер слишком боялся их обоих.

Великая княгиня умолкла. По лицу ее пробежала тень.

– Я намерена поведать вам подлинную историю моей жизни, и никакая часть правды не должна быть сокрыта от людей. Папа был для меня всем, но с возрастом я поняла, что он делал ошибки, и одна из них была непоправимой.

И снова Ольга Александровна вернулась к тем горестным дням в Ливадии. Она представляла мысленно, как она стояла на веранде, и ее брат Николай подошел к младшей сестре, обнял ее за плечи и зарыдал.

– Даже Алики не могла его успокоить. Он был в отчаянии. Он то и дело повторял, что не знает, что будет с нами, что он совершенно не подготовлен управлять Империей. Даже будучи подростком, я инстинктивно понимала, что одной чувствительности и доброты недостаточно, чтобы быть монархом. И в этой неподготовленности Ники был совершенно неповинен. Он был наделен умом, искренне религиозен и мужествен, но был совершенным новичком в делах управления. Ники получил военное образование. Его следовало подготовить к карьере государственного деятеля, но никто этого не сделал.

Великая княгиня умолкла.

– Повинен в этом был мой отец. Он даже не разрешал Ники присутствовать на заседаниях Государственного Совета вплоть до 1893 года. Почему, не могу вам объяснить. Но промах был допущен. Я знаю, Папа не любил, чтобы государственные дела как-то мешали нашим семейным отношениям, но ведь, в конце концов, Ники был его наследником. И какой страшной ценой пришлось платить за этот пробел! Конечно, мой отец, который всегда отличался богатырским здоровьем, не мог даже представить себе, что конец его наступит так рано... И все же ошибка была совершена.

Последние дни, проведенные Императорской семьей в Ливадии, были бы днями кошмара, если бы не присутствие принца Уэльсского. Принц и его супруга приехали в Крым через два дня после кончины Государя. Принцесса Уэльсская тотчас занялась своей безутешной сестрой. Дядя Берти принялся наводить порядок и успокаивать расстроенных родственников.

Молодому Императору постоянно докучали его дяди, Великие князья Владимир и Сергей Александровичи. Отцовы министры то и дело приставали к нему со своими требованиями и противоречивыми советами. Его нареченная, которую игнорировали все, кроме Великого князя Сергея Александровича, пыталась ни во что не вмешиваться, держалась в стороне и критиковалась всем придворным штатов за свои сдержанные манеры. Служащие двора вконец потеряли головы, а прислуга, казалось, только тем и занималась, что оплакивала своего покойного хозяина. Императрица, убитая горем, не отдавала никаких распоряжений и, похоже, не желала, чтобы их отдавал кто-то другой. Никто как следует не знал, в чем должны заключаться приготовления к похоронам за исключением того, что прах усопшего Императора следует перевезти в Санкт-Петербург.

Принц Уэльсский тотчас пресек нападки Великих князей на молодого Императора, постарался приободрить своего племянника, привел в чувства высших придворных служащих, тратя многие часы на то, чтобы делами и советами помочь в чрезвычайно сложных приготовлениях к погребению Царя.

– Любопытно, – задумчиво проговорила Великая княгиня, – что бы сказала его придирчивая старая мать, если бы она убедилась, что все склоняются перед авторитетом дяди Берти! Причем, где – в России! До сих пор помню те страшные дни. Я тогда ходила словно в трансе!

Крейсер «Память Меркурия», эскортируемый шестью судами Черноморского флота, доставил прах Императора из Ялты в Севастополь, где уже стоял Императорский поезд, чтобы совершить рейс длиной 1400 миль в Санкт-Петербург. Траурный поезд останавливался в Борках и в Харькове для панихид. Затем – в Курске, Орле и Туле, где тоже совершались панихиды. Трое суток гроб с прахом Александра III находился в Архангельском соборе, расположенном в стенах Кремля. По распоряжению молодого Императора в память об усопшем в Бозе Государе в Москве и Петербурге раздавались бесплатные обеды беднякам.

Наконец траурный поезд прибыл в северную столицу. Целую неделю пролежал в открытом гробу прах Александра III в соборе святых Петра и Павла. Каждое утро члены Императорской фамилии, в их числе и юная Ольга, приезжали в собор, чтобы присутствовать на панихиде.

– Я сопровождала дядю Берти и тетю Аликс, – вспоминала Великая княгиня. – Мы всегда ездили в закрытой карете. Я уже была не в силах плакать.

Похороны Александра III состоялись 19 ноября. На них присутствовали короли и королевы почти всех стран Европы. В наполненном людьми соборе, где были погребены все Цари Династии Романовых, начиная с Петра I, последним нашел свое вечное пристанище Император Александр III.

– Когда прозвучали слова: «Вечная память», мы все опустились на колени. Гренадеры начали опускать гроб. Я ничего не видела и словно онемела. Нужно сказать, что для двенадцатилетней девочки я была слишком впечатлительной, но меня, ко всему, угнетало чувство безысходности. И у меня было такое ощущение, что безысходность эта относится и к будущему. Но своими мыслями я не могла ни с кем поделиться. Мама в те дни я совсем не видела. Все время она проводила в обществе тети Аликс и, по-видимому, никто другой ей был не нужен. Алики я знала недостаточно хорошо. В унылом Аничковом дворце я была одна-одинешенька. Не было даже парка, где я смогла бы потеряться. Все мы соблюдали строгий траур, и я не могла играть на своей скрипке. Уроков не было. Однако, несмотря на глубокий траур, не было и покоя! Вокруг была постоянная суета, иногда хотелось зареветь. И я бы заревела, если бы не дорогая моя Нана, которая успокаивала меня.

– А в связи с чем происходила эта суета? – изумленно спросил я.

– В связи с подготовкой к свадьбе Ники, – ответила Ольга Александровна. – Он не хотел, чтобы Алики возвращалась в Дармштадт. Она была так нужна ему. 26 ноября – это был день тезоименитства Мама – было разрешено некоторое послабление траура. Должна признаться, я была рада за Ники и Алики, но это было довольно необычное бракосочетание. Никакого приема не было. Не было и медового месяца. У молодых не было даже собственного дома. Они поселились в шести небольших комнатах Аничкова дворца.

– А что делали вы?

– Видите ли, снова начались уроки. Я уже и не помню, сколько времени мы оставались в Петербурге. Разумеется, зимних балов в том году не было, да это и не имело для меня никакого значения.

Все, что я пересказал читателям, произошло в 1894 году. Об этих событиях я узнал от Великой княгини в 1958 году. Выражение ее лица, тембр голоса, подрагивание рук – все это красноречиво свидетельствовало о том, что ей пришлось пережить в те дни, положившие конец ее детству.

Зима, наступившая после кончины Императора, была унылой порой для двенадцатилетней Великой княжны, причем во многих отношениях. Со старшим братом она виделась лишь во время трапез. Девочке хотелось бы получше познакомиться со своей невесткой, но между ними с самого начала встала общая для обеих застенчивость. Великий князь Георгий, который по состоянию здоровья не мог жить на севере, сразу же после бракосочетания брата вернулся на Кавказ. Великая княгиня Ксения Александровна, замужняя женщина, не имела достаточно времени, чтобы уделить его сестре-школьнице, а «Шалунишка», которому шел семнадцатый год, должен был выполнять свои обязанности, как Великий князь и как военный, в чем принимать участие Ольга не могла. Лица, находившиеся за пределами близкого семейного круга – дяди, тетушки, двоюродные сестры и братья – уделяли девочке минуту-другую, и не более того.

Сомневаюсь, чтобы кто-либо другой, кроме миссис Франклин, понимал, насколько девочка одинока. Строгое воспитание, которое получила Великая княжна, не позволяло ей хоть как-то излить свои чувства за стенами школьной комнаты. Перечень запретов был до боли сердечной длинен, но даже миллион запретов не смог бы убить в ребенке жажду человеческого тепла, потребность во взаимной привязанности, ее любопытство и способность всему удивляться, ее прирожденную естественность.

Жизнь поистине оказалась тяжким бременем для этих хрупких плечиков.

Для начала следует сказать, как отметила в разговоре со мной Великая княгиня, в Аничковом дворце они жили «в страшной тесноте».

– При таких размерах здания подобное заявление на первый взгляд нелепо, – проговорила Ольга Александровна. – Но в действительности все обстояло именно так. Ведь под крышей Аничкова дворца находились как «старый двор», так и «новый двор». Положение было действительно неестественным. Помолвка молодого Императора состоялась еще весной 1894 года. Со свадьбой его пришлось немного поторопиться, но и в этом случае можно было заблаговременно позаботиться о том, чтобы для молодой четы подготовили какие-то апартаменты в Зимнем дворце. Однако Вдовствующая Императрица сочла такого рода приготовления излишними. Она предпочла, чтобы юные супруги жили под одной с ней крышей. После кончины Александра III Аничков дворец стал ее собственностью Поэтому как Николай, ее старший сын, вместе с молодой женой, так и Ксения со своим мужем поселились во дворце Императрицы-матери, не имея права вмешиваться в хозяйственные дела.

– Ники и Алики первые месяцы своей брачной жизни провели в комнатах, которые Ники некогда занимал с Жоржем. Их было шесть, и находились они на первом этаже. От моих они были отделены длинным коридором. Поначалу я стеснялась заходить к ним. Но так, слава Богу, продолжалось не слишком долго, несмотря на присутствие маленького терьера, принадлежавшего Алики, имевшего обыкновение хватать за щиколотки любого посетителя.

У молодого Императора и его супруги не было даже своей столовой. Завтракали и обедали они вместе со всеми в просторном помещении за столом, во главе которого восседала Вдовствующая Императрица. Однако первый завтрак и чай Императрица-мать разрешала приносить молодоженам в их комнаты.

– Гостиная у них была небольшая, но уютная, и Алики часто приглашала меня на чай. В углу стояло пианино, и я на нем играла. Постепенно я всей душой привязалась к своей невестке. Между их комнатами и моими была еще одна связь. Миссис Очард, которая была для Алики тем же, что для меня – Нана, и миссис Франклин стали закадычными подругами. Пройдя по длинному коридору, Орчи часто заходила к нам с Нана посидеть. Она много рассказывала о детстве Алики в Дармштадте.

Однако пребывание в Аничковом дворце имело для юной Великой княжны и светлую сторону. Вдовствующая Императрица то и дело откладывала возвращение в Гатчину, и Ольга начала знакомиться с Санкт-Петербургом. О незапланированных, возникавших как бы экспромтом, прогулках пешком пока не могло быть и речи, но даже поездок в карете с верной спутницей в лице миссис Франклин оказалось достаточно, чтобы внушить юной Великой княжне любовь и преданность этому городу, которые она пронесет через всю свою жизнь. Прекрасный город с его несравненными набережными, полутора сотнями мостов, соединяющими между собой девятнадцать островов, садами и скверами, затихшими под снежным покровом, то и дело меняющими свой облик небесами и переменными ветрами, – все это запало в душу юной Ольге и распалило воображение. Вернувшись к себе в Аничков дворец, она старательнее рисовала и писала маслом.

В том году она как-то повзрослела, и мало-помалу атмосфера, царившая в Аничковом дворце, становилась понятнее ей. Напряженность, возникшая в отношениях между Вдовствующей Императрицей и ее невесткой, никогда не приводила к открытому разрыву, но нередко достигала опасной грани.

– Я до сих пор верю, что они обе попытались понять друг друга, но не сумели. Обе женщины разительно отличались своим характером, привычками и взглядами на жизнь. После того, как острота потери притупилась, Мама снова окунулась в светскую жизнь, став при этом еще более самоуверенной, чем когда-либо. Она любила веселиться; обожала красивые наряды, драгоценности, блеск огней, которые окружали ее. Одним словом, она была создана для жизни двора. Все то, что раздражало и утомляло Папа, для нее было смыслом жизни. Поскольку Папа не было больше с нами, Мама чувствовала себя полноправной хозяйкой. Она имела огромное влияние на Ники и принялась давать ему советы в делах управления государством. А между тем прежде они нисколько ее не интересовали. Теперь же она считала своим долгом делать это. Воля ее была законом для всех обитателей Аничкова дворца. А бедняжка Алики была застенчива, скромна, порой грустна и на людях ей было не по себе.

– Должно быть, атмосфера была взрывоопасной, – предположил я.

– Не вполне, – покачала головой Великая княгиня. – Во всяком случае, до взрывов дело не доходило. Но Мама любила сплетни. Дамы ее двора с самого начала приняли Алики в штыки. Было столько болтовни, особенно, по поводу ревнивого отношения Алики к первенству Мама. Мне-то хорошо известно, что Алики не испытывала никакой зависти к Мама, наоборот, ее вполне устраивало, что главенствующее положение оставалось не за нею.

– Но ведь ваша невестка была Царствующей Императрицей, – вмешался я. – Как же Вдовствующая Императрица могла претендовать на главенствующее положение?

– Согласно законодательству, – стала объяснять мне Великая княгиня. – Акт этот был подписан Императором Павлом I в 1796 году. Говорят, что он недолюбливал свою невестку. Правда ли это, я не знаю. Однако согласно этому закону Мама имела преимущество перед молодой Императрицей. Во время официальных приемов Мама выступала первой, опираясь о руку Ники. Алики следовала за ними, в сопровождении старшего из Великих князей. Жорж был болен и находился в далеком Аббас-Тумане. Михаил не всегда имел возможность участвовать в такого рода приемах, поэтому обязанность эта обычно выпадала на долю старшего брата Папа – Великого князя Владимира Александровича, чья англофобия стала притчей во языцех и который дольше всех выступал против женитьбы Ники. Разве могла Алики быть счастливою? Но я никогда не слышала от нее и слова жалобы. Тот же закон устанавливал, что Вдовствующая Императрица вправе надевать фамильные драгоценности, а также драгоценности, принадлежащие короне. Насколько мне известно, Алики была довольно равнодушна к драгоценным украшениям, за исключением жемчуга, которого у нее было множество, но придворные сплетницы утверждали, будто она возмущена тем, что не имеет возможности носить все рубины, розовые бриллианты, изумруды и сапфиры, которые хранились в шкатулке Мама.

Однако Великая княгиня признала, что между двумя дамами с самого начала существовали известные трения. Императрица-Мать настаивала на том, что именно она должна подбирать фрейлин и статсдам для своей невестки. Гофмейстериной была княгиня Мария Голицына, известная тем, что внушала священный ужас даже Великим князьям.

– Ее бесцеремонность вряд ли устраивала Алики, – отметила Великая княгиня. – Щекотливым был и вопрос, касающийся нарядов. Мама нравились броские, с отделкой платья, причем, определенных цветов. Она никогда не учитывала вкусы самой Алики. Зачастую Мама заказывала платья, но Алики их не носила. Она прекрасно понимала, что ей идут платья строгого покроя. Кстати, мой собственный гардероб зачастую приводил меня в ярость, хотя я, по существу, была равнодушна к своей одежде. Но, разумеется, я не имела права выбора, о чем бы ни шла речь. До чего я ненавидела всякую отделку! Больше всего мне нравилось льняное платье, которое я надевала, когда рисовала!

Итак, откровенных скандалов в Аничковом дворце не случалось. Но именно в тот период были посеяны семена взаимной отчужденности.

– Из всех нас, Романовых, Алики наиболее часто была объектом клеветы. С навешенными на нее ярлыками она так и вошла в историю. Я уже не в состоянии читать всю ложь и все гнусные измышления, которые написаны про нее, – отозвалась об Императрице Александре Федоровне Великая княгиня. – Даже в нашей семье никто не попытался понять ее. Исключение составляли мы с моей сестрой Ксенией и тетя Ольга. Помню, когда я была еще подростком, на каждом шагу происходили вещи, возмущавшие меня до глубины души. Что бы Алики ни делала, все, по мнению двора Мама, было не так, как должно быть. Однажды у нее была ужасная головная боль; придя на обед, она была бледна. И тут я услышала, как сплетницы стали утверждать, будто она не в духе из-за того, что Мама разговаривала с Ники по поводу назначения каких-то министров. Даже в самый первый год ее пребывания в Аничковом дворце – я это хорошо помню – стоило Алики улыбнуться, как злюки заявляли, будто она насмешничает. Если у нее был серьезный вид, говорили, что она сердита.

Никто, кроме двух или трех человек, в том числе Великая княгиня Ольга Александровна, не знал, какую помощь и поддержку оказывала своему супругу юная Императрица в то время.

– Она была удивительно заботлива к Ники, особенно в те дни, когда на него обрушилось такое бремя. Несомненно, ее мужество спасло его. Не удивительно, что Ники всегда называл ее «Солнышком» – ее детским именем. Без всякого сомнения, Алики оставалась единственным солнечным лучом во все сгущавшемся мраке его жизни. Я довольно часто приходила к ним на чай. Помню, как появлялся Ники – усталый, иногда раздраженный, после бесчисленных приемов и аудиенций. Алики никогда не произносила ни одного лишнего слова и никогда не допускала ни одной оплошности. Мне нравилось наблюдать ее спокойные движения. Она никогда не возмущалась моим присутствием.

«Аничковское сидение» окончилось весной 1895 года, когда молодой Император отвез свою супругу в Александровский дворец, расположенный в Царском Селе, в двух десятках верст от Санкт-Петербурга.

В мае 1896 года юная Великая княжна в обществе миссис Франклин отправилась в Москву на коронационные торжества. Это была последняя коронация Царя в России. Обе поселились вместе с остальными членами Императорской семьи в старинном, из красного камня, Петровском дворце в предместье древней русской столицы. Ольге и ее Нана предоставили комнату в башне дворца, воздвигнутого на холме. Оттуда Великая княжна могла любоваться на купола многочисленных храмов, на колокольни и высокие стены Кремля.

Младшая сестра Государя не была особенно заметна в ослепительном созвездии царствующих особ и знати. На нее не было возложено никаких обязанностей, ни на одном банкете она не появлялась. Но утром великого дня она отправилась в Успенский собор, где происходило таинство священного коронования, и впечатления от этого события навсегда врезались в память девочки.

– Я была так взволнована, что накануне коронования почти не спала. Я была на ногах задолго до того, как поднялась Нана. Кажется, мы позавтракали, я уж и не помню. Затем Нана и девушка-служанка начали меня одевать. Я облачилась в длинное придворное платье из серебристой тафты и впервые надела через плечо алую ленту ордена Св. Екатерины. На голову мне надели шитый серебром кокошник. К платью полагалась накидка, прикрепленная к левому плечу со шлейфом. Прежде я еще никогда не надевала «доспехи», как мы называли этот наряд, показавшийся мне тяжелым и неудобным. На мне была одна нитка жемчуга и больше никаких других украшений. А день выдался такой жаркий!

Великая княжна ехала в одной из золоченых карет, которые со стороны казались замечательно красивыми, но внутри представляли собой камеры для пыток. На каждой колдобине возки подпрыгивали, и их пассажирам казалось, что они вот-вот переломают себе руки и ноги. Кареты эти использовались крайне редко. Золоченые ручки перед коронацией были обновлены вместе с бархатной обивкой, но, по-видимому, никто не позаботился о том, чтобы проветрить экипажи, поскольку, по словам Великой княгини, сидя в карете втроем, они едва не упали в обморок от духоты. Девочку с двух сторон зажали ее тетка, Королева Эллинов Ольга Константиновна, и ее кузина, румынская крон-принцесса Мария.

Кареты двигались со скоростью улитки, пробиваясь к воротам Кремля. Глядя по сторонам, Ольга видела целое море непокрытых голов, поднятых рук, глаз, полных обожания и любви. Даже через толстые стекла до нее доносились радостные возгласы, которые смешивались с колокольным звоном московских «сорока сороков». Постепенно девочка стала забывать о духоте и неудобстве ее «доспехов». Предстоявшая церемония была в ее глазах не просто праздничное, хотя и красочное зрелище. Она задумалась над огромным ее значением и начала молиться за своего Державного брата, который ехал один во главе кортежа.

Очутившись внутри Успенского собора, девочка почувствовала себя «совершенно растерянной и всеми забытой». Собор был невелик, и вся его середина была занята огромным помостом, в глубине которого стояли три трона: средний для Царя, левый для молодой Императрицы, правый – для Вдовствующей. Но для юной Великой княжны, по-видимому, места на помосте не нашлось. Она полагала, что ей еще повезло: она оказалась между помостом и одной из колонн, что помогло ей выстоять церемонию коронования, продолжавшуюся пять часов. Самым важным моментом для Ольги был тот, когда Государь, произнеся клятву править Россией как самодержец, принял корону из рук митрополита Московского и возложил ее на себя.

– Этот, казалось бы, простой жест, – торжественно проговорила Великая княгиня, – означал, однако, что отныне Ники несет ответ только перед Богом. Признаю, теперь, когда абсолютная власть монархов так дискредитирована в глазах людей, слова эти могут показаться нереальными. Но самодержавная власть навсегда сохранит свое место в истории. Коронация Императора на царство представляло собой таинство священного миропомазания, смысл которого заключался в том, что Бог вручал верховную власть над народом монарху, Своему слуге. Вот почему, хотя с тех пор прошло шестьдесят четыре года, я с трепетом вспоминаю это событие.

Великая Княгиня замолчала, и я представил себе расписанные фресками стены древнего собора, где столько Царей Московских спят вечным сном и где собрались представители владетельных домов Европы и даже других частей света, вообразил торжественность, величие и благоговейную тишину, наступившую в те минуты. Историю эту рассказывала мне Великая княгиня, находясь в скромном домике за тысячи миль от своей родины. Торжественность и величие давно обратились в прах. Но благоговейная тишина осталась. Я был до глубины души тронут словами женщины, чей мир был разрушен во время катастрофы, которая последовала. Находясь на закате жизни, она сохранила свою веру в отвергнутые идеалы и святые древние истины. И это несмотря на то, что у нее на родине на смену дарованному Богом самодержавию пришла диктатура. Диктатура деспота, апологеты которой отрицают существование Бога и узурпированную ими власть оправдывают никчемной идеологией, которая сводится к тому, что интересы личности – ничто перед интересами государства.

– Церемония завершилась на очень теплой и человечной ноте, – продолжала Великая княгиня. – Алики опустилась на колени перед Ники. Никогда не забуду, как бережно он надел корону на ее голову, как нежно поцеловал свою юную Царицу и помог ей подняться. Затем все мы стали подходить к ним, и мне пришлось покинуть свой укромный уголок. Я встала сразу за герцогом и герцогиней Коннаутскими, которые представляли королеву Викторию. Я сделала реверанс, подняла голову и увидела голубые глаза Ники, которые с такой любовью смотрели на меня, что у меня от радости зашлось сердце. До сих пор помню, с каким пылом я клялась быть верной своей Родине и Государю.

Вот они выходят из Успенского собора, идут через Красную площадь к древней Грановитой палате, где Цари Московские некогда совещались со своими боярами и принимали чужеземных гостей. Там, на помосте, под парчовым балдахином, был накрыт стол для парадного обеда. По старинной традиции Царь и Царица обедали отдельно от гостей. За ними наблюдал цвет русского дворянства. Во время обеда один за другим поднимались со своих мест послы иностранных государств, провозглашая здравие Императорской четы.

– Мне кажется, что я должна была вернуться в Петровский дворец сразу после коронации, но я этого не сделала. Мне удалось вместе с гостями из владетельных домов попасть на галерею Грановитой палаты. Мне было так жаль Алики и Ники. На них все еще были короны и пурпурные мантии, отороченные горностаем. Должно быть, они были измучены. Они показались мне такими одинокими – словно две птицы в золоченой клетке.

При виде яств на золотых блюдах, к которым Царская чета почти не прикасалась, Ольга поняла, до чего же она голодна.

– Я была на ногах уже несколько часов. Было далеко за полдень, и я почувствовала голодные спазмы в желудке. Я смотрела на все эти вкусные вещи, которые приносили к столу, а затем уносили, и мне захотелось сбежать вниз по лестнице, отыскать кухню и наесться вдоволь!

В конце концов, за ней прибыла карета, и девочку повезли в Петровский дворец, где ее ждали Нана и обед. На улицах Москвы было столько народу, что подчас экипаж двигался не быстрее черепахи. Залпы орудийного салюта, звон колоколов, радостные возгласы, пение, крики толп – казалось, весь мир обезумел от радости. Да и сама юная Великая княжна, хотя и совсем обессилела, была настолько возбуждена, что почти не прикоснулась к еде.

Вечером после священного миропомазания на Царство вся Москва была залита иллюминацией и вспышками фейерверков и походила на сказочный город. Вспышки огней отражались на золоченых маковках и куполах соборов и церквей.

– Перед тем, как уложить меня в постель, Нана позволила мне в последний раз взглянуть из большого окна на далекую картину празднества, – рассказывала Ольга Александровна. – За эти считанные минуты я успела вобрать в себя все великолепие сцены. Возможно, именно из этого окна наблюдал, как завороженный, Наполеон, как горела восемьдесят лет назад Москва.

За днем торжества последовали другие, наполненные банкетами, празднествами, балами. Ни на одном из них младшей сестре Царя не позволили присутствовать. Зато ей разрешили поехать на другое празднество – посмотреть, как раздают населению и гостям Москвы Царские подарки. Как при коронации Александра III, раздача подарков состоялась на Ходынском поле, на окраине города, где обычно происходили учения артиллеристов и саперов. В празднестве на Ходынке должны были принять участие и крестьяне. Приехав тысячами, они отправились на это поле, чтобы получить сувенир – эмалированную кружку, наполненную конфетами, и бесплатный завтрак, как гости Императора, чтобы остальную часть дня провести на Ходынском поле в танцах и пении. В центре поля находились деревянные помосты, на которых были сложены горы ярких кружек с гербами. За порядком наблюдали сотня казаков и несколько десятков полицейских.

Что на самом деле послужило причиной несчастья, никто не знал. Одни говорили одно, другие – другое. Полагают, что кто-то пустил слух, будто подарков всем не достанется. Как бы то ни было, люди, ближе остальных стоявшие к оцеплению, двинулись к помостам. Казаки попытались остановить их, но что может сделать горстка людей перед напором полумиллионной толпы? В считанные минуты первое робкое движение превратилось в стремительный бег массы обезумевших людей. Задние ряды напирали на передних с такой силой, что те падали, и их затаптывали насмерть. Точное количество жертв катастрофы неизвестно, но оно насчитывало тысячи. [В своей книге «Царствование Императора Николая II» (М., «Феникс», 1992, т.1, с.61) С.С.Ольденбург отмечает, что «погибших на месте и умерших в ближайшие дни оказалось 1282 человека, раненых – несколько сот».] Утреннее майское солнце равнодушно взирало на сцену ужасного побоища.

Власти вконец потеряли голову. И напрасно теряли время. В конце концов было решено не направлять срочной депеши в Кремлевский дворец. Со всей Москвы пригнали фургоны и телеги, чтобы отвезти раненых в больницы, а убитых – в покойницкие.

– Московские власти действовали неумело, как, впрочем, и чиновники двора. Наши кареты были заказаны слишком рано. Утро выдалось великолепное. Помню, как нам было весело, когда мы выехали за ворота города, и каким непродолжительным было наше веселье.

Ольга и ее спутники увидели, что навстречу им приближается вереница повозок. Сверху они были покрыты кусками брезента, и можно было видеть много покачивающихся рук.

– Сначала я было подумала, что люди машут нам руками, – продолжала Великая княгиня. – Вдруг сердце у меня остановилось. Мне стало дурно. Однако я продолжала смотреть на повозки. Они везли мертвецов – изуродованных до неузнаваемости.

Катастрофа привела москвичей в уныние. Она имела много последствий. Враги Царской власти использовали ее в целях пропаганды. Во всем винили полицию. Винили также администрацию больниц и городскую управу.

– Многие разногласия, существовавшие среди членов Императорской фамилии, стали достоянием гласности. Молодые Великие князья, в частности, Сандро, муж моей сестры Ксении, возложили вину за случившуюся трагедию на дядю Сержа, военного губернатора Москвы. Мне казалось, что мои кузены были к нему несправедливы. Более того, дядя Серж сам был в таком отчаянии и готов был тотчас же подать в отставку. Однако Ники не принял его отставки. Своими попытками свалить вину на одного лишь человека, да еще своего же сородича, мои кузены, по существу, поставили под удар все семейство, причем именно тогда, когда необходимо было единство. После того, как Ники отказался отправить в отставку дядю Сержа, они набросились на него.

Русские социалисты, укрывшиеся в то время в Швейцарии, обвинили Императора в равнодушии к страданиям своих подданных, поскольку вечером того же дня Государь и Императрица отправились на бал, который давал французский посол маркиз де Монтебелло.

– Я знаю наверняка, что ни один из них не хотел идти к маркизу. Сделано это было лишь под мощным нажимом со стороны его советников. Дело в том, что французское правительство истратило огромные средства на прием, и приложило много трудов. Из Версаля и Фонтенебло привезли для украшения бала бесценные гобелены и серебряную посуду. С юга Франции доставили сто тысяч роз. Министры Ники настаивали на том, чтобы Императорская чета отправилась на прием, чтобы выразить свои дружественные чувства по отношению к Франции. Я знаю, что Ники и Алики весь день посещали раненых в больницах. Так же поступили Мама, тетя Элла, жена дяди Сержа, а также несколько других дам. Много ли людей знает или желает знать, что Ники потратил многие тысячи рублей в качестве пособий семьям убитых и пострадавших в Ходынской катастрофе? Позднее я узнала от него, что сделать это было в то время нелегко: он не желал обременять Государственное казначейство, и оплатил все расходы по проведению коронационных торжеств из собственных средств. Сделал он это так ненавязчиво, незаметно, что никто из нас – за исключением, разумеется, Алики – не знал об этом.

– Вы долго оставались в Москве? – спросил я.

– Ну, что вы! Все чужеземные гости разъехались по домам. Ники и Алики отправились в одну из первых своих поездок по стране.

– А вы что делали?

– Мама вернулась в Гатчину. Я поехала вместе с ней.

К радости юной Великой княжны Вдовствующая Императрица находила для себя все больше занятий в годы, последовавшие за кончиной Императора Александра III. У нее как бы появилось второе дыхание. Прежде ее занимали женское образование и больничное дело, теперь же круг ее интересов охватывал политику и вопросы дипломатии. Неопытность ее старшего сына как бы оправдывала этот ее интерес. Надо отдать ей должное, она действовала умело. Давала советы, изучала международную обстановку, черпая много полезных сведений из бесед с послами и Императорскими министрами.

– Для меня было настоящим откровением умение Мама решать такого рода вопросы, – призналась Великая княгиня. – Ко всему, она стала безжалостной. Мне довелось оказаться в ее апартаментах, когда она принимала у себя некоего князя, занимавшего тогда пост директора всех учебных заведений для девочек в Империи. Это был суетливый, желчный господин, который разводил неразбериху и во всем обвинял своих подчиненных. Его никто не переваривал. В тот день Мама вызвала его к себе в Аничков дворец, чтобы сообщить ему о его отставке. Никаких объяснений она ему не дала. Лишь сказала ему ледяным голосом: «Князь, я решила, что вы должны оставить свой пост». Бедняга так растерялся, что, заикаясь, пролепетал: «Но... но я не смогу оставить Ваше Величество». «А я вам говорю, вы оставите свой пост», – ответила Мама и вышла из кабинета. Я последовала за ней, не смея взглянуть на бедного князя.

Возраст Ольги приближался к двадцати годам. Императрица Мария Федоровна решила вместо миссис Франклин приставить к младшей дочери выбранную ею фрейлину. Известие это дошло до Великой княжны окружным путем. Своей старой няне девушка не сказала ничего. Брат и его супруга жили в Царском Селе, но Ольга была твердо уверена в поддержке Государя. Она отдавала себе отчет в том, что не сможет расстаться с Нана, которая одна понимала Великую княжну. Махнув рукой на этикет и воспитание, Ольга пошла к родительнице и устроила сцену.

– Алики привезла с собой в Россию миссис Орчард. А что я буду делать без Нана? Если ты прогонишь ее, то я убегу. Хоть с дворцовым трубочистом. Убегу и стану чистить картошку у кого-нибудь на кухне, или наймусь в прислуги к какой-нибудь светской даме из Петербурга. И я уверена, что Ники будет на моей стороне.

– Ты всегда была своевольной. Теперь ты сошла с ума! Сейчас же выйди из комнаты, – приказала мать Ольге.

Миссис Франклин осталась при Великой княжне. В апартаментах Ольги Александровны никакой фрейлины так и не появилось на этот раз [У Великой княжны Ольги Александровны фрейлины не было до 1901 года, когда Императрица Мать заставила ее обзавестись таковой. Выбор Вдовствующей Императрицы оказался неудачным. Госпожа Александра Коссиковская, прекрасно воспитанная, умная и очень красивая женщина, вскоре завоевала доверие своей юной хозяйки, которая называла ее «Диной». Но их дружба оказалась недолгой: Дина вскоре влюбилась в Великого князя Михаила Александровича и тотчас была уволена.]. Хозяйкой положения оставалась Нана – вопреки всем трудностям. В данном вопросе Император Николай II действительно встал на сторону сестры, и Вдовствующая Императрица стала смотреть на миссис Франклин, как на захватчицу, отнявшую у нее привязанность дочери. Прежде сыпавшиеся как из рога изобилия рождественские подарки и другие знаки Высочайшего внимания стали не столь ценными и частыми, как раньше. Для Императрицы Марии Федоровны Нана стала «этой противной женщиной».

Великая княжна одержала победу в борьбе за личную свободу, но это была Пиррова победа, отнявшая у молодой девушки много сил. Оказавшись без придворных дам у себя в апартаментах, Великая княжна с иронией наблюдала за окружением Императрицы-Матери. Мария Федоровна любила видеть вокруг себя знакомые лица. У нее при дворе было много дам, от которых давно не было никакого проку, однако уволить их она не могла. При дворе обреталась некая мадемуазель де л'Эскай, бельгийка – такая дряхлая, что никто не помнил ее даже пожилой. Некогда под ее началом была детская Императрицы. Она ездила из Гатчины в Петербург и обратно, всегда безупречно одетая, в ослепительных перчатках, любившая хорошо поесть и сыграть в преферанс, но почти ни с кем не разговаривавшая. Были две старые девы, сестры графини Кутузовы, потомки знаменитого фельдмаршала, получившие шифр еще в 1865 году. Они тоже слонялись давно без дела, зато очень заботились друг о друге и большое внимание уделяли своему здоровью. Был при дворе Императрицы-Матери и весьма преклонных лет господин, сын поэта В.А.Жуковского, который носил белый парик. Лишь благодаря давно увядшим лаврам своего отца он имел в своем распоряжении удобные апартаменты в Большом Гатчинском дворце. Была и любимая придворная дама Императрицы Марии Федоровны, графиня Елизавета Воронцова, обремененная семьей из восьми человек, однако ни ее муж, ни дети не мешали ей постоянно находиться при дворе.

– Она была невероятной сплетницей. Она чуяла скандал за несколько верст. Вынуждена признаться, что Мама нравилось слушать ее, – сказала Великая княгиня. – В те дни газеты не печатали разного рода досужие вымыслы. Во всяком случае, русские газеты. А Лили Воронцова обладала даром сочинять небылицы, основываясь на ненароком оброненном кем-то нескромном замечании. Мне она не нравилась, хотя мне приходилось быть вежливой с нею – ради собственного спокойствия. Зато я полюбила ее старшую дочь Сандру.

Очень часто, когда Великая княгиня называла чьи-то имена, она говорила, что «подружилась» или «привязалась» то с одной, то с другой придворной дамой. Однако молодых из них было немного. Она по-прежнему вместе с Великим князем Михаилом Александровичем принимала у себя молодых людей и девушек из самых знатных семей, но, похоже на то, ни с кем по-настоящему не подружилась во время таких собраний аристократической молодежи. Однако Ольга всегда оставалась прежней девочкой – живой, непосредственной, жаждущей привязанности.

Когда Вдовствующая Императрица вмешивалась в повседневную жизнь дочери и мягко укоряла дочь в ее нежелании занять свое место в светском обществе, в девушке пробуждалась мятежная натура и она забывала о своем воспитании, прежнем опыте и традициях. Однако, когда молодая Великая княжна становилась посторонним наблюдателем, она совершенно искренне восхищалась своей родительницею.

– В роли Императрицы она была великолепна. Она обладала притягательностью, а ее жажда деятельности была невероятной. От ее внимания не ускользала ни одна из сторон образовательного дела в Российской Империи. Она немилосердно эксплуатировала своих секретарей, но не щадила и себя. Даже скучая на заседании какого-нибудь комитета, она не выглядела скучающей. Всех покоряла ее манера общения и тактичность. Совершенно откровенно Мама наслаждалась своим положением первой дамы в Империи. Те, кто служили ей, например, Шереметьевы, Оболенские, Голицыны, относились к своей службе, как к почетной обязанности. В России, как и в Дании, происходило одно и то же: то одно лицо, то другое приходило к Мама, чтобы поделиться с нею своими проблемами и заботами. И потом, – добавила Великая княгиня, – я старалась не забывать, как горячо любил ее Папа.

Великой княжне исполнилось семнадцать; у нее была ее Нана, ее скрипка [Уроки игры на скрипке юной Великой княжне давал Владислав Курнакович, талантливый музыкант, игравший первую скрипку в Императорском оркестре. Николай II подарил своей младшей сестре и ее знаменитому учителю по скрипке, которым не было цены. Одна из них некогда принадлежала композитору Львову, автору музыки русского национального гимна «Боже, Царя храни!» При загадочных обстоятельствах скрипка эта была похищена. Превратившись в сыщика, Курнакович три месяца искал ее по всему миру. В конце концов, он нашел ее на витрине антикварного магазина в Лондоне!], ее живопись. И ее вдруг охватила тревога. Ее старшая сестра Ксения, выйдя замуж за русского Великого князя, осталась дома, на родине. Но найдется ли еще один Романов, который женился бы на ней? Покинуть любимую страну для нее было бы мучительно. Фреденсборг устраивал ее, как место, где она проводила свои летние каникулы, но поселиться навсегда в Дании она бы не смогла. Оставались германские владетельные дома, но Ольга помнила, с каким открытым презрением относился к ним ее покойный отец, Александр III [И совершенно напрасно. Германские владетельные дома дали Дому Романовых прекрасных и преданных невест. Кстати, супруга Императора Николая I была принцессой Гессен-Дармштадтской, как и Государыня Императрица Александра Федоровна, супруга Николая II. На наш взгляд, отход от традиционных дружественных отношений с Германией и сближение с Францией и Англией, заклятым врагом России, предопределили падение Императорской России (Примеч. переводчика.)].

– По ночам мне снились кошмары, будто бы меня отправляют в ссылку. Нана просыпалась и успокаивала меня. Разумеется, поделиться подобными страхами с Мама я бы не посмела.

Молодой Император часто приезжал в Гатчину из Царского села, и «иногда мне разрешали поехать вместе с ним, чтобы повидать Алики. То и дело в Гатчину приезжала графиня Воронцова, сообщавшая Мама о том, что общество недовольно высокомерием Алики. Я полагала, что все это было неправдой. Здоровье Алики становилось все хуже. Сердце у нее начало сдавать. Она страдала от приступов ишиаса. Беременности у нее проходили трудно» [С 1895 по 1901 год молодая Императрица родила четырех дочерей.].

В начале 1899 года Императрица Мария Федоровна сообщила своей младшей дочери, что летом она начнет появляться в свете. У юной Ольги похолодело сердце. Помимо всего прочего, это значило, что ей придется расстаться с многими незначительными, но так много значившими для нее вольностями: лишним часом игры на скрипке, прогулками по парку, столько радости приносившими ей занятиями живописью. «Выходы в свет» означали необходимость по всевозможным поводам появляться на людях, поездки в обществе Императрицы-Матери, приемы, банкеты, аудиенции. Но Великая княжна получила передышку сроком на год. И по весьма печальной причине.

В июле 1899 года в предгорьи Кавказа, в Аббас-Тумане скончался от туберкулеза ее второй брат, Великий князь Георгий Александрович. Узнав о кончине брата из телеграммы, Николай II сообщил печальное известие матери.

– Мама, Жоржа больше нет, – произнес он спокойно, и Императрица зарыдала. Великому князю Георгию было двадцать семь лет, и его смерть, по словам Великой княгини, явилась невосполнимой потерей. Умный, великодушный, умевший располагать к себе людей, Великий князь мог бы оказать большую поддержку Николаю II. По мнению Ольги Александровны, из всех ее братьев Георгий наилучшим образом подходил на роль сильного, пользующегося популярностью Царя. Она была убеждена, что если бы он был жив, то охотно принял бы на свои плечи бремя Царского служения вместе с короной, от которой брат столь смиренно отказался в 1917 году [Государь Николай II пал жертвой заговора, в котором, помимо предателей-генералов, которые некогда были облагодетельствованы Императором, изолировавших его от массы народа и от армии, участвовали не только «денежные мешки» и земельная знать, но и некоторые члены династии: в.к. Николай Николаевич, «Владимировичи» и другие Романовы, многие годы вредившие Царю. Ольга Александровна могла этого и не знать. (Примеч. переводчика.)], и, возможно, спас бы Россию от коммунистической революции.

– Жорж не должен был умереть. С самого начала доктора проявили свою некомпетентность. Они то и дело посылали его с одного курорта на другой. Они не желали признавать, что у него туберкулез. То и дело они заявляли, что у Жоржа «слабая грудь».

Ольга Александровна рассказала мне, что ее брата нашла крестьянка. Он лежал на обочине дороги рядом с перевернувшимся мотоциклом. Умер он у нее на руках. Изо рта у него текла кровь, он кашлял и задыхался. Женщина, принадлежавшая к религиозной секте «молокан», была доставлена в Петергоф, где поведала убитой горем Императрице-Матери о последних мучительных минутах жизни ее любимого сына.

– Мне запомнилась высокая, в черном платье женщина с Кавказа в черной с белым накидке, которая молча скользила мимо фонтанов. Она походила на персонаж из какой-нибудь греческой трагедии. Мама сидела с ней, запершись, часами.

Относительно кончины Великого князя по России ходили самые зловещие слухи, но Великая княгиня была уверена, что смерть его была вызвана легочным кровоизлиянием, вызванным тряской при езде на мотоцикле, кататься на котором ему было строго запрещено.

Смерть Великого князя Георгия положила конец ежегодным поездкам всей семьей в далекий Аббас-Туман ранней весной или поздней осенью. Такие поездки всегда вносили большое оживление в жизнь младших Великих князей и княжон. Среди дышащих покоем Кавказских гор Царская семья освобождалась от тревог, ведя беззаботную деревенскую жизнь. Насколько провинциальной и поистине простой была эта жизнь, свидетельствует удивительная история, которую рассказала мне Великая княгиня.

– Пища, которую готовила и подавала на стол местная кавказская прислуга, была местного происхождения, за исключением сыра, который привозили из Дании. Всякий раз, как нам доставляли большие головы сыра, мы обнаруживали в больших отверстиях крохотных мышат, которые играли там в прятки. Для невозмутимых кавказцев зрелище это было вполне привычным и нисколько их не волновало. Мы настолько привыкли к крохотным проказникам, что, не обнаружив их несколько раз в сыре, по-настоящему расстроились!

Турецкая граница находилась совсем рядом, и кругом полно было разбойников. Все кавказцы были вооружены, и всякий раз, как Вдовствующая Императрица покидала дворец, ее сопровождал телохранитель из числа кавказцев. Среди них, по словам Великой княгини, был Омар – поразительно красивый и сильный горец с горящими черными глазами, любимец императрицы.

– Каждый раз Мама расспрашивала его про разбойников и шутливо замечала: «Омар, когда я смотрю вам в глаза, то я думаю, что вы наверняка и сами были когда-то разбойником!» Омар избегал глядеть на нее и отвечал отрицательно. Однако однажды он не выдержал. Упав на колени, он признался, что в самом деле был прежде разбойником и стал умолять Мама о прощении. Мама не только даровала ему прощение, но включила его в число своих постоянных телохранителей. С того времени Омар стал сопровождать ее повсюду, словно прирученный. Представляю себе, какой шум устроили бы в Петербурге, если бы узнали, что один из телохранителей Императрицы когда-то был обыкновенным разбойником с большой дороги!

Поскольку Великий князь Георгий был наследником престола, придворный траур продолжался год. В конце концов, летом 1900 года Вдовствующая Императрица устроила особенно пышный прием в честь младшей дочери.

– Это был сущий кошмар. Выдался особенно жаркий день. В длинном бальном платье, в сопровождении несносной фрейлины, маячившей сзади меня, я чувствовала себя зверьком в клетке, которого впервые показывают публике. Вы знаете, это ощущение не покидало меня и впоследствии. Я всегда воображала себя зверьком, посаженным в клетку на цепь, всякий раз, как мне приходилось выходить в свет. Я видела толпу, и у толпы не было лица. Это было ужасно. Мне следовало бы помнить о своем происхождении и выполнять свой долг, не испытывая такого рода чувств. Тут кроется какая-то загадка: ведь я гордилась именем, которое я ношу, и своими предками, но где-то в душе гнездился вот этот непонятный страх...

Однажды майским днем 1901 года было опубликовано лаконичное сообщение, исходившее из Царскосельского Александровского дворца и Гатчинского Большого дворца одновременно. Население страны оповещалось о том, что Ее Императорское Высочество Великая княжна Ольга Александровна, с общего согласия Государя Императора и Вдовствующей Императрицы обручена с Его Высочеством принцем Петром Ольденбургским.

Новость потрясла Санкт-Петербург и Москву. Никто не поверил, что предстоящий брак основан на взаимной любви. Ольге было девятнадцать лет, принц Ольденбургский был на четырнадцать лет старше, и всему Петербургу было известно, что он не проявляет особого интереса к женщинам. Большинство обывателей не сомневались в том, что, поскольку старшая дочь Императрицы Матери производит на свет одного ребенка за другим, Мария Федоровна пожертвовала счастьем своей младшей дочери ради того, чтобы Ольга всегда оставалась под рукой и всегда могла приехать, как в Гатчину, так и в Аничков. По мнению же самой Великой княгини, Вдовствующую Императрицу уговорили отдать дочь замуж за их сына родители принца Ольденбургского, в частности, его честолюбивая мать, принцесса Евгения, которая была близкой подругой Марии Федоровны [С эпохи Петра I на русскую службу поступали представители некоторых второстепенных владетельных домов, к примеру, принцы Гессен-Гомбургские и другие. К середине и концу XVIII века их число увеличилось, поскольку большинство из них предпочитали находиться под властью Императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II, а не Фридриха Великого. Им необязательно было отказываться от своих земель в Германии. К концу столетия прочно обосновались в России принцы Гольштейн-Готторпские, Ольденбургские и Мекленбург-Стрелицкие. Одна из дочерей Павла I была супругой принца Георга Ольденбургского, а другая Великая княжна вышла замуж за герцога Лейхтенбергского. Таким образом, все три фамилии – Ольденбургские, Мекленбург-Стрелицкие и Лейхтенбергские были связаны узами с Династией Романовых. Все они титуловались «Высочествами», а не «Императорскими Высочествами».].

Великая княжна и ведать не ведала о подобных махинациях. Она встречала своего кузена почти на всех семейных собраниях и находила его слишком старым для своего возраста. Он очень заботился о своем здоровьи. Другой его заботой были азартные игры. Он терпеть не мог домашних животных, открытые окна и прогулки. Появляясь в свете лишь изредка, все остальное время он сидел дома, а ночи чаще всего коротал за карточным столом в одном из петербургских клубов [Принц Петр Александрович Ольденбургский (1868-1924) был военным, флигель-адъютантом, затем Свиты Е.В. генерал-майором. Когда же он успевал служить? (Примеч. переводчика.)]. При звуках музыки он зевал. Живопись ставила его в тупик.

– Сказать вам откровенно, меня обманом вовлекли в эту историю, – заявила Великая княгиня. – Меня пригласили на вечер к Воронцовым. Помню, мне не хотелось ехать туда, но я решила, что отказываться неразумно. Едва я приехала к ним в особняк, как Сандра повела меня наверх, в свою гостиную. Отступив в сторону, она впустила меня внутрь, а затем закрыла дверь. Представьте себе мое изумление, когда я увидела в гостиной кузена Петра. Он стоял словно опущенный в воду. Не помню, что я сказала. Помню только, что он не смотрел на меня. Он, запинаясь, сделал мне предложение. Я так опешила, что смогла ответить одно: «Благодарю вас». Тут дверь открылась, влетела графиня Воронцова, обняла меня и воскликнула: «Мои лучшие пожелания». Что было потом, уж и не помню. Вечером в Аничковом дворце я пошла в комнаты брата Михаила, и мы оба заплакали.

К рассказу этому Великая княгиня не прибавила больше ничего. У меня возникло столько вопросов, но я не посмел их задать. Если даже ее родительница была так жестокосердна, то ведь ее старший брат, Император Николай II, мог запретить такого рода сделку. Великая княгиня ни разу не упомянула имени брата в связи с этой помолвкой. Возможно, ее удерживало чувство лояльности. Однако сам собой напрашивается вывод: должно быть, молодой Император поддался влиянию Императрицы-Матери.

В свое время Ольга сражалась как тигрица, не желая допустить увольнения миссис Франклин. В данном случае она совсем не стала бороться. Хотя она была обречена на жизнь с постылым человеком, зато ей не нужно было покидать родину. Предполагаю, что уже одно только это соображение примирило ее с браком, похожим на фарс. Но даже подобное обстоятельство вряд ли могло утешить девушку с горячим, жаждущим любви сердцем.

Императрица Мария Федоровна решила ускорить бракосочетание. Состоялось оно в конце июля 1901 года. На торжество были приглашены лишь самые ближайшие родственники. Свадьба была не слишком веселой. После того, как новобрачная переоделась, супруги поехали в Санкт-Петербург, во дворец принца Ольденбургского. Первую ночь Великая княгиня провела одна. Наплакавшись вдоволь, она уснула. Принц Петр отправился к своим старым приятелям в клуб, откуда вернулся под утро.

– Мы прожили с ним под одной крышей почти пятнадцать лет, – откровенно заявила Ольга Александровна, – но так и не стали мужем и женой.

Принцесса Евгения Ольденбургская, сын которой стал теперь зятем Императора, начала щедро одаривать невестку. Она подарила Ольге колье из двадцати пяти бриллиантов, размером в миндалину каждый, рубиновую тиару, которую некогда подарил Наполеон Императрице Жозефине, и сказочной красоты сапфировое колье.

– Колье было таким тяжелым, что я не могла его долго носить. Обычно я прятала его в сумочку и надевала перед появлением в обществе, чтобы не страдать лишние минуты. [Великая княгиня сообщила мне: «После того, как в 1916 году мой брак был признан недействительным, я вернула все драгоценности семье принца Ольденбургского. Я была особенно рада тому, что так поступила, узнав, что принц Петр и его мать жили вполне сносно на средства от продажи драгоценностей, вывезенных ими из России после революции».]

Ходили смутные слухи о том, что «молодые» отправятся на юг Франции, но медового месяца не было, и вскоре у Великой княгини начался острый приступ меланхолии. Приступ прошел, но у молодой женщины начали выпадать волосы, и в конце концов ей пришлось заказать парик. Она так и не научилась носить его. Однажды во время поездки в открытом экипаже вместе с Императором и Императрицей Александрой Федоровной Ольга почувствовала, что парик вот-вот свалится у нее с головы.

– Я схватила обеими руками свою шляпу и в таком виде ехала. Поскольку о моей болезни не сообщалось, прохожие, должно быть, приняли меня за сумасшедшую.

Осенью 1901 года принц Ольденбургский неохотно согласился оставить общество петербургских картежников, и они отправились в Биарриц в сопровождении «Дины» и миссис Франклин.

– Остановились мы в «Отель дю Палэ». Однажды вечером мы устроили у себя прием. Я танцевала фокстрот. Неожиданно кто-то меня толкнул. Парик слетел у меня с головы и упал в середине зала. В наступившей тишине перестал играть и оркестр. Я позеленела от ужаса. Не помню, кто поднял мой парик, но пока у меня не отросли свои волосы, я больше не смела танцевать в парике. К началу 1903 года парик свое отслужил.

Однажды вечером, когда они обедали, ресторан отеля наполнился дымом.

– В одном из флигелей произошел небольшой пожар, но Вашему Императорскому Высочеству нечего волноваться, – уверенным тоном заявил метрдотель. Спустя мгновение все вскочили из-за столов, спасая свою жизнь.

Великая княгиня бросилась в свои номера, надеясь спасти хоть какие-то свои вещи. Когда она выскочила из отеля и очутилась на газоне перед входом, запыхавшаяся и растрепанная, то обнаружила, что в руках у нее зажата брошка.

– Это все, что я сумела захватить с собой в волнении, – вспоминала Ольга Александровна. На ее счастье, прибежал, тяжело дыша, тучный греческий господин, живший в номере на том же этаже, что и Великая княгиня. В руках у него была шкатулка, в которой находились все драгоценности Ольги Александровны.

– Впоследствии я узнала, что его дочь замужем за князем Орловым-Давыдовым. Этим-то и объяснялась его забота о сохранности имущества русских Великих княгинь.

Принцу Ольденбургскому не так повезло, как его жене. У него сгорел весь гардероб, в том числе все его мундиры и ордена, и среди них знаменитый датский орден Белого слона, специально изготовленный для него придворным ювелиром Фаберже.

Позднее они отправились в Карлсбад и остановились там у дяди Берти. Карлсбад был преднамеренно выбран Эдуардом VII и его приятелями, где под предлогом принятия «лечебных процедур» они могли предаваться таким развлечениям, которые способствовали дурной славе периода, впоследствии названного «Эдвардианской эрой».

– До сих пор вижу перед собой дядю Берти, который сидит с невозмутимым видом перед своим отелем, попыхивая сигарой, а в это время толпы немецких туристов стоят и смотрят на него с благоговейным ужасом и любопытством.

– Как вы можете выносить это, дядюшка Берти? – спросила я его однажды.

– Что тут такого? Для меня глазеть на них такое же развлечение, как и для них – глазеть на меня, – ответил английский король.

Относительно реакции Эдуарда VII на ее замужество Великая княгиня ничего не сказала. Но он был добр к ней и предоставил в ее распоряжение яхту, с тем, чтобы она могла кататься на ней вдоль Средиземного побережья Италии.

– В Сорренто мы сошли на берег и устроили небольшой прием на веранде гостиницы. Неожиданно в глаза мне бросился молодой британский офицер-моряк с копной рыжих волос. Он стоял и разглядывал море. Мы начали обстреливать его виноградинками, и в конце концов я пригласила его присоединиться к нам. Он так и сделал.

Молодой британский моряк, скоро ставший известным, как «Джимми», лейтенант королевского военно-морского флота, впоследствии стал вице-адмиралом Т.В.Джеймсом, одним из близких друзей Великой княгини. Его храбрость и находчивость во время революции принесли ей неоценимую пользу.

– Ну, разумеется, мы довольно весело провели время в Сорренто, – ответила на мой вопрос Ольга Александровна. – Первый шок миновал, я все еще питала надежду на лучшее будущее. К сожалению, во время нашего пребывания в этом городе возникли осложнения. К нам туда приехал мой брат Михаил. Он давно был влюблен в Дину, мою первую фрейлину. Они решили сбежать, но кто-то их выдал. Дину, разумеется, тотчас уволили. Брат был безутешен. Он обвинял Мама и Ники. Помочь им я не могла. Иногда мне приходило в голову, что нам, Романовым, лучше бы родиться без сердца. Мое сердце было еще свободным, но я была связана узами брака с человеком, для которого я была всего лишь носительницей Императорской фамилии. Чтобы потрафить своей жесткой, честолюбивой матери, он стал номинальным зятем Императора. Если бы я вздумала рассказать кузену Петру о своем сердце, истосковавшемся по любви и нежности, он счел бы меня сумасшедшей.

Чета Ольденбургских вернулась в Россию перед самым Рождеством. Несколько месяцев, которые были очень утомительными, они провели в Петербурге, но затем, к радости Ольги, отправились в Рамонь, огромное поместье далеко к югу от Москвы, принадлежавшее свекрови Великой княжны. И там, впервые в своей жизни, Ольга близко соприкоснулась с крестьянами.

– Я ходила из одной деревни в другую, и никто мне не препятствовал. Я заходила в крестьянские избы, беседовала с мужиками и бабами и чувствовала себя своей среди них. Были у них трудности и даже нужда, о существовании которой я и не подозревала. Но я видела их доброту, великодушие и несгибаемую веру в Бога. Как мне представляется, эти крестьяне были богаты, несмотря на их бедность, и когда я находилась среди них, я чувствовала себя настоящим человеком.

Но частых посещений деревень было недостаточно для Ольги Александровны. Скука, царившая в безобразном доме принца Ольденбургского, вскоре стала невыносимой для молодой женщины, и она решила проявить самостоятельность. Сначала она стала ежедневно приходить в больницу, существовавшую в имении, и наблюдать за работой докторов и сестер милосердия, всякий раз узнавая что-то новое. Затем решила построить небольшой белый особняк неподалеку от Рамони.

Принцы Ольденбургские возражать не стали. Особняк был построен. Его назвали Ольгино. Поехал ли принц Ольденбургский за своей супругой в новый дом, сказать не могу. Вполне вероятно, он предпочел остаться в Рамони.

– Я распорядилась так, чтобы Ольгино построили на холме, откуда открывался вид на речку Воронеж, приток Дона. Местность была восхитительная. Поля упирались в леса, из-за которых выглядывали золоченые купола старинного монастыря св. Тихона Задонского, куда приходило множество паломников. Помню, однажды летним вечером я сидела на балконе и наблюдала, как садится солнце. Вокруг царил такой покой, что я поклялась, что если Господь когда-нибудь удостоит меня быть счастливой, то своего первенца я нареку Тихоном.

Официально Великая княгиня считалась принцессой Ольденбургской. Ей необходимо было появляться в Рамони и присутствовать на балах и приемах, которые давала ее свекровь. Юной Ольге запомнилась одна гостья – молодая и красивая племянница принца Петра – Принцесса Мари-Клэр. Она получила образование во Франции и была совершенно незнакома с Россией. Ее визит закончился внезапно.

– Она с трудом поверила мне, что до ближайшего города шестьдесят пять верст. Потом началась охота на волков, и она услышала волчий вой. Он так напугал ее, что Мари-Клэр тотчас же уехала в Париж.

Великая княгиня так полюбила Ольгино и своих крестьян, что ей трудно было расстаться с ними осенью. Но, несмотря на все ее попытки стать независимой, Ольга не была хозяйкой своей судьбы. Ей нужно было возвращаться на север.. Свою первую зиму замужней женщины она провела в огромном дворце принцев Ольденбургских на дворцовой набережной.

– До чего же мне было неприятно находиться там, – заявила Ольга Александровна. – Между мужем и его родителями за столом то и дело возникали споры. Родители обвиняли принца Петра в том, что он проматывает свое состояние за карточным столом. Он оправдывался, говоря, что ничему другому его не научили. Язык моей свекрови походил на жало скорпиона. А о вспыльчивости свекра страшно даже вспоминать. Всякий раз, как появлялась такая возможность, я выходила из-за стола, но не всегда мне это удавалось сделать. Иногда Петр мчался к себе в клуб, даже не кончив обедать. Такого рода сцены наблюдали многие, включая прислугу, так что обыватели Петербурга, должно быть, хорошо представляли себе «счастливую семейную жизнь», какой жила семья принца Ольденбургского. И все-таки я была привязана к своему свекру, принцу Александру. Хотя он и был известен всей России своей вспыльчивостью, это был человек, а не пешка.

Год спустя Великая княгиня с легким сердцем покинула дворец принцев Ольденбургских. Брат приобрел для нее большой особняк на Сергиевской улице. Прежде чем Ольга Александровна смогла въехать туда, пришлось произвести некоторые переделки.

– Вы даже не представляете, какое это было удовольствие жить в своем простом доме вдалеке от всех этих дворцов, – сказала мне Великая княгиня. Впоследствии я с удивлением узнал, что в этом «простом доме» насчитывалось свыше ста комнат, а прислуга составляла шестьдесят восемь человек, не считая семи шоферов для семи автомобилей, а также кучеров и конюхов, в ведении которых находились большие конюшни и огромные каретные сараи. И тем не менее, это было первое собственное жилище Ольги, где она могла приказать подать на обед сельдь, если ей этого захочется, могла заменить шторы в любой комнате и позволить своим домашним любимцам располагаться на диванах и креслах. И ни Вдовствующая Императрица, ни принцесса Евгения Ольденбургская не станут отменять ее распоряжения и нарушать ее привычки. Принадлежавшие Ольге комнаты были обставлены просто, если не сказать строго. Был свой уголок и у миссис Франклин, а рядом со спальней Великой княгини помещалась просторная студия.

Однако, уединенность оставалась редкостным благом. Будучи сестрой Государя, Ольга Александровна должна была принимать всех представителей царствующих домов зарубежных стран, приезжавших с визитом в Россию, и давать аудиенции всем посланникам. Из-за их мертвящей официальности такие аудиенции были для нее настоящим мучением.

– Слава Богу, что они были непродолжительны. Но я, должно быть, доставила немало mauvais quart d'heure [неприятных минут (букв. «четверть часа») (франц.)] этим дипломатам, – вспоминала Великая княгиня.

Больше всего ей нравились аудиенции, которые она давала Эмиру Бухарскому – высокому, бородатому господину, повелителю независимого государства, граничащего с Афганистаном. На нем был просторный халат с эполетами русского генерала, усыпанными бриллиантами.

– Приезжая в Санкт-Петербург, Эмир всякий раз навещал меня, привозя богатые подарки, что зачастую ставило меня в очень неловкое положение. Однажды он подарил мне огромное золотое колье со свисавшими с него, наподобие язычков пламени, рубиновыми гроздьями.

Большой восточный ковер, также один из подарков Эмира, оказался в числе немногих вещей, которые Великая княгиня сумела взять с собой, покидая Россию во время революции.

Ко всему, Великой княгине следовало давать приемы во время петербургских сезонов. Это требовало нескольких недель приготовлений. Для таких приемов с Кавказа присылали дикорастущие цветы в специально оборудованном вагоне. Их доставляли декоратору, который вместе с целым штатом помощников приезжал во дворец, чтобы заняться его убранством. Разумеется, в распоряжении у Великой княгини были дамы и господа, которые ей помогали. Появляясь в просторном особняке на Сергиевской улице, принц Ольденбургский жил своей жизнью. Никогда не вмешивался в дела жены, но и не помогал ей ни в чем. Вместе они почти никогда не появлялись.

Наконец, приходилось наносить бесконечные, нудные, но неизбежные визиты членам Императорской фамилии и своим друзьям. Такие визиты представлялись Великой княгине преступной тратой времени. Очень часто ей приходилось сопровождать свою родительницу. Каждое утро, за исключением Великого поста, независимо от того, где жила в это время Вдовствующая Императрица, – в Гатчинском или Аничковом дворце – Марии Федоровне приносили большой, вычурно украшенный лист с перечислением всех увеселений и приемов, происходивших в данный день в столице.

– Иногда под впечатлением момента Мама решала посмотреть ту или иную пьесу и прийти на какой-то званый вечер. В этом случае я получала извещение, что Мама ожидает, что я составлю ей компанию. Выбора у меня не было. Как и Папа, я была безразлична к театру, но Мама любила появляться в театре, поскольку внимание всех зрителей было обращено на нее.

Когда в Царской ложе появлялись Вдовствующая Императрица и Великая княгиня Ольга Александровна, все господа, сидевшие в театре, вставали со своих мест и почтительно кланялись Августейшим зрительницам.

– Если ставилась какая-то опера, в особенности, «Аида», для участия в массовых сценах на роль воинов часто приглашались гусары из полка моего имени или же моряки с Императорской яхты «Штандарт». До чего же забавное зрелище представляли собой эти рослые, крепкие юноши, неуклюже передвигавшиеся по сцене в шлемах, с голыми волосатыми ногами, обутыми в сандалии. Несмотря на отчаянные жесты режиссера, они с широкими улыбками глядели на нас.

Зимой я часто сопровождала Мама во время ее прогулок в санях по широкому и нарядному Невскому проспекту. В солнечные дни, особенно по воскресеньям, весь свет Петербурга выезжал на «Набережную», чтобы пощеголять великолепными лошадьми и санками.

У Императрицы-Матери была пара вороных, которых накрывали синей сеткой, чтобы снег и лед, вылетавшие из-под их копыт, не попадали в нее. Завидев мать и дочь, проезжавших мимо, господа приветственно снимали свои меховые шапки.

Пребывание в Петербурге становилось все более утомительным для Великой княгини.

– Иногда случалось так, что мне следовало находиться в один и тот же день в трех разных местах. Утром – в Петергофе по какому-нибудь семейному делу, затем в Гатчине, чтобы присутствовать на званом завтраке вместе с Мама, а затем мчаться назад в Санкт-Петербург, где вечером я должна была присутствовать на встрече, которая вызывала во мне отвращение, но избежать ее было нельзя.

Однажды Великая княгиня вместе со своим младшим братом, Великим князем Михаилом, ехала на моторе в Гатчину, чтобы успеть на ужин к своей родительнице.

– У бедняги Михаила была злосчастная привычка засыпать за рулем. В тот вечер он ехал очень быстро: мы боялись опоздать. Неожиданно он клюнул носом, автомобиль свернул с дороги и перевернулся. Нас обоих выбросило из салона, и мы каким-то чудом остались целы и невредимы. Автомобиль даже не пострадал. Мы просто выкатили его на дорогу и поехали дальше.

«Дикая светская суматоха», как называла приемы Великая княгиня, требовала иметь такие наряды, которые не нравились ей. В то время все дамы семьи Романовых одевались у законодательницы женской моды мадам Бриссак.

– Это была высокая, смуглая женщина. Всякий раз, как она появлялась, чтобы наблюдать за примеркой, я непременно жаловалась на дороговизну ее услуг. Бриссак сначала смотрела на меня с обиженным видом, затем с заговорщическим видом шептала: «Прошу Ваше Императорское Высочество никому не говорить об этом в Царском Селе, но для вас я всегда делаю скидку». Потом Алики рассказала мне о том, как она посетовала на чересчур высокие цены, на что мадам Бриссак ответила: «Прошу Вас, Ваше Императорское Величество, никому не говорить об этом, но я всегда делаю скидку для Вашего Величества».

Мы с Алики от души расхохотались! Вот старая пройдоха! Она так хорошо на нас заработала, что могла жить на широкую ногу в своем особняке в Петербурге.

Жалоба дамы из семейства Романовых на дороговизну услуг модной портнихи может показаться необычной, но ведь стоимость гардероба была отнюдь не единственной финансовой проблемой Великой княгини.

– Всех нас – Мама, Ники, Ксению, Михаила и меня – смущало вот какое обстоятельство, – рассказывала мне Ольга Александровна. – Мой годовой доход составлял около двух миллионов рублей (миллион долларов), но я никогда не видела этих денег и не знала по существу, как они расходовались. Разумеется, велись бухгалтерские книги, но это не помогало. У меня было двенадцать счетоводов и один очень знающий казначей, полковник Родзевич, и счета, которые они вели, конечно же, находились в полном порядке, и все же деньги таяли, словно снег весной. У меня было столько денег – и все же я никогда не имела возможности приобрести себе нужные вещи.

Ольга Александровна вспомнила, что однажды, в конце отчетного года, она захотела купить небольшую картину стоимостью менее четырехсот рублей (200 долларов), но ее казначей заявил, что денег для оплаты по счету нет. У Романовых был неписанный закон – за все свои покупки платить наличными, и мужчины и женщины поколения Великой княгини строго выполняли его.

Гардероб, транспортные расходы, стоимость содержания особняков в Петербурге и Ольгине, а также ряд пожертвований на благотворительные нужды, делавшихся регулярно, – все это не исчерпывало перечень расходов. Великая княгиня должна была также платить за образование детей своей прислуги.

– В штате прислуги в Петербурге состояло около семидесяти человек, что было довольно скромно для сестры Императора. Причем у всех у них было много детей, и все они желали видеть своих сыновей докторами и инженерами. Нетрудно себе представить, каких огромных денег это стоило. Но против этой статьи расходов я не возражала. Во всяком случае, тут был какой-то прок.

Однако, корень все бед заключался в том, что муж Великой княгини был заядлым игроком. От брата Георгия она унаследовала миллион золотых рублей. В считанные годы вся эта сумма была до копейки промотана принцем Петром Александровичем.

И все-таки фамилия была сказочно богата – в особенности, если мы вспомним о замороженных авуарах семьи. Помимо семи дворцов, наполненных сокровищами искусства, они владели драгоценностями, приобретенными за триста лет существования Дома Романовых. Их стоимость, по самым скромным подсчетам, составляла сотни миллионов золотых рублей. В их числе был знаменитый бриллиант Орлова в 194 1/2 карата весом, приобретенный графом Алексеем Орловым в Амстердаме в 1776 году и поднесенный им Екатерине II; бриллиант Шаха в 82 карата; «Горная Луна» – нешлифованный бриллиант весом 120 карат, и «Полярная Звезда» – превосходный бледно-красный рубин 40 карат весом. Романовым принадлежала Большая Императорская корона, изготовленная Позье, придворным ювелиром Императрицы Екатерины II. Она имела форму митры, увенчанной крестом из пяти огромных бриллиантов, соединенных вместе гигантским неграненым рубином. Пояс, окружавший корону, состоял из 39 алмазов и 38 розовых жемчужин. Императорская диадема, сделанная в царствование Императора Александра I, состояла из 500 бриллиантов, свыше ста розовых жемчужин и 13 огромных старинных жемчужин, которые были извлечены из колье XV века, которое носила одна Царица Московская. Кроме того, в их шкатулке имелись ожерелья и подвески из розовых бриллиантов, сапфиров, изумрудов и рубинов и известное количество драгоценностей, хранившихся особо и предназначавшихся в качестве семейных свадебных подарков.

– Все эти сокровища представляли собой баснословный капитал, к которому ни в коем случае нельзя было прикасаться. Сомневаюсь, чтобы мог отыскаться покупатель хоть одного из этих сокровищ, – заявила Великая княгиня, и я посмотрел на узенький золотой браслет с вкрапленным в него крохотным рубином и еще более крохотным сапфиром. Одним из источников доходов Императорской фамилии были удельные земли – Императорские имения, разбросанные по просторам Империи. Сотни тысяч десятин земли были приобретены прозорливой Екатериной II в качестве меры, обеспечивающей благосостояние Императорской семьи. В удельные земли входили имения, фруктовые сады, охоты, обширные леса, рыбные промыслы и виноградники. Самые доходные удельные земли находились на юге, в частности, в Крыму. Их подлинная стоимость достигала астрономической суммы. Однако, из-за неэффективного управления ими и хищений доходность их составляла немного больше 4 000 000 в год. Цивильный лист Царя и всего Дома Романовых составлял сумму в 22 миллиона золотых рублей (В начале 1960-х годов это составляло около 9 240 000 фунтов стерлингов).

– Сумма кажется огромной, но лишь на первый взгляд. Финансовый год начинался 1 января. Однако очень часто Ники испытывал материальные затруднения задолго до конца сметного периода, – отмечала Великая княгиня.

На плечи Государя ложилась забота о содержании двух дворцов в Царском Селе, двух в Петергофе, одного в Москве и одного в Крыму. Нужно было платить жалованье тысячам дворцовых служащих и слуг. Все они получали подарки на Рождество и в день тезоименитства Государя Императора. Большие средства уходили на содержание Императорских яхт и поездов, а также на транспортные расходы. Из средств Министерства Двора и Уделов расходовались деньги на содержание трех театров в Санкт-Петербурге и двух – в Москве, а также Императорского балетного училища. Императорская Академия Художеств и Императорская Академия Наук также требовали средств, хотя официально они содержались за счет Государственного казначейства. На личные средства Государя содержались практически все сиротские приюты, заведения для слепых, дома для престарелых (богадельни), а также многие больницы. Государь должен был заботиться и о содержании Императорской фамилии. Каждый Великий князь ежегодно получал около 800 000 золотых рублей. Каждой Великой княжне при замужестве полагалось приданое в 3 миллиона золотых рублей. [В своей «Книге воспоминаний» В.к. Александр Михайлович отмечает, что Великие князья получали по 200 000 в год, а приданое Великих княжон составляло миллион рублей (цит. пр., с.132).]

– К тому времени, когда Ники взошел на престол, нас стало так много. Лишь у одного Сандро, мужа Ксении, было пять братьев; у моего дяди Константина было пять сыновей и две дочери, – сообщила мне Великая княгиня.

Кроме того, в Собственную Его Величества канцелярию приходило множество прошений об оказании финансовой помощи. Так, вдова полицейского просила дать образование ее детям, способному студенту необходимы были деньги на окончание курса, и он обращался с прошением на Высочайшее имя; крестьянину нужна была корова, рыбаку – новая лодка, вдова чиновника просила выдать ей деньги на покупку очков. Чиновникам Собственной канцелярии Государя было строго-настрого запрещено оставлять без внимания хотя бы одно прошение. После проверки справедливости требований прошения оно удовлетворялось.

– По сравнению с некоторыми американскими магнатами брат мой был беден, – свидетельствовала Ольга Александровна.

Однако Великая княгиня отметила, что трудности, с которыми сталкивалась Императорская фамилия, постоянно усугублялись невероятной некомпетентностью чиновников. Император хотел приобрести гору Ай Петри, находившуюся рядом с его имением Ливадия. Ай Петри вместе с соседней землей принадлежали одному знатному семейству. В конце концов, стороны договорились о цене – которая была огромной – и владения перешли к новому хозяину. Но когда Император решил построить на Ай Петри небольшой особняк, то выяснилось, что сделать это он не вправе: уплаченная им сумма не подразумевала такого использования земли.

– Помню, как рассердился Ники, – рассказывала Великая княгиня, – но в скандальной этой истории было замешано столько влиятельных людей, что он решил махнуть на нее рукой.

Моя собеседница привела мне еще один пример вопиющей безответственности. Перед началом 1914 года общая годовая рента пятерых детей Императора Николая II составила 100 миллионов рублей. Вопреки пожеланию Императора, министр финансов вместе с двумя ведущими банкирами вложил все эти средства в немецкие ценные бумаги. Император выступил против этой операции, но его стали заверять, что средства помещены надежно и крайне выгодно. Разумеется после первой мировой войны все эти суммы испарились.

– Кроме того, было много попрошаек, – с презрением проговорила Великая княгиня. – Я не имею в виду бедняков из числа простого народа. Речь идет о знатных попрошайках, в частности, об офицерах гвардейских полков, которые жили не по средствам и рассчитывали на то, что мы оплатим их долги.

Однажды во дворец к Великой княгине пришел офицер Атаманского полка, которого она знала с детства и попросил у нее что-то около 350 тысяч золотых рублей.

– Я спросила, зачем ему такая сумма. Он был в отчаянии. Сказал, что это долг чести. Я дала ему деньги. Спустя несколько дней мне стало известно, что на мои деньги он купил конюшню скаковых лошадей. С тех пор я с ним не разговаривала.

Затем Ольга Александровна вспомнила о красавце князе Дадиани, также офицере одного из гвардейских конных полков, оказавшемся в действительно сложных условиях. Чтобы выпутаться из подобной ситуации, этот господин похитил несколько ценных картин из частной коллекции и принес их во дворец Великой княгини, умоляя ее обратиться к Императору с просьбой приобрести картины для Эрмитажа. Князь заявил, что все они представляют семейные их ценности и что ему больно расставаться с этими шедеврами, но иного выхода у него нет. Картины пришлись по вкусу Великой княгине. Она сумела убедить Государя согласиться на их покупку, но полиция, извещенная расстроенным владельцем галереи, уведомила Царя о происхождении «семейных реликвий Дадиани».

– Хочу отметить, что этого офицера немедленно уволили из полка. И все равно скандал был ужасный. Рядовые вели себя гораздо порядочнее. Они никогда не попрошайничали. За все эти годы лишь один матрос, который возвращался к себе домой где-то на побережье Каспийского моря, попросил меня помочь ему купить рыбачью сеть. Я дала ему деньги, которые он вернул мне до копейки. В ту пору рядовые назывались «нижними чинами». Для меня они были благородными людьми, потому что были благородны душой. Они были достойны дружбы. Никто из них не смотрел на Великую княгиню, как на владелицу кошелька, в который можно залезть.

Выйди она замуж удачно и по любви, Великая княгиня была бы свободна от такого рода денежных осложнений. Но она оказалась одна, и рядом с нею не было мужчины, который смог бы дать ей совет или как-то помочь. Она была слишком совестлива, чтобы досаждать Государю своими домашними проблемами. Великий князь Михаил Александрович, целиком освоившийся с ролью гвардейского офицера, лишь посмеялся бы над трудностями младшей сестры. Единственный совет, который она получила бы от своего «мужа», если бы обратилась за ним, состоял бы в том, чтобы попытать счастья за карточным столом. В результате финансовые проблемы лишь увеличивали ее одиночество и делали ее еще более несчастной.

Живя в Петербурге, Великая княгиня чувствовала себя несчастной, хотя жила жизнью света. Она бывала во многих домах, встречалась со многими людьми. Подчас ее природная жизнерадостность помогала ей преодолеть скуку официальных встреч. Однако из ее слов я понял, что результатом сотен новых знакомств не стала ни одна настоящая привязанность.

Неподалеку от особняка Великой княгини находился великолепный дворец княгини Юрьевской, вдовы ее деда, Александра II, бывшей его морганатической женой. Княжна Екатерина Долгорукая сначала была любовницей Императора, а в 1880 году вступила с ним в морганатический брак. Эта старая женщина жила на широкую ногу и считала себя Вдовствующей Императрицей, хотя Александр II был убит прежде, чем он успел объявить княгиню Юрьевскую Императрицей. Ольга очень привязалась к этой старой даме.

– Она, должно быть, очень любила моего деда, – рассказывала Ольга Александровна. – Всякий раз, как я приходила к ней, мне казалось, будто я открываю страницу истории. Жила она исключительно прошлым. В тот день, когда моего деда убили, время для нее остановилось. Она только о нем и говорила. Она сохранила все его мундиры, всю его одежду, даже домашний халат. Она поместила их в стеклянную витрину в ее домашней часовне.

Вместе со своей родительницей Великой княгине приходилось часто бывать во дворце Юсуповых на набережной Мойки. Княгиня Зинаида Юсупова была близкой подругой Вдовствующей Императрицы. Ходили слухи, что состояние Юсуповых намного превышало состояние Императорской фамилии.

– И я вполне допускаю, что так оно и было, – сухо проговорила Ольга Александровна. – До сих пор я помню, что на столах в их гостиных стояло множество хрустальных ваз, наполненных нешлифованными сапфирами, изумрудами и опалами, которые использовались, как украшения. По-моему, сказочное это богатство ничуть не испортило княгиню Юсупову. Она была добра, щедра и могла быть верным другом. К сожалению, матерью она оказалась никудышной – она слишком уж избаловала своих детей.

Не слишком далеко от дома Великой княгини в огромном особняке на набережной реки Фонтанки жили граф и графиня Орловы-Давыдовы. Графиня имела репутацию одной из самых хорошо одетых женщин в мире. Оба супруга пользовались известностью в свете, хотя граф походил на породистого пса и получил прозвище l'homme chien. Среди друзей Великой княгини были две сестры Нечаевы-Мальцевы и их брат, отличавшиеся щедростью и гостеприимством.

Все трое были холосты, очень эксцентричны и очень богаты, и хотя многие смеялись над ними у них за спиной, однако первыми являлись на их знаменитые приемы именно эти насмешники. Одна из сестер Мальцевых была низенькая и толстая, вторая высокая и худая, однако обе были наивными старыми девами со своими причудами. Однажды во время приема какой-то офицер положил к ним на кровать свою фуражку. «Что мы станем делать, если забеременеем от него!» – в ужасе воскликнули сестры.

Самой знаменитой хозяйкой того времени была графиня Клейнмихель, о балах-маскарадах которой говорил весь петербургский свет. Богатая, эксцентричная, чуть-чуть прихрамывавшая, графиня редко покидала свой особняк, и каждый, кто занимал хоть какое-то положение в обществе, считал честью быть приглашенным к ней в дом.

– Это была «гранд-дама» до кончиков ногтей, – свидетельствовала Великая княгиня, – и в то же время необычайно проницательная и умная женщина. Каким-то образом ей удавалось узнать сокровенные тайны почти всего петербургского общества. Ее особняк прослыл рассадником сплетен. Ко всему, она увлекалась оккультными науками. Я слышала, что однажды вызываемые ею духи до того расшалились, что один из них сорвал с ее головы парик и открыл тайну ее плешивости. Думаю, что после этого случая она прекратила занятия подобного рода. [Впоследствии Великая княгиня рассказала мне историю бегства графини во время революции. Графиня закрыла ставнями окна, заперла все двери и перед входом повесила написанное крупными буквами объявление: «Вход строго воспрещен. Этот дом принадлежит Петросовету. Графиня Клейнмихель арестована и помещена в Петропавловскую крепость». Фокус удался из-за всеобщего беспорядка и сумятицы. Графиня успела упаковать некоторые из своих ценностей и сделать приготовления для своего бегства из России. Лишь после ее бегства местный совет узнал, что его одурачили.]

Как ни был краток петербургский сезон увеселений, он, должно быть, являлся источником мучений для Великой княгини. Начиная с праздника Нового года и до Прощеного воскресенья петербургское высшее общество танцевало, раскатывало на богато украшенных тройках, слушало концерты, посещало оперу и балет, ело, пило, снова танцевало, причем, каждая хозяйка дома старалась перещеголять остальных в изобретательности и оригинальности развлечений, которые предлагались гостям. Устраивались «белые балы» для молодых девушек, впервые выходящих в свет, а также «розовые балы» для молодоженов. Большим спросом пользовались оркестры наподобие оркестра Коломбо и цыганский оркестр Гулеску. Ни один сезон не обходился без грандиозного бала, который устраивала у себя Великая княгиня Мария Павловна, и не менее знаменитого бала-маскарада у графини Клейнмихель. К концу Прощеного воскресенья даже наименее набожные хозяйки салонов Петербурга, должно быть, облегченно вздыхали, радуясь невольному окончанию всех увеселений. А уж с Чистого понедельника, следующего за Прощеным воскресеньем и до самой Пасхи ни о каких увеселениях не могло быть и речи.

Сезон начинался утром Нового года церемонией выхода Государя и Государыни. Из Дворцовой церкви они направлялись в Николаевский зал, где им представлялись две или три сотни гостей. Господа трижды кланялись, дамы приседали и целовали руку Императрицы («безмен»). Примерно за полчаса до выхода все Романовы собирались в одной из гостиных Зимнего дворца и занимали свои места в торжественном шествии в Николаевский зал. В это утро хозяевами положения становились церемониймейстеры и гофмаршалы; нельзя было сделать ни малейшего движения без соответствия правилам самого строгого в Европе протокола.

– Входили мы соответственно возрасту, а не очередности положения, – свидетельствовала Ольга Александровна. – Я обычно шла под руку с одним из моих кузенов: или с Великим князем Борисом, или же с Великим князем Андреем (младшими сыновьями Великого князя Владимира Александровича). Ники, разумеется, находился во главе; о его руку опиралась Мама, Алики же шла сразу за ними в сопровождении Михаила.

Заметим, что особенно ревниво к своему положению на иерархической лестнице относились две Великие княгини – это сестры-черногорки Анастасия и Милица Николаевны [Урожденные княжны Черногорские, дочери князя Николы I Негоша.], жены двух старших Великих князей – Петра Николаевича и Николая Николаевича (младшего). Они всегда стремились встать сразу за двумя Императорскими парами. Сестры получили прозвища Сцилла и Харибда. Никто не смел сделать и шага, пока черногорские принцессы не занимали принадлежащего им, по их мнению, места.

– Хорошо помню, как моя кузина Минни (принцесса Греческая Мария) громко проговорила: «Теперь можно трогаться: Сцилла и Харибда успели занять свои места». После того, как все вставали, как полагается, двери Николаевского зала открывались, оберцеремониймейстер трижды ударял о пол жезлом из слоновой кости и объявлял о выходе Их Императорских Величеств. Трогались с места и мы – попарно, словно вереница ухоженных, вышколенных пуделей, которые чинно вышагивают на глазах толпы зевак где-нибудь на ярмарке.

Во время зимнего сезона в Зимнем дворце давали два или три бала.

– До чего же не любила я этот дворец! – призналась Ольга Александровна. – Из всей нашей семьи только Мама обожала его, но почему, я так и не сумела понять.

Вычурное здание дворца тянулось на большое расстояние вдоль набережной. А внутри его выстроились анфилады залов, длиной и высотой способных соперничать с иным собором: Николаевский зал, Георгиевский зал, Белый зал, Малахитовый зал, Тронный зал – с окнами в два яруса. Помимо огромных и гулких этих залов во дворце было множество отдельных апартаментов, помещений для придворного штата и прислуги. Много места занимали лестничные площадки и коридоры, не ведущие никуда. Дворец полностью соответствовал своему названию: он так и не смог обрести тепла домашнего очага. Перед каждым балом его украшали тысячами пальм, экзотических растений, доставленных из Крыма, охапками роз, тюльпанов, сирени из оранжерей Царского Села. Однако никакими стараниями нельзя было вдохнуть жизнь в стылые просторные помещения этого огромного здания.

Всякого поражало буйство цветов. У каждого входа и вдоль лестницы стояли великаны конногвардейцы и кавалергарды в белых мундирах, шитых золотом и серебром и казаки Собственного Его Величества конвоя в алых и синих черкесках. Слуги негры были в красном с головы до ног. На дворцовых скороходах были надеты шляпы, украшенные перьями. Ливреи дворцовых лакеев были расшиты галунами, из-за чего невозможно было определить цвета ткани. Балы начинались после выхода Императорской четы.

– Ах, какие там были цвета! – воскликнула Великая княгиня. – Алые, белые, голубые мундиры гвардейских офицеров, оливковые платья статсдам, рубинового цвета бархатные платья фрейлин, а на всех нас – серебряная и золотая парча... Рубины, жемчуг, бриллианты и алмазы... И все-таки до чего же я не любила все эти балы в Зимнем дворце, на которых нам надо было непременно присутствовать. Одна лишь Мама их обожала, потому что знала: к ней прикованы глаза всех присутствующих. И выглядела она великолепно.

Каждый бал в Зимнем дворце неизменно начинался полонезом. В первой паре шел Государь.

– Ники любил танцевать и был превосходным танцором, но, к сожалению, Алики терпеть не могла такого рода увеселения. Она и Ники оставались на ужин, который довольно рано подавали в Малахитовый зал, а затем покидали его. Что касается меня, то я готова была сбежать из дворца после первого же полонеза, но, разумеется, сделать этого не могла.

В подобных случаях оказывался полезным муж Ольги Александровны. Приезжал он не слишком поздно, чтобы проводить ее домой. Проведя супругу через дворцовую кордегардию, принц выходил с женой через боковой подъезд. Накинув на плечи поверх парчового платья меховое манто, Великая княгиня пробегала на цыпочках по помещению, слыша храп солдат.

– Мне так хотелось спать. До чего же я завидовала этим солдатам!

Последним ярким штрихом в живописной истории Зимнего дворца стал знаменитый исторический бал в январе 1903 года. Год спустя началась война с Японией, за которой последовали годы смуты. Окна Зимнего дворца закрыли ставнями. В залы его больше не привозили огромное количество цветов. Под искусно расписанными сводами не звучала танцевальная музыка. Но тот январский вечер 1903 года навсегда врезался в память Великой княгине.

– Все мы пришли на бал в одеждах семнадцатого века. На Ники было облачение Алексея Михайловича, второго царя из Династии Романовых. Оно было малинового цвета, расшито золотом и серебром. Некоторые предметы убранства были специально доставлены из Кремля. Алики выглядела просто умопомрачительно. Она была в одежде Царицы Марии Милославской, первой супруги Царя Алексея Михайловича. На ней был сарафан из золотой парчи, украшенный изумрудами и серебряным шитьем, а серьги оказались такими тяжелыми, что Алики не могла нагнуть голову.

Тот бал-маскарад был прекрасной лебединой песней. Гости Императора, которые танцевали в тот вечер старинные русские танцы, еще не знали, что после того, как прозвучали последние аккорды оркестра, опустился невидимый занавес. Больше в Зимнем дворце балов-маскарадов не устраивалось. Неприятный инцидент, происшедший во время бала в 1903 году, можно было рассматривать, как своего рода зловещий знак.

Великий князь Михаил Александрович попросил у своей родительницы одолжить ему большую алмазную застежку, которую он хотел прикрепить в качестве украшения к своей меховой шапке. Застежка была баснословно дорогой; некогда она принадлежала Императору Павлу I, и Вдовствующая Императрица надевала ее очень редко. Можно себе представить, с какой неохотой она выполнила просьбу сына.

– И Михаил ее потерял! Должно быть, украшение упало у него с шапки во время танцев. Оба они – Мама и Михаил – были вне себя от отчаяния: ведь застежка принадлежала к числу сокровищ короны. В тот же вечер были внимательно осмотрены все залы дворца. Утром пришли сыщики и обшарили дворец с чердака до подвала. Но бриллиантовую застежку так и не нашли. Нужно сказать, – заметила Великая княгиня, – что на этих балах теряли много драгоценных украшений, но я ни разу не слышала, чтобы хоть одно из них удалось отыскать!

Вряд ли кто был больше доволен, чем Ольга Александровна, когда дикому вихрю увеселений приходил конец. Она не любила шум, слепящие огни, толпы людей, чересчур сытную еду, никогда не покидавшее ее ощущение, будто ее выставляют напоказ – разодетую и украшенную драгоценностями. С началом Великого поста театры и другие увеселительные заведения закрывались, и Вдовствующая Императрица уезжала в Гатчину. Ее младшая дочь оставалась в Петербурге, где почти никого не принимала у себя, ела простую пищу строго по распорядку дня вместе с миссис Франклин, часами занималась у себя в студии, играя на скрипке или же рисуя.

Каждое утро она отправлялась на прогулку по улицам и набережным Санкт-Петербурга. Такой привычки не было ни у одной из представительниц Дома Романовых. До сих пор ни одна Великая княгиня не разгуливала по улицам одна. Правда, чтобы не нарушать традиций окончательно, Ольга делала уступку: сзади нее, на некотором расстоянии, шла фрейлина, а еще дальше следом ехал с черепашьей скоростью шофер на автомобиле. Однако Великая княгиня шагала далеко впереди, сопровождаемая борзой, пуделем и крупной лайкой. Этой привычке не могла помешать никакая погода. Она шла гулять, когда мела пурга и когда шел мокрый снег. Не отказывалась она от своего моциона даже тогда, когда ветер, дувший с залива, трепал ее одежду и срывал с головы шляпку.

Во время таких прогулок Великая княгиня целиком погружалась в собственные мысли. Этот величественный и гордый город, возникший по воле одного из ее предков, разговаривал с ней на языке, который она понимала. Его купола и шпили, его мрамор и гранит, его река, это сочетание ветра, воды и облаков сливались для нее в неистребимый символ силы, мужества и надежды на будущее. Мечта Петра Великого создать этот новый город наложила печать на русский народ. Об этом не следует забывать. Мечта эта никогда не была бы воплощена в жизнь, если бы не безжалостная целеустремленность Императора; более ста пятидесяти тысяч человек погибли среди болот и топей, строя град Святого Петра.

– Но если когда-либо цель оправдывала средства, то именно это и произошло здесь, – заявила Великая княгиня. Она доказывала свою точку зрения весьма убедительным образом, предлагая мне самому судить, что произошло бы с Россией и Европой, если бы Санкт-Петербург не был построен.

– Если бы Царь Петр сохранил Москву столицей, то Россия, вероятно, пропиталась бы азиатской культурой и к настоящему времени стала бы неотъемлемой частью Азии. Воздвигнув же новую свою столицу на северной границе Европы, Россия была вынуждена присоединиться к культурной семье западных государств, и таким образом Европа не оказалась лицом к лицу с Азией, ломящейся в ее двери. С другой стороны, если бы Петр перенес свою столицу куда-то на юг, например, в Крым, тогда славяне и греки объединили бы свои силы и выступили бы против Турции, восстановив Византийскую Империю с центром ее в Константинополе. Вполне возможно, что в условиях теплого, размягчающего человеческую натуру климата славяне изнежились бы, утратили лидерство. Тогда бы северные славяне попали под власть немцев, а юг страны оказался бы под турецким игом.

Нередко, доходя до огромной Сенатской площади, Великая княгиня останавливалась и разглядывала бронзовую статую Петра Великого.

– Мне часто казалось, что он смотрит на меня, его собственного потомка. Мне по душе была история его жизни. По душе был его город. Думаю, он, этот город, вдыхал в меня жизнь. В нем было столько мужества и упорства. В моем доме на Сергиевской никому до меня не было никакого дела. Эти утренние прогулки отвлекали меня от грустных мыслей.

У Ольги кроме Нана не было никого. С братом Михаилом она теперь виделась не так часто, как прежде: он был занят военной службой и сердечными делами. С сестрой Ксенией она никогда не была по-настоящему близка. А перекладывать свои проблемы на плечи Императора, и без того обремененного множеством забот, Ольге не позволяла совесть. Алики постоянно недомогала.

Внешне покладистая, Великая княгиня в душе была бунтаркой. Мнимый ее брак не ожесточил ее, а лишь усилил жажду по настоящему чувству. Здоровая, нормальная женщина, она мечтала стать супругой и матерью. Вместо этого она лишь носила имя человека, который добросовестно сопровождал ее на всех приемах и вечерах, изредка проводил полчаса в одной из ее гостиных. Разговоры его, по существу, сводились к недавним выигрышам или проигрышам; он был чрезвычайно озабочен своим здоровьем и с откровенной неприязнью смотрел на многочисленных питомцев «жены».

Апрельским днем 1903 года Великая отправилась из Гатчины в Павловск, чтобы присутствовать на военном смотре. Она беседовала с офицерами, как вдруг заметила высокого пригожего мужчину в мундире офицера Лейб-Гвардии Кирасирского полка. Она никогда еще не встречала его прежде. И ничего о нем не знала. Их взгляды встретились.

– Это была судьба. И еще – потрясение. Видно, именно в тот день я поняла, что любовь с первого взгляда существует.

Великая княгиня с трудом дождалась окончания смотра. Она заметила, что высокий офицер разговаривает с ее братом Михаилом.

– Оказалось, что они друзья. Я узнала, что мужчину зовут Николай Куликовский. Что он из известной военной семьи, хотя для меня такие подробности не имели никакого значения. Я просто сказала Михаилу, что хочу познакомиться с этим человеком. Михаил понял меня. На следующий же день он устроил обед. Как все это происходило, я уже и не помню. Мне было двадцать два года, впервые в жизни я полюбила, и я знала, что любовь мою приняли и ответили взаимностью.

Тому, что произошло затем, невозможно было бы поверить, если бы не откровенный рассказ самой Великой княгини.

Она ни с кем не стала советоваться, да она и не нуждалась ни в чьем совете. Она отправилась прямо в Петербург, нашла мужа у него в библиотеке и сообщила ему, что встретила человека, который ей дорог, и попросила немедленно дать ей развод.

Принц Петр Александрович Ольденбургский нисколько не удивился. Он оставался таким же невозмутимым, словно Великая княгиня сообщила ему о том, что не желает идти на прием или в театр. Эмоциональное состояние его жены принца ничуть не интересовало. Он выслушал Ольгу и затем ответил, что его крайне заботит его собственная репутация и честь семьи. Немедленный развод исключается, но он, возможно, вернется к этому вопросу через семь лет.

Уж не намекнула ли Великая княгиня о том, что намерена сбежать со своим избранником? Последствия такого события произвели бы на общество гораздо большее впечатление, чем любой развод. По этому поводу сказать ничего не могу. Великая княгиня мне об этом не говорила, но дальнейшее развитие событий показало, что такой намек был сделан.

Принц Петр Ольденбургский назначил молодого офицера своим адъютантом и сообщил ему, что он может поселиться у них в доме на Сергиевской!

Этот «menage a trois» [любовный треугольник (франц.)] в доме Ольденбургских, оставаясь тайной для всех, даже для графини Клейнмихель, продолжал существовать до 1914 года, когда Великая княгиня в качестве сестры милосердия отправилась на фронт, а Куликовский последовал за своим полком. Обещание принца Петра Александровича «вернуться к этому вопросу через семь лет» так и не было им выполнено, но брак их был расторгнут в 1916 году, и Великая княгиня стала женой Куликовского. После смерти Ольги Александровны я спросил у вице-адмирала Джеймса, который однажды гостил у Великой княгини в Ольгино, догадывался ли он о подлинных отношениях, существовавших между Ольгой Александровной и Николаем Куликовским. На это он ответил, что ему и в голову не могло прийти, что Великая княгиня влюблена в этого человека. Со стороны их отношения казались корректными и официальными.

– Я был весьма удивлен, когда спустя несколько лет узнал о их браке, – сказал вице-адмирал.

Все эти долгие годы высокий адъютант, безупречно выполнявший свои служебные обязанности, оставался для Великой княгини единственной опорой.

Ольга была одновременно счастлива и несчастна. Узнать наконец, что ты желанна и любима, было исполнением мечты, на осуществление которой она иногда не смела даже надеяться. Однако честность ее натуры и отвращение к всяческим компромиссам заставляли ее всячески сопротивляться отвратительному положению, в котором она оказалась. Возможно, этот абсурдный «любовный треугольник» и соответствовал своеобразному представлению принца о чувстве чести. Но Великую княгиню ситуация угнетала и внушала ей чувство стыда. Однако молодая женщина была бы еще более несчастной, если бы Куликовский не жил под одной крышей с нею. Во всяком случае, никто не вправе был обвинять ее в двоедушии: ведь именно ее муж, а не она сама пригласила молодого офицера к ним в дом. Что же касается самого Куликовского, то вполне очевидно, что Великая княгиня убедила его согласиться на предложение принца занять должность адъютанта.

Более чем сомнительно, что они были любовниками до 1915 года. Главным препятствием были религиозные убеждения Великой княгини. Православная церковь, к которой она принадлежала, была неотъемлемой частью ее взглядов на жизнь и духовного наследия ее предков. Она не была ни мистиком, ни религиозной фанатичкой. Но брак ее был заключен в соответствии с законами православной религии, и Ольге Александровне не оставалось ничего другого, как ждать его расторжения той же Православной церковью.

Возможно, было и другое соображение. Ольга хотела иметь детей. Если бы в тот период у нее родился ребенок от Куликовского, то официальным отцом считался бы принц Петр Александрович. Прежде всего, этому бы никто не поверил. Во-вторых, Великая княгиня отличалась, по крайней мере от двух своих прародительниц – Елизаветы Петровны и Екатерины II – в том, что неприятие ее мятежной натурой мертвящих условностей, тем не менее, не заставило бы ее подавить в себе чувство порядочности. Вопреки ее своеобразным привычкам, она была не настолько эксцентричной, какой ее считали некоторые родственники Ольги Александровны. Двойная жизнь, если бы Ольга стала жить ею, привела бы к тому, как она и сама понимала, что для нее погас бы единственный светоч, которым она руководствовалась.

И она ждала, а молодые годы уходили. Ожидание становилось все труднее и обиднее. Порою, должно быть, оставаться в доме на Сергиевской превращалось в нестерпимую муку.

Именно тогда она нашла поддержку для себя в Царском Селе. Знал ли Император о ее тайне, нам неведомо. Вполне возможно, что знал. Но факт остается фактом: с 1904 по 1906 год Ольга виделась с Державным братом и Императрицей почти каждый день. Поскольку принц Петр получил под свое начало полк, расквартированный в Царском Селе, чета Ольденбургских переехала туда из Петербурга. К тому времени как Император, так и Государыня перестали часто бывать в свете. В Санкт-Петербурге образовалась партия, возглавляемая Великой княгиней Марией Павловной, которая подвергала критике молодую Императрицу за все, что та делала или не делала, и постепенно Императорская семья обособилась от всех. Ольга стала одним из доверенных лиц Царской семьи.

– Для меня было такой радостью находиться среди них. Их любовь друг к другу служила для меня источником вдохновения, и я любила своих четырех племянниц. Мне кажется, что маленькая Анастасия, тогда еще совсем младенец, была всегда моей любимицей. Им со своими нянями не повезло так, как мне с моею Нана. Сперва там хозяйничала «Орчи», которую королева Виктория направила в Дармштадт, чтобы нянчить Алики. Она последовала за Алики и в Россию. Она была чрезвычайно властолюбива и в конце концов уехала из дворца. После этого там воцарился полный хаос. Няня моей племянницы Ольги была кошмарной женщиной – любила приложиться к бутылке. Однажды ее застали в постели с казаком и тотчас уволили. Потом я помню мисс Игер, няню Марии, которая была помешана на политике и постоянно обсуждала дело Дрейфуса. Как-то раз, забыв о том, что Мария находится в ванне, она принялась за его обсуждение с одной из своих знакомых. Мария, голенькая, с нее ручьями лилась вода, выбралась из ванны и принялась бегать взад и вперед по коридору дворца. К счастью, в этот момент появилась я. Подняв ее на руки, я отнесла девочку к мисс Игер, которая все еще говорила о Дрейфусе.

Каждый день Великая княгиня гуляла с племянницами в парке.

– Иногда к нам присоединялся Ники, но не Алики. Гулять ей не позволяло здоровье. Должна признаться, подчас мне было трудно призвать своих племянниц к порядку. Они были такие живые, полные энергии и вечно убегали в разные стороны.

Именно в те дни, когда Великой княгине приходилось тесно общаться со своим Августейшим братом и его семьей, она хорошо узнала его, оценила его характер и получила некоторое представление о том, какое бремя ему приходилось нести на своих плечах. Она признала, что он допускал промахи, но утверждала, что достоинства его перевешивали его изъяны, хотя мне и не удалось бы доказать ей, что положительные, по ее мнению, черты характера Императора должны быть свойственны любому порядочному человеку. Потребности его были скромны, и семейная жизнь безупречна. Ел и пил он умеренно, единственной его слабостью было то, что он много курил – результат постоянного нервного напряжения. На свои личные нужды он тратил мало. Однако свойственные Государю спокойствие и сдержанность заставляли многих думать, что он холоден и высокомерен. К сожалению, такое впечатление, укоренившееся у людей, изменить было невозможно. Великая княгиня утверждала, что бесстрастность Императора была лишь маской, под которой он скрывал свои чувства. И это ее мнение нам следует отметить. Ее брат правил миллионами своих подданных, но никто из них не знал, что их Царь принимает все так близко к сердцу, что боится сорваться на людях. Великая княгиня сама затронула суть проблемы, когда заявила:

– Возможно, только Алики и я знали, как сильно он страдает и чувствует. Ему постоянно недоставало опытных и бескорыстных министров. Что же касается интеллигентов, то единственное, что у них было на языке – это революция и покушения, за что они и поплатились.

Тут Ольга Александровна прочла мне отрывок из статьи Розанова «Революция и интеллигенция», написанной вскоре после захвата власти большевиками в октябре 1917 года:

«Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои подбитые мехом шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены».

Самая младшая из четверых племянниц Великой княгини, Анастасия, родилась в июне 1901 года.

– Ожидали, что родится сын, – рассказывала Ольга Александровна, – однако появление на свет четвертой девочки нисколько не уменьшило к ней любовь ее близких. Ей не исполнилось и года, а она успела завоевать всеобщую привязанность своими забавными манерами, своим веселым характером и звонким смехом.

Она поистине была моей любимой крестницей! Я любила ее за бесстрашие. Она никогда не хныкала и не плакала, даже если ей было больно. Это была настоящая сорвиголова. Бог знает, кто из ее молодых кузенов научил ее лазать по деревьям, но лазать она умела, даже когда была совсем крохой. Мало кому известно, что у нее была слабая спинка и доктора рекомендовали массаж. Анастасия или «Швибзик», как я ее называла, не выносила всякую суету. Два раза в неделю во дворец приходила из госпиталя сестра милосердия Татьяна Громова, и моя маленькая племянница – эта шалунья – обычно пряталась в буфет или под кровать, чтобы хотя бы на пять минуток оттянуть противный массаж. Наверное, доктора были правы, когда говорили о дефекте спинной мышцы, но никто из тех, кто видел, как играет Анастасия, не поверил бы этому, настолько живой, полной энергии была она. А какой она была проказницей!

Великая княгиня одарила меня одной из своих редких улыбок, по-видимому, вспомнив собственное детство. Я понял, что у тетушки и ее племянницы действительно было много общего, хотя у племянницы не было брата, вместе с которым она могла бы отмачивать номера. Племянник Великой княгини, Алексей, страдал болезнью, при которой противопоказано лазить по деревьям и крышам домов. Ольга и Михаил сами были сорванцами. Все четыре дочери Государя очень бережно относились к своему маленькому братцу.

Анастасия даже в младенческом возрасте любила подразнить. Все, кто ее окружал, становились ее мишенью, в том числе ее тетушка. Однажды крестница так разозлила Великую княгиню, что та дала ей оплеуху. Девочка не заплакала, но покраснела и выбежала из комнаты. Минуту спустя она вернулась. Ее большие серые глаза улыбались, и она схватила свою крестную за руку.

– Она прекрасно понимала, что получила пощечину за дело. Она никогда не дулась, – добавила Великая княгиня.

Как это случалось со мной уже не раз, мне трудно было сознавать, что я нахожусь в Канаде, за много тысяч миль от Царскосельского дворца и парка. Я видел в своем воображении детские, обширный парк, и мысленно сопровождал четверых девочек, бегавших за своей юной тетушкой (в то время Ольге едва исполнилось двадцать четыре года), а вокруг них прыгают и резвятся все их собаки. Волосы Великих Княжон растрепаны, а шляпка их тетушки, разумеется, сбилась набекрень.

Снова очутившись в Куксвилле, в своей жалкой крохотной гостиной, Ольга Александровна поднялась со своей софы, выдвинула ящик из комода и повернулась ко мне, держа в руках большую квадратную коробку.

– Мы с вами говорили об Анастасии, – негромко произнесла она. – Это был такой добрый ребенок. Я вам кое-что покажу, это несколько маленьких подарков, которые я получила от нее. – Сев на старую софу, она открыла шкатулку, выстланную внутри выцветшим, оборванным бархатом.

Вещи, хранившиеся в ней, были не Бог весть какими ценными: маленький серебряный карандаш на тонкой серебряной цепочке, крохотный флакон из-под духов, брошь для шляпки, украшенная крупным аметистом и другие мелочи. Все это, собранное вместе, с любовью хранилось все эти годы, было переправлено через континент и океан. Все это были бесценные знаки любви и привязанности. Я понял, что Великая княгиня оказала мне честь, показав все эти предметы. С минуту я не мог поднять глаз на нее. Она перебирала в руках один предмет за другим, закрыла шкатулку крышкой и убрала в комод. Неожиданно крохотная комнатка наполнилась ароматом духов.

– Она и в самом деле была «Швибзиком», – продолжала Великая княгиня. – Когда Анастасия подросла, у нее развилась способность к подражанию. Дамам, которые приходили навестить мою невестку, было невдомек, что где-то в глубине комнаты младшая дочь Императрицы следит за каждым их движением, за каждой особенностью их поведения, которые предстанут перед нами наяву, когда мы останемся одни, без свидетелей. Этот талант Анастасии родители не очень-то поощряли, но представьте себе, до чего нам было смешно, когда мы узнали, что толстая графиня Кутузова, одна из фрейлин Мама, пожаловалась, что у нее был сердечный приступ, когда она увидела в комнате мышь. Конечно, это была выходка Анастасии, но до чего же охоча она была на всякие проделки!

Тут лицо Ольги Александровны омрачилось.

– Странное дело – ребенок был полон жизненной энергии, но у меня всегда было предчувствие, что долго она не проживет. Видите ли, она по крайней мере дважды стояла на краю могилы.

Первый раз это произошло, когда Императрица взяла девочку с собой на прогулку по парку в Царском Селе. Без всякой видимой причины лошади внезапно понесли. Совершенно случайно навстречу коляске Императрицы ехал верхом граф Илья Воронцов. Спрыгнув с коня, он повис на поводьях и остановил лошадей Императрицы совсем близко от озера. Если бы не храбрость и находчивость графа, коляска оказалась бы в воде.

Второй инцидент, свидетельницей которого оказалась Великая княгиня, произошел в Ливадии летом 1906 года. Император и четверо его дочерей купались недалеко от берега, когда внезапно их накрыло огромной приливной волной. Царь, Ольга, Татиана и Мария всплыли на поверхность и увидели, что Анастасия исчезла.

– Маленький Алексей и я наблюдали за происходящим с берега. Ребенок, разумеется, не сознавал опасности и хлопал в ладоши при виде приливной волны. Тогда Ники нырнул в воду еще раз, схватил Анастасию за ее длинные волосы и поплыл вместе с ней к берегу. Я вся похолодела от ужаса.

В конце 1906 года принца Петра перевели из Царского Села в другое место, и Великая княгиня вернулась в свой особняк в Петербурге, но продолжала часто бывать в Царском. К тому же, существовал телефон. С каждым годом интерес Ольги Александровны к своим племянницам, забота о них росли. По субботам она оставляла столицу и проводила весь день с семьей брата. «Тетя Ольга» была своим человеком в Александровском дворце. Дети относились к ней, как к своей подруге по играм. Их подкупала безыскусственность ее манер. Вследствие обстоятельств, над которыми она не имела власти, Императорская семья вела весьма уединенную жизнь. Мало событий вносили разнообразие в быт детей, но Великой княгине никогда не наскучивало выслушивать их рассказы.

– Все они особым умом не блистали [Другие авторы были иного мнения о Великих княжнах, чем их родная тетка. Известно, что Государь часто советовался со старшей дочерью по важным вопросам и, как известно, намеревался внести изменения в закон о престолонаследии, ввиду болезни Цесаревича, с тем, чтобы престол могла унаследовать старшая дочь. Ко всему, Великие княжны, в особенности, Мария Николаевна, были богаты умом сердца – добротой и открытостью натуры, о чем пишет А.А.Танеева. (Примеч. переводчика.)]. Я и сейчас думаю, что моя маленькая Анастасия была самая одаренная из них. Однажды мы с Ники и Алики сидели в кабинете Ники. Мы с ним принялись вспоминать разные забавные случаи, которые происходили в прежние годы, и все трое громко хохотали. Тут мы увидели, как дверь открылась. На пороге стояла Анастасия. Скривившись, она проговорила голосом, в котором звучало превосходство: «Действительно, как забавно, только ничего смешного я не вижу». Прежде чем Алики успела отчитать ее, Анастасия убежала.

Больше всего Великую княгиню заботили два обстоятельства, касавшиеся ее племянниц. Первым из них было искусство верховой езды.

– Боюсь, что тут мне не удалось сделать ничего. Девочки любили лошадей, не боялись их, но ездить верхом не желали. Они хорошо сидели в седле, трусихами не были, но я весьма скоро убедилась, что они садятся на лошадей только потому, что мне этого хотелось. Никакого удовольствия от езды верхом они не испытывали. Лишь одна Анастасия пристрастилась к верховой езде. Не думаю, чтобы ей запомнился тот инцидент в Царском Селе. Если бы она осталась в живых, то из нее получилась бы великолепная наездница.

Второе обстоятельство было сложнее. Оно заключалось в изолированности детей в Царском Селе. После 1904 года их родители больше не жили в Петербурге. По мере того, как они взрослели, одна за другой Императорские дочери появлялись за обеденным столом родителей.

– Мне хотелось как-то развлечь девочек – призналась Великая княгиня. – Я поговорила по этому поводу с Ники и Алики. Они знали, что могут доверить мне своих детей.

Начиная с 1906 года каждое воскресенье всю зиму дети проводили в обществе «тети Ольги», которая приезжала вечером в субботу в Царское и там ночевала. А утром четыре взволнованные племянницы и их не менее взволнованная тетушка садились на поезд и отправлялись в Петербург. Первым делом они отправлялись в Аничков дворец и завтракали вместе со своей бабушкой, Императрицей Матерью. Часа два Великие княжны, в том числе даже непоседа Анастасия, выглядели и вели себя так, как подобает их положению. Они становились такими чопорными, что тетушка с трудом узнавала в них своих племянниц.

– Эти завтраки раздражали своей излишней чинностью. К счастью, через какие-то два часа все заканчивалось и мы с облегчением покидали Аничков дворец!

Самое интересное для юных Великих княжон начиналось после того, как они оказывались в доме у их тетушки. После чая устраивались игры и танцы с «приличными» молодыми людьми столь же юного возраста, которых приглашала Великая княгиня, чтобы разделить веселье с ее племянницами.

– Спиртных напитков или вин, разумеется, никогда не подавали – даже для взрослых участников праздника. В те дни веселились, не прибегая к помощи водки или коктейлей. Помню, как радовались каждой минуте вечера девочки, особенно, моя дорогая крестница Анастасия. До сих пор я слышу ее звонкий смех, раздающийся в отдаленных уголках зала. Танцы, музыка, игры – она всецело отдавалась им.

Приблизительно в десять вечера приезжала одна из фрейлин Императрицы, чтобы захватить их с собой в Царское Село.

Эти воскресные поездки продолжались до 1914 года. Великая княгиня относилась к ним, как к одной из самых важных своих обязанностей.

– В тринадцать лет Анастасия начала толстеть, несмотря на то, что много двигалась. Кроме того, она была гораздо ниже ростом своих сестер. Совершенно неожиданно для меня девочка утратила всякий интерес к занятиям. Учителя определили это, как леность. Но я в этом не уверена. Мне кажется, что книги сами по себе не представляли для нее ничего особенного. Ей очень хотелось столкнуться с настоящей жизнью. Я знаю, что ее многое заботило, она терпеть не могла эскорт казаков, постоянно сопровождавших их во время прогулок. Не нравилось ей и многое другое, но все это не омрачало ее веселья. Именно такой она и запомнилась мне – брызжущей жизненной энергией, шаловливой, звонко хохочущей – иногда без всякой видимой причины – а это самый лучший смех. Девочка была самой веселой из всего ее поколения Романовых, и у нее было золотое сердце.

Великая княгиня умолкла. В тесной комнатке крохотного коттеджа стало очень тихо. Ольга Александровна погрузилась в свои воспоминания. Прошло много времени, прежде чем я осмелился спросить:

– А что было потом?

– Потом был четырнадцатый год, – с усилием ответила она. – Как только началась война, я поспешила на фронт, где находился мой госпиталь. На север я вернулась в 1916 году и больше никогда не видела мою милую маленькую крестницу. – Она помолчала, а затем добавила с особым ударением, смысл которого невозможно было не понять. – Хочу сказать, я больше никогда не видела настоящую Анастасию.

Не секрет, что царствование Императора Николая II было трудным, причем с каждым годом проблем становилось все больше. По мнению Великой княгини, в крушении Дома Романовых были повинны не столько политики или интеллигенция, сколько сами Романовы.

– Нет никакого сомнения в том, что распаду Российской Империи способствовало последнее поколение Романовых, – заявила Ольга Александровна. – Дело в том, что все эти роковые годы Романовы, которым следовало бы являть собой самых стойких и верных защитников престола, не отвечали нормам морали и не придерживались семейных традиций. – Тут она отрубила: – Включая и меня.

Я был поражен ее честностью.

За последние десятилетия XIX века Императорская фамилия значительно увеличилась. У некоторых сыновей Николая I было по шесть детей. Они образовали целый клан, и Александр III, целиком отдавая себе отчет в том, что необходимо сохранять честь старинного их рода и выполнять огромные обязательства, которые накладывала принадлежность к этому роду, правил всеми ими как патриарх. Он не мог не знать о существовании среди Романовых отдельных партий и соперничества между ними. И не любил их всех одинаково. Мало общего, к примеру, было между ним самим и его младшими братьями, в особенности, Великим князем Владимиром Александровичем. Тем не менее, Александру IIIудавалось сохранить внешнюю видимость достоинства и единства. Он управлял фамилией, и члены ее боялись Царя. Он не терпел бездельников и расточителей. Отсюда не следует, что все члены семейства Романовых вели столь же безупречную жизнь, как и он сам. Но открытых скандалов не было. Ни в самой Империи, ни за ее пределами не распространялись смачные истории об альковных похождениях, греховных пристрастиях членов клана и тому подобное. По существу, Император был стержнем династии. Хотя внутренняя связь между отдельными ее представителями была далека от совершенства, фасад был достаточно надежен. [На наш взгляд, Великая княгиня идеализирует картину. Вспомним одного лишь В.к. Алексея Александровича, Генерал-адмирала Российского Императорского флота, который предпочитал заниматься красивыми женщинами, а не флотом, открыто жил с «Зиной» – герцогиней Лейхтенбергской при живом-то муже, правда, уже при новом Императоре. (Примеч. переводчика.)]

Но Александр III умер слишком рано, и после его смерти связи распались. В тех случаях, когда он бы приказал, его сын стал бы упрашивать. Александр III не всегда удосуживался надевать бархатную перчатку на свой железный кулак. Николай II не нуждался в бархатных перчатках: его руки были слишком нежны. С самого начала было очевидно, что он не сможет принимать собственных решений, не оглядываясь на всю эту толпу дядей и кузенов, которые, едва их спустили с поводка, стали вести себя как им заблагорассудится. Начали образовываться группировки. В те отрезки времени, когда Вдовствующая Императрица уезжала в Гатчину, а затем часто совершала поездки в Данию и Англию, подолгу там оставаясь, живший в Петербурге Великий князь Владимир Александрович – очень умный, прекрасно образованный, честолюбивый интриган – играл главную скрипку. Независимо от их различий великокняжеские дворы объединяла их общая решимость утвердить себя и общая неприязнь к молодой Императрице, супруге Государя.

– Не хочу сказать, что среди нас не было никого, кто обладал бы достаточным умом и способностями, чтобы служить Государю и своей Родине, – отмечала Великая княгиня, – но таких было недостаточно. Большинство из нас досаждали Ники и даже устраивали сцены в его присутствии, чтобы удовлетворить свои интересы, свои ничтожные помыслы. Придирались ко всему, что он делал или не делал. Положение стало, в конце концов, невыносимым, так что вряд ли стоит осуждать Ники за то, что он избегал встреч с некоторыми представителями Императорской фамилии. Оглядываясь назад, – с грустью проговорила Ольга Александровна, – я убеждаюсь, что слишком многие из нас, Романовых, были эгоистами, которых снедала ненасытная жажда наслаждений и почестей. Ярче всего это доказывала ужасающая неразборчивость, какую проявляли представители последнего поколения нашей семьи в вопросах брака. Следовавшие один за другим семейные скандалы не могли не шокировать русское общество. Но разве хоть кого-то из них заботило, какое они производят впечатление? Ничуть. Некоторые даже не возражали против их высылки за границу. [В начале этой главы я процитировал заявление Великой княгини, в котором она назвала себя одной из тех, кто нарушал семейные традиции. Справедливости ради следует отметить, что последующее расторжение ее брака с принцем Ольденбургским нельзя назвать разводом. Супружеских отношений между «супругами» не было, и в официальных документах, выданных Святейшим Синодом, отмечается недействительность брака, а не его расторжение. Кроме того, Великая княгиня не вышла замуж за разведенного. Полковник Куликовский был холостяком.]

До воцарения Николая II среди членов Дома Романовых было всего лишь два случая разводов. Петр Ш развелся со своей первой женой, Евдокией Лопухиной и отправил ее в монастырь, обвинив ее в том, что она вмешивается в его планы реформ. В 1794 году Великий князь Константин, второй сын Императора Павла I и внук Екатерины II, женился на принцессе Юлии Саксен-Кобург-Готской. Детей у них не было, брак оказался неудачным, и в 1801 году супруга Великого князя покинула своего мужа и навсегда оставила Россию. Лишь в 1820 году Александр I согласился на развод брата, чтобы дать ему возможность жениться на своей любовнице, знатной польке, которой был дарован титул княгини Ловицкой. Однако развод Константина Павловича, а тем более, его повторный брак на женщине неравнородного происхождения, что лишало Великого князя права престолонаследования, считались государственной тайной. [Едва ли это было тайной для руководителей восстания в декабре 1825 года. Однако они требовали возведения на престол Константина и Конституции для России. Кстати, простые солдаты, склоненные к мятежу преступниками дворянского звания, были уверены, что выступают за законного Царя Константина и жену его Конституцию. (Примеч. переводчика.)]

В соответствии с Основными Законами ни один из членов Императорской фамилии был не вправе вступать в брак без разрешения монарха, не вправе он был также вступать в брак с разведенными лицами или в неравнородный брак. Однако в течение нескольких лет, после воцарения Императора Николая II, произошла целая серия матримониальных бунтов и даже кое-что похуже. Вереницу ослушников возглавил его двоюродный дядя, Великий князь Михаил Михайлович («Миш-Миш») (один из шести сыновей Великого князя Михаила Николаевича, внук Николая I, который женился на особе неравнородного происхождения вопреки запрету Государя. Его попросили выехать за границу, и он поселился в Англии. В Россию он так и не вернулся. Супруга его [по материнской линии дедушкой ее был А.С.Пушкин] получила от английской королевы титул графини Торби.

Вторым ослушником был дядя Государя. Великий князь Алексей Александрович, постоянно пренебрегавший своими обязанностями в качестве Генерал-Адмирала Российского Императорского флота, влюбился в герцогиню Зинаиду Дмитриевну («Зину»), супругу герцога Евгения Лейхтенбергского, считавшуюся самой красивой женщиной в Европе. Несмотря на все усилия его племянника заставить дядю прекратить эту связь, Великий князь Алексей Александрович продолжал повсюду сопровождать чету Лейхтенбергских, подвергаясь насмешкам со стороны завсегдатаев европейских курортов, которые называли неразлучную троицу «menage royal a trois». [царственный любовный треугольник (франц.)] В данном случае развода не было, но тем скандальнее была история.

Затем Анастасия Николаевна, княжна Черногорская и герцогиня Лейхтенбергская, разошлась с мужем и вышла замуж за Великого князя Николая Николаевича (младшего), двоюродного деда Императора. Снова послышались увещевания и протесты со стороны Государя, но к тому времени клан Романовых словно сорвался с цепи. Другой дядя, Великий князь Павел Александрович, овдовев [Первая жена его была принцесса Александра, дочь короля Греческого Георга I и королевы Эллинов Ольги Константиновны. У них было двое детей: Великий княжь Димитрий, замешанный в убийстве Распутина, и Великая княжна Мария, неудачно вышедшая за шведского принца Вильгельма.], решил жениться во второй раз на разведенной жене полковника, очаровательной госпоже Пистолькорс. По этому поводу Государь писал родительнице:

«Еще весною я имел с ним [В.к.Павлом] крутой разговор, кончившийся тем, что я его предупредил о всех последствиях, которые его ожидают. К всеобщему огорчению, ничего не помогло... Как все это больно и тяжело и как совестно перед всем светом за наше семейство! Какое теперь ручательство, что Кирилл не сделает того же завтра, и Борис или Сергей М. поступят так же послезавтра? И целая колония Русской Имп. фамилии будет жить в Париже со своими полузаконными или незаконными женами! Бог знает, что такое за время, когда один только эгоизм царствует над всеми другими чувствами: совести, долга и порядочности!»

Николай II написал это письмо 20 октября 1902 года. Три года спустя, оправдывая мрачное пророчество Государя, его двоюродный брат, Великий князь Кирилл, старший сын Великого князя Владимира Александровича, женился на разведенной жене Великого герцога Гессен-Дармштадтского Эрнста, Виктории-Мелите. Император уволил Кирилла с флота и запретил ему проживание в России. Дядя Государя, В.к. Владимир Александрович, устроил скандал и пригрозил оставить все свои официальные посты, если Император не изменит своего решения. Однако Государь остался непоколебим.

Наконец, на Императора обрушился еще более тяжелый удар. Неизбежный скандал сопровождался и тяжелыми личными переживаниями Николая Александровича. Великий князь Михаил, его родной брат, предпочел нарушить закон, хуже того, порвать с традициями Дома Романовых. Что пережили его сестры, в особенности, Ольга, трудно себе представить.

В августе 1906 года расстроенный Государь писал матери:

«Три дня назад Миша написал мне, что он просит моего разрешения жениться... Разумеется, я никогда не дам согласия моего на этот брак... Несравненно легче согласиться, нежели отказать. Не дай Бог, чтобы из-за этого грустного дела в нашей семье вышли недоразумения».

Дама, толкнувшая Великого князя на безрассудство, была некая Наталья Шереметьевская, дочь московского присяжного поверенного. В первый раз она вышла замуж за купца Мамонтова, вскоре после чего развелась. Затем вышла замуж за поручика Синих кирасир Вульферта. Командиром лейб-эскадрона этого полка был Великий князь Михаил Александрович. Госпожа Вульферт стала его любовницей и тотчас же развелась с мужем в надежде стать супругой Великого князя [В.Трубецкой в своей книге «Записки кирасира» (М., «Россия», 1991, с.с.189-190) отмечает, что г-жа Вульферт искренно полюбила Великого князя, ответив взаимностью на его любовь. Никакого расчета у нее не было. Князь В.Трубецкой служил в том же полку, что и поручик Вульферт.]. Скандальная эта история стала известна многим, начали поговаривать о тайном браке между Великим князем и этой дамой. Никто не знал, что Великий князь не нарушал закона, но когда госпожа Вульферт, получив развод, уехала за границу, Михаил Александрович последовал за ней, вопреки запрету брата. Влюбленная пара переезжала с места на место, не ведая, что русские тайные агенты постоянно держат их в поле зрения. В конце концов они отправились в Вену, где их тайно обвенчал один священник-серб.

Великий князь изолировал себя от Императорской фамилии сравнительно давно, но известие о его браке скрывать долго было нельзя, и ему было запрещено возвращаться в Россию. Лишь с началом Великой войны Государь разрешил брату вернуться на родину, и его супруга получила титул графини Брасовой. Ни сам Император, ни обе Императрицы не принимали у себя жену Михаила.

– Представляете себе, как все это воспринял Ники? – спросила Ольга Александровна. – Михаил был единственным братом, который у него остался. Он мог бы оказать Ники большую помощь. Снова повторяю, виноваты мы все. Из троих сыновей дяди Владимира один был выслан за границу, второй, Борис, открыто жил с любовницей, а от третьего, Андрея, не было никакого проку. А ведь они были сыновьями старшего Великого князя и по закону о престолонаследии стояли на третьем месте – после Алексея и Михаила. Не было никого из членов нашей фамилии, которые могли оказать поддержку Ники, за исключением, может быть, Сандро, моего зятя, да и там со временем начались нелады: между Сандро и Ксенией появились серьезные разногласия. Какой же пример могли мы дать своим соотечественникам? Ничего удивительного в том, что Ники, не находя нигде поддержки, стал фаталистом. Нередко, обнимая меня за плечи, он говорил: «Я родился в день Иова Многострадального. Я готов принять свою судьбу».

Тучи все больше сгущались. Великая княгиня вспомнила неудачную для России войну с Японией 1904-1905 годов. Держась в стороне от политики, она зачастую становилась в тупик, читая газеты, но она основывала свои выводы на том, что рассказывал ей брат, а также на собственных наблюдениях, которые она делала в Царском Селе. В тот период Ольга Александровна приезжала в Александровский дворец каждый день. Вечерами, после того, как Царь принимал своих министров и высших военачальников, он мог побеседовать с супругой и сестрой в домашней обстановке, где не надо было следить за каждым своим словом.

– Я убеждена, что мой брат никогда не хотел воевать с Японией. В войну его втянула так называемая партия политиков и генералов, которые были совершенно уверены в скорой и блестящей победе, которая прославила бы их, а затем и Царя, причем, именно в такой последовательности, – подчеркнула Великая княгиня.

К сожалению, военная кампания была плохо подготовлена и осуществлена. Снабжение войск было поставлено из рук вон плохо, одна неудача сменялась другой. А в мае 1905 года в Цусимском проливе был почти полностью уничтожен русский флот. Я где-то читал, что когда Императору доставили телеграмму о Цусимской трагедии в Царское Село, он играл в теннис и будто бы, прочитав депешу, он скомкал ее и сунул в карман кителя, после чего продолжил игру. Я спросил у Великой княгини, так ли это было на самом деле.

– Это ложь – такая же, как и тысячи других! – воскликнула Ольга Александровна. – И я это знаю, потому что находилась во дворце, когда сообщение было доставлено. Мы с Алики находились у него в кабинете. Он стал пепельно-бледен, задрожал и схватился за стул, чтобы не упасть. Алики не выдержала и зарыдала. В тот день весь дворец погрузился в траур [19-го мая 1905 года Император Николай II записал у себя в дневнике: «Теперь окончательно подтвердились ужасные известия о гибели почти всей эскадры в двухдневном бою. Сам Рожественский раненый взят в плен!! День стоял дивный, что прибавляло еще больше грусти на душе».].

Неудачная война, окончившаяся унизительным перемирием, явилась лишь одним из эпизодов, отметивших ту эпоху. По всей России не прекращались битвы. Терроризм стал повседневной реальностью. На улицах Петербурга и других городов Империи убивали Государевых слуг. Крестьяне грабили, убивали, жгли помещичьи усадьбы. Для Императора и его семьи стало небезопасно путешествовать по стране.

6 января 1905 года на Неве перед Зимним дворцом происходила традиционная церемония водосвятия. Как всегда на льду был сооружен помост для Императора, свиты и духовенства. Члены Императорской семьи, дипломаты и придворные наблюдали за происходящим из окон дворца.

Во льду была проделана прорубь – Иордань, – куда митрополит Санкт-Петербургский погрузил свой золотой крест, торжественно освятив воду в Иордани. После церемонии водосвятия раздался салют из орудий Петропавловской крепости, находившейся на противоположном берегу Невы [По словам Императора, стреляло одно из орудий конной батареи с Васильевского острова. (Примеч. переводчика.)]. Обычно салют производился холостыми зарядами. Но в 1905 году, несмотря на все меры предосторожности, группе террористов удалось проникнуть в крепость и зарядить орудия боевыми снарядами. Одним из снарядов был тяжело ранен городовой, стоявший позади Императора [фамилия городового была Романов]. Второй ударил в Адмиралтейство. Третьим снарядом разбило окно во дворце – всего в нескольких метрах от того места, где стояли Вдовствующая Императрица и Великая княгиня. Осколками стекла осыпало их туфли и платья. Из разбитого окна слышались крики, доносившиеся снизу. Все пришли в замешательство – полицейские и военные бегали во всех направлениях. В течение нескольких минут ни мать, ни дочь не смогли обнаружить невысокую, худощавую фигуру Императора. Затем они увидели его. Государь стоял на том же месте, на котором находился в начале церемонии. Стоял, не шевелясь и очень прямо.

Обеим женщинам пришлось ждать, когда Император вернется во дворец. Увидев сестру, он рассказал, что услышал, как просвистел над его головой снаряд.

– Я понял, что кто-то пытается убить меня. Я только перекрестился. Что мне еще оставалось делать?

– Это было характерно для Ники, – прибавила Великая княгиня. – Он не знал, что такое страх. И в то же время казалось, что он готов погибнуть.

Три дня спустя над Петербургом разыгралась буря почище этой. В воскресенье 9 января толпы рабочих, предводительствуемые священником Георгием Гапоном, пересекли Троицкий мост и шли по набережным к Зимнему дворцу, чтобы передать петицию Императору. Им сообщили, что Император находится в Царском Селе. Но демонстранты не поверили. Они продолжали ломиться вперед. В конце концов жестокость полиции и жестокость дикой толпы столкнулись между собой. Открыли огонь казаки. Девяносто два рабочих было убито, и почти триста – ранено.

Этот день вошел в русскую историю, как «Кровавое Воскресенье». По-видимому, цензоры пропустили все телеграфные отчеты, посланные за границу иностранными корреспондентами, аккредитованными в Петербурге. Факты сами по себе должны были потрясти Европу, но зарубежные корреспонденты, за многими исключениями, значительно увеличили число жертв и описали инцидент гораздо более мрачными красками, чем это было на самом деле. Не сообщалось в их отчетах ни о том, что в полицию швыряли камни, ни о множестве автомобилей, разбитых толпой по пути к Зимнему, ни о том, что большинство мирных жителей столицы спрятались у себя дома, закрыв ставнями окна и забаррикадировав двери. В опубликованных отчетах утверждалось, будто демонстрация была мирной, будто рабочие хотели лишь поведать Императору о своих бедах, и якобы в действиях толпы не было и намека на революционные настроения [Шествие 9 января было организовано провокаторами и агентами охранки, в числе которых были Азеф, Пинхус Рутенберг, Манасевич-Мануйлов вместе с Г.Гапоном. Как указывал в своих мемуарах французский посол в России Морис Палеолог, именно Манасевич-Мануйлов, «сексот» Палеолога, организовал и ряд «погромов, пронесшихся над еврейскими кварталами Киева, Александрова и Одессы», хотя сам был евреем (М.Палеолог. Царская Россия накануне революции. М.: Политиздат, 1991. – С. 38.) (Примеч. переводчика.)].

Великой княгини в Санкт-Петербурге в это время не было.

– За несколько дней до трагических событий Ники получил полицейский рапорт. В субботу он позвонил Мама в Аничков дворец и велел ей и мне тотчас же уехать в Гатчину. Сам он с Алики находился в Царском Селе. Насколько я помню, единственными членами фамилии, остававшимися в Петербурге, были мои дяди Владимир и Николай, хотя, возможно, были и другие. В то время мне казалось, что все эти приготовления совершенно неуместны. Все произошло по настоянию министров Ники и высшего полицейского начальства. Мы с Мама хотели, чтобы он оставался в Петербурге и встретил эту толпу. Я уверена, что несмотря на агрессивные настроения части рабочих, появление Ники успокоило бы людей. Рабочие передали бы ему свою петицию и разошлись по домам. Но тот злосчастный инцидент во время водосвятия взбудоражил всех высших чиновников. Они продолжали убеждать Ники, что он не вправе идти на такой риск, что его долг перед Россией покинуть столицу, что, даже если будут приняты все меры безопасности, возможен какой-то недосмотр. Мы с Мама изо всех сил старались убедить его, что министры не правы, но он предпочел последовать их совету и первым же раскаялся в том, узнав о трагическом исходе.

Спустя меньше чем месяц, террористы нанесли очередной удар. Когда Ольгин дядя, Великий князь Сергей Александрович, Московский генерал-губернатор, выезжал из ворот Кремля, пересекая Красную площадь, он был разорван на куски бомбой, брошенной в его сани. Он был погребен в Москве, но на похоронах присутствовали лишь немногие члены Императорской фамилии: обстановка в древней столице была столь напряженной, что нельзя было исключить новых покушений.

– В Царском Селе царило такое уныние, – вспоминала Великая княгиня. – Я совершенно не разбиралась в политике. Я просто думала, что со страной и со всеми нами происходит что-то неладное. Октябрьский манифест, похоже на то, не устроил никого. Вместе с Мама мы присутствовали на торжественном молебне по поводу открытия Первой Думы. Помню большую группу депутатов от крестьян и фабричных рабочих. У крестьян был хмурый вид. Но рабочие выглядели и того хуже: было впечатление, что они нас ненавидят. Помню печаль в глазах Алики.

В течение двух лет Великая княгиня не могла ездить в Ольгино. По всей России – от Белого моря до Крымского побережья, от Прибалтийского края до Урала – бушевали крестьянские восстания. Мужички жгли усадьбы, убивали, насиловали. Местные власти не могли справиться с бунтарями, и на помощь им были направлены войска. Но крамола начала проникать и в военную среду. В конце весны 1906 года на некоторых кораблях Черноморского флота произошло восстание с многочисленными жертвами. За ним последовал мятеж матросов Балтийского флота, и в течение некоторого времени Кронштадт представлял собой осажденную крепость.

– Я гостила у своего брата и Алики в Александрии. Стекла в окнах дворца дрожали от грохота канонады, доносившейся из Кронштадта. То были поистине черные годы, – заметила Великая княгиня.

За два года до этих событий у Государя и Государыни родился сын.

– Произошло это во время войны с Японией. Вся страна была в унынии: нашу армию в Манчжурии преследовали неудачи. И все же я помню, какие счастливые были лица у людей, когда они узнали о радостном событии. Знаете, моя невестка никогда не оставляла надежды, что у нее родится сын. И я уверена, что его принес святой Серафим.

Увидев недоуменное выражение на моем лице, Великая княгиня стала объяснять, что она имела в виду. Летом 1903 года Император Николай II пригласил ее поехать вместе с ним и Императрицей в Саровскую обитель, находившуюся в Тамбовской губернии. Паломничество имело определенную цель. Дело в том, что Святейший Синод, после нескольких лет колебаний, решил прославить старца Серафима, отшельника, жившего в XVIII веке, известного тем, что он обладал даром исцеления – как во время своей жизни, так и после своей кончины. Паломничества совершались в Саров в продолжение всего XIX столетия.

Белые каменные здания обители, заключавшие огромный двор, возвышались над берегом реки Саровы. Золоченые купола и колокольня видны были за много верст. Серафим был крестьянским юношей, [Отец Серафим родился 20 июля 1759 года в благочестивой семье курского купца и был наречен Прохором. С малых лет его влекли церковные службы, духовно-назидательное чтение. На семнадцатом году юноша Прохор Мошнин получил благословение матери (отца он потерял в трехлетнем возрасте) и отправился в Киев. Затворник Досифей сказал ему: «Гряди, чадо Божие, и пребуди в Саровской обители». Там он стал послушником. В 1786 году Прохор был пострижен в монахи и получил имя Серафим. В 1797 году он поселился в келии верстах в 5 от монастыря в дремучем лесу. Тысячу дней он питался одной травою. Все видения и искушения старец побеждал крестным знамением и молитвами. Тысячу дней и ночей он стоял на камне. Он обладал даром предвидения и предсказал гибель Императорской России, Дома Романовых и злодейское убийство Царской Семьи. Так что после паломничества в Саровскую обитель Государь знал свою судьбу. (Примеч. переводчика.)] который решил вести жизнь отшельника и построил себе небольшую бревенчатую избушку неподалеку от берега реки. Многие годы он провел там в молитве. Питался медом, корешками, лесными травами. Несмотря на его уединение, люди узнали о его праведной жизни и стали приходить к нему в его лесную избушку. Со своими гостями он был ласков и приветлив. Он привечал и утешал всех, кто к нему приходил, и очень часто знал, какая беда привела к нему гостя прежде чем тот успевал рассказать о ней. Среди паломников было много богатых купцов. По старинному обычаю они оставляли свои подношения у дверей его кельи. Однако старец раздавал эти подношения беднякам. Ни золота, ни серебра ему было не нужно. Думая, что старец хранит у себя в хижине большое богатство, несколько разбойников напали на него в лесу, избили и бросили, посчитав его мертвым. Но Серафим остался жив. Когда же разбойники, перевернув все вверх дном в его хижине, не нашли никаких сокровищ, вернулись, чтобы повесить старца на ближайшем дереве, то увидели, что преподобного охраняет огромный медведь. Залечив раны, старец вернулся к себе в келью в сопровождении медведя.

– После кончины преподобного, – продолжала Великая княгиня, – у его могилы продолжали совершаться чудеса. У моего прадеда, Николая I, была любимая дочь Мария. Однажды она тяжело заболела. Кто-то из знакомых, живший в Тамбовской губернии, прислал в Петербург шерстяной шарфик, который когда-то носил старец. Его надели на девочку, и когда она проснулась утром, жара как не бывало. Сиделки стали снимать с нее шарф, но девочка захотела оставить его у себя, сказав, что ночью она видела доброго старичка, который вошел к ней в комнату. «Шарф принадлежал ему, – сказал ребенок, – и он мне его подарил. Я хочу его сохранить».

Великую княгиню не раз спрашивали, верит ли она в чудеса. Такой же вопрос задал и я.

– Верю ли я в чудеса? Как можно в них не верить? Я их видела в Сарове.

Поездка в Саров была утомительной, главным образом из-за жары. Выйдя из поезда, они должны были ехать целый день в карете по пыльным, извилистым дорогам, которые вели к берегам Саровы.

– Пожалуй, все мы изнемогли к концу дня, но никому и в голову не приходило, чтобы сетовать на усталость. Да мы ее, пожалуй, и не чувствовали. Мы были полны религиозного рвения и надежд. Ехали мы на тройках: Ники и Алики впереди, Мама и я за ними, а дядя Сергей, которого убили два года спустя, и тетя Элла – за нами следом [Великий князь Сергей Александрович, младший сын Александра II, был убит в Москве два года спустя (см. стр. 152). Его вдова, принцесса Елизавета Гессенская («тетя Элла») удалилась от света и основала в Москве Марфо-Мариинскую обитель, став ее настоятельницей.]. В самом конце ехали кузены со своими женами. И все время, пока мы ехали, мы обгоняли тысячи паломников, направляющихся к обители.

Поездка прерывалась несколько раз. В каждой деревне, попадавшейся им по пути, их встречал священник, благословлявший Императора. Государь тотчас же приказывал кучеру остановиться и выходил из кареты.

– И вот он стоял, окруженный толпой паломников и другого люда, и каждый старался приблизиться к нему, чтобы поцеловать ему руки, рукава одежды, плечи. Это было так трогательно, что у меня нет слов описать эту картину. Как всегда, мы ехали под охраной Лейб-казаков, но им не от кого было нас охранять. Для всего этого люда Ники был Царь Батюшка.

В Сарове Августейших богомольцев отвели в покои настоятеля. А наутро Государь, Великий князь Сергей Александрович и его двоюродные братья понесли мощи преподобного Серафима, извлеченные из скромной могилы на кладбище обители, в собор с золотым куполом, специально построенный, как вместилище мощей святого.

– На берегу узенькой речки я увидела первое чудо. Воды Саровы считались целебными, потому что в них часто купался преподобный старец. Я увидела крестьянку, которая несла свою полностью парализованную дочурку, а затем погрузила ее в реку. Немного спустя девочка своими ножками поднималась по травянистому берегу. Доктора, находившиеся в Сарове, подтвердили подлинность недуга и исцеления от него.

Государыня тоже купалась в Сарове и молилась у раки с мощами святого. Спустя год у нее родился сын; но затем, когда он был еще совсем младенцем, родители узнали, что он болен гемофилией. Великая княгиня была уверена, что все ее четыре племянницы передали бы эту страшную болезнь своему мужскому потомству, если бы вышли замуж, и утверждала, что и у них бывали сильные кровотечения. Она вспоминала, какая поднялась паника в Царском Селе, когда Великой княжне Марии Николаевне удаляли гланды. Доктор Скляров, которого Великая княгиня представила Императрице, рассчитывал, что предстоит обычная несложная операция. Но едва она началась, как у юной Великой княжны обильно хлынула кровь. Застигнутый врасплох, доктор в страхе выбежал из операционной. И в этой экстремальной ситуации Императрица Александра Федоровна проявила свой характер.

– Алики спокойно взяла трясущегося от страха доктора за руку и спокойно, но твердо проговорила: «Прошу вас закончить операцию, доктор». Несмотря на то, что кровотечение продолжалось, ему удалось успешно завершить операцию.

Рождение сына, которое должно было стать самым счастливым событием в жизни Ники и Алики, можно сказать, стало для них тягчайшим крестом, – грустно проговорила Ольга Александровна.

Между тем тучи продолжали сгущаться. Над страной словно навис покров отчаяния. По словам Великой княгини, к середине 1906 года вылазки террористов настолько участились, что монархия пала бы, если бы в июле того же года на должность председателя совета министров не был назначен Петр Аркадьевич Столыпин.

– Он занимал свою должность в течение пяти лет, но я уверена, что он продержался бы на ней и дольше. Его длительное пребывание на этом посту должно стать опровержением домыслов всех тех господ, которые утверждали, будто мой брат опирался только на реакционеров. Столыпин был либералом, и до сих пор люди не знают, что Ники сам назначил его на этот пост. Отставка Горемыкина летом 1906 года поразила всех, в том числе и Столыпина, который был тогда министром внутренних дел. Нельзя сказать, чтобы мой брат был лишен проницательности. Он знал, что в такую минуту нужен Столыпин, и он не ошибся.

Столыпин, государственный деятель, наделенный предвидением и мужеством, происходил из рядов поместного дворянства. Мать его была урожденной княжной Горчаковой, отец отличился в русско-турецкой войне 1877-1878 годов. Столыпин был убежденным либералом, но он знал Россию слишком хорошо, чтобы не сознавать, что воплощение в жизнь голых либеральных идей, без всякой подготовки, приведет к непредсказуемым результатам. Ему хотелось проводить реформы постепенно, чтобы приучить национальное мышление к необходимости перемен. Сам крупный землевладелец, знавший крестьянские проблемы не из вторых рук, он поставил перед собой грандиозную задачу – провести земельную реформу, благодаря которой крестьяне превратятся в мелких землевладельцев и образуют здоровую общественную прослойку, которая станет опорой престола и надежным оплотом против атак революционеров в будущем.

– Он мог быть беспощадным, – признавала Великая княгиня. – Он облагал налогами высшие классы, не зная жалости, а когда умирал глава семьи, он требовал раздела крупного имения, принадлежавшего ему. Крупные землевладельцы всех частей Империи ненавидели его. Даже некоторые члены Императорской фамилии, в том числе мой кузен Николай, [Великий князь Николай Михайлович, брат «Сандро», свояк Ольги, либерал-историк, слыл крупнейшим землевладельцем в Империи.] были настроены к нему враждебно, но большинство из нас находились целиком на стороне Столыпина. Мы понимали, что он человек сильный и искренний. Он не преследовал никаких личных интересов. Единственное, что для него имело значение, это Россия. В некоторых книгах, прочитанных мною, утверждается, будто мой брат завидовал своему премьер-министру и делал все, что в его силах, чтобы повредить Столыпину. Это подлая ложь – как и многое остальное. Прекрасно помню, как Ники однажды сказал мне: «Иногда Столыпин начинает своевольничать, что меня раздражает, однако так продолжается недолго. Он лучший председатель совета министров, какой у меня когда-либо был».

Однако даже лучшие государственные умы, должно быть, обречены в России. Столыпинские реформы едва начали приносить свои плоды, как пуля убийцы положила конец его начинаниям. В киевском театре, где давали парадный спектакль – оперу Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» во время антракта в Столыпина выстрелил один из участников революционной группы и одновременно полицейский агент. Император вместе с двумя дочерями находился в ложе напротив. Они увидели, как Столыпин, на кителе и на руке которого была кровь, медленно опустился в кресло. Затем повернулся к Царской ложе и перекрестил ее. Убийца был тут же схвачен и затем повешен. Премьер-министра тотчас же отвезли в лечебницу, но через пять дней он умер.

– Никогда не забуду ужас и горе Ники. Когда Столыпин скончался, Ники находился в Чернигове. Он поспешил вернуться в Киев, поехал в лечебницу и у тела Столыпина опустился на колени. Те, кто заявляет, будто Ники испытал облегчение, узнав о смерти Столыпина, это люди гадкие, и у меня нет слов, чтобы сказать, что я о них думаю. Мой брат был очень сдержан, но он никогда не лицемерил. Он действительно был убит кончиной Столыпина. Я это знаю.

Когда Столыпин находился у руля государственности, ситуация в России стала более спокойной. У Императорской фамилии было такое чувство, что, поскольку произошла разрядка напряженности, можно позволить себе и отдохнуть. Весной 1907 года Великая княгиня Ольга Александровна одна отправилась в Биарриц, где остановилась в «Отель дю Палэ». Вскоре, к ее радости, туда же приезжает и сестра Ксения со своим мужем и шестью детьми.

– Но какая уйма народу приехала вместе с ними, – засмеялась Ольга Александровна. – Их придворный штат, наставники, гувернантки, прислуга. В «Отеле дю Палэ» для всех для них не хватило места. Им пришлось снять по соседству огромную виллу. Слава Богу, – прибавила она, – что я привыкла путешествовать очень скромно.

Я поверил Великой княгине на слово. Лишь после смерти ее я узнал значение слова «скромно» применительно к ее путешествиям. Ныне покойная виконтесса Нэнси Астор сообщила мне, что находилась в то же время в Биаррице и много слышала о «скромных» привычках Великой княгини Ольги Александровны. Виконтесса выяснила, что штат прислуги и других лиц, сопровождавших ее, составлял тридцать человек. Однако для представительницы Дома Романовых, совершавшей поездку за границу цифра эта была, в общем-то, довольно скромная. Вдовствующую Императрицу сопровождало двести человек! В те дни появление Романовых на Ривьере приносило владельцам гостиниц большой доход. Им очень много требовалось для своих нужд, приемы их отличались щедростью, и счета свои они оплачивали с приятной готовностью. Все их расходы во время путешествий оплачивались из средств, хранившихся в банках Англии, Франции и других стран Западной Европы.

Из Биаррица Великая княгиня вернулась в Россию. Прошло почти пять лет с того дня, как она сообщила мужу, что намерена расстаться с ним, но, по-видимому, принц Петр Ольденбургский, предложивший ей отсрочку в семь лет, полагал, что этот своеобразный «модус вивенди» будет продолжаться неопределенно долго. Он по-прежнему играл в карты, по-прежнему ходил обедать к своим родителям, жившим на Дворцовой набережной, по-прежнему на людях вел себя, как примерный муж. Но светское общество трудно обмануть; никто не знал о ревностно скрываемой любви Великой княгини, зато репутация принца Петра была общеизвестна. Как это всегда бывает, лица, не имевшие об этом никакого представления, утверждали, будто им хорошо известно все, что происходит в семье Ольденбургских.

Тем временем Ольга ждала. Ей было бы действительно очень одиноко, если бы не ее преданная старая Нана. Похоже на то, что у Ольги Александровны почти не было задушевных подруг среди родных. Ее любимый брат был отослан за границу. Сестра постоянно была занята со своими детьми, которых было уже семеро. Оставалось Царское Село, где брат и его супруга жили теперь постоянно. Зимний дворец в Петербурге открывался лишь для официальных приемов или других событий.

Разумеется, жизнь в Империи стала более спокойной во время пребывания Столыпина на своей должности, однако враждебное отношение к Царственной чете не ослабевало. Эта неприязнь, как неустанно повторяла Великая княгиня в разговорах со мной, исходила не от масс народа, а от светского общества, недовольного тем, что более не устраиваются придворные балы, и увы, со стороны отдельных представителей клана Романовых.

Правда, жизнь в Царском Селе проходила в изоляции от внешнего мира. Министры и другие крупные чиновники приезжали туда со своими докладами, послы получали аудиенции, и их приглашали к Императорскому столу, но никаких других развлечений там, по существу, не было, а Государь работал больше, чем всегда.

– И Ники, и Алики редко когда оставались одни, – вспоминала Великая княгиня. – Всегда во дворце были люди, приглашенные на завтрак, который часто подавали в большом зале, расположенном в стороне от покоев Царской четы. Но в их флигеле столовой не было. Завтрак, чай и обед подавали где угодно, ставя их на складной столик. Иногда к чаю приходили дети – Ники часто работал и после обеда. Кабинет его отделялся коротким коридором от их спальни. Супруги не только имели общую опочивальню, но и спали в одной кровати. Однажды Ники в шутку пожаловался, что Алики не давала ему спать, хрустя в постели ее любимым английским печеньем.

Николай II, который был превосходным спортсменом, имел небольшой гимнастический зал, примыкавший к его рабочему кабинету. Единственным видом разрядки для него была гимнастика.

– Помню, однажды, полагая, что он сидит у себя в кабинете, целиком поглощенный работой, я увидела, что он вертится на турнике. «Чтобы думать, необходимо, чтобы кровь приливала к голове», – улыбнулся Царь, увидев недоуменное выражение на лице сестры.

Летом 1908 года вся семья отправилась морем в Ревель, где должна была состояться встреча Императора с английским королем Эдуардом VII и королевой Александрой.

– Это было событие огромного исторического значения, – заметила Великая княгиня. – Оно ознаменовало новый союз с Англией, к которому так стремился Ники. Во время войны с Японией отношения между обеими странами находились на грани разрыва. Ни британское правительство, ни народ не скрывали, на чьей стороне их симпатии, поэтому приезд дяди Берти доставил нам особенное удовольствие. Мы были уверены, что наконец-то родственные узы между обоими царствующими домами станут способствовать лучшему пониманию и народов обеих стран.

Король Эдуард VII прибыл в Ревель на борту яхты «Виктория и Альберт», Император – на «Штандарте», а Императрица Мария Федоровна – на своей яхте «Полярная Звезда». Визит продолжался три дня.

– У меня была уйма свободного времени, поскольку Мама постоянно занималась тетей Аликс. Я ходила в гости, ко мне ходили гости. Меня очень обрадовала встреча с адмиралом Фишером. Я с ним подружилась еще в Карлсбаде. Боюсь признаться, но я страшно подвела его. Адмирал умел рассказывать очень смешные истории, и мой смех можно было услышать издалека. Как-то за обедом на борту королевской яхты «Виктория и Альберт» я хохотала так громко, что дядя Берти поднял голову и попросил адмирала Фишера не забывать, что мы не на орудийной палубе. Со стыда я готова была провалиться сквозь землю, но не нашлась, что сказать. Когда обед кончился, я сказала дяде Берти, что виновата только я одна.

Иллюминация и фейерверки, вспыхивавшие над Ревельской бухтой и отражавшиеся в северном небе, на несколько мгновений осветили и жизнь Великой княгини. Но вскоре после этого Государь и Императрица отправились с государственными визитами в Швецию, Францию и Англию, а Ольга Александровна, оставшаяся в России, по-прежнему сопровождала Императрицу-Мать, окунувшуюся в бесконечный круговорот навевавших тоску приемов и балов. Но, по крайней мере, утром она была свободна и в течение тех немногих драгоценных часов, которые у нее оставались, могла гулять, заниматься живописью и работать в больнице. Решение ее тети Эллы посвятить себя помощи страждущим оказало на Ольгу глубокое впечатление.

В 1912 году Императрица Мария Федоровна нанесла свой последний перед Великой войной визит в Англию, и Ольге пришлось сопровождать родительницу. Великая княгиня никогда не любила уезжать из России. На этот раз она чувствовала себя особенно угнетенной. Миновало семь лет, но принц Петр ни разу не вспомнил о своем обещании, которое он дал Ольге в 1903 году. Похоже, его устраивало существующее положение. Ольга же, прекрасно отдававшая себе отчет в том, чего стоили прежние скандалы в их семействе Государю, не решалась усугублять ситуацию.

Продолжительное пребывание в Сандрингеме нисколько не улучшило ее настроение.

– Мне было так грустно, – вспоминала Великая княгиня. – Тетя Аликс так постарела и стала слышать еще хуже. Они с Мама только и делали, что сидели дома и вспоминали о прошлом. Мы с Викторией катались в коляске и верхом. Когда мы вчетвером садились за стол, у меня было такое чувство, словно все мы положены на полку. Мне было всего тридцать, но я ощущала себя совсем дряхлой. Даже после того, как мы покинули Норфолк и поселились у Джорджи и Мэй в Букингемском дворце, жизнь наша не стала намного веселее. Меня не покидало предчувствие, что что-то должно случиться. Как-то вечером я отправилась в театр с моей милой подругой, леди Астор. Там мне стало плохо.

Великая княгиня вернулась в Россию, поскольку ее здоровье по-прежнему вызывало беспокойство. В Англии у нее произошел нервный срыв и в течение всего следующего года она находилась на грани нового срыва. Но Императрица Мать, по-видимому, полагала, что признаками болезни могут быть только высокая температура или пятна на лице. Она намеревалась встретиться со своей сестрой снова – на этот раз в Дании – осенью 1912 года, в уверенности, что ее младшая дочь достаточно здорова, чтобы сопровождать ее. И яхта «Полярная Звезда» снова вышла в море – держа курс к датским берегам.

– Наше пребывание в Дании продолжалось, кажется, недели две, но я так обрадовалась, когда оно подошло к концу. Жили мы на яхте, поэтому я не могла никуда сбежать. Приходилось целыми днями сидеть на палубе и слушать рассказы тети Аликс о том счастливом времени, когда она была молода.

Каким счастьем для Великой княгини было вернуться в Россию, чтобы слушать бесхитростные истории своих племянниц и пытаться развеять все возраставшую тревогу Императрицы относительно маленького Алексея.

– К тому времени, – свидетельствует Великая княгиня, – Алики стала совершенно больной женщиной. Дыхание ее стало частым, со спазмами, которые явно причиняли ей боль. Я часто замечала, что у нее синеют губы. Постоянная тревога о здоровье Алексея окончательно подорвала ее здоровье.

Во время празднования 300-летия Дома Романовых в 1913 году никто из членов фамилии не имел достаточно личного времени. Одно торжество сменялось другим. В честь Императорской четы петербургское дворянство устроило грандиозный бал.

– Было столько блеска, столько роскоши, – невесело проговорила Великая княгиня, – но все мне казалось ненастоящим и вымученным. Алики совсем выбилась из сил и едва не упала в обморок на балу. Наблюдая все эти праздничные иллюминации, присутствуя на одном бале за другим, я испытывала странное чувство, что, хотя мы веселились так же, как делали это столетиями, возникают какие-то новые, ужасные условия жизни. И это происходит благодаря силам, которые нам не подвластны.

Императрица Александра Федоровна была слишком измучена, чтобы путешествовать, и на долю великой княгини выпало сопровождать своего державного брата в сердце России, в частности, Кострому, древнюю вотчину рода Романовых.

– Это было гораздо лучше, чем находиться в бальных залах Петербурга, – с теплым чувством проговорила Ольга Александровна. – Повсюду, где бы мы ни появлялись, мы видели проявления преданности, доходившие до экстаза. Когда наш пароход плыл по Волге, мы видели толпы крестьян, стоявших по пояс в воде, чтобы взглянуть на Ники. Я наблюдала в некоторых городах, как ремесленники и мастеровые падали на колени, чтобы поцеловать его тень, когда мы проходили мимо них. Раздавались оглушительные приветственные возгласы. При виде этих восторженных толп кто бы мог подумать, что не пройдет и четырех лет, как само имя Ники будет смешано с грязью и станет предметом ненависти!

В это время Великой княгине как никогда нужна была душевная поддержка. В конце весны 1913 года скончалась во время сна ее верная старая Нана. Это произошло в доме Великой княгини на Сергиевской. Ольга распорядилась, чтобы ее похоронили в Гатчинском парке – на том самом месте, откуда миссис Франклин часто наблюдала за тем, как играет со своим братом Михаилом ее маленькая подопечная.

– Смерть Нана была для меня большим ударом, – призналась Великая княгиня. – Да она и не была так уж стара. Разве могла я тогда, в 1913 году, догадываться, что смерть уберегла ее от ужасов 1917 года и всего, что затем последовало!

Но вот настал 1914 год. Повсюду слышались разговоры о напряженной обстановке в Европе и намерениях кайзера.

– Я заговорила по этому поводу с Ники. Он ответил, что кайзер нудный человек и любит пустить пыль в глаза, но он никогда не начнет войны. И я почему-то подумала о Папа и дяде Берти. Они оба ненавидели войну, как и Ники. Оба были сильными людьми, но силен ли Ники? Обоих их боялся Вилли, но боялся ли он Ники или Джорджи [английский король Георг V.]? Я этого не думаю.

После Сараевского убийства напряжение достигло своей высшей точки, а в июле 1914 года президент Франции Пуанкаре прибыл в Санкт-Петербург с государственным визитом.

– Алики нездоровилось, поэтому я должна была всюду сопровождать Ники – была на банкетах и балах, на приеме во французском посольстве, на юбилейном спектакле в Мариинском театре, обеде на борту броненосца «Франция». Пуанкаре мне совсем не понравился. Это был низенький толстый человечек с улыбкой Урии Гипа [отрицательный персонаж романа Чарльза Диккенса]. Я нашла, что он уклончив в своих ответах. Он осыпал нас всех комплиментами и подарками и то и дело произносил напыщенные речи о взаимной дружбе и уважении. Но эти цветистые фразы были лишь сотрясением воздуха. Не прошло и трех лет, как он проявил свою натуру, когда подло обошелся с моей семьей.

Ольга Александровна умолкла на мгновение.

– Все это осталось в прошлом, но все беды нынешнего столетия начались в 1914 году. И вы знаете, кто повинен в том, что война разразилась? Великобритания. Если бы с самого начала правительство Джорджи дало понять, что Англия встанет на сторону России и Франции, если Германия вздумает баламутить воду, то Вилли не посмел бы сделать и шага. Могу вам сообщить, что граф Пурталес, посол Вилли, заявил у нас в гостиной, что он убежден: Британия ни за что не вступит в войну.

1-го августа 1914 года, когда было объявлено о начале первой мировой войны [в этот день Германия объявила войну России.], Великая княгиня и Император присутствовали на смотре войск в Красном Селе – военном лагере в окрестностях Петербурга. Встревоженная настойчивыми слухами о грядущей войне, Великая княгиня спросила у брата, следует ли ей остаться в Красном, чтобы иметь возможность проводить на фронт полк ее имени в случае объявления войны.

– Не беспокойся, дорогая, – ответил Император. – Войны не будет. Поезжай домой, можешь спать спокойно.

– Успокоенная, в тот же вечер я уехала из Красного в Петербург. Я принимала ванну, когда от Ники прибыл курьер и сообщил мне о том, что неожиданно [Германия] объявила нам войну и что я должна немедленно вернуться в Красное Село. Это свидетельствует о том, насколько далек был Ники от мысли о том, что война начнется.

Великая княгиня Ольга Александровна тотчас отправилась в Красное Село, чтобы проводить на фронт офицеров и нижних чинов Ахтырского гусарского полка. Вместе с ним туда отправлялись и другие полки. Ольга мельком увиделась с Николаем Куликовским. Они на мгновение коснулись руками, обменялись парой слов, сказанных шопотом, и он ушел.

– Я смотрела ему вслед. Я доверила его Божьему промыслу. После его отъезда в Петербурге меня более ничто не удерживало. Город стал для меня темницей. Я пошла к мужу и сказала, что отправляюсь сестрой милосердия на фронт и что никогда не вернусь к нему. Он ничего не ответил. Думаю, что он мне не поверил.

На другой же день Ольга Александровна поехала на Варшавский вокзал и села в поезд, отправлявшийся на запад.

Настоящей главой я нарушил хронологию жизнеописания Великой княгини с тем, чтобы подробно обсудить одну из наиболее противоречивых фигур в русской истории. Если многое из того, что узнает читатель, покажется ему неожиданным, если не невероятным, то я прошу его иметь в виду, что это рассказ самой Великой княгини Ольги Александровны. Я не пытался ни приукрасить те факты, которые она мне сообщила, ни истолковать их по-своему.

Й.В.

Пожалуй, ни в одной другой стране мира, кроме России, не могло возникнуть такого явления, сочетающего в себе неоднозначные и противоречивые черты, каким был Распутин. К нему не подходит ни одно определение. Если назвать его шизофреником, это не даст ничего для объяснения его личности. Несмотря на резко противоположные особенности его характера, он не был ни святым, ни чертом. Если прислушаться к слепым восхвалениям одних и злобной брани других, то этот человек кажется нам хамелеоном, слова и поступки которого изменялись в зависимости от нужд людей, с которыми он сталкивался, его окружением и, наконец, его собственным настроением. Религиозность и фатализм, великодушие и себялюбие, проницательность и непонятная глупость, доброта и жестокость, смирение и заносчивость – список этот можно продолжить – все сочеталось в нем. То игрушка в руках случая, то творец событий, человек этот, вместо фамилии имевший прозвище, возник неизвестно откуда в тот самый момент, когда страна была чуть ли не смертельно больна, когда поражения русской армии на полях Манчжурии наряду с произволом на территории России привели к тому, что надежды народа на лучшее будущее вот-вот должны были погаснуть, и когда Государь и Императрица, жившие замкнутой жизнью в Царском Селе, терзались тревогой за здоровье их младенца-сына.

Как уже отмечалось выше, Великая княгиня Ольга Александровна была завсегдатаем Александровского дворца.

– Мне представляется, что Ники и Алики ценили то, что я не вмешивалась в их сугубо личные дела. Я вменила себе за правило никогда не задавать вопросов или же давать непрошенные советы, тем более, вторгаться в их частную жизнь.

Разумеется, я в душе надеялся, что Великая княгиня заговорит о Распутине. К моему удивлению, сначала она отнеслась к подобному вопросу с большой неохотой.

– Распутин стал главным персонажем истории, которую весь мир воспринял, как сущую правду. Все, что я захотела бы рассказать о нем, люди или пропустили бы мимо ушей, или сочли бы за небылицу. Все, что написано про этого человека, настолько приукрашено или искажено, что публика фактически не в состоянии отделить подлинные факты от вымысла.

Но я стал приводить разного рода доводы и в конце концов сумел убедить Великую княгиню, что ее долг перед своей семьей не исключать тему о Распутине из своих воспоминаний. Я отметил, что из всех Романовых, оставшихся в живых, она была единственной представительницей Императорской фамилии, которая имела возможность наблюдать за интимной жизнью ее брата и его супруги. Великая княгиня очень терпеливо выслушала мои аргументы. Я видел, что тема была ей очень неприятна. Но выбора у меня не было: я был убежден, что обойти тему Распутина в своих воспоминаниях она не может.

Наконец, она проговорила:

– Пожалуй, вы правы. Да, я действительно не только знала Ники и Алики слишком хорошо, чтобы поверить всем гнусным сплетням, но я знала и сибиряка слишком хорошо, чтобы знать пределы его влияния во дворце. Обо всем этом написаны горы книг. Но, скажите на милость, кто из их авторов имел возможность получать сведения из первых рук? Мне на память приходят только два имени.

Ни одного из них Великая княгиня не назвала, но заявила, что все остальные руководствовались лишь слухами, да сплетнями, рождавшимися в стенах великокняжеских дворцов и неуемной болтовней завсегдатаев петербургских и московских гостиных.

– Возьмем, к примеру, воспоминания Палеолога, французского посла. Его посольство было всего лишь большим петербургским салоном. Он похвалялся своей дружбой с тетей Михен [тетя Михен или Михень – Великая княжна Мария Павловна, жена Великого князя Владимира Александровича.]. Его мнимая конфиденциальная информация относительно моего брата, его супруги и Распутина – была всего лишь выжимкой из сплетен и слухов, распространявшихся в гостиных петербургского света, в особенности, в салоне тети Михен. Он действительно встречался с этим человеком раз или два, но никогда не приезжал в Царское Село неофициально, а аудиенции – вовсе не повод для доверительных разговоров. Но Палеолог предпочел выставить себя в качестве авторитета по нашим делам, и читающая публика клюнула на его удочку.

Я не сразу решился задать Великой княгине следующий вопрос:

– Неужели вы не считали Распутина злым гением?

Определение мое оказалось неудачным. Великая княгиня почти сердито посмотрела на меня.

– Ну еще бы. Мефистофель, да и только, – заметила она язвительно. – Именно таким он предстает в воображении нынешней публики, не знающей чувства меры, причем, легенда эта начала создаваться еще при жизни Распутина. Я знаю: то, что я намерена сказать, разочарует очень многих из тех, кто охоч до пикантных разоблачений. Однако я полагаю, что давно пора свести этого сибирского крестьянина до его подлинных размеров и значения. Для Ники и Алики он всегда оставался тем, чем он был – человеком глубоко религиозным, который обладал даром исцеления. Ничего таинственного в его встречах с Императрицей не было. Все эти мерзости родились в воображении людей, которые никогда не встречали Распутина во дворце. Кто-то причислил его к штату придворных. Многие другие сделали из него монаха или священника. На самом деле он не занимал никакой должности ни при дворе, ни в церкви. И, если не считать его несомненной способности исцелять людей, в нем не было ничего впечатляющего или притягательного, как думают некоторые. Он был обыкновенным странником.

Странник – это мирянин-богомолец. Таких странников было много в старой Руси. Они бродили от монастыря к монастырю, из одной деревни в другую, наставляя людей и утешая, иногда исцеляя хворых, и питались подаянием. Церковные власти не всегда поощряли странников, зачастую подозревая их в ереси. Если же они проповедовали простому народу, то их следовало заключить в острог. Но Распутина нельзя было назвать странником. У них не было ни дома, ни семьи. У Распутина же была жена и трое детей, да и собственный дом в селе Покровское. По словам Великой княгини, странствуя, Распутин никогда не оставлял своими заботами семью. Он был крепко привязан ко всем своим близким.

Ничего не известно о том, кем был дед Распутина. Отец его, Ефим, поселился в сибирской деревне неподалеку от Тобольска. Там, в селе Покровское, их семью стали называть просто «новые». Распутин – имя, под которым сын Ефима вошел в историю, представляло собой презрительную кличку (слово имеет два значения: бродяга и сластолюбец), которая закрепилась за Григорием после одной или двух греховных историй с молодыми девушками, жившими поблизости от села. Он решил сохранить это прозвище после его обращения к Богу, в знак уничижеиия.

В Петербурге о нем впервые узнали в 1904 году. Отец Иоанн Кронштадтский, впоследствии причисленный к лику святых, встретился с крестьянином и был глубоко тронут его искренним раскаянием. Распутин не пытался скрывать свое греховное прошлое. Видя, как тот молится, отец Иоанн поверил в его искренность. Две сестры, Анастасия Николаевна, тогда герцогиня Лейхтенбергская (впоследствии вышедшая замуж за Великого князя Николая Николаевича-младшего), и Милица Николаевна, жена Великого князя Петра Николаевича, которые были горячими почитательницами отца Иоанна Кронштадтского, приняли у себя во дворце сибирского странника. Всякий, кто встречался с ним, был убежден, что он – «человек Божий». Однако Распутин, несмотря на теплый прием в Петербурге, долго там не задержался и отправился в очередное свое паломничество.

1 ноября 1905 года Император записал у себя в дневнике: «Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губ.» А 13 октября 1906 года отметил: «В 6 1/4 к нам приехал Григорий, он привез икону Св. Симеона Верхотурского, видел детей и поговорил с ними до 7 1/2».

К тому времени, как впоследствии узнала Великая княгиня Ольга Александровна, вокруг имени Распутина стали ходить какие-то слухи.

– Важно иметь в виду, что Ники и Алики прошлое Распутина было хорошо известно. Совершенно неверно полагать, будто они его считали святым, неспособным ни на что дурное. Повторяю еще раз – причем с полным правом – ни Государь, ни Императрица не обманывались насчет Распутина и не имели ни малейших иллюзий на его счет. Беда в том, что публика не знала всей правды; что же касается Ники или Алики, то они, благодаря своему положению, не могли заниматься опровержением лжи, распространявшейся повсюду. Теперь представим себе, как все было. Во-первых, существовали тысячи и тысячи простых людей, которые твердо верили в силу молитвы и дар исцеления, которыми обладал этот человек. Во-вторых, к нему благосклонно относились иерархи церкви. Общество же, падкое на все новое и необычное, последовало их примеру. Наконец, родственница Ники приняла у себя во дворце сибиряка и познакомила с ним моего брата и его жену. И когда это произошло? В 1906 году, когда состояние здоровья моего маленького племянника стало для них источником бесконечных забот и волнений. Я где-то читала, будто Распутин проник во дворец благодаря Анне Вырубовой [А.А.Танеева (Вырубова) – фрейлина Государыни Императрицы.], которая тем самым надеялась усилить собственное влияние на Императорскую чету. Это совершенный вздор. Анна никогда не имела на них влияния. Сколько раз, бывало, Алики говорила мне, что ей так жаль «эту бедную Аннушку». Она была совершенно беспомощна и наивна, как ребенок, и очень недалека. В натуре ее было много от истерички. Она цеплялась за Распутина, как за якорь, но никогда не обращала на него внимание Алики.

Истинная правда, после того, как Распутин несколько раз побывал во дворце, чересчур приукрашенные рассказы о его влиянии при дворе побудили многих использовать этого сибирского крестьянина в своих собственных честолюбивых целях. Распутина осаждали просьбами, щедро одаряли, но для себя он ничего не оставлял. Я знаю, что он помогал беднякам – как в Петербурге, так и в других местах. И я ни разу не слышала, чтобы он что-то просил у Алики или Ники для самого себя. Но за других хлопотал. Я убеждена, что его преданность моему брату и его супруге была лишена каких бы то ни было эгоистических интересов. Он без труда смог бы скопить себе целое состояние, но когда он умер, то все, что у него осталось, это библия, кое-что из одежды и несколько предметов, которые подарила ему Императрица для его личных нужд. Даже мебель у него в квартире на Гороховой в Петербурге ему не принадлежала. Он действительно получал крупные суммы денег, но все деньги он раздавал. Себе он оставлял лишь на то, чтобы обеспечить свою семью, жившую в Сибири, пищей и одеждой. А если к концу своей жизни он и приобрел определенное политическое влияние, то лишь оттого, что к этому его принудили некоторые беспринципные, не знающие, что такое жалость, люди.

Тут Великая княгиня остановилась и посмотрела на меня вопросительно.

– Знаю, судя по всему тому, что я вам рассказала, можно подумать, будто я поклонница Распутина. Однако, скажу прямо, он никогда мне не нравился. И все равно, в интересах истории нельзя руководствоваться собственными симпатиями или антипатиями.

Ольге Александровне отчетливо запомнился тот осенний день 1907 года, когда она впервые встретила Распутина в царскосельском Александровском дворце. В то время Великая княгиня жила в Санкт-Петербурге, но раза два или три в неделю, иногда чаще, ездила в Царское Село. В тот день ей предложили остаться на обед. Других гостей не было. По окончании трапезы Император сказал сестре: «Пойдем со мной, я познакомлю тебя с русским крестьянином, хорошо?»

Она последовала за Государем и Императрицей и по лестнице поднялась на детскую половину. Няни укладывали в постель четверых Великих княжон и их маленького брата, надевших белые ночные пижамки. Посередине комнаты стоял Распутин.

– Когда я его увидела, то почувствовала излучаемые им ласку и тепло. По-моему, дети его любили. В его обществе они чувствовали себя совершенно непринужденно. Помню их смех при виде маленького Алексея, который скакал по комнате, воображая, что он зайчик. Неожиданно для всех Распутин поймал ребенка за руку и повел его к нему в спальню. За ними последовали и мы с Ники и Алики. Наступила тишина, словно мы оказались в церкви. Света в спальне Алексея не было, горели лишь свечи перед чудными иконами. Ребенок стоял, не шевелясь, рядом с рослым крестьянином, склонившим голову. Я поняла, что он молится. Картина произвела на меня сильное впечатление. Я поняла также, что мой маленький племянник молится вместе с ним. Я не могу всего объяснить, но я была уверена, что этот человек совершенно искренен.

После того, как детей уложили в постель, Император, Государыня и Великая княгиня вернулись в лиловую гостиную на первом этаже. К ним подошел и Распутин. Произошел какой-то разговор.

– Мне стало понятно, что Ники и Алики надеются на то, что я почувствую расположение к Распутину. Конечно же, я была под впечатлением сцены в детской Алексея и видела искреннюю набожность сибирского крестьянина. Но, к сожалению, не смогла заставить себя отнестись к нему с симпатией, – призналась Ольга Александровна.

Уж не боялась ли она его? Этого она не сказала. Она призналась, что была поражена его глазами, которые казались то карими, то голубыми; он ими вращал, «производя устрашающее впечатление», но никакого магнетического их воздействия она не почувствовала.

– Он никогда не производил на меня гипнотического влияния. Не думаю, что в его личности было что-то непреодолимое. Если уж на то пошло, – заметила Великая княгиня, – то я находила его довольно примитивным. Голос у него был низкий и грубый, разговаривать с ним было почти невозможно. В первый же вечер я заметила, что он перескакивает с одного предмета на другой и очень часто приводит цитаты из Священного Писания. Но это не произвело на меня ни малейшего впечатления... Я достаточно хорошо изучила крестьян и знала, что очень многие из них помнят наизусть целые главы из Библии.

– Что же явилось главной причиной того, что этот человек в первый же вечер пришелся вам не по душе? – спросил я. – Он произвел на вас сильное впечатление в спальне вашего племянника. Он понравился вам, когда вы увидели его в детских.

Великая княгиня тотчас ответила:

– Его любопытство – назойливое и не знающее никакой меры. Поговорив с Алики и Ники несколько минут у нее в гостиной, Распутин подождал, когда прислуга накроет на стол для чая, и он принялся засыпать меня самыми неуместными вопросами. Счастлива ли я. Люблю ли своего мужа. Почему у нас нет детей. Он не смел задавать мне такие вопросы, и я ничего не ответила. Мне кажется, что Ники и Алики чувствовали себя неловко. Помню, какое облегчение я испытала в тот вечер, покидая Александровский дворец. «Слава Богу, что он не стал провожать меня до вокзала», – сказала я, садясь в личный вагон поезда, отправлявшегося в Санкт-Петербург.

Немного времени спустя Великая княгиня снова встретила Распутина – на этот раз не во дворце, а в домике Анны Вырубовой неподалеку от входа в парк. Проведя день в Царском, Ольга Александровна вместе с братом и его супругой отправилась после обеда в гости к госпоже Вырубовой.

– У нее сидел Распутин, – вспоминала Великая княгиня. – Похоже, он был рад моему приходу. После того, как хозяйка вместе с Ники и Алики отлучились из гостиной на несколько минут, Распутин поднялся, обнял меня за плечи и начал гладить мне руку. Я отодвинулась от него, ничего не сказав. Я просто встала с места и присоединилась к остальным. Этим человеком я была сыта по горло. Я невзлюбила его еще больше, чем прежде. Хотите – верьте, хотите – нет, но, вернувшись в Петербург, я совершила странный поступок: пошла к мужу в его кабинет и рассказала ему обо всем, что произошло в домике Анны Вырубовой. Он выслушал меня и с серьезным лицом посоветовал мне избегать встреч с Распутиным в будущем. В первый и единственный раз я знала, что муж прав.

Спустя несколько дней, когда Великая княгиня находилась одна у себя в гостиной, лакей сообщил о приходе Вырубовой. Та пришла растрепанная, красная и, видно, взволнованная и, упав на пол перед креслом Великой княгини, принялась умолять ее принять у себя Распутина.

– Помню, она твердила: «Ну, пожалуйста, он так хочет снова с вами встретиться». Я наотрез отказалась. С того времени я виделась с Распутиным лишь в присутствии Алики, когда та приходила к Вырубовой в гости. Ники не хотел его больше видеть во дворце из-за злых сплетен, распространявшихся в обществе. Насколько мне известно, Ники терпел Распутина только потому, что тот помогал Алексею, причем, мне это известно, помощь была существенной.

Тут я спросил у Ольги Александровны, есть ли хоть крупица правды в утверждениях, которые можно часто слышать, относительно дерзкого обращения Распутина с Императором и Императрицей. Примеры такого обращения можно было якобы видеть как во дворце, так и за его пределами.

– Подобные россказни выдуманы людьми, которые не имели ни малейшего представления о личности моего брата или Алики и не были знакомы с крестьянской психологией, – горячилась Великая княгиня. – Во-первых, подобное поведение было бы тотчас же пресечено. А во-вторых, и это особенно важно, Распутин был и всегда оставался крестьянином, в глазах которого Царь – особа священная. Он всегда был почтителен, хотя я не думаю, чтобы он где-то учился хорошим манерам. Он называл моего брата и Алики «батюшкой» и «матушкой». Они же называли его как при личном общении, так и без него Григорием Ефимовичем. Во время его редких появлений во дворце он или молился за Алексея или же вел с Алики беседы о религии. Если судить по глупостям, которые написаны о нем, он безвылазно жил во дворце.

Тут Великая княгиня сослалась на одну книгу, опубликованную сравнительно недавно, где автор описывает столовую в Александровском дворце, в которой Император, Императрица и все их пятеро детей сидят за столом и с нетерпением ждут прихода Распутина. Причем Императрица, по словам автора, говорит в отчаянии, что она уверена: случилось несчастье. Ведь Распутин никогда раньше не опаздывал к обеду.

– Весь этот эпизод – глупая выдумка от начала и до конца, – сердито проговорила Ольга Александровна. – Как правило, дети не ели вместе с родителями. Обед подавали Ники и Алики – кроме тех случаев, когда у них были гости – или же в сиреневую гостиную, или же в маленькую гостиную. В крыле, занимавшемся Императорской семьей в Александровском дворце, фактически не было столовой. Став, по существу, une habituee [завсегдатай (франц.)] дворца, я не могла не знать, что Распутина никогда не приглашали к столу во дворце. Те, кто пишут подобную чушь, не имеют ни малейшего представления о том, каков был образ жизни у Ники и Алики. А то, что написано про моих племянниц и Распутина, еще хуже. Я знала девочек с их младенческих лет и была так близка с ними, что иногда они поверяли мне свои маленькие секреты, которыми не могли поделиться с матерью. Я до мельчайших подробностей знаю, каково было их воспитание. Даже тень намека на дерзкое отношение к ним со стороны Распутина поставила бы их в тупик! Ничего подобного никогда не происходило. Девочки всегда были рады его приходу, потому что знали, как велика его помощь их маленькому братцу.

Не изменяя своего гневного тона, Великая княгиня рассказала, что всякая провинность со стороны дворцового персонала относилась злыми языками на счет Распутина. Одна из таких историй, где рассказывалось об изнасиловании одной из нянь, дошла до Императора, который тотчас приказал произвести дознание. Выяснилось, что молодую женщину действительно застали в постели – но с казаком из Императорского конвоя.

– Хорошо помню разговоры, которые я слышала в Петербурге о том, будто бы моя невестка осыпает Распутина деньгами. И это утверждение не основано ни на чем. Алики была, что называется, довольно бережлива. Швырять деньги налево и направо было не в ее натуре. Она дарила ему рубахи, да шелковый пояс, который сама вышивала, и еще золотой крест, который он носил.

По словам Ольги Александровны, не было ни капли правды в рассказе, будто Императрицу погружали в транс во время спиритических сеансов, которые устраивал Распутин в домике Анны Вырубовой.

– Это заявление можно было бы назвать смехотворным, если бы оно не было таким подлым. Возможно, набожность Алики несколько преувеличивают, но она была искренне религиозной, а Православная церковь запрещает занятия подобного рода. Возможно, вы помните, что в книге Катерины Кольб, у которой было много noms de plume [псевдонимы (франц.)], в том числе княгиня Катерина Радзивилл, можно прочитать, будто бы у Вырубовой был ключ к дневнику моей невестки и будто бы Вырубова знала все ее секреты. Нужно сказать, что дневник Алики не был зашифрован и что она никогда не была очень аккуратной в своих дневниковых записях. А в последние годы она была слишком занята и слишком часто недомогала и вовсе перестала вести дневник.

Хотя Великая княгиня недолюбливала Распутина и с трудом понимала его сибирский говор, она никогда не критиковала его в разговорах с братом или его супругой.

– Я понимала, что их дружба с этим крестьянином – это их личное дело и что даже я не вправе вмешиваться в их отношения. А ведь у меня было много таких возможностей, поскольку в течение многих лет я имела возможность видеться с Ники и Алики практически ежедневно. Однако я этого не делала никогда – отчасти потому, что могла судить: никаким пресловутым влиянием на Ники Распутин не обладал, но, главным образом, из-за Алексея.

Великой княгине было трудно понять, почему мало кто понимал в России, что единственной причиной доверия и дружбы с Распутиным был страшный недуг ее племянника. Ведь вера в силу молитвы, в дар исцеления, которым наделены некоторые люди, в чудеса была широко распространена среди русского народа. А Распутин был несомненно наделен этим даром.

– На этот счет нет никаких сомнений, – свидетельствовала Великая княгиня. – Я сама не раз наблюдала чудесные результаты, которых он добивался. Мне также известно, что самые знаменитые врачи того времени были вынуждены это признать. Профессор Федоров, самый знаменитый хирург, пациентом которого был Алексей, сам не раз говорил мне об этом. Однако все доктора терпеть не могли Распутина.

Как хорошо известно, малейшая травма Наследника могла привести и часто приводила к невыносимым страданиям, когда ребенок оказывался на краю от гибели. Первый кризис произошел, когда Алексею едва исполнилось три года. Он упал в Царскосельском парке. Он не заплакал, и на ножке почти не осталось ссадины, но произошло внутреннее кровоизлияние, и несколько часов спустя ребенок корчился от невыносимой боли. Императрица позвонила Ольге, и та тотчас же примчалась в Царское Село.

– Какие только мысли не приходили, должно быть, Алики в голову – а ведь это был первый кризис из многих, которые затем происходили. Бедное дитя так страдало, вокруг глаз были темные круги, тельце его как-то съежилось, ножка до неузнаваемости распухла. От докторов не было совершенно никакого проку. Перепуганные больше нас, они все время перешептывались. По-видимому, они просто не могли ничего сделать. Прошло уже много часов, и они оставили всякую надежду. Было уже поздно, и меня уговорили пойти к себе в покои. Тогда Алики отправила в Петербург телеграмму Распутину. Он приехал во дворец около полуночи, если не позднее. К тому времени я была уже в своих апартаментах, а поутру Алики позвала меня в комнату Алексея. Я глазам своим не поверила. Малыш был не только жив, но и здоров. Он сидел на постели, жар словно рукой сняло, от опухоли на ножке не осталось и следа, глаза ясные, светлые. Ужас вчерашнего вечера казался невероятным далеким кошмаром. Позднее я узнала от Алики, что Распутин даже не прикоснулся к ребенку, он только стоял в ногах постели и молился. Разумеется, нашлись люди, которые сразу же принялись утверждать, будто молитвы Распутина просто совпали с выздоровлением моего племянника. Во-первых, любой доктор может вам подтвердить, что на такой стадии недуг невозможно вылечить за какие-то считанные часы. Во-вторых, такое совпадение может произойти раз – другой, но я даже не могу припомнить, сколько раз это случалось!

Однажды молитвы Распутина произвели тот же результат, хотя сам старец находился в Сибири, а Наследник Алексей в Польше. Осенью 1913 года, находясь в Спале, неподалеку от Варшавы, где у Императора был охотничий дворец, мальчик, неудачно прыгнув в лодку, ударился об уключину. Тотчас были направлены срочные телеграммы профессору Федорову и другим специалистам. Великая княгиня находилась в это время в Дании вместе с Императрицей Марией Федоровной. От профессора Федорова она узнала, что это была самая тяжелая травма в жизни мальчика. Тогда его мать послала телеграмму в Покровское, моля о помощи. Распутин ответил: «Бог воззрил на твои слезы. Не печалься. Твой сын будет жить».

– Час спустя ребенок был вне опасности, – заявила Великая княгиня. – Позднее я встретилась с профессором Федоровым, который сказал мне, что с медицинской точки зрения исцеление совершенно необъяснимо. Я слышала такое утверждение, будто публике было бы проще понять положение распутина, если бы ей стало известно о болезни моего племянника. Это клевета чистой воды. Действительно, Ники и Алики не стали трезвонить о недуге ребенка, как только узнали о нем, но ведь сохранять ее долго в тайне было невозможно. Все обвиняли мою бедную невестку за то, что она передала сыну болезнь, а затем принялись винить ее за то, что она выбивалась из сил, чтобы найти способ ее вылечить. Разве это справедливо? Ни мой брат, ни Алики не верили, что человек этот наделен какими-то сверхъестественными способностями. Они видели в нем крестьянина, истинная набожность которого сделала его орудием Божиим, но лишь для помощи Алексею. Алики ужасно страдала от невралгических болей в ногах и пояснице, но я ни разу не слышала, чтобы сибиряк помогал ей.

С печалью в глазах Великая княгиня стала вспоминать о веселом, жизнерадостном характере своего племянника, его мужестве, терпеливости, спокойствии, с которыми он мирился с тем, что не может развлекаться, как здоровые мальчики.

Мы приближались к вопросу, который мог поставить меня в неловкое положение, потому что я не знал, что мне нужно сделать, чтобы не причинить Великой княгине страдания. Я имел в виду письма Императрицы к мужу, написанные ею в период с 1915 по 1916 год, в которых она бессчетное количество раз ссылается на «Нашего Друга» и на советы, которые он давал по вопросам, которые не имели никакого отношения к болезни Наследника – таким, как назначение министров. Письма эти создавали такое впечатление, словно существование или падение Империи находилось в руках Распутина. Я прекрасно понимал, что материал использовался недобросовестными людьми, а один автор договорился до того, что высказал предположение, будто Император не принимал ни одного важного решения, не посоветовавшись предварительно с Распутиным.

– Меня не было в Петрограде – в это время я была на фронте в качестве сестры милосердия, но до меня поневоле доходило много слухов, – спокойно ответила Великая княгиня. – Во-первых, поскольку я хорошо знала Ники, то должна категорически заявить, что Распутин не имел на него ни малейшего влияния. Не кто иной, как Ники со временем запретил Распутину появляться во дворце. Именно Ники отправлял «старца» в Сибирь, причем, не однажды. Некоторые из писем Ники к Алики в достаточной мере свидетельствуют о том, что он действительно думал о советах и рекомендациях Распутина. В тот период, когда Ники находился в Могилеве, а Алики оставалась совсем одна в Царском Селе, положение с каждым днем ухудшалось. Признаю, из ее писем действительно видно, что она все чаще прислушивалась к мнению Распутина. Но не забывайте, что она видела в нем спасителя своего сына. Издерганная, измученная до невозможности, не видя ниоткуда поддержки, она, в конце концов, вообразила, что «старец» является и спасителем России. Однако Ники никогда не разделял такого ее отношения к Распутину. Несмотря на преданность супруге, он отстранял и назначал людей вопреки ее пожеланиям. Сухомлинов был замещен на его посту военного министра Поливановым несмотря на то, что Императрица умоляла его не делать этого. Ники снял Штюрмера с должности министра иностранных дел и назначил Самарина обер-прокурором Святейшего Синода. И снова по собственной инициативе. Некоторые охотно вспоминали, что Распутин был настроен решительно против войны с Германией в 1914 году. Поэтому в 1916 году отдельные лица стали всем нашептывать, будто Алики выступает за сепаратный мир с Германией под влиянием Распутина, который, мол, стал теперь всего лишь орудием в руках немцев. Ложь эта теперь опровергнута, но сколько вреда она причинила в свое время!

Ольга Александровна сделала паузу, а затем продолжила:

– Будучи так близка к ним обоим, я никогда не вмешивалась в их дела ни со своими советами, ни с критическими замечаниями. В сугубо политических вопросах я мало, вернее, вовсе не разбиралась, все же остальное было личным делом Ники и Алики. Но вы обратите внимание на Императорскую фамилию! Лишь Мама и тетя Элла по-настоящему защищали интересы Ники – но ни Мама, ни моя тетушка не знали, по существу, всех деталей. Они тоже основывали свои суждения на слухах. Но они обе, по крайней мере, искренно болели за дело. Между тем как остальные начали приезжать в Царское Село и давать свои советы, которых у них никто не спрашивал. Изрекали предупреждения, не стесняясь в выражениях и даже устраивали сцены. Некоторые даже заявляли, что Алики следует отправить в монастырь. Димитрий, молодой кузен Ники, вместе со своими друзьями активно участвовал в гнусном заговоре. В убийстве Распутина не было ничего героического. Вспомните, что сказал о нем Троцкий: «оно было совершено по сценарию, предназначенному для людей с дурным вкусом». А ведь вряд ли можно назвать Троцкого защитником монархии. Полагаю, на этот раз коммунисты были недостаточно суровы в своих суждениях. Это было заранее обдуманным и донельзя подлым убийством. Вспомните два имени, какие и по сей день связывают с этим злодеянием. Один был Великий князь, внук Царя-Освободителя, второй – потомок знаменитого рода, жена которого приходилась дочерью другому Великому князю [Речь идет о Димитрии Павловиче, единственном сыне Великого князя Павла, сына Императора Александра II. Представителем знаменитого рода был князь Феликс Юсупов, женатый на княгине Ирине, единственной дочери Великого князя Александра Михайловича и Великой княгини Ксении Александровны. ]. Это ли не свидетельство того, как низко мы пали!

Не скрывая своего отвращения, Ольга Александровна добавила:

– Чего они надеялись добиться? Неужели они действительно полагали, что убийство Распутина улучшит наше положение на фронте, положит конец безобразной работе транспорта и, как результат, нехватке снабжения? Не поверю этому ни на секунду. Убийство было обставлено таким образом, чтобы превратить Распутина в исчадие ада, а его убийц – в героев из волшебной сказки. Мерзкое это убийство было величайшим преступлением по отношению к тому единственному человеку, которому они присягали верно служить – я имею в виду Ники. Участие в злодеянии двух членов нашего семейства лишь свидетельствовало об ужасающем падении нравов в высших кругах общества. Более того. Оно вызвало возмущение среди крестьян. Распутин был их собратом. Они испытывали гордость, слыша, что он друг Царицы. Узнав о том, что его убили, они начали говорить: «Ну, вот, стоит кому-то одному из нас приблизиться к Царю и Царице, как тут же князья да графья убивают его из зависти. Вот кто вечно стоит между Царем и нами, мужиками».

Первые месяцы войны Великая княгиня находилась в Ровно, небольшом городке неподалеку от польско-австрийской границы, где в это время сражался Гусарский Ахтырский Е.И.В. Великой княгини Ольги Александровны полк. Лазарет, в котором она трудилась, находился в бывших артиллерийских казармах. Великая княгиня устроилась в одной комнате с еще одной сестрой милосердия. В лазарете была страшная нехватка медицинского персонала. Приходилось работать по пятнадцати часов в сутки, а иногда и больше. На то, чтобы подумать о собственных проблемах или неудобствах, не оставалось времени. Ежедневно прибывали все новые раненые, и вскоре Великая княгиня убедилась в полной неэффективности русской военной машины. Постоянно недоставало медикаментов, обмундирования, постельного белья, боеприпасов.

– Лежавшие у нас в палате солдаты рассказывали, что им приходилось воевать против немцев, вооруженных пулеметами, с палками в руках. Главный хирург, Николай, все время просил меня написать Ники. Даже генерал Иванов, тогдашний командующий Юго-Западным фронтом, однажды приехав в Ровно, решил выяснить, не могу ли я попросить Ставку о подкреплениях, – рассказывала Ольга Александровна.

Подобные открытия были для нее ужасны. Ей казалось, будто она лично виновата в такой неразберихе. Она испытывала стыд, и это чувство еще больше усилилось, когда она поняла, что ничем не может помочь. Лазарет в Ровно был лишь одним из сотен других. Солдаты не могли поверить, что улыбающаяся, хрупкая сестра милосердия, с такой заботой ухаживающая за ними – родная сестра их Царя. Многие крестились, думая, что перед ними видение. Нарушая традицию, согласно которой Великие княгини возглавляли лазареты или госпитали, Ольга Александровна решила работать рядовой сестрой [Сестрой милосердия, да еще в хирургической палате работала Государыня Императрица Александра Федоровна и две ее старшие дочери, Великие княжны Ольга Николаевна и Татиана Николаевна. А всего на попечении Государыни находилось около семи десятков лазаретов и санитарных поездов (Примеч. переводчика.)]. Лишь позднее, в знак признания ее неустанных трудов, лазарет был назван ее именем.

И все же, несмотря на неумелое руководство войсками и прочие промахи, война началась с блестящих побед русской армии. В восточной Пруссии войска ее брата упорно наступали. В Галиции отступление австрийцев превратилось в полный их разгром. В середине марта 1915 года под ударами русских пал Львов, а несколько дней спустя – крепость Перемышль, считавшаяся неприступною, с гарнизоном в 126 000 офицеров и солдат. Было захвачено большое количество боеприпасов, продовольствия и медикаментов. По всей Империи победно звонили колокола, и многие подумали, что конец войны не за горами.

Покинув Ровно, Великая княгиня отправилась в Галицию и вместе с Императором торжественно въехала во Львов.

– Нас встречали, бурно проявляя радость, из всех окон на нас сыпались цветы. Ники предупредили, что за печными трубами на крышах домов могут спрятаться снайперы. Я тоже слышала о подобной опасности, но в ту минуту никто из нас не боялся смерти. В последний раз я ощутила ту таинственную связь, которая соединяла нашу семью с народом. Мне никогда не забыть этот триумфальный въезд в Львов.

Но в будущем у Великой княгини было мало радостных дней. 26 августа того же года в битве под Танненбергом Гинденбург разбил два русских армейских корпуса [Г-н Воррес плохо знает русскую историю. Сражение под Сольдау (немцы назвали его битвой под Танненбергом) произошло не в 1915, п а 1914 году. Отступление русской армии началось в период, когда Верховным главнокомандующим был В.к. Николай Николаевич. Сняв его с этого поста 23 августа 1915 года, Царь сам встал во главе своей армии и, по словам А.А.Танеевой (Вырубовой), «как только Помазанник Божий встал во главе своей армии, счастье вернулось к русскому оружию, и отступление прекратилось».]. Почти все гвардейские полки погибли в Мазурских болотах. Русские начали отступать почти на всех фронтах. Великий князь Николай Николаевич был смещен с поста Верховного главнокомандующего. Вопреки советам министров, Император сам «принял на Себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами».

– Это был благородный жест с его стороны, – утверждала Великая княгиня. – Мы надеялись, что подобный поступок поднимет боевой дух в войсках и настроения среди народа. Увы, этого не произошло, но у Ники не было иного выхода, кроме как возложить всю ответственность на себя. Как всегда, Ники пошел путем чести, и как всегда, это привело к катастрофе.

Лазарет, в котором работала Великая княгиня, был переведен в Киев. Отступление продолжалось, и настроения в войсках ухудшались.

– Вскоре я заметила, что многие доктора и сестры избегают смотреть на меня. Среди солдат ослабла дисциплина, все стали, горячась, обсуждать вопросы политики. Дальше – больше. Однажды мне едва не разбили голову. Как-то вечером мы работали с одной сестрой в аптечном отделении. Не знаю, что заставило меня повернуть голову в это мгновение, но я увидела, что она, сверкая глазами, с искаженным ртом, подняла высоко над собой огромную банку с вазелином. Я вскрикнула, и она уронила банку на пол и выбежала на улицу. Ее отправили в монастырь.

Спустя несколько дней, когда Великая княгиня дежурила в палате, она услышала, что кто-то к ней пришел. Она подошла к двери, и тут раненые увидели, как царская сестра бросилась в объятия очень грязного и небритого офицера. Это был полковник Куликовский, ее «Кукушкин», приехавший на неделю на побывку и решивший провести отпуск поблизости от лазарета. После того, как его отпуск окончился, Великая княгиня поехала в Петроград.

Дело было осенью 1915 года и, хотя Ольга Александровна тогда этого еще не знала, то была ее последняя поездка в город, который она так любила. Всей прислуге дома на Сергиевской она заплатила годовое жалованье. Потом отправилась в Царское.

– Бедная Алики была сама не своя от тревоги и печали. Разумеется, я не рассказала ей о тех небылицах, которые я слышала. Она призналась мне, как ей недостает Ники. Мы обе заплакали при расставании. Но больше всего я боялась встречи с Мама. Я должна была сообщить ей, что намерена выйти замуж за человека, которого люблю. Я приготовилась к тому, что Мама устроит страшный скандал, но она встретила это известие совершенно спокойно и сказала, что понимает меня. Для меня это явилось своего рода потрясением.

Великая княгиня обнаружила, что по городу ходят слухи – один нелепее другого – направленные на то, чтобы подорвать престиж их семьи. Некоторые даже забывали о том, что она сестра Государя и повторяли эти вымыслы в ее присутствии. Поговаривали о заговоре среди членов Императорской фамилии против Государя. Назывались имена одного Великого князя, затем другого.

– Мне хотелось поскорей вернуться на фронт, к своей работе сестры милосердия. В Петрограде меня ничто не удерживало. Пораженческие настроения, доходившие до истерики, охватили местное общество. Если послушать некоторых обывателей, то можно было подумать, что война проиграна.

Вернувшись к себе в лазарет, Ольга Александровна сразу же почувствовала резкое ухудшение настроений. Пока она отсутствовала, из Петрограда приехало несколько медсестер, которые даже не скрывали своей «красноты». В каждой палате ежедневно происходили какие-то столкновения, к малейшему событию в будничной жизни придавался политический оттенок. Узнав, что Императрица-Мать решила закрыть Аничков дворец в Петрограде и переехать в Киев, Ольга Александровна с облегчением вздохнула. Великая княгиня каждый день обедала в обществе своей родительницы и была рада возможности этой короткой передышке, позволявшей ей отдохнуть от обстановки в лазарете, которая с каждым днем становилась все напряженнее. Служебные обязанности привели Великого князя Александра Михайловича на Украину. Он жил в собственном поезде, стоявшем на железнодорожных путях недалеко от вокзала в Киеве. В его вагоне была ванна, и Ольга Александровна время от времени с удовольствием пользовалась ею. Нехватка топлива в Киеве привела к тому, что горячей воды недоставало даже в госпиталях.

Последние месяцы 1916 года были полны событий для Великой княгини. Прежде всего, на несколько дней приехал из северной столицы ее брат Михаил. Свободного времени у Ольги было немного, но каждую лишнюю минутку она уделяла ему. Об унылом настоящем они не разговаривали. Возвращаясь к своему детству, которое они провели вместе, брат и сестра смеялись, как дети, вспоминая, как с наслаждением уплетали похищенные конфеты. Когда же отпуск Великого князя закончился, и сестра пришла провожать его на вокзал, она горько зарыдала. Больше они не встретились.

В начале ноября (28 октября по старому стилю) из Могилева в Киев приехал Император. Он вместе с родительницей навестил сестру в ее лазарете.

– Я была потрясена при виде Ники: такой он был бледный, худой и измученный, – вспоминала Великая княгиня. – Мама встревожило его необычное спокойствие. Я знала, что ему хотелось бы поговорить со мной по душам, но у него не было ни минуты времени: у него накопилось столько дел, и столько людей хотели с ним встретиться.

Самым памятным для Ольги Александровны оказался эпизод, который произошел в палате лазарета.

– У нас там лежал молодой раненный дезертир, которого судили и приговорили к смертной казни. Его охраняли два часовых. Мы все жалели его: он казался нам таким славным. Врач сообщил о нем Ники. Тот сразу же направился в угол палаты, где лежал дезертир. Я пошла за ним и увидела, что раненый окаменел от страха. Положив руку на плечо юноши, Ники очень спокойно спросил, почему тот дезертировал. Запинаясь бедняга рассказал, что, когда у него кончились боеприпасы, он перепугался и кинулся бежать. Затаив дыхание, мы ждали, что будет дальше. И тут Ники сказал юноше, что он свободен. Бедный юноша сполз с постели, бросился на колени и, обхватив Ники за ноги, зарыдал, как малое дитя. По-моему, мы тоже все плакали – даже те петроградские сестры, которые доставляли нам столько хлопот. Затем в палате воцарилась тишина. Все солдаты смотрели на Ники – и сколько преданности было в их взглядах! Забыты были все трудности и невзгоды. Снова Царь и его народ стали едиными. – Голос Великой княгини затих. – На многие годы запомнился мне этот эпизод. С Ники мы больше не виделись.

После отъезда Николая II из Киева всеобщее недовольство стало усиливаться, в город стали просачиваться слухи – один нелепей другого; перебои со снабжением участились, очереди за продовольствием увеличились. Всякий раз, как Ольга Александровна встречалась с Сандро, тот предупреждал ее о грядущих переменах.

Мрачным было настроение киевлян и в тот день, когда Ольга узнала, что брат аннулировал ее брак с принцем Петром Александровичем Ольденбургским. Теперь она была вправе выйти замуж за человека, которого любила вот уже тринадцать лет. Спустя непродолжительное время их обвенчали в очень скромной церкви. Вряд ли у какого-то еще представителя Дома Романовых была столь незаметная свадьба.

– На церемонию пришли Мама и Сандро. Присутствовали также два или три офицера Гусарского Ахтырского полка и немногие мои подруги из числа сестер милосердия. Потом персонал лазарета устроил обед в нашу честь. Тем же вечером я вернулась на дежурство в палату. Но я была действительно счастлива. У меня сразу прибавилось сил. Тогда, стоя в церкви рядом с моим любимым «Кукушкиным», я решила смело глядеть в лицо будущему, каким бы оно ни оказалось. Я была настолько благодарна Всевышнему за то, что Он даровал мне такое счастье.

Наступило и прошло Рождество. С приближением последних дней монархии зловещие слухи усилились. Из Петрограда писем почти не приходило. Императрица-Мать, Ольга и Сандро не знали, чему верить.

– Известие об отречении Ники прозвучало для нас, как гром среди ясного неба, – вспоминала Ольга Александровна. – Мы были ошеломлены. Мама была в ужасном состоянии, и мне пришлось остаться у нее на ночь. На следующий день утром она поехала в Могилев, Сандро поехал вместе с Мама, мне надо было идти в лазарет.

Великая княгиня не знала, чего ей следует ожидать, поэтому тепло и сочувствие, с какими ее там встретили, глубоко тронули ее. Проходя мимо, солдаты пожимали ей руку. Не произносилось ни слова, но многие из них плакали, как дети. Когда сестра-большевичка подскочила к Великой княгине и стала поздравлять ее с отречением, санитары, находившиеся рядом, схватили красную и вытолкали ее из палаты.

На Императора обрушился целый шквал осуждений, зачастую со стороны близких родственников. "Вероятно, Ники потерял рассудок, – писал Великий князь Александр Михайлович в своей «Книге воспоминаний». – С каких пор Самодержец Всероссийский может отречься от данной ему Богом власти из-за мятежа в столице, вызванного недостатком хлеба? Измена Петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия..."

Но Великая княгиня продолжала упорно защищать брата, принявшего это трудное решение:

– Он не только желал прекратить дальнейшие беспорядки, но у него не оставалось иного выбора. Он убедился, что его оставили все командующие армиями, которые, за исключением генерала Гурко, поддержали временное правительство. Ники не мог положиться даже на нижних чинов. Он увидел, что «кругом измена и трусость, и обман!» Михаил же с такой женой не мог стать его преемником. Но даже Мама не могла понять причин, заставивших его отречься. Вернувшись из Могилева, она не уставала повторять, что это было для нее величайшим унижением в жизни. Никогда не забуду тот день, когда она приехала в Киев. Когда после отречения сына Вдовствующая Императрица отправилась в Могилев, ей были отданы все подобающие ее положению почести. Она прибыла на Императорскую платформу вокзала в сопровождении эскорта казаков. Провожал ее граф Игнатьев, киевский губернатор. Но по возвращении ее никто не встретил. Вход на Императорскую платформу был загорожен, казачьего конвоя не было. Не было подано даже кареты. Марии Федоровне пришлось ехать на обыкновенном извозчике. Через несколько минут после ее приезда Великий князь Александр Михайлович поспешил в лазарет, в котором все еще работала Ольга Александровна, ожидавшая первого ребенка. Он сказал, что ей нужно прийти домой и успокоить Императрицу-Мать.

– Я в это время была на дежурстве, но мне пришлось поехать домой. Никогда еще я не видела Мама в таком состоянии. Она ни секунды не могла усидеть на месте. Она то и дело ходила по комнате. Я видела, что она не столько несчастна, сколько рассержена. Она не понимала ничего, что произошло. И во всем винила бедную Алики.

– День был такой, что впору поседеть, – продолжала Великая княгиня. – Торопясь к Мама, я оступилась и довольно неудачно упала, когда выходила из автомобиля. Пытаясь как-то утешить Мама, я все время думала: не повредило ли мое падение ребенку.

Императрица-Мать упрямо отказывалась мириться с действительностью. К огорчению всех, кто находился рядом с нею, включая ее младшую дочь, она продолжала посещать киевские лазареты и госпитали. Настроение публики становилось все более враждебным. Чернь распахнула двери тюрем, улицы кишели выпущенными на свободу толпами убийц, грабителей, расхаживавших в тюремной одежде под дикий восторг обывателей.

– Я видела их из окна лазарета. Полиции нигде не было. На улицах патрулировали ужасные на вид хулиганы. Хотя они были вооружены до зубов, но порядка навести не могли. На стенах мелом были написаны всякие гнусные фразы, направленные против Ники и Алики, со всех учреждений сорваны двуглавые орлы. Ходить по таким улицам, чтобы добраться до дома, где жила Мама, было делом рискованным.

Великий князь Александр Михайлович настаивал на том, чтобы обе женщины тотчас же уехали в Крым. Ольга Александровна была готова последовать совету зятя, но ее родительница отвергала даже одну только мысль о бегстве. Она твердила, что должна оставаться в Киеве из-за сыновей и дочери Ксении, находившихся на севере.

Но тут произошло событие, образумившее Вдовствующую Императрицу. Однажды утром она отправилась в главный киевский госпиталь, но перед самым носом у нее двери захлопнулись, и главный хирург грубо заявил, что в ее присутствии более не нуждаются. Весь медицинский персонал – доктора и сестры – поддержал хама. Императрица-Мать вернулась домой. На следующее утро она сказала дочери, что поедет в Крым.

Оставаясь в Киеве, Романовы подвергались большой опасности, но уехать из него было бы невозможно, если бы не инициатива и нечеловеческие усилия Великого князя. Большевики ни за что бы не позволили бы им уехать дальше вокзала. Спустя несколько дней Сандро удалось найти поезд, стоявший на заброшенном полустанке за пределами города. Он сумел привлечь на свою сторону небольшой отряд саперов, все еще остававшихся верными Императору, которые строили мост через Днепр. Они согласились сопровождать поезд в течение всего полного опасностей и неожиданностей пути в Крым.

Семейство покинуло Киев ночью, каждый добирался до железной дороги отдельно от остальных. Вдовствующая Императрица, Великий князь Александр Михайлович, Ольга Александровна и ее муж молча сели в поезд. За ними последовали несколько человек из придворного штата Императрицы-Матери. Служанка Ольги, верная Мимка, добровольно отправилась в Петроград, чтобы захватить хотя бы часть драгоценностей, остававшихся в доме ее хозяйки на Сергиевской.

– Ночь была холодная. На мне не было ничего, кроме формы сестры милосердия. Чтобы не привлекать к себе подозрения, уходя из лазарета, пальто я надевать не стала, – рассказывала Великая княгиня. – Муж накинул мне на плечи свою шинель. В руках у меня был маленький саквояж. Помню, я посмотрела на него, на свою мятую юбку и поняла, что это все, что у меня осталось.

Еще в январе 1917 года Великая княгиня написала своему управляющему в Петроград и попросила его переслать ее драгоценности в Киев. Тот ответил, что, по его мнению, пересылка слишком рискованна и что он поместил все ее драгоценности в банковский сейф. Матери ее повезло гораздо больше. Кики, преданная ей горничная, успела упаковать часть драгоценностей, принадлежавших Императрице-Матери и привезти их в Киев.

Великая княгиня так и не поняла, как им все-таки удалось добраться до Крыма. На каждой станции происходили дикие сцены, толпы беженцев пытались атаковать поезд. Однако саперы сдержали свое слово. Вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, они охраняли двери каждого вагона. Чтобы добраться до Севастополя, им понадобилось четверо суток. Саперы не подогнали поезд к платформе вокзала, но отвели его на запасной путь за пределами города. Там уже стояло несколько автомобилей. Их прислали из военно-авиационной школы, личный состав которой оставался преданным монархии.

– Когда мы вышли из поезда, я увидела кучку растрепанных, неопрятных матросов, разглядывавших нас. Сущей мукой было для меня видеть ненависть в их глазах. Они ничего не могли с нами поделать: их было немного, и с нами были верные саперы. А ведь с самого моего детства в матросах Ники я видела друзей. Сознание того, что теперь они стали врагами, потрясло меня.

Романовы в Ливадию не поехали. Они направились в Ай-Тодор, имение Великого князя Александра Михайловича, расположенное в двух десятках верст от Ялты. Спустя несколько дней туда приехала с севера и Великая княгиня Ксения Александровна со своими детьми.

– Те несколько недель, которые мы провели в Ай-Тодоре, казались чуть ли не сказкой. Была весна, сад был в цвету. У нас появилась какая-то надежда. Нас оставили в покое, никто не вмешивался в наши дела. Разумеется мы беспокоились о Ники и всех остальных. Ходило ведь столько слухов. Если не считать одного письма, доставленного тайком, мы не получали никаких известий с севера. Мы знали одно: сам он, Алики и дети все еще находятся в Царском Селе, – рассказывала Ольга Александровна.

Вскоре в Крым приехали и другие беженцы. Князь и княгиня Юсуповы поселились в Кореизе – имении по соседству с Ай-Тодором. Великий князь Николай Николаевич жил со своей семьей в Дюльбере неподалеку от Ай-Тодора, и лето 1917 года прошло спокойно. Лишь тревога о тех, кто остался на севере, омрачала это безмятежное существование. 12 августа у Великой княгини родился сын. По обету она назвала своего первенца Тихоном.

Неожиданно положение изменилось в худшую сторону. Временное правительство прислало в Крым своего комиссара, чтобы «присматривать за Романовыми». Подняли голову местные большевики. Обитатели Ай-Тодора узнали о попытке Ленина захватить власть в июле. Из Царского Села не было никаких известий. Лишь радость от появления на свет ее первенца давала Великой княгине силы в те трудные дни, когда Вдовствующая Императрица сетовала на то, что ее уговорили ехать в Крым, а ей следовало бы отправиться в Петроград и оказать поддержку сыну, от которого отвернулось все семейство. Атмосфера в Ай-Тодоре ничуть не разрядилась после приезда верной служанки Великой княгини, Мимки, которой удалось-таки добраться до Крыма. Но приехала она, по сути, с пустыми руками. Почти все драгоценности Ольги Александровны были реквизированы.

– Поэтому милая моя Мимка привезла то, что попалось ей на глаза – огромную шляпу, украшенную страусовыми перьями, несколько платьев и шелковое кимоно, которое кто-то привез мне из Японии много лет назад. И еще она привезла моего мальтийского пуделя! – вспоминала Ольга Александровна.

Обстановка в Крыму ухудшалась. Неподалеку от Ай-Тодора находился особняк Гужонов, крупных петроградских промышленников французского происхождения. Великая княгиня Ольга Александровна и полковник Куликовский дружили с ними и часто проводили вечера на их вилле. Однажды ночью в Ай-Тодор прибежал доктор семейства Гужонов и рассказал, что на их виллу напала шайка большевиков, разграбила особняк, убила хозяина, а жену его избила до потери сознания.

То была кровавая прелюдия к продолжительной и страшной драме. Вскоре Черноморский флот оказался под влиянием большевиков, в руки которых попали два самых крупных города в Крыму – Севастополь и Ялта. Обитатели Ай-Тодора узнавали то об одной кровавой расправе, то о другой. В конце концов, Севастопольский совет вынудил Временное правительство выдать ему ордер, который позволил бы его представителям проникнуть в Ай-Тодор и провести расследование «контрреволюционной деятельности» тех, кто там живет.

Однажды в четыре часа утра Великую княгиню и ее мужа разбудили два матроса, которые вошли к ним в комнату. Обоим было велено не шуметь. Комнату обыскали. Затем один матрос ушел, а другой уселся на диван. Вскоре ему надоело охранять двух безобидных людей и он поведал им, что его начальство подозревает, что в Ай-Тодоре скрываются немецкие шпионы. «И мы ищем огнестрельное оружие и тайный телеграф», – добавил он. Через несколько часов в комнату пробрались два младших сына Великого князя Александра Михайловича и рассказали, что в комнате Императрицы Марии Федоровны полно матросов, и она бранит их почем зря.

– Зная характер Мама, я испугалась: как бы не случилось худшее, – заявила Великая княгиня, – и, не обращая внимания на нашего стража, бросилась к ней в комнату.

Ольга нашла мать в постели, а ее комнату в страшном беспорядке. Все ящики комодов пусты. На полу одежда и белье. От платяного шкафа, стола и секретера оторваны куски дерева. Сорваны гардины. Ковер, покрывавший пол, на котором в беспорядке валялись вещи, разодран, видны голые доски. Матрац и постельное белье наполовину стащены с кровати, на которой все еще лежала миниатюрная Императрица-Мать. В глазах ее сверкал гнев. На брань, которою поливала погромщиков Мария Федоровна, те не обращали ни малейшего внимания. Они продолжали заниматься своим подлым делом до тех пор, пока особенно ядовитая реплика, которую они услышали от пожилой женщины, лежавшей на постели, не заставила их намекнуть на то, что им ничего не стоит арестовать старую каргу. Лишь вмешательство Великого князя Александра Михайловича спасло Вдовствующую Императрицу. Однако, уходя, большевики унесли с собой все семейные фотографии, письма и семейную Библию, которой так дорожила Мария Федоровна.

В результате обыска, во время которого матросы перевернули вверх дном весь дом, не нашли ничего, кроме двух десятков старых охотничьих ружей. Большевики двинулись в обратный путь, но никто в Ай-Тодоре не мог сказать, когда они придут снова. В конце дня шофер Вдовствующей Императрицы решил переметнуться на сторону большевиков и уехал на единственном автомобиле, который был в имении. Единственным средством передвижения, оставшимся в Ай-Тодоре, была допотопная конная повозка. В имении Дюльбер, где жили со своими женами Великие князья Николай Николаевич и Петр Николаевич, тоже все переворошили в поисках оружия.

В тот день, когда у ворот Ай-Тодора поставили часовых, его обитатели распрощались со свободой. Никому не разрешалось ни входить, ни покидать имение. Единственное исключение составляли полковник Куликовский и его жена, которая, выйдя замуж за простого смертного, перестала считаться Романовой.

– Уцелевшая повозка сослужила нам добрую службу. Мы с мужем были заняты целыми днями: покупали продукты, навещали друзей, собирали информацию о последних событиях в Крыму и за его пределами. Со временем наши охранники поняли, что мы такие же люди, а не дикие звери. Некоторые из них даже отдавали честь Мама, когда встречались с нею в парке.

В конце концов было решено, что Великая княгиня со своим мужем оставят особняк и поселятся в так называемом «погребе» на опушке парка – напоминающем амбар здании с большим винным погребом и помещением для хранения винограда. На втором этаже его находились две небольшие комнаты. В погреб перенесли и большую шкатулку с драгоценностями Императрицы-Матери. Обшарив ее спальню от пола до потолка, налетчики не догадались даже взглянуть на шкатулку, стоявшую на виду – на столе в спальне.

– Мы переложили все ее содержимое в баночки из-под какао. При малейшем признаке опасности мы прятали эти жестянки в глубокое отверстие у подножья скалы на морском берегу. Поскольку вся поверхность скалы была испещрена отверстиями, то место, куда мы прятали драгоценности, мы отмечали тем, что перед ним клали побелевший череп собаки. Однажды мы пришли к скале и увидели, что череп находится на отмели. Мы не знали, что и подумать. Неужели кто-то обнаружил наш тайник? Или же просто ветром сбросило череп на землю? Помню, холодный пот выступил у меня на лбу при виде того, как мой муж шарил рукой во всех отверстиях на поверхности скалы. С каким облегчением я вздохнула, когда муж извлек из одного из них жестянку, в которой позвякивали самоцветы!

Никто не приходил в гости в Ай-Тодор, и мало кто осмеливался заглянуть в «погреб», за исключением доктора Маламы, личного врача Великого князя Николая Николаевича, который получил разрешение обслуживать население округи, заменял Ольге Александровне и ее супругу еженедельную газету. Бывал у них еще один господин, назначенный местными властями для наблюдения за Кореизом – районом, к которому относился Ай-Тодор. Но, поскольку советы кругом понаставили своих людей, у бедняги не оставалось никаких полномочий. Поэтому он частенько захаживал в «погреб», чтобы выпить желудевого кофе, а иногда и пожаловаться на свою долю.

– Это было самое безобидное существо на свете. Единственными его желаниями были мир и порядок. Слово «насилие» заставляло его вздрагивать. Официально он назывался комиссаром, но ничего комиссарского в нем не было. Он скорее походил на заведующего детским садом. Мы знали, что он ведет безнадежную войну с Ялтинским и Севастопольским советами.

Когда Великая княгиня прогуливалась по аулам, ее частенько узнавали, несмотря на крестьянское платье, передник и неуклюжие башмаки. Однако люди относились к ней приветливо.

– Крымские татары по-прежнему оставались преданными Ники. Многие из них встречали его в лучшие времена, но, к сожалению, бойцами они не были. Если бы эти жители аулов были такие же лихие, как казаки, они раздавили бы в Крыму большевиков. А между тем мы знали, что большевики приобретали влияние с каждым днем, – свидетельствовала Ольга Александровна.

Обстановка в Ай-Тодоре осложнялась. Немногочисленная группа представителей Императорской фамилии, изолированная от внешнего мира, не видевшая никого вокруг себя, кроме собственных родственников, волнуемая противоречивыми слухами и, надо признаться, праздно проводившая время, начала реагировать на свое заточение не самым удачным способом. Императрица Мария Федоровна Никогда не считала мужа младшей дочери своим ровней и намеренно не приглашала его на семейные встречи. Великий князь Александр Михайлович стал не похож на себя самого и утратил интерес ко всем и ко всему, а жена его, Ксения Александровна, предалась отчаянию. Их дети, предоставленные самим себе, отбились от рук. Взрослые заполняли досуг пересудами и бесполезными вздохами о прошлом. Прислуга, на которую действовала атмосфера всеобщей подавленности, обленилась, стала дерзкой. Пожалуй, единственное, что связывало их всех, так это тревога за судьбу Государя и его семьи.

– До нас доходило множество самых нелепых слухов. Мы не знали, чему и верить. Некоторые из нас надеялись, что им удалось уехать в Англию. Потом мы узнали, что всю семью выслали в Тобольск, и это, увы, оказалось не слухом, а истиной. Одного ялтинского дантиста местный совет отправил в Сибирь. Этому доброму человеку удалось доставить Ники и Алики несколько писем и небольших подарков.

По словам Великой княгини, то было последнее известие, которое они получили из Сибири. С падением временного правительства положение стало ухудшаться.

За три или четыре недели до Рождества 1917 года в Ай-Тодоре появился верзила в матросской форме. Это был некто Задорожный, представитель Севастопольского совета.

– Это был убийца, но человек обаятельный, – вспоминала Великая княгиня. – Он никогда не смотрел нам в глаза. Позднее он признался, что не мог глядеть в глаза людям, которых ему придется однажды расстрелять. Правда, со временем, он стал более обходительным. И все же, несмотря на все его добрые намерения, спас нас не Задорожный, а то обстоятельство, что Севастопольский и Ялтинский советы не могли договориться, кто имеет преимущественное право поставить нас к стенке.

По всей видимости, Ялтинский совет намеревался не мешкать с расстрелом всех Романовых, живших в Ай-Тодоре и Дюльбере. Однако Севастополь, которому подчинялся Задорожный, ждал особых инструкций на этот счет из Петрограда.

В феврале 1918 года разногласия между обоими советами обострились. Задорожный заставил своих узников Ай-Тодора перебраться в Дюльбер – серое, похожее на крепость здание, обнесенное высокой прочной стеной, которое было легче защищать от нападения, чем изящный белокаменный дворец в Ай-Тодоре.

– И снова мы с мужем оказались на свободе. Я и представить себе прежде не могла, что быть замужем за незнатным человеком так выгодно.

Однако вскоре супруги пожалели об обретенной ими свободе. Они остались в Ай-Тодоре одни – во власти любых случайных налетчиков. Не могли они и связаться с кем-либо из обитателей Дюльбера. Не желая рисковать, Задорожный приказал своим людям бдительно охранять имение днем и ночью. Иногда Великая княгиня поднималась на гору, возвышавшуюся над Дюльбером, в надежде кого-нибудь увидеть. Раз или два ей удалось разглядеть Императрицу- Мать.

Постоянное ощущение опасности для их жизни оказало благотворное влияние на обитателей Ай-Тодора. В Дюльбере им приходилось жить бок о бок с Великими князьями Николаем Николаевичем и Петром Николаевичем, чьих жен недолюбливала Императрица Мария Федоровна и ее дочери. Там же никаких ссор между ними не возникало, и, как позже узнала от своей матери Ольга Александровна, «черногорки» вели себя – лучше некуда.

3 марта 1918 года был заключен Брестский мир. По условиям договора огромные территории в западной части России отдавались Германии. Одно из условий предоставляло немцам право оккупировать Крым. Ялтинский совет решил ликвидировать Романовых до прихода немцев.

Разведчики Задорожного предупредили его о том, что ялтинцы намерены подвергнуть Дюльбер артиллерийскому обстрелу. Гигант-матрос, прекрасно сознавая, что, имея под своим началом сравнительно немного людей, не сможет защитить имение от нападения крупного отряда, рискнул послать в Севастополь за подкреплениями. Однако Ялта ближе к Дюльберу, чем Севастополь. Доктор Малама предупредил Великую княгиню и полковника Куликовского о неминуемой опасности.

– В тот день я была так встревожена, что едва не лишилась чувств, – вспоминала Ольга Александровна. – Муж пошел на встречу с нашим вежливым комиссаром, который совсем потерял голову. Потом к нам снова пришел доктор Малама. Едва он успел присесть, как со стороны дороги послышались дикие вопли. Мы кинулись к двери и увидели нескольких татарок, бежавших мимо нашего дома. Одна из них крикнула мне: «Они убьют нас всех!», и в этот момент вернулся мой муж. Я завернула ребенка в одеяла и мы побежали к берегу.

Несколько часов они скрывались среди скал. А потом стали пробираться в сторону Дюльбера. На первый взгляд, все было спокойно.

– Вы только представьте себе! Я, Романова, стояла у ворот имения и умоляла большевиков, чтобы они взяли меня в плен! К тому времени стало почти темно.

Часовые не хотели их впускать. Ольга и ее муж узнали, что за несколько часов до этого крупный отряд, прибывший из Ялты, попытался проникнуть в крепость и увести с собой узников, но люди Задорожного отбили атаку.

– Тогда ялтинцы пообещали вернуться на следующий день. На обратном пути они наткнулись на нашего милого комиссара и закололи его штыками.

Иззябшие, голодные, измученные, тревожась за здоровье ребенка, Ольга Александровна и ее муж стали подниматься на другую гору в поисках убежища. В доме одного из их друзей им предоставили кров, пищу и постели.

– Утром нас разбудили возбужденные голоса. У меня чуть не разорвалось сердце, когда я увидела улыбающееся лицо какого-то человека, который сообщил нам, что ночью врага разбили. Наши родные в Дюльбере свободны.

Оказалось, что по приказу кайзера на спасение членов Императорской фамилии от ялтинского отряда и расстрела была брошена передовая колонна немецких войск. Немцы прибыли на рассвете, когда ялтинские налетчики успели сломать ворота крепости. Императрица Мария Федоровна и остальные члены фамилии находились на волоске от смерти.

– Я даже не знала, радоваться мне или печалиться. Надо же такому случиться! Нас, Романовых, спасает от нашего же народа наш злейший враг, кайзер! Что может быть унизительнее этого! – свидетельствовала Великая княгиня.

Немецкий офицер, командовавший частью, освободившей Дюльбер, намеревался расстрелять всех большевиков, в том числе людей Задорожного и его самого, который только что вернулся из Севастополя. Каково же было изумление немца, когда все Великие князья принялись уговаривать его пощадить этих людей.

– Этот немец, – сказала Великая княгиня, – должно быть, подумал, что от долгого заточения мы рехнулись! Последний штрих к гротескной этой картине добавила Мама. Полагая, что Германия все еще находится в состоянии войны с Россией, она отказалась принять немецкого офицера, который спас ее от русской пули.

Несколько дней спустя Задорожный и его матросы покидали Ай-Тодор. Они титуловали своих недавних пленников и целовали им руки.

– Я глядела им вслед, и сердце мое было наполнено глубокой благодарностью. Они вели себя порядочно. Они не только спасли нам жизнь, но и возродили в нас веру в природную доброту русского народа. По крайней мере, для меня это было гораздо важнее, чем жизнь.

С немецкой оккупацией в Крыму установилось некое подобие мира. На первый взгляд, Романовы находились в безопасности, однако Ольга Александровна, несмотря на счастье, в котором она купалась, предчувствовала грядущие невзгоды. Довольно скоро предчувствия ее сбылись. С севера стали просачиваться страшные вести. Происходили массовые аресты и убийства. Петроград, Москва и другие города были схвачены удавкой Чека. В Крыму стало известно о ссылке в Сибирь Великого князя Михаила Александровича, о том, что за Урал отправили Великого князя Сергея Михайловича и других, и, наконец, о том, что Императора вместе со всей его семьей перевезли в Екатеринбург.

Однако, несмотря на дурные предчувствия, Ольга Александровна, жившая с Императрицей-Матерью в Гараксе, на побережье, гораздо ближе к Ялте, отказывалась верить «слухам» и все еще «надеялась на лучшее». Полные нервного напряжения месяцы, проведенные в Ай-Тодоре и Дюльбере, остались позади, и все облегченно вздохнули. Члены Императорской Фамилии гуляли, работали в саду, ловили рыбу, а молодежь издавала еженедельную газету. Великая княгиня что-то упоминала о пикниках, но, отмечала она, «все мы должны были приносить свои продукты – из-за нехватки продовольствия». Видя вежливое отношение к себе со стороны немцев и дружелюбие крымских татар, все были уверены, что это всего лишь своего рода промежуточный период, после которого «что-то произойдет, они вернутся в свои дворцы и забудут пережитый ими кошмар».

– Действительно, наша трагедия состояла в том, что, несмотря на ужасы, свидетелями которых мы были в 1917 году, никто из нас не мог предвидеть террора 1918 года. Я полагаю, именно это и явилось причиной крушения Дома Романовых: все мы еще воображали, будто армия и крестьянство придут нам на помощь. Это было слепотой и даже кое-чем похуже; многим из нас заблуждение это стоило жизни! [Мало кто из Романовых, помимо тех, кто уехал в Крым, Великого князя Димитрия Павловича, высланного в Персию (после убийства Распутина) и троих сыновей Великого князя Владимира Александровича пережили Красный террор.]

Некоторая видимость мира в Крыму исчезла до того, как 1918 год подошел к концу. После поражения Германии немцы начали выводить свои войска с Крымского полуострова. Дорога в Крым была открыта. Правда, в гавани Севастополя стояли корабли союзников, однако спорадические попытки организовать сопротивление большевикам могли задержать, но ни в коем случае не остановить их продвижение на юг. Белые армии, действовавшие на Дону и в Кубани, были разъединены и не имели перед собой единой цели. Одни выступали за республику. Другие – за реставрацию монархии. Третьи оставались нейтральными. Всем им недоставало оружия и боеприпасов. К февралю 1919 года Красная армия захватила всю Украину и угрожала Одессе, занятой французами.

Время от времени Вдовствующая Императрица принимала у себя высших британских офицеров, и все они настойчиво рекомендовали ей покинуть Крым на борту английского корабля.

– Но Мама оставалась непреклонной. Она неизменно отвечала, что долг ее остаться в России. Ей претила сама мысль о бегстве. Кроме того, она не верила тому, что она называла «слухами о Екатеринбургских убийствах». Фактически мы все думали так же, как она.

Великая княгиня снова ожидала ребенка. Она ни в коем случае не сбрасывала со счетов опасности, грозившие Крыму. Она разрывалась на две части. Долг перед родительницей, на первый взгляд, требовал, чтобы она оставалась в Гараксе. Но у Ольги Александровны появились и другие обязанности, и поэтому ей необходимо было перебраться в более безопасное место.

– Передо мной стоял страшно тяжелый выбор. В довершение всего, Сандро, который один мог мне помочь, успел покинуть Крым на борту британского корабля. Он намеревался отправиться в Париж, чтобы убедить руководство Франции в необходимости бороться с большевицкой опасностью. Я была дочерью своей матери. Но я, кроме того, была еще женой и матерью.

В конечном счете Ольга Александровна решила с мужем отправиться на Кавказ, где Красную армию разбил генерал Врангель. Однако Императрица Мария Федоровна отказалась покинуть Гаракс, заявляя при этом, что долг Ольги – оставаться с нею и обвиняла полковника Куликовского во всем, что он сделал и чего не сделал.

Направляясь на Кавказ, их немногочисленная группа села на пароход, плывший в Новороссийск, почти ничего не взяв с собой из багажа. Их было пятеро: сама Великая княгиня, ее муж, их сын, горничная Мимка и Тимофей Ячик, их верный телохранитель. Родом с Кавказа, он стал их проводником и оказал им неоценимые услуги. Долгое и утомительное путешествие началось своевременно. [В апреле 1919 года французы оставили Одессу; это позволило Красной Армии занять Перекопский перешеек, от которого до Крымского побережья было рукой подать. Вдовствующая Императрица, жившая в Гараксе, наконец-то сдалась. Получив срочное письмо от королевы Александры, она уехала в Англию на британском корабле «Мальборо», настояв на том, чтобы англичане согласились эвакуировать всех ее друзей, живших в окрестностях Ялты. Хотя это расходилось с инструкциями Адмиралтейства, такое ее требование было выполнено. Вместе с дочерью Ксенией и ее детьми, а также с В.к. Николаем и В.к. Петром Николаевичами и остальными Романовыми императрица Мария Федоровна оставила Крым. «Мальборо» вышел из Ялты 11 апреля 1919 года. Когда корабль поднимал якорь, мимо него проходил транспорт с войсками. Очевидно, на «Мальборо» был поднят Императорский штандарт, поскольку солдаты на борту транспорта встали по стойке «смирно» и запели гимн «Боже, Царя храни». Вдовствующая Императрица стояла на палубе британского корабля и махала солдатам рукой до тех пор, пока они не исчезли из вида. В памяти всех тех, кто наблюдал эту сцену, она запечатлелась как лебединая песня по милому и невозвратному прошлому.]

Приплыв в Новороссийск, они поехали на вокзал в надежде попасть на поезд, отправляющийся в Ростов. Оказалось, что поездов очень мало и все они забиты солдатами, стремящимися вступить в ряды Белой армии. Видя, что все их надежды рухнули, полковник Куликовский и его жена направились к сараю в стороне от платформы, чтобы там переночевать, но совершенно случайно натолкнулись на генерала Кутепова. Узнав Великую княгиню, несмотря на ее растрепанные волосы и поношенную одежду, генерал тотчас же предложил ей и ее спутникам свой вагон и велел прицепить его к составу, с минуты на минуту отправлявшемуся на Ростов.

– Мы чувствовали себя на вершине блаженства, – вспоминала Ольга Александровна, – хотя в вагоне было множество клопов и других паразитов.

Наступление армии Деникина действительно очистило Область Войска Донского от красных. Однако путешествовать по тем местам было далеко не безопасно. Расправы, которые устраивала Белая армия во время своего наступления, отнюдь не расположили к ней местных обывателей, чем не преминули воспользоваться большевицкие агенты. Каким-то образом населению стало известно о том, что на таком-то поезде едет Царская сестра. На каждой остановке – а их было множество – собирались толпы крестьян и, вытянув шеи, разглядывали маленькую, хрупкую женщину в грубой, рваной одежде, на голове – мятый платок – которая сидела у окна с младенцем на руках. Глядели молча, без улыбки. На одной из станций кто-то попытался отцепить их вагон. Если бы не находчивость полковника Куликовского, который по крышам добрался до паровоза и сообщил об этом машинисту, который остановил состав и исправил сцепку, быть бы беде.

Ростов встретил их неприветливо. Деникин отказался встретиться с Великой княгиней.

– Мы рассчитывали, что он проявит к нам сочувствие, но он не захотел сделать этого. Генерал прислал к нам ординарца, который сообщил нам, что в Ростове мы не нужны, – свидетельствовала она.

Тогда Ячик предложил им поехать к нему в станицу Новоминскую, что в Екатеринодарском крае. Там его семья позаботится о Великой княгине и ее спутниках. Из Ростова они уехали на поезде, потом пересели на подводу, а конечной цели достигли пешком. Но после Ростова и иных городов Новоминская показалась им раем. Они смогли там снять хату, а одна крестьянка согласилась приходить и помогать по хозяйству. Спустя месяца полтора после приезда в станицу Великая княгиня родила второго сына. Врачей в округе не было, и роды принимала какая-то крестьянская женщина.

Для Ольги и ее мужа лето прошло в приятных заботах. Она научилась трудиться на огороде, обрабатывать землю и полоть, молоть кукурузу, купленную у соседа-станичника. Она пекла хлеб, стирала одежду, какая у них сохранилась, кормила грудью новорожденного сына и ухаживала за Тихоном. Часто ходила босая. Муж работал в соседнем хозяйстве и заработную плату получал натурой. Ни голода, ни жажды они не испытывали, у них были их сыновья, каждый день до них доходили вести о новых победах генерала Деникина. К концу июня он изгнал красных из Восточной Украины. Крым снова стал свободным. В августе Деникин захватил Одессу и Киев. В сентябре его войска заняли Курск и наступали на Воронеж и Орел. До Москвы оставалось триста верст с небольшим.

Однако взятие Орла оказалось последним успехом деникинских войск. Коммуникации его армий были нарушены. Эксцессы его людей восстановили население против белых. Когда в октябре 1919 года Красная армия начала контрнаступление, о победах Деникина забыли. К ноябрю красные снова захватили Киев. Деникинская армия, ставшая неуправляемой, перестала быть фактором, с которым следовало считаться.

Холодной ноябрьской ночью в хату, в которой жила чета Куликовских, прискакали четыре казака из соседнего гарнизона. Они сообщили, что передовые отряды красных появились неподалеку от Новоминской. Времени нельзя было терять. Супруги закутали своих сыновей, захватили скарб, какой смогли унести, и в сопровождении Мимки бежали из станицы.

Следующие два месяца были периодом неописуемых лишений, опасностей и испытаний, потребовавших от них, по существу, спартанской стойкости. Четыре казака, рискуя собственной жизнью, сопутствовали семье Великой княгини, бежавшей к Черноморскому побережью. Была зима, ночевать нередко приходилось в заброшенных амбарах и, заглядывая в осунувшееся личико младенца, Ольга задумывалась над тем, сумеет ли он выжить.

По всей стране бушевала война. Крупных сражений не было, шли бесконечные стычки между шайками красных и белых, которые жгли, грабили и убивали, ни в чем не уступая друг другу. Однажды беглецам удалось сесть в поезд, но, узнав, что следующая станция в руках красных, верные казаки на ходу высадили из поезда Великую княгиню и ее малолетних сыновей. по стылому полю они добрались до деревни, чтобы оттуда добраться до Ростова.

Ростов был занят белыми, но к нему подходили большевики, и начальник станции грозился взорвать поезд. Один из четырех казаков, сопровождавших Великую княгиню и ее семейство, вынул револьвер и закричал на железнодорожника: «Если через пять минут поезд не отправится, я вышибу тебе мозги».

В Новороссийске стояло несколько британских кораблей, но город был заполнен многими тысячами оборванных, исхудавших, голодных беженцев, пытавшихся спастись от красного террора и надеявшихся на то, что их эвакуируют. Великая княгиня и ее спутники увеличили число этих отчаявшихся, голодных людей. У них не нашлось денег даже для того, чтобы купить кринку молока. Маленькие сыновья Ольги Александровны походили на скелетики, а в городе свирепствовал тиф.

Великая княгиня со своими сопровождающими нашли убежище в датском консульстве, и без того забитом беженцами, среди которых была труппа цирковых артистов из Москвы, но тиф проник и сюда.

– Те из нас, кто был здоров, уступили свои кровати больным и спали на полу. Я страшно волновалась за мужа и детей. О себе я не беспокоилась. Я насмотрелась столько ужасов, что внутри меня словно что-то умерло. Но я должна была жить.

Однажды утром, не успев прийти в себя после ночи, полной мучений, Ольга Александровна услышала знакомый голос, который пел английскую песенку:

«На свете лучше не сыскать,

На свете лучше не сыскать Ичику, Ичику, Ичику...»

Ольга вскочила со стула. Ей показалось,, что она сходит с ума. Но это действительно был Джимми, который напевал глупую песенку, которую она слышала от него в Ольгине в те дни, которые навсегда канули в вечность. Джимми теперь был флаг-капитаном Джеймсом на флагманском корабле флота его величества «Кардифф» под вымпелом контр-адмирала сэра Джорджа Хоупа, только что отшвартовавшемся у причала Новороссийского порта. Первое распоряжение, которое он получил, сойдя на берег, состояло в том, чтобы проверить, справедлив ли слух, будто в городе находится сестра Государя, а если это так, то отыскать ее.

Хотя оба были похожи на оборванцев, Ольга Александровна и ее супруг приняли приглашение на чай на борту «Кардиффа». Там ей подарили целый отрез синего флотского сукна – «самый чудесный подарок. Я сразу же принялась шить нам всем костюмы, и наконец-то мы стали выглядеть вполне прилично». [Много лет спустя после этого случая вице-адмирал сэр Томас Н. Джеймс рассказал мне о посещении Великой княгиней крейсера «Кардифф»: "Она увидела у меня в каюте фотографию, которую она подарила мне в Ольгине. Это была групповая фотография, среди прочих на ней был и Великий князь Михаил Александрович. Посмотрев на нее, Ольга заявила: «я уверена, что он жив». я спросил, где, по ее мнению он может находиться. Она ответила: «Думаю, он в Гонконге». Я вспомнил статью в «Таймс», в которой сообщалось об убийстве Великого князя в Сибири, но не осмелился сообщить ей эту трагическую весть".]

Перед самым отъездом из Новороссийска Ольга Александровна узнала о том, что «тетя Михен» – Великая княгиня Мария Павловна – с риском для жизни вырвалась с Кавказа.

– Я отправилась к ней. Я была поражена, узнав, что она приехала в Новороссийск в собственном поезде, прислуга которого состояла из ее людей, и в сопровождении своих фрейлин. Несмотря на все опасности и лишения она до кончиков ногтей оставалась Великой княгиней. Наша семья не очень-то любила тетю Михен, но я гордилась ею. Вопреки всем невзгодам она упрямо цеплялась за все атрибуты былого величия и блеска. И каким-то образом у нее это получалось великолепно. В условиях, когда даже генералы считали себя счастливчиками, если им удавалось раздобыть телегу и старую клячу, тетя Михен совершила долгий путь на собственном поезде. Конечно, вагоны были старые, расшатанные, но это были ее вагоны. Впервые в жизни я с удовольствием расцеловалась с нею. [Покинув Россию в феврале 1920 года, Великая княгиня Мария Павловна отправилась в Швейцарию, но спустя несколько месяцев умерла.]

Однажды февральским утром Ольга Александровна вместе со своим домочадцами наконец-то поднялась на борт торгового корабля, который должен был увезти ее из России в более безопасное место. Хотя судно было набито беженцами, они, вместе с другими пассажирами, занимали тесную каютку.

– Мне не верилось, что я покидаю родину навсегда. Я была уверена, что еще вернусь, – вспоминала Ольга Александровна. – У меня было чувство, что мое бегство было малодушным поступком, хотя я пришла к этому решению ради своих малолетних детей. И все-таки меня постоянно мучил стыд.

Через двое суток судно оказалось в турецких водах, но Великой княгине не разрешили сойти на берег. Вместе с тысячами беженцев она оказалась в лагере для интернированных на острове Принкипо, находившемся в Мраморном море. первое, чего потребовали турецкие власти, это дезинфекция одежды беженцев.

– Дезинфекция была необходима, – невесело улыбнулась Великая княгиня, – но операция эта проделана была так поспешно и небрежно, что одежда приобрела весьма неказистый вид, а наша обувь ужасающим образом ссохлась.

К счастью, пребывание на острове Принкипо оказалось весьма непродолжительным, но было сопряжено с лишениями – нехватало еды, а иной раз и воды, санитарные условия были кошмарными. Но ничто не сломило Великую княгиню. Она организовала своеобразный комитет и, несмотря на их бедность, беженцы собрали свои гроши и послали Георгу V телеграмму, в которой благодарили короля за то, что он направил свои суда и помог им выехать из России.

Тут я не удержался от того, чтобы прервать Великую княгиню:

– Но почему вы не отправили ему телеграмму от себя лично? Он же был вам двоюродным братом. Оказаться интернированной в лагере для обыкновенных беженцев...

Великая княгиня чуть ли не сердито покачала головой:

– Они не были обыкновенными беженцами. Все они были людьми. Насколько мне известно, большинству из них пришлось перенести гораздо более тяжелые испытания, чем те, что выпали на мою долю. Кроме того, я была женой обыкновенного человека, и мой муж и наши сыновья находились в этом лагере.

Но, хотя Ольга Александровна и не подумала о том, чтобы обратиться за помощью к королю, за нее хлопотал ее старый друг. Джимми успел написать капитану первого ранга У.У.Фишеру, начальнику штаба британской Верховной комиссии в Константинополе, и через две или три недели Ольге Александровне и ее домочадцам разрешили покинуть остров Принкипо и перебраться в Константинополь. Оттуда они направились в Белград, где король Александр оказал им теплый прием.

– Истории свойственна ирония. Надо же было такому случиться: я, внучка Царя, освободившего Сербию и Черногорию от турецкого владычества, оказалась в сербской столице в качестве измученной, терпящей нужду беженки. Но как добры к нам были все сербы!

Король Александр надеялся, что Великая княгиня изберет его страну в качестве новой родины. Ольга Александровна не прочь была сделать это, но она была нужна родительнице, поселившейся в Дании. Вот почему, отдохнув две недели в Сербии, Ольга Александровна вместе с мужем отправилась в Копенгаген.

– Мы приехали туда в страстную пятницу 1920 года. Я была счастлива снова увидеться с Мама, но всем нам было грустно. В душе мы понимали, хотя не осмеливались высказаться вслух, что остаток своих дней нам придется провести в изгнании.

Данию Великая княгиня любила с детства. Фреденсборг и Копенгаген запомнились ей еще с тех давних лет, когда там, под кровом ее гостеприимного деда, короля Христиана IX, собирались чуть ли не все королевские семьи Европы.

Но все это осталось в прошлом. Теперь же шел 1920 год. Вдовствующая Императрица Мария Федоровна жила в одном из флигелей королевского дворца Амалиенборг в непосредственной близости от собственного племянника, короля Христиана X, который не скрывал неприязни к своим обездоленным родственникам.

– К счастью, другие представители королевской фамилии и датский народ не разделяли его отношения к нам, – заявила Великая княгиня, – иначе я даже не представляю себе, как бы мы смогли все это вынести. Я и сама не понимаю, как мы сумели перенести все эти уничижения. Помню, как королева Александрина, которую мы звали Адин, даже расплакалась: так ей было стыдно за своего мужа.

Ольга Александровна вспомнила, как однажды вечером они сидели в гостиной дворца вместе с матерью и спокойно вязали. Тут дверь открылась, и вошел королевский слуга. Ему явно было не по себе. Смущаясь, он едва слышно пробормотал: «Его величество прислали меня затем, чтобы попросить вас выключить яркое освещение. Он хочет уведомить вас, что счет за электричество, который ему пришлось оплатить недавно, оказался слишком велик.». Императрица Мария Федоровна побледнела, как полотно, но ничего не ответила. С царственным видом она вызвала одного из собственных лакеев и в присутствии королевского посыльного велела ему осветить дворец от подвала до чердака!

– Доходило до того, что король прогуливался по комнатам, где, естественно, каждый предмет обстановки и большая часть декоративного убранства принадлежали ему. Помню, как он во все глаза глядел вокруг себя, – свидетельствовала Ольга Александровна. – Если ему вдруг казалось, что недостает какой-нибудь безделушки или миниатюры, он, не стесняясь, спрашивал у Мама, уж не заложила ли она ее. Было так обидно, что нет слов.

Финансовое положение беглецов находилось в расстроенном состоянии. Дело ухудшалось благодаря бездумной щедрости Императрицы Марии Федоровны. Тысячи русских эмигрантов писали ей со всех концов света и просили о помощи, и Императрица считала своим долгом удовлетворять все их просьбы.

– Мама не приходило в голову, что средств едва хватает на то, чтобы содержать собственную семью, – продолжала свой рассказ Ольга Александровна, – но винить ее я не вправе. Всех эмигрантов, к каким бы классам они ни принадлежали, она считала одной семьей. К тому же, никто из нас, в том числе Папа, никогда не были практичными.

Однако финансовая помощь, которую Императрица-Мать направляла во все уголки света, не была пределом ее щедрот. Несколько знатных эмигрантов приехали в Данию. Мало-помалу они каким-то образом прилепились к крохотному двору в Амалиенборге. Императрица не пожелала никому из них указать на дверь. В течение какого-то времени многие состоятельные друзья Императрицы Марии Федоровны оказывали ей денежную поддержку, но ситуация с каждым днем ухудшалась, и в конце концов один из ее друзей, американец датского происхождения, откровенно заявил Императрице, что долго так продолжаться не может.

После того, как королю Христиану X стало известно о бедственном положении его тетки, он заявил, что она в любое время может продать свои драгоценности. Дело в том, что Вдовствующей Императрице удалось вывезти в Данию свою шкатулку с драгоценностями. В Амалиенборге она держала ее у себя под кроватью. Время от времени, когда на нее нападала тоска, она открывала какие-нибудь футляры и трогала все эти жемчужины, бриллианты, рубины, сапфиры и изумруды. За исключением бриллиантовой броши, которую подарил ей Александр III в день их бракосочетания, старая Императрица больше не надевала на себя драгоценности. Это невероятное сокровище, переливавшееся всеми цветами радуги, было последней связью с былой роскошью и блеском семьи Романовых, и Мария Федоровна не могла даже подумать о том, чтобы расстаться с самой незначительной безделушкой.

Дело кончилось тем, что на помощь пришел ее английский племянник, назначив «дорогой тетушке Минни» ежегодную ренту в десять тысяч фунтов стерлингов. Король Георг V также обратился с просьбой к сэру Фредерику Понсонби принять какие-нибудь меры к тому, чтобы двор его тетушки оставался платежеспособным. Понсонби, в свою очередь, попросил отставного датского адмирала Андрупа, давнего друга Императрицы, попытаться убедить старую даму соразмерять свои расходы с теми средствами, какими она располагает. Задача была не из легких, но адмирал превосходно справился с нею.

Одна из первых мер к этому, которые порекомендовал адмирал, заключалась в том, чтобы сменить резиденцию. Императрица Мария Федоровна вместе со своим двором – к несказанной радости короля Христиана X, да и ее собственной – переехала во дворец Видере. Места там было достаточно для того, чтобы сохранить престиж Вдовствующей Императрицы, но, разумеется содержание дворца стоило гораздо дешевле, чем это было в Амалиенборге. Видере был построен тремя дочерьми Христиана IX и являлся их совместной собственностью, но королева Александра и герцогиня Кемберлендская уступили его своей менее удачливой сестре.

Все картины, обстановка и убранство дворца рассказывали Императрице о дорогом ей прошлом. Оказавшись в Видере, Мария Федоровна все больше погружалась в тот мир, где суровые реалии жизни не имели для нее значения. В ее воображении «Ники» по-прежнему оставался властелином Империи. Она намеренно держалась в стороне от соперничающих партий оказавшихся в изгнании Романовых. В качастве возможных преемников ее сына Вдовствующей Императрице поочередно назывались имена Великого князя Николая Николаевича, Великого князя Кирилла Владимировича и даже Димитрия Павловича [Двоюродный брат Николая II и единственный сын В.к. Павла Александровича (расстрелянного большевиками в 1919 г.), В.к. Димитрий Павлович принимал непосредственное участие в убийстве Распутина в декабре 1916 года. Император отправил его в ссылку на юго-восточную границу России, рядом с Персией. Благодаря этой ссылке В.к. Димитрий уцелел.], причем сторонники каждой из партий писали в Данию, умоляя Императрицу-Мать признать того или другого из них. Все эти просьбы Императрица Мария Федоровна оставляла без внимания. Ее упорное нежелание глядеть правде в лицо не было поколеблено даже после того, как доставлены были печальные реликвии, привезенные с пожарища в урочище Четыре Брата в лесу под Екатеринбургом – обгорелые кусочки одежды, несколько пуговиц, обломки драгоценных украшений и подобные предметы. Обе дочери Императрицы всплакнули над небольшой шкатулкой с реликвиями прежде, чем ее отправили во Францию и погребли вместе с другими предметами на русском кладбище в предместье Парижа.

Императрица-Мать продолжала думать и говорить так, словно ее сын и его семья все еще живы.

– Однако я убеждена, что за несколько лет до своей кончины Мама, скрепя сердце, смирилась с жестокой правдой, – заявила Великая княгиня.

Стремление Вдовствующей Императрицы сохранить свое достоинство имело, по крайней мере, один благотворный результат. Родственники ею не пренебрегали и все, за исключением короля Христиана X, относились к ней с любовью и почтением. Великая княгиня вспомнила визит Королевы Эллинов Ольги Константиновны, которая сама находилась в изгнании в Италии и приехала в Видере, чтобы повидаться со своей крестницей Ольгой Александровной и Императрицей Марией Федоровной. Греческая королева привезла с собой принца Филиппа – ее шестилетнего внука.

– Я помню принца Филиппа мальчуганом с большими голубыми смеющимися глазами, в которых проглядывала натура шалуна. Даже в том юном возрасте он обладал независимым умом, хотя в присутствии Мама чувствовал себя несколько подавленным. Я угощала его чаем и печеньем, с которым он расправлялся в считанные доли секунды. Могла ли я представить себе тогда, что этот миловидный ребенок станет однажды супругом английской королевы.

Король Христиан X продолжал унижать свою тетку. Однако его грубость подчас наталкивалась на ее спокойствие и достоинство. Один подобный инцидент произошел во время государственного визита короля и королевы Италии. Христиан X не собирался приглашать своих бедных родственников ни на банкет, который должен был состояться во дворце, ни на другие празднества. Он только позвонил по телефону и сообщил, что в один из ближайших дней приедет в Видере вместе со своими гостями из Италии. Приехав во дворец, гости были встречены не гофмейстером, даже не управляющим или дворецким, а простым лакеем, который заявил:

– Ее Императорское величество искренне сожалеет, но, по причине недомогания, никого не принимает сегодня.

Король Христиан был взбешен. Выходка его тетки была отчасти ответом на его собственное недостойное поведение, но главным образом объяснялась тем, что незадолго до этого Италия признала советское правительство.

– Эпизод этот не слишком-то обрадовал нас, – с грустью проговорила Великая княгиня. – Нам так хотелось увидеться еще раз с королевой Еленой. Она родилась в Черногории, выросла и получила воспитание в России, и мы все ее любили, но Мама осталась непреклонной. Признаться, она была настолько откровенной в своих выражениях, что мы находились в постоянном страхе, что ее могут похитить красные. Кажется, в 1925 году большевики заявили, будто русская православная церковь при посольстве Императорской России в Копенгагене является их собственностью. Датское правительство удовлетворило их претензию, и большевики заняли помещение церкви и сделали из нее пристройку к своему консульству. Все эмигранты страшно расстроились, но Мама не захотела смириться с поражением. Она воспользовалась услугами одного из лучших адвокатов в Дании, добилась пересмотра дела в верховном суде и выиграла его. В это время она тяжело страдала от люмбаго и артрита, но ничто не смогло помешать ей присутствовать на первой же литургии, которую отслужили в храме после его повторного открытия.

Великая княгиня не могла не восхищаться несгибаемым характером своей родительницы. И тем не менее первые годы изгнания оказались для Ольги Александровны чрезвычайно трудными. Сестра ее, Ксения, муж которой, Великий князь Александр Михайлович, жил теперь во Франции, не желала больше оставаться в Дании. Хотя они с Александром Михайловичем не были разведены, но расстались навсегда, и британское правительство не давало Великому князю разрешения на въезд в Англию. В конце концов Ксения Александровна вместе со своими детьми перебралась из Дании в Англию. Ольга же всецело находилась во власти родительницы, являясь для нее подругой, сестрой милосердия, горничной и секретарем. В Видере было достаточно прислуги, не говоря уже о фрейлинах Императрицы-Матери, но царственная старая дама настаивала на том, чтобы младшая дочь всегда была под рукой. А у младшей дочери был муж и двое сорванцов. Заставить детей держаться подальше от Вдовствующей Императрицы было невозможно. Они были непоседливы, шумны и довольно часто становились невыносимы для посторонних.

«Неужели ты не можешь призвать этих мальчиков к порядку?» – сердилась бабушка, если мальчуганы затевали шумные игры недалеко от ее окон. Ольга раздраженно отвечала родительнице, что может сделать это только тогда, когда они спят.

Ничуть не облегчало жизнь Великой княгине и подчеркнуто официальное отношение Императрицы к своему зятю. До конца дней своих Мария федоровна относилась к полковнику Куликовскому, как к самозванцу и простолюдину. Когда приходили гости и Ольгу приглашали на обед или чай в апартаменты ее родительницы, на ее мужа приглашение не распространялось. Если же Императрице изредка приходилось присутствовать на какой-то официальной встрече или приеме в Амалиенборге или где-то еще, пожилая дама давала недвусмысленно понять, что сопровождать ее должна одна только Ольга.

– Муж мой был золотой человек. Он никогда не жаловался – ни мне, ни кому-то еще. Но могло быть гораздо хуже, и мы старались, как могли, воспитать своих сыновей и привыкнуть в большей или меньшей степени к странной жизни изгнанников.

В 1925 году Великая княгиня уехала из Дании и провела в Берлине четыре весьма памятных для нее дня. Как Императрица-Мать, так и полковник Куликовский были против этой поездки. Они полагали, что цель ее бессмысленна, и впоследствии Ольге Александровне пришлось признать, что мать и муж оказались правы. По правде говоря, она бы и не поехала в Берлин, если бы не настойчивая просьба ее тетки, герцогини Кемберлендской, повидаться с женщиной, которая будто бы осталась в живых после Екатеринбургского злодеяния.

– Просто для того, чтобы раз и навсегда решить этот вопрос, – убеждала ее герцогиня. Несомненно, Ольга Александровна в большей степени, чем кто-либо другой мог опознать свою горячо любимую племянницу и крестницу Анастасию, младшую дочь Императора Николая II.

– Разумеется, вряд ли кто-нибудь обращал внимание на то, что я вынуждена была сказать, вернувшись в Видере, – сетовала Великая княгиня в разговоре со мной. – Теперь я понимаю, что мне совсем незачем было ездить тогда в Берлин.

Но разве могла она не поехать? Дело было не только в настойчивости ее тетки, герцогини Кемберлендской, и дяди, принца Датского Вальдемара. Ольга и сама испытывала непреодолимое желание приблизиться к тайне и разгадать ее, если только это будет возможно.

Всему миру теперь известна история о том, как молодая женщина, – ныне известная, как миссис Анна Андерсон, а в то время личность ее не была установлена, – была извлечена из канала в Берлине в 1920 году. То была попытка самоубийства, с которой и началась легенда об Анастасии.

– Именно в ту ночь началась эта сага, – криво улыбнулась Великая княгиня. – Пожалуй, единственный достоверный факт во всей этой истории – это попытка утопиться.

Несостоявшуюся утопленницу отвезли в больницу. Вскоре одной из соседок ее по палате, некогда работавшей портнихой в Петербурге, показалось, будто она «узнала» в пациентке больницы черты, характерные для Романовых.

– Женщина эта не была придворной портнихой, – прокомментировала это обстоятельство Ольга Александровна. – Я очень сомневаюсь, чтобы она видела хоть кого-то из моих племянниц.

Постепенно история о чудесном спасении стала известна всему Берлину. Некоторые ей поверили, в их числе и Датский посол. Молодая женщина назвалась госпожой Чайковской. Она утверждала, будто ее спасли два брата, за одного из которых она вышла замуж и который был впоследствии убит. Другой якобы исчез бесследно. В истории было много невероятного и несуразного. И тем не менее, некоторые из русских эмигрантов, живших в Берлине, утверждали, будто они узнали в этой женщине дочь своего Императора. Число сторонников этой версии постоянно увеличивалось.

В 1922 году в Берлин поехала старшая сестра Государыни Императрицы Александры Федоровны, принцесса Ирэн, супруга принца Генриха Прусского.

– Встреча ничего не дала, но сторонники Лже-Анастасии заявили, что принцесса Ирэн недостаточно хорошо знала свою племянницу и остальное в том же духе, – вспоминала Великая княгиня.

Пьер Жильяр, в течение тринадцати лет служивший Царской семье в качестве наставника Царских детей и женатый на Шуре Теглевой, няне Великой княжны Анастасии Николаевны, также посетил берлинскую больницу. Пациентка не узнала ни одного из них. Баронесса Буксгевден, бывшая фрейлина Императрицы Александры Федоровны, приехала в Берлин из Англии. Результат встречи оказался также отрицательным. Однако сторонники лже-Анастасии утверждали, что они правы. По их мнению, «Великая княжна» не всегда могла «узнать» своих гостей из-за провалов в памяти.

– К сожалению, – отметила Ольга Александровна, – эту же отговорку приводили и некоторые из наших родственников. Мой дядя Вальдемар стал посылать деньги в Берлин – ведь женщина, судя по всему, крайне нуждалась. Герцог Лейхтенбергский пригласил ее погостить в его замке в Баварии [См. Приложение А.], а княгиня Ксения пригласила ее в Америку, но это произошло какое-то время спустя после моего посещения больницы.

Полковник Куликовский и его жена отправились в датское посольство в Берлине. Посол, господин Цале, был ревностным сторонником самозванки.

– Он никогда не встречался с моей племянницей, но он был ученым, а вся эта история представлялась ему величайшей загадкой века, и он был полон решимости разгадать ее, – сказала Великая княгиня.

В Берлине Великую княгиню встретила чета Жильяр, которая проводила ее в пансионат Моммсена. Когда Ольга Александровна вошла в палату, то женщина, лежавшая в постели, спросила сиделку: «Ist das die Tante?» [Это тетушка? (нем.)]

– Вопрос тотчас поставил меня в тупик, – призналась Ольга Александровна. – Но в следующее мгновение я сообразила, что, прожив пять лет в Германии, молодая женщина, естественно, выучила бы немецкий язык, но затем я узнала, что, когда ее вытащили из канала в 1920 году, она говорила только по-немецки, когда вообще была в состоянии разговаривать. Я готова признать, что страшное потрясение, пережитое в юности, может натворить немало бед с памятью. Но я еще не слышала, чтобы после страшного потрясения человек оказывался наделенным знаниями, которых у него не было до этого события. Дело в том, что мои племянницы совсем н знали немецкого. Похоже на то, что госпожа Андерсон не понимала ни слова ни по-русски, ни по-английски – то есть на тех языках, на которых все четыре мои племянницы разговаривали с младенческих лет. Французский они стали изучать позднее, но по-немецки в семье не говорил никто.

Почти четыре дня Великая княгиня провела у постели госпожи Андерсон. Час за часом Ольга Александровна пыталась отыскать хоть какой-то ключ к разгадке личности пациентки больницы.

– Когда я видела свою любимицу Анастасию летом 1916 года в последний раз, ей исполнилось пятнадцать. В 1925 году ей должно было исполниться двадцать четыре года. Мне же показалось, что госпожа Андерсон гораздо старше. Разумеется, следовало учесть ее продолжительную болезнь и общее плохое состояние здоровья. И все же не могли же черты моей племянницы измениться до неузнаваемости. И нос, и рот, и глаза – все было другое.

Великая княгиня призналась, что беседы с госпожой Андерсон особенно осложнялись отношением к ней со стороны этой женщины. Она не желала отвечать на некоторые вопросы и сердилась, когда их повторяли. Ей показали несколько фотографий семейства Романовых, и по глазам лже-Анастасии было видно, что она никого не узнает. Она совершенно недолюбливала господина Жильяра, в то время как маленькая Анастасия его обожала. Великая княгиня принесла с собой небольшой образ св. Николая-Чудотворца – небесного покровителя Императорской семьи. Госпожа Андерсон взглянула на него с таким равнодушием, что стало понятно: образ этот для нее ничего не значит.

– Естественно, все это можно было оправдать сильным потрясением нервной системы, – заметила Великая княгиня. – И все-таки невозможно было оьъяснить все провалами в памяти. Слишком уж многое не увязывалось между собой. я слышала историю о мнимом путешествии из Екатеринбурга в Бухарест. Начнем с того, что госпожа Андерсон утверждала, будто она старалась держаться подальше от ее «кузины Марии» [Румынская королева Мария, дочь герцога и герцогини Эдинбургских, двоюродная сестра Императора Николая II.] потому что была беременной и боялась попасться на глаза королеве. А теперь вспомним, что все это происходило в 1918 или 1919 году. Если бы госпожа Андерсон действительно была Анастасией, то королева Мария тотчас же узнала бы ее. Все мои племянницы были знакомы со своей кузиной с самого детства. Обе наши семьи были очень близки друг другу. Марию ничто бы не шокировало, и моей племяннице это было бы известно. Но вся история шита белыми нитками. В этом я была убеждена тогда, как и сейчас. А что можно сказать о мнимых спасителях, которые словно растворились в воздухе! Если бы дочь Ники была действительно спасена ими, то эти люди знали бы, что бы это означало для них. Все королевские дома Европы озолотили бы их. Да я уверена, что Мама, не колеблясь, отдала бы им все содержимое своей шкатулки с драгоценностями. Во всей этой истории нет ни зерна истины. Эта женщина прячется от родственницы, которая первой бы узнала ее, поняла бы ее бедственное положение и посочувствовала бы ей. Вместо этого дама едет в Берлин, чтобы обратиться за помощью к тетке, которая была одной из самых нетерпимых в вопросах нравственности женщин своего поколения. Моя племянница поняла бы, что положение, в котором она находилась, шокировало бы принцессу Прусскую Ирэн. Нет и еще раз нет, – решительно повторила Ольга Александровна. – Все это нисколько не убедительно, я ведь лучше всех знала Анастасию.

Помолчав, она взглянула на комод, в котором хранила скромные подарки своей племянницы.

– Ребенок этот, – продолжала она негромко, был дорог мне, как родная дочь. Едва я села у постели той женщины, лежавшей в Моммсеновской лечебнице, я тотчас поняла, что передо мною чужой человек. Та духовная связь, которая существовала между милой моей Анастасией и мной, была настолько прочна, что ни время, ни любое, самое страшное испытание не смогли бы нарушить ее. Не знаю, какое определение можно дать этому чувству, но знаю наверняка, что оно совершенно отсутствовало. Я покинула Данию, питая хоть какую-то надежду. Берлин же я покинула, потеряв всякую надежду.

Великая княгиня не поверила истории, рассказанной той женщиной, но ей было искренно жаль бедняжку.

– Не знаю почему, но она не произвела на меня впечатления явной мошенницы. Свидетельством тому была ее грубость и резкость. Лукавая обманщица сделала бы все возможное, чтобы войти в доверие к таким людям, как принцесса Прусская Ирэн или я. Но манерами своими госпожа Андерсон отталкивала от себя. Я убеждена, что все это затеяли беспринципные люди, которые надеялись нагреть руки, заполучив хотя бы долю сказочного несуществующего богатства семьи Романовых. В 1925 году женщина выглядела очень больной. Ну, а в 1920 году состояние ее было, по-видимому, и того хуже. У меня было такое чувство, что с нею провели своего рода инструктаж, но далеко не досконально. Ошибки, которые она совершала, нельзя было целиком приписать провалам в памяти. Например, на одном пальце у нее остался шрам, и она всех уверяла, что она повредила его, когда лакей слишком поспешно захлопнул дверцу ландо. Я вспомнила, как было на самом деле. Руку поранила, и довольно сильно, ее сестра Мария. И произошло это не в карете, а в Императорском поезде. Очевидно, кто-то, узнав об этом случае, передал этот рассказ госпоже Андерсон, но в искаженном виде. мне стало известно, что во время одного приема в Берлине, когда госпоже Андерсон предложили водки, она заявила: «Как славно! Это напоминает мне о днях, проведенных в Царском селе!» Если бы она была моей племянницей, то водка не пробудила бы в ней подобного рода воспоминаний, – довольно сухо проговорила Великая княгиня. – мои племянницы не притрагивались ни к вину, ни к крепким напиткам. Да и как могли они это делать – в их-то возрасте! В молодости Алики пила только воду, а затем лишь изредка выпивала рюмку портвейна за обедом. Водку и закуски подавали перед супом лишь в том случае, когда к обеду приглашались гости, но дети с родителями не обедали. Что же касается Ники, то он был самый воздержанный из всех Романовых в истории.

встречи в лечебнице начинались на довольно напряженной ноте, но на третий день госпожа Андерсон стала более дружелюбной и начала говорить более непринужденно.

– У меня создалось такое впечатление, словно ей надоело играть роль, которую ей кто-то навязал. Она, по существу, призналась, что какие-то люди всегда учили ее, что нужно говорить в определенных обстоятельствах. Она призналась, что шрам, якобы оставшийся у нее после ударов по голове в Екатеринбурге, на самом деле – результат старой травмы. Когда я расставалась с этой женщиной, я испытывала к ней искреннюю жалость. До чего же было неразумно с моей стороны ездить в Берлин! Мама была права. Каких только историй не насочиняли некоторые беспринципные люди в связи с моей поездкой – всего и не перескажешь. Мое нежелание признать в госпоже Андерсон свою племянницу объясняли телеграммой, которую я будто бы получила из Англии от моей сестры Ксении, которая наставляла меня ни в коем случае не признавать в ней родственницу. Такого рода телеграммы я не получала. Потом за дело принялись с другого конца, стали утверждать, что я все-таки признала в ней племянницу, потому что написала ей несколько писем и послала ей шарф из Дании. понимаю, что мне не следовало этого делать, но сделала я это из жалости. Вы представить себе не можете, какой несчастной выглядела эта женщина!

Успев прочесть автобиографию госпожи Андерсон, я спросил у Великой княгини, совпадает ли описание ее визита в книге с тем, что произошло на самом деле. Госпожа Андерсон пишет, что Великая княгиня, на которой было красное пальто, взволнованная и радостная, вошла в палату и сразу же обняла и расцеловала госпожу Андерсон.

– сплошная выдумка, – решительно заявила Ольга Александровна. – Во-первых, у меня никогда не было красного пальто. Во-вторых эту женщину я и не обнимала, и не целовала. Более того, разговаривала я с ней очень официально, все время обращаясь к ней «Sie» (Вы). Неужели бы я стала говорить «du» (ты) незнакомому человеку?

Когда я ее спросил, какова, по ее мнению, причина этой аферы, она, не колеблясь, ответила, что, вероятно, кто-то из тех, кто с самого начала был «спонсором» госпожи Андерсон, положили глаз на значительное состояние Романовых, хранившееся в зарубежных банках, в частности, в Англии. [См. приложение Б.] Но легенда не имела под собой никакого основания. Ольга Александровна заявила, что все Романовы сняли все свои средства со счетов в зарубежных банках для того, чтобы помочь России в ее военных усилиях. К примеру, хранившиеся в зарубежных банках средства Государь использовал для финансирования закупок оборудования для госпиталей и лазаретов. Нельзя было получить лишь суммы, хранившиеся в Берлинском банке. Они составляли несколько миллионов, но после поражения Германии и обесценения марки на эти миллионы можно было купить разве пачку сигарет.

– По этой причине никто из нас, кому удалось спастись, не располагал средствами, которые позволили бы нам сносно жить в изгнании. Слухи об этом «состоянии» стали повторяться особенно настойчиво вскоре после появления госпожи Андерсон в Берлине в 1920 году. Назывались астрономические цифры. Все это звучало нелепо и ужасно вульгарно. Неужели Мама приняла бы ренту от короля Георга V, если бы у нас были какие-то деньги в Англии? Концы с концами не сходятся.

В конце 1928 года в Сандрингеме скончалась королева Александра. Обе сестры были словно близнецы, если бы не разница в возрасте. Смерть сестры явилась непоправимым ударом для Императрицы Марии Федоровны. Сначала новость просто ошеломила ее. Но после того, как она оправилась от потрясения, у Императрицы был такой вид, словно она заблудилась в дремучем лесу. Чуть ли не на следующий день она сдала под бременем лет. Стала немощной. Утратила вкус к жизни. Перестала выезжать в свет, и последние три года жизни Императрица, по существу, была узником Видере.

Три эти года оказались очень трудными для Великой княгини. Ее родительница, несмотря на многочисленные недомогания, отказывалась от всякой медицинской помощи. Стала с подозрением относиться к своим фрейлинам и всей прислуге и требовала от дочери, чтобы та постоянно находилась при ней в спальне. У Ольги Александровны почти не оставалось времени на мужа и детей. С каждой неделей, с каждым месяцем престарелая Императрица все больше погружалась в прошлое.

– Мама никогда не говорила ни о Ники, ни о детях, хотя целыми часами разглядывала их фотографии, находившиеся во всех уголках ее спальни. Затем стала беспокоиться о своей шкатулке с драгоценностями. Она была убеждена, что за ней охотятся злоумышленники, и велела выдвинуть ее из-под кровати, с тем, чтобы могла видеть ее, когда пожелает. Иногда ненадолго приезжала из Англии Ксения, и мы обе просили Мама подарить нам что-нибудь на память, но она всякий раз отказывала. Полагаю, ей было отлично известно, что ни одна из ее дочерей не обладает практической сметкой. Она лишь неизменно повторяла: «Когда меня не станет, вы получите все». Разумеется, никакого золота Романовых в английских банках не было, зато в спальне Мама в Видере хранилось целое состояние. Я нередко замечала, с какой тревогой она смотрит на эту шкатулку. Мама словно предвидела, сколько неприятностей будет связано с нею.

Императрица Мария Федоровна была права. Разумеется, Романовых никак нельзя было назвать практичными людьми. У Ольги Александровны не сохранилось бы ни одного драгоценного украшения, если бы не находчивость и смелость ее верной горничной. Великой княгине Ксении Александровне удалось вывезти из России большую часть своих сокровищ. В коллекцию входили ее знаменитые черные жемчужины, однако, судя по словам Ольги Александровны, ее сестра лишилась почти всего, доверив продажу этих бесценных сокровищ посторонним лицам, которые что-то напутали и провалили сделку.

Последние годы жизни Императрицы Марии Федоровны были омрачены ее родственниками, которые настаивали на том, чтобы она рассталась со своей знаменитой коллекцией. И действительно, в ее распоряжении был поистине клад, ценность которого многократно возросла благодаря нескольким великолепным ювелирным изделиям, доставшимся Марии Федоровне от покойной сестры, королевы Александры. Вскоре весьма прозрачные намеки стал делать король Христиан X, рассчитывавший получить свою долю от стоимости проданных драгоценностей. Не отставал от него и Великий князь Александр Михайлович, с комфортом устроившийся во Франции. В своих письмах он постоянно требовал от Вдовствующей Императрицы, чтобы та если не продала, то, по крайней мере, заложила бы свои драгоценности. Это позволило бы семейству открыть бумажную фабрику, которая, по словам Великого князя, принесла бы баснословные прибыли всем Романовым. Находившаяся в Англии Великая княгиня Ксения Александровна оказалась в бедственном положении, выход из которого она видела лишь в продаже ее доли сокровищ. Короче говоря, шкатулка Императрицы Марии Федоровны привлекала к себе взоры всех – кроме Ольги.

Полковник Куликовский, неизменно державшийся в стороне от всех семейных планов, интриг и стычек, не мог не заметить, насколько редко – если это вообще происходило – считались с мнением его жены. В конце концов он посоветовал Ольге позаботиться и о собственных интересах, однако, как я понял из слов Великой княгини, она не предприняла ничего в этом плане.

– Все это было так неприятно, – заметила Ольга Александровна.

В своем письме английский король Георг V рекомендовал «дорогой тетушке Минни» поместить ее драгоценности в банковский сейф в Лондоне. Он также обещал лично проследить за подготовкой и соблюдением условий продажи. Однако «дорогая тетушка Минни» упорно отказывалась расстаться со своей шкатулкой несмотря на все аргументы, приводившиеся ее английским племянником и всеми родственниками, принадлежавшими к семейству Романовых. Знаменитая шкатулка продолжала оставаться в ее спальне до самой смерти хозяйки.

В октябре 1928 года Императрица Мария Федоровна впала в коматозное состояние. Приехавшая из Англии за неделю до этого дочь Ксения и ольга трое суток не смыкали глаз, дежуря у нее в комнате. 13 октября Императрица скончалась, не приходя в сознание.

Прах ее отвезли во дворец Амалиенборг. Окончательное решение относительно похорон оставалось за королем, который сначала заявил, что нет необходимости устраивать его тетке, бывшей Императрице, торжественные похороны. Сам по себе факт этот не имел большого значения для ее дочерей, однако они оскорбились за мать, положение и достоинство которой попирались столь недостойным образом.

– В конечном счете, – сообщила мне Ольга Александровна, – кузену пришлось изменить свое решение, уступив мнению общества.

Однако, неохотно дав разрешение на торжественные похороны, король обставил его рядом неприятных условий. Одно из них заключалось в том, чтобы отец Леонид Колчев, духовник покойной Императрицы, не смел появляться в соборе в облачении православного священника, иначе, дескать, и сторонники римско-католической религии потребуют для себя права совершать богослужения в соборе, принадлежащем преимущественно протестантам. Это, однако, не смутило преданного священника. Отец Колчев сумел проникнуть в собор, надев поверх своего облачения длинное пальто, и отслужил панихиду по православному обряду у гроба почившей в Бозе Императрицы.

Гроб, задрапированный пурпуром, был доставлен в собор Роскилде, традиционное место погребения членов датской королевской фамилии. На непродолжительное время вновь ожили блеск и величие Императорской России, когда воздавались почести последней русской Императрице. Были представлены все владетельные дома Европы; сотни русских эмигрантов, в их числе многие представители Дома Романовых устремились в Данию, чтобы отдать последний долг Вдовствующей Императрице.

– Я с иронией наблюдала за ними, – многие из них даже не вспоминали о Мама, когда она жила в изгнании. Однако все они поспешили на ее похороны – даже мой кузен Кирилл, которому следовало бы держаться подальше от нас, – угрюмо заметила Ольга Александровна. [В эпилоге отмечается роль, которую сыграл Великий князь Кирилл Владимирович во время февральской революции 1917 года. Великая княгиня Ольга Александровна, как и многие другие члены Императорской фамилии, не простили ему опрометчивого признания временного правительства.]

Каких-то два или три дня спустя после похорон Ольгу навестил король Христиан X с единственной целью – удостовериться, что драгоценности ее родительницы по-прежнему находятся в Видере. Великая княгиня, не веря своим ушам, ответила, что не знает этого наверняка. Она полагала, что шкатулка находится на пути в Лондон.

В своих мемуарах покойный сэр Фредерик Понсонби рассказывал, что от короля Георга V он получил указание доставить драгоценности в Англию для их сохранности. Понсонби обратился с просьбой к сэру Питеру Барку отправиться в Данию. [Русский министр финансов (1914-17). После революции поселился в Англии, где был пригрет королем, а затем возведен в рыцарское достоинство.] Понсонби в своей книге сообщает о приезде Барка в Копенгаген и встрече с обеими Великими княгинями. Барк объяснил им, что прибыл по поручению короля, который находит целесообразным отвезти драгоценности в Лондон, где они будут храниться в банковском сейфе до тех пор, пока сестры не решат, как ими распорядиться. По словам Понсонби, обе сестры согласились с этим предложением. Шкатулка с драгоценностями была опечатана в их присутствии, доставлена в британское посольство в Копенгагене, а затем тотчас отвезена в Англию.

Но Великая княгиня Ольга Александровна поведала мне о том, что эпизод, описанный сэром Понсонби, расходится с действительностью. На самом деле с Барком она не встречалась, шкатулка в ее присутствии не опечатывалась и не увозилась. О договоренности знала лишь ее сестра Ксения.

– Я совсем ничего не знала, пока на следующий день Ксения не сообщила мне, что шкатулку уже увезли из Дании. План я одобрила и испытала благодарность к Джорджи, который так о нас заботится. В том, что произошло в Копенгагене, его вины нет. Ксения сама занялась сделкой. Мне дали понять: меня все это мало касается, поскольку я замужем за простолюдином. Это было жестоко и несправедливо, – добавила Ольга Александровна. Я понял, что история со шкатулкой проложила глубокую пропасть между сестрами.

Поставив Ольгу в еще более унизительное положение, Ксения оставила сестру в Дании, а сама поспешила в Англию почти тотчас же. Она присутствовала при вскрытии шкатулки в Букингемском дворце, когда Понсонби имел первую и последнюю возможность оценить сказочное богатство прежде, чем оно рассеялось. Драгоценности оказались еще более великолепными, чем он вначале предполагал. «Были извлечены целые нитки самых восхитительных жемчужин, все в соответствии с их размерами. Самые крупные были величиной с вишню... – писал он в мемуарах. – Затем разложили изумруды, крупные рубины и сапфиры...»

Оценку произвела фирма Хеннель и сыновья, которая тотчас же готова была выдать в виде аванса сумму в сто тысяч фунтов стерлингов под заклад содержимого шкатулки. По словам Понсонби, «впоследствии эти драгоценности принесли доход в триста пятьдесят тысяч фунтов».

Король Георг V обратился к сэру Эдварду Пикоку, родившемуся в Канаде директору Английского банка, позаботиться о финансовом положении его обеих кузин из Дома Романовых. После смерти Великой княгини Ольги Александровны сэр Эдвард сообщил мне, что сумма, доверенная ему в 1929 году, составляла около 100 000 фунтов стерлингов, из которой приблизительно 60 000 получила Ксения, а остальное – Ольга Александровна. Однако, судя по мемуарам сэра Понсонби, разница между этой суммой и той, которую принесли драгоценности, составляла 250 000 фунтов. Я указал на это несоответствие сэру Эдварду Пикоку, но он не смог дать толкового объяснения, заявив, что, возможно, в данном случае сэру Понсонби изменила память.

Вряд ли следует согласиться с Пикоком. Сэр Понсонби мог ошибиться в каких-то мелких деталях, но едва ли это могло касаться общей стоимости Романовских сокровищ. Кроме того, ни для кого не секрет, что коллекция стоила во много раз дороже, чем 100 000 фунтов. Некоторые знатоки, в их числе сэр Питер Барк, оценивали ее в полмиллиона фунтов стерлингов. Сомневаться относительно суммы, выплаченной обеим сестрам, указанной в заявлении сэра Эдварда Пикока, нет оснований. Поэтому тайна исчезнувших 250 000 фунтов стерлингов и поныне остается неразгаданной.

Вскоре после продажи Романовских сокровищ в коллекции королевы Марии появились весьма примечательные ювелирные изделия, как сообщила мне Великая княгиня Ольга Александровна, добавив при этом, что леди Барк, жена бывшего русского министра финансов, также приобрела украшение из Романовской шкатулки.

Каков же может быть ответ на загадку? Может быть, английские правители полагали, что они вправе удержать разницу в 250 000 фунтов стерлингов, чтобы компенсировать содержание Императрицы Марии Федоровны, ее семьи и ее крохотного двора в Дании? Если дело обстояло таким образом, то английской королеве следовало объяснить это своим кузинам, которые были уверены, что зависят от щедрости своих английских родичей! Моральное состояние изгнанников значительно улучшилось бы, если бы они знали, что их долг перед Англией выплачен сполна.

Как правило, Великая княгиня старалась не касаться столь щекотливого предмета, но в одном случае она изменила обычной своей сдержанности.

– Действительно, – проговорила она, – в этом деле есть некоторые стороны, которые я не могла понять. Да я и не думала об этом слишком уж много и ни с кем не делилась своими соображениями, кроме своего мужа. Я знаю, что Мэй [королева Мария] всегда обожала ювелирные изделия хорошего качества. Помню, в 1925 году советское правительство, крайне нуждавшееся в иностранной валюте, отправило для продажи в Англии множество драгоценностей, принадлежавших фамилии Романовых, и, как мне стало известно, Мэй приобрела очень многие из них, в том числе коллекцию пасхальных яиц работы Фаберже. Мне также известно, что среди ювелирных изделий, вывезенных в Англию на продажу, был по крайней мере один предмет, похищенный из моего дворца в Петрограде. Но его цена оказалась слишком высока даже для Мэй, и я полагаю, что предмет этот и поныне находится в Кремле. Это был один из моих свадебных подарков – изысканный веер из перламутра, усыпанный алмазами и жемчужинами.

Я мог убедиться, что Великую княгиню не слишком-то заботила окончательная судьба сокровищ ее родительницы и даже распределение средств от их продажи. Но она была уязвлена до глубины души манерой, в какой производились все эти сделки. Видя, как с ней обращались в те трудные недели после кончины матери, ей жить не хотелось.

Дворец Видере, Ольга Александровна вполне это сознавала, не мог служить ей домашним очагом. Он был слишком велик, а содержание его было ей не по карману.

После отъезда сестры Ксении в Англию Ольга Александровна со своей семьей жили в Амалиенборге. Но оставаться там на долгое время им не позволили. Король Христиан послал своего двоюродного брата, принца Акселя, с настоятельной просьбой к Великой княгине и ее домочадцам незамедлительно покинуть дворец.

На помощь Ольге Александровне пришел датский миллионер, господин Расмуссен. Неподалеку от Видере у него было крупное имение, и он нанял полковника Куликовского, превосходного знатока лошадей, на должность управляющего его конюшнями. Великая княгиня и ее супруг с радостью оставили мрачный Амалиенборг, где король, взбешенный исчезновением сокровищ его тетки, никогда не упускал возможности унизить свою кузину.

Вскоре подтвердились юридические права Великой княгини на дворец Видере. Она смогла продать его и на вырученные деньги приобрести усадьбу. Но на все это ушло почти четыре года. Лишь в 1932 году она и ее семья стали владельцами крупной фермы Кнудсминне в городке под названием Баллеруп, милях в пятнадцати к северо-западу от Копенгагена.

– Мы почувствовали себя словно в раю и хотели прожить в мире и покое всю оставшуюся жизнь. Даже не помышляли о том, чтобы куда-то переехать. Амалиенборг стал далеким прошлым. Кнудсминне принадлежало только нам, мы были там ограждены и от дурного нрава короля, и от его недоброжелательности. Это была скромная крестьянская усадьба, которой было далеко до дворца или замка, но для нас это был семейный очаг. Нас ожидал тяжелый труд. но я была готова ко всему. Я понимала, что в тысячу раз лучше жить бедным изгнанником среди бедных крестьян, чем среди владетельных богачей и аристократов. Я полюбила этих мужественных, трудолюбивых людей. Думаю, и они приняли нас в свою среду – и не за наше происхождение, а за наш упорный труд, – рассказывала Ольга Александровна.

Пришлось нанимать работников, но Великая княгиня и полковник Куликовский и сами не отлынивали от работы. Они держали лошадей, коров джерсейской породы, свиней и домашнюю птицу. Домашнее хозяйство вели неутомимая Мимка, горничная Великой княгини, и Татьяна Громова, бывшая няня Великой княжны Анастасии, которая бежала в Финляндию, а в 1934 году отыскала Великую княгиню Ольгу Александровну. Приходили помочь и женщины из соседней деревни.

Впервые после 1914 года Ольга Александровна почувствовала, что принадлежит самой себе. Теперь у нее появилось немного свободного времени, и она вновь вернулась к живописи, которой не занималась столько лет. Постепенно ее изящные этюды с изображением цветов и деревьев стали находить сбыт в Копенгагене и других городах.

– То были спокойные годы, – призналась Великая княгиня. – У меня были муж и сыновья. Никто не вмешивался в нашу жизнь. Богатыми мы не были, но на жизнь нам хватало. Все мы много трудились, и какое же это было счастье – жить своей семьей, имея собственную крышу над головой.

Она упорно называла себя женой фермера, но ведь она оставалась дочерью и сестрой Царей, и к ней в Кнудсминне приезжали навестить ее царственные родственники. Иногда Ольга Александровна ездила в Германию и во Францию. Ее любили и уважали все эмигранты, но она держалась в стороне от всех группировок и партий. Раз в год на пароходе отправлялась в Швецию погостить у кронпринца и принцессы в их поместье Софиеру.

– Я бывала в Софиеру еще в то время, когда королем Швеции был Оскар II. Тогда мне там не очень нравилось. Но Густав и Луиза все переделали на свой лад. Этот замок из красного камня превратился в уютное жилище – так приветливы были его владельцы. Я получала удовольствие от этих поездок. Густав – известный археолог и ботаник. Всякий раз, когда я возвращалась в Данию, он дарил мне разные растения. А Луиза была просто неповторима. Знаете, у себя дома они ввели такое правило, чтобы гости не давали прислуге на чай. Для такой бедной родственницы, как я, это было весьма кстати. В Софиеру было так весело. Возвращаясь домой, я чувствовала себя помолодевшей и более жизнерадостной, – отмечала Великая княгиня.

Однако, несмотря на всю ее привязанность к своим шведским кузенам, Ольга Александровна без всякого сожаления возвращалась в Баллеруп. Кнудсминне со своими серыми стенами стал для нее родным. В Ольге пробудилась материнская кровь, и она наконец-то поняла, что язык, на котором разговаривают в Дании, отнюдь не чужд ей. Оба ее сына, Тихон и Гурий, завершив образование, поступили на службу в датскую королевскую гвардию. Вскоре оба они женились на девушках-датчанках. Великая княгиня занималась живописью, гуляла, работала в саду, сознавая, что заслужила право мирно окончить свои дни на родине своей матери.

Но сестре последнего русского монарха, видно, было не суждено мирно встретить закат ее жизни. Над Европой пронеслись грозы 1939 года, а к концу 1940 года нацисты захватили всю Данию. Сначала все было относительно спокойно, но затем король Христиан X был интернирован за его упорное нежелание сотрудничать с захватчиками. Датская армия была распущена, и сыновья Ольги Александровны несколько месяцев провели в тюрьме.

– Потом в Баллерупе была создана база Люфтваффе. Узнав, что я сестра русского царя, пришли засвидетельствовать свое почтение немецкие офицеры. У меня не оставалось иного выбора, и я их принимала, – рассказывала Ольга Александровна.

Вторжение гитлеровцев в Россию привело к ужасным осложнениям в жизни Великой княгини. Многие тысячи русских эмигрантов, поверивших обещанию Гитлера освободить Россию от коммунистов, встали под немецкие знамена. Многие из них приезжали в Данию лишь для того, чтобы увидеть сестру их умученного Императора. Неподалеку от усадьбы Кнудсминне возник временный лагерь, и Великая княгиня никогда не закрывала двери перед своими соотечественниками. Но для датчан, чувствовавших себя униженными германской оккупацией, один вид ненавистной немецкой формы на тех русских приводил в состояние бешенства. Ольга Александровна разрывалась надвое.

Между тем датское сопротивление усиливалось. Многие датчане рисковали своей жизнью и часто гибли, пытаясь освободиться от чужеземного ига. А рядом с ними жила русская Великая княгиня, дочь датской принцессы, причем жила уже столько лет, и вот теперь она заодно с оккупантами. оказывая гостеприимство противнику и его пособникам. Датские фермеры и крестьяне не могли понять точку зрения Ольги Александровны, да она и не ждала этого от них.

Всю свою жизнь воздерживаясь от участия в политике, Ольга Александровна оказалась втянутой в опасный круговорот интриг. В качестве представительницы рода Романовых, она не могла не принять сторону союзников, сражавшихся с Гитлером. Она не забывала войну, начатую кайзером, сыновья ее служили в датской армии, да она и сама многим была обязана Дании. Но она была русской и чувствовала, что обязана оказать помощь своим соотечественникам, надевшим немецкие мундиры в надежде, что с победой Гитлера в России будет покончено с коммунизмом. Эти несчастные русские эмигранты жестоко заблуждались. Некоторые из них прибыли в Европу из самых отдаленных уголков мира, но все они одинаково не представляли себе условий жизни в России и тешили себя надеждой, что большевикам ни за что не удастся выстоять перед ударами немецких бронированных полчищ. Победу Гитлера они представляли себе лишь в радужных красках. Никому из них не приходило в голову, что с торжеством нацизма вся Европа оказалась бы под таким же жестоким и ненавистным гнетом, как и власть Кремля.

В конечном счете все надежды русских эмигрантов потерпели крушение. В довершение всего, сталинские войска подошли чуть ли не к границам Дании. Коммунисты неоднократно требовали от датских властей выдачи Великой княгини, обвиняя ее в том, что она помогала своим землякам укрыться на Западе, а правительство Дании в то время едва ли смогло бы воспротивиться требованиям Кремля. Обвинение не было совсем необоснованным, хотя в глазах других людей в действиях Великой княгини не было никакого преступления. После разгрома Гитлера многие русские, сражавшиеся на его стороне, приезжали в Кундсминне, надеясь получить убежище. Ольга Александровна не могла оказать всем им реальную помощь, хотя в разговоре со мной призналась, что один из таких людей в течение нескольких недель скрывался у нее на чердаке. Но эти эмигранты поистине попали из огня да в полымя, а те из них, кто прибыл из союзных стран, сознавали, что перед ними в Европе откроется не всякая дверь.

Над жизнью Великой княгини и ее близких нависла угроза. Требования русских были все более настойчивыми. Атмосфера в Баллерупе становилась все более напряженной, и стало очевидно, что дни семейства Ольги Александровны в Дании сочтены.

Великой княгине, которой исполнилось шестьдесят шесть лет, не очень-то легко было срываться с обжитого места. После многих раздумий и семейных совещаний они решили эмигрировать в Канаду. Датское правительство понимало, что семья Куликовских должна покинуть страну как можно скорее и незаметнее. Существовала реальная опасность похищения русскими Великой княгини.

В 1948 году гражданским лицам было не просто совершать какие-то переезды, поэтому пришлось преодолеть множество трудностей. Осуществить множество предварительных переговоров помог сэр Эдвард Пикок. В конечном счете семье Куликовских было позволено выехать в Канаду в качестве «сельскохозяйственных иммигрантов». Это значило, что, добравшись до этой страны, они должны были трудиться на ферме. Продать усадьбу Кнудсминне оказалось нетрудно, зато они столкнулись с почти непреодолимыми трудностями, когда следовало получить деньги и вывезти их, как и другие средства, которыми располагала Ольга Александровна. Лишь помощь, которую предложила супруга принца Виго, американка по происхождению, сумела помочь беде. Именно она открыла долларовый счет в нью-йоркском банке на имя Великой княгини и согласилась принять платежи в датской валюте.

Все планы строились в глубочайшей тайне. И все-таки произошла, по-видимому, какая-то утечка информации. Сначала семья Куликовских должна была отправиться в Англию, и за несколько дней до отплытия у них в доме появился служащий судоходной конторы с билетами на пароход «Баторий», где им предоставлялись каюты. Одним из директоров конторы был принц Аксель. Название судна ничего не говорило Великой княгине, но когда она упомянула его в разговоре с друзьями в Копенгагене, те пришли в ужас.

«Вы не должны подниматься на борт этого польского судна, – заявили они. – это же ловушка».

– Я задрожала, – призналась мне Великая княгиня. – Я поняла, что, стоило бы нам появиться на судне, принадлежащем коммунистам, нас всех могли бы схватить коммунистические агенты и отправить в Москву. А там бы нас предали так называемому суду, обвинив нас в государственной измене. Я притворилась больной, и «Баторий» ушел без нас.

Лишь в мае 1948 года семья Куликовских покинула Данию, сев на датский военный транспорт, направлявшийся в Лондон, однако, распрощавшись с Данией, Великая княгиня еще не была вне всякой опасности. Насколько реальной и близкой была эта опасность, можно заключить из следующего свидетельства, предоставленного мне господином Дж.С.П. Армстронгом, Генеральным агентом провинции Онтарио, аккредитованным в Англии. Было очевидно, что как британское, так и канадское правительства считали себя ответственными за безопасность Великой княгини и приняли самые строгие меры для ее защиты.

"После войны, – писал г-н Армстронг, – Скотланд Ярд часто вступал со мной в контакт, в целях проверки, относительно многих иностранцев, желающих эмигрировать в Канаду. Кажется, где-то в середине апреля 1948 года сотрудники Скотланд-Ярда впервые связались со мной по поводу Великой княгини. В данном случае речь шла о том, чтобы установить, желателен ли ее приезд, будут ли ей предоставлены право убежища и надлежащей защиты, и не приведет ли ее присутствие к трудностям и осложнениям для наших властей. Я заявил, что уверен в том, что приезд ее будет приветствоваться, и что как правительство Канады, так и правительство провинции Онтарио предоставят ей всю необходимую защиту.

Из переговоров можно было сделать вывод, что дело не терпит отлагательств, что оно рассматривалось на самом высоком уровне и что для безопасности Великой княгини и ее семьи необходимо, чтобы они покинули Великобританию как можно скорее. Впоследствии я узнал, что семейству серьезно угрожали в Дании, и что это вынудило их спешно оставить эту страну. Какие-то люди пытались установить местонахождение семейства и в Англии. Я был приведен к присяге и ко мне обратились с просьбой всеми способами помочь переезду семьи в Канаду, если будет принято окончательное решение по этому поводу. Я согласился помогать всяческими способами.

Приблизительно неделю спустя сэр Эдвард Пикок обратился ко мне с просьбой принять его по вопросу, носящему конфиденциальный характер. Он хотел выяснить у меня, считаю ли я, что провинция Онтарио будет подходящим местом для проживания Великой княгини и хорошо ли она будет встречена. Он рассказал мне историю семьи, поведал об ее бедственном положении, и выразил надежду, что семье будет оказано гостеприимство и всяческая помощь.

Сэр Эдвард попросил меня встретиться с Великой княгиней у нее дома и рассказать подробно о канадском образе жизни, стоимости жизни, жилищных условиях, сельском хозяйстве и т.д. Он организовал мою первую встречу с ней, подчеркивая сохранение в тайне ее домашнего адреса и дальнейших планов.

Я хорошо помню обстоятельства, при каких происходил мой визит в апартаменты Хэмптон-корт пэлис, которые предоставила семейству королева Мария в качестве временного прибежища. Они находились в квартале, представляющем собой ряд невысоких домов, расположенных на одной из улиц города, и я с трудом отыскал нужный адрес. Подъезжая к указанному мне дому, на противоположной стороне улицы я заметил мужчину, стоявшего под дождем без всякой видимой необходимости. Неожиданно я сообразил, что было бы глупо с моей стороны припарковать большой канадский автомобиль с канадскими номерными знаками перед нужным мне домом, поэтому свернул на боковую улицу и, проехав пару кварталов, вернулся назад пешком. Мужчина по-прежнему стоял под проливным дождем. По-видимому, это был переодетый полицейский.

Меня провели в похожую на столовую скудно обставленную комнату, расположенную на первом этаже. Огонь в камине не горел, шторы на окнах задернуты. В помещении было так холодно и сыро, что пальто снимать я не стал. Спустя несколько минут вошла Великая княгиня. Представившись, она предложила мне раздеться и сесть и поблагодарила за то, что я пришел. На ней был теплый костюм из плотного материала темного цвета, закрывавший даму от горла чуть ли не до щиколоток. На плечах теплый шерстяной платок. Великая княгиня очень нервничала. Она оказалась чрезвычайно обаятельной, умной и интересной женщиной. У нее была царственная осанка, как и у ее знаменитой подруги королевы Марии. Когда я ее увидел, Великая княгиня показалась мне усталой, грустной, издерганной и озабоченной, однако, несмотря на все это, в каждой жилке лица, в каждой черте фигуры этой женщины были видны решимость и отвага. Она искала прибежища, где могла бы жить с семьей в мире и безопасности простой деревенской жизнью, как можно меньше привлекая к себе внимание со стороны общества. Сама она смерти не боялась, главной ее заботой было уберечь от гибели ее детей и внуков.

Во время беседы она привела в комнату своего мужа, полковника Куликовского, и сыновей, которые стали задавать мне вопросы. Полковник был не вполне здоров и, хотя много вопросов не задавал, слушал меня внимательно. Мне предложили перекусить, и Великая княгиня, которая, по-видимому, принимала все важные семейные решения, поручила мне предпринять необходимые меры.

Говорила она очень быстро и четко. Объяснила мне свою проблему и подчеркнула, как важно, чтобы она и ее семья как можно раньше уехали из Великобритании. По ее мнению, в Канаде они будут в большей безопасности, чем в США. Она поблагодарила меня за предложение помочь ей и более часа осыпала меня вопросами касательно таких проблем, как иммиграция, транспорт, финансы, стоимость жизни, стоимость фермы, наиболее подходящее ее расположение и о канадцах вообще. Хотя сыновья ее, очевидно, были довольны ее быстрым решением, муж не проявлял такого же энтузиазма и полагал, что вопрос следует обсудить более внимательно. Никакого спора не было. Великая княгиня заявила, что они уезжают, и проводила меня до дверей.

Мы договорились о следующей встрече, чтобы я смог сообщить о предпринятых шагах. По причинам безопасности возможен был лишь личный контакт: ни телефоном, ни почтой воспользоваться было нельзя.

В мае я еще два раза нанес визит Великой княгине. Перед самым отъездом она вместе с мужем и двумя сыновьями зашли ко мне в «Дом Онтарио», чтобы поблагодарить за помощь".

Рассказ господина Армстронга приводится здесь целиком по двум причинам. Во-первых, Ольга Александровна предстает перед нами совсем не такой, какой хотела бы казаться. Оказавшись перед серьезным выбором, она, мечтательница, непрактичная художница, предстает перед нами, как совершенно другой человек – женщина энергичная, полная сил, несмотря на ее усталость, быстро принимающая важные решения, причем, по существу, не обращая внимания на реакцию членов ее семьи. Второй аспект имеет большее значение.

Шел 1948 год. Минул тридцать один год после октябрьской революции 1917 года. Казалось бы, что семейство Романовых не должно было больше тревожить Кремль, но все факты свидетельствуют о противоположном. В Дании, недалеко от границ которой стояли советские войска, жизнь Великой княгини находилась под угрозой. Но тот факт, что то же самое происходило и в Англии, говорит сам за себя. Магия имени Романовых все еще была жива, и угроза, нависшая над Великой княгиней, отнюдь не существовала в чьем-то воображении.

В спешке, сопровождавшей отъезд из Дании, никто не позаботился о том, чтобы получить паспорт для верной и незаменимой помощницы Ольги Александровны – Мимки, которой к тому времени исполнилось уже восемьдесят три года. Отъезд пришлось отложить на две недели, пока не выправили документы для Эмилии Тенсо. Великая княгиня часто отлучалась из Хэмптон-корта, что лишь прибавляло забот Скотланд Ярду.

– Я обрадовалась задержке, – призналась мне Ольга Александровна. – Мне нужно было повидаться со столькими людьми. Я даже сумела отыскать родственников моей старой милой Нана. Надо было увидеться и с Джимми, который, уйдя в отставку, поселился в Букингемшире. Мы с ним пили чай. На стене у него висела одна из моих картин. Увидев ее, я воскликнула: «Я и не знала, что умею так хорошо рисовать». Мне было так приятно увидеть его и поговорить о прежних временах. Потом мы праздновали день рождения Мэй – ей исполнился восемьдесят один год, затем мне надо было нанести ряд совершенно частных визитов в Марлборо-хаус.

– Вы не коснулись вопроса о драгоценностях при встрече с королевой Марией? – осмелился я спросить.

Ольга Александровна решительно покачала головой.

– К чему было обострять отношения?

2 июня 1948 года Великая княгиня вместе со своей семьей поднялась на борт судна «Эмпресс оф Канада», стоявшего в Ливерпульском порту. Еще день жизни ушел на грустные прощания. Кроме шестидесятишестилетней Великой княгини и ее шестидесятисемилетнего супруга группу отъезжающих составляли двое их сыновей – Тихон, которому было тридцать, и Гурий, который был на год моложе, вместе с их женами-датчанками – Агнес и Рут, – шестилетней внучкой Ксенией и пятилетним Леонидом.

– После того, как в тумане скрылись свинцовые берега Англии, мне показалось, будто опустился некий занавес, оставив позади годы жизни, проведенные в России и Дании, – вспоминала Ольга Александровна. – Конечно, я твердо знала, что никогда больше не увижу Европу. Но я знала и то, что до конца своих дней сохраню в своей памяти много дорогих и милых сердцу воспоминаний.

В прошлом у Великой княгини было столько бед и невзгод, что можно предположить, будто она пришла в уныние, очутившись в незнакомом мире и видя необходимость приспосабливаться к совершенно незнакомым условиям жизни. Ольге Александровне было шестьдесят шесть, годы ее не сломили, но, естественно, оставили свой след.

Однако, сознавая, что распрощалась с Европой навсегда, Великая княгиня не стала предаваться ностальгическим воспоминаниям. Канада начала представляться ей чем-то вроде приключения, а в приключение следует пускаться без оглядки или вовсе отказаться от него. Ее мужество подверглось суровому испытанию еще во время плавания. Как сообщил Великой княгине капитан, это был самый трудный рейс «Эмпресс оф Канада». От морской болезни страдали почти все пассажиры, в том числе и ее семья, и лежали пластом. Но на Ольгу Александровну и Мимку качка не произвела никакого воздействия. Мимка, превратившаяся в ссохшуюся старуху восьмидесяти трех лет, заботилась о своей хозяйке и не спускала глаз с кофты, которую купила ей в Крыму Великая княгиня много лет назад. Ночью Мимка клала кофту под подушку, а днем надевала на себя. Любому, кто случайно взял бы в руки кофту, она показалась бы необыкновенно тяжелой, однако Мимка следила за тем, чтобы никому такого случая не представилось. Дело в том, что между тканью и подкладкой верная старая служанка зашила несколько замшевых мешочков, в которых хранилось все, что осталось от драгоценностей ее хозяйки. Ни количество безделушек, ни их стоимость не шли ни в какое сравнение с содержимым шкатулки покойной Императрицы-Матери, но, по мнению Мимки, даже тоненькая золотая булавка, не представляющая особой ценности, что называется, могла пригодиться.

– Старый лайнер все время раскачивался из стороны в сторону. По спокойной воде, думаю, мы плыли не так уж много часов, – рассказывала Ольга Александровна. Я не понимала, почему я не страдала от морской болезни, как остальная моя семья. Хорошим моряком я никогда не была, Бывало, во время плаваний на «Штандарте» я лежала пластом – к огорчению моих племянниц.

Кто-то из членов экипажа назвал судно «пьяной княгиней». Реплику эту услышал какой-то датский журналист, находившийся на корабле. Решив, что она относится к Ольге Александровне, он возмущенно заявил капитану: «Замечание крайне непочтительно и совершенно несправедливо – ее Императорское Высочество известна своими трезвыми привычками». Капитан заверил его, что шутка не имеет никакого отношения к Великой княгине. Каким-то образом о происшедшем стало известно самой Ольге Александровне, и фраза, оброненная моряком, ее страшно рассмешила. Она сказала, что ничего не имеет против, даже если замечание касается ее.

«Эмпресс оф Канада» пришвартовался в порту Галифакса. Великая княгиня вместе со своими спутниками была встречена датским генеральным консулом и многими представителями администрации провинции Квебек и тотчас села в поезд на Монреаль. Тяжелый рейс сказался на членах ее семьи. У полковника Куликовского снова разболелся позвоночник, травмированный во время первой мировой войны. Внуку и внучке нездоровилось, а остальные волновались, не зная, что ждет их в конце долгого путешествия.

Но Великая княгиня по-прежнему была полна воодушевления. Поудобнее усадив мужа, она повернулась к окну. Она рассказывала:

– Увидев бескрайние просторы, я была поражена. Мне показалось, будто я дома. Все напоминало мне огромные пространства России.

В Монреале приезжих приветствовала целая толпа восторженных русских эмигрантов. Многие из них совершили путешествие в сотни миль ради того, чтобы увидеть сестру Императора. Двое даже заявили, что находятся в отдаленном родстве с Великой княгиней.

– Я тогда не знала, что эти «родственники» возглавляли бесконечную череду мнимых кузенов, кузин, племянников и племянниц и прочих самозванцев, которые, словно возникая из-под земли, будут приезжать со всех концов земного шара. Американский континент особенно способствовал их появлению. Нигде им не жилось вольготнее, чем там.

Приезд Куликовских в Торонто прошел спокойнее. Но Ольга Александровна с огорчением узнала, что для «сельскохозяйственных иммигрантов» зарезервированы роскошные номера в «Ройял Йорк Отеле» – одной из крупнейших гостиниц Британского Содружества.

– Пушистые ковры, роскошные портьеры, множество диковинных цветов – чего там только не было! Для меня все это было просто невыносимо. Моим близким весь этот блеск был тоже не по нутру. Только моя бедная милая Мимка все твердила о том, что гостиница напоминает дворец и вполне подходит для ее хозяйки. Как сейчас, вижу милую старушку, которая ходит из одной комнаты в другую, прищелкивая языком от удовольствия. Но мы вынуждены были разочаровать ее. Два дня спустя мы переехали в очень скромный пансионат, принадлежавший расположенной к нам эмигрантской чете. Там не было ни роскошных ковров, ни уютных кресел, зато какое это было наслаждение – увидеть, что в каждой комнате висят иконы, и есть щи с пирожками. Все жители Торонто были очень добры к нам и помогали, чем могли, – с теплым чувством добавила Ольга Александровна.

В то время американским консулом был господин Малькольм Догерти, который оказал большую помощь семье Великой княгини. Когда-то он со своей семьей гостил у Куликовских в их датской усадьбе Кнудсминне. Не предъявляя ни малейших претензий к Великой княгине, они считали, что находятся в родстве с ней и называли ее «тетя Ольга»! Оказалось, что у госпожи Догерти была бабушка-турчанка, которая утверждала, будто между ее семьей и Романовыми существовали кровные связи.

Однако Куликовские приехали в Канаду не затем, чтобы ходить с одного приема на другой или уплетать пирожки с мясом, испеченные по старинному русскому рецепту. Надо было подыскивать ферму, а на это понадобилось время. Благодаря любезности господина А.Г.Крейтона, местного чиновника, Куликовские, не имевшие опыта в подобных делах, избежали возможных промахов и ошибок. Он вел все нужные переговоры, не раскрывая личности возможной покупательницы. С именем Романовых по-прежнему связывали баснословное богатство, и большинство агентов по продаже недвижимости наверняка нажились бы на этом. День за днем разъезжала по округе Великая княгиня в сопровождении мужа и господина крейтона.

– Да, нужно упомянуть еще о Мимке. Она настояла на том, чтобы мы каждый раз брали ее с собой. Сколько хлопот она нам доставляла, а сколько ферм она нашла совершенно неподходящими. Бедная Мимка считала, что чем больше фермерский дом, тем больше он соответствует моему положению. Однако взгляды ее были так наивны и трогательны, что мы всегда прощали ее.

Лишь осенью 1948 года семейству Куликовских удалось подыскать себе подходящую ферму. Занимала она площадь в 200 акров (около 80 га) и находилась в графстве Холтон неподалеку от Кэмпбеллвилля, милях в пятидесяти западнее Торонто. Даже Мимка, правда, очень неохотно, призналась, что «могло получиться и гораздо хуже». Среди обширных газонов стоял дом из красного кирпича. От шоссе к дому шел проезд, окаймленный высокими кленами. Создавалось такое впечатление, словно вы находитесь в небольшом поместье. Благодаря предусмотрительности господина Крейтона ферма была приобретена за 14 000 долларов – гораздо дешевле, чем она стоила бы, если бы с самого начала была известна личность Ольги Александровны.

– С какой радостью мы покинули Торонто. Я трудилась, как вол, чтобы превратить дом в настоящий домашний очаг. Со временем были доставлены и наши вещи, и в каждой из просторных комнат мы поместили дорогие нам памятки прошлого. Цветов было, как в раю.

Нужно подчеркнуть, что первые месяцы, проведенные ее семьей в Канаде, оказались самыми счастливыми в жизни Ольги Александровны. С каждым днем, с каждой неделей, она дышала все более полной грудью. Местность вокруг фермы напоминала знакомые места. Весь свой досуг Ольга Александровна посвящала прогулкам. Отголоски родного дома, который ей не суждено больше увидеть, она находила в деревьях, кустарниках, цветах. Чем ближе она узнавала природу Канады с ее просторами, тем ярче становились воспоминания о минувшем, которые дороже жизни. Ольга была более чем довольна: она была счастлива. Она была полна восторга, словно юная девушка. Она писала одной своей подруге:

«В окрестностях я обнаружила свои любимые весенние цветы – голубые анемоны. Какое это было счастье – ведь я обожаю их и думала, что никогда больше не увижу эти цветы. Я с такой радостью жду, когда они зацветут, тогда я в еще большей степени почувствую, что в Канаде я, словно у себя дома... У меня на родине леса весной были покрыты ковром таких же голубых цветов...»

Но так она проводила лишь свой досуг. Они были фермерами, и Великая княгиня никогда не забывала об этом. Она трудилась изо всех сил, главным образом, на птичьем дворе. Мало-помалу полковник Куликовский приобрел довольно большое стадо крупного рогатого скота. Кроме того, супруги решили завести небольшое стадо свиней. Что же касается размеров фермы, то она была не слишком велика, и на ней можно было обойтись собственными силами.

Однако с самого начала им пришлось столкнуться с серьезными проблемами. Все сельскохозяйственные машины, привезенные из Дании, в Канаде оказались, по существу, бесполезными. Трудно было достать запасные части, да и стоили они дорого. В графстве Холтон нелегко было найти наемных рабочих. Вскоре оба сына Ольги Александровны решили попытать счастья в Торонто. И они покинули Кэмпбеллвилль вместе со своими женами.

Великая княгиня огорчилась, но обескуражена не была. Она была женой фермера в Дании и в Канаду переехала, чтобы трудиться на земле. Больше не чувствуя себя «зверьком в золоченой клетке, выставленным напоказ», она с удовольствием занялась домашними делами. Единственным исключением была готовка. Она любила вкусную еду, когда ее ставили на стол, когда же там ее не было, Ольга Александровна не слишком переживала. Кулинарные ухищрения она считала напрасной тратой времени, которое можно было использовать для прогулок, занятий живописью и даже мечтаний. Мимка, которую вконец замучил ревматизм, делала, что могла, но большого толку от нее не было. Правда, Ольга Александровна умела готовить овощные блюда и любила печь хлеб, а в остальном приходилось рассчитывать на консервированные продукты, купленные в Кэмпбеллвилле.

Появление Великой княгини, естественно, произвело сенсацию среди жителей округи. С самого начала все фермеры графства Холтон оказались людьми добрыми, готовыми помочь и уважительными. Не разбираясь в русских титулах, они иногда отзывались о полковнике Куликовском и Ольге Александровне, как о «Царе и его Королеве». Большое впечатление произвел на них слух, будто полковник, живя в России, владел тысячью лошадей паломинской породы. По-видимому, слух этот основывался на том, что в Гусарском Ахтырском Е.И.В. Великой Княгини Ольги Александровны полку, в котором он некогда служил, действительно было большое стадо лошадей этой породы. Соседи никогда не забывали, что Ольга Александровна принадлежала к роду Романовых, была дочерью и сестрой Императоров, но вид ее одежды, ее простота, умение радоваться жизни, всех успокоили. Вскоре для всей округи она стала просто «Ольгой», и Великой княгине нравилось, когда ее так называли.

Ко всеобщему удивлению, Великая княгиня не только терпела долгую, холодную канадскую зиму, она ею наслаждалась. Покрытые снегом просторы радовали ее сердце. Жаркий огонь в камине, ледяные узоры на окнах, хруст снега под ногами, то особенное безмолвие, которое царит в зимнюю пору в лету и среди полей, – все это было страницами знакомой и любимой с самого детства книги.

К сожалению, уединившись в канадской «глубинке», Ольга Александровна не сумела укрыться от внимания журналистов и фоторепортеров. Живя во дворце она терпеть не могла всякого рода рекламу. Теперь же она ненавидела ее еще больше, но была бессильна этому помешать. Некий журналист из Копенгагена переплыл через Атлантический океан с единственной целью написать «историю» о внучке короля Христиана IX, которая живет в канадской глуши! Вскоре ею заинтересовались и нью-йоркские издатели. Великой княгине предлагали выплатить крупные гонорары, если она предоставит им право напечатать ее автобиографию. Один издатель предложил направить в Кэмпбеллвилль своего сотрудника, оснащенного магнитофоном. Он рассчитывал на то, что Великая княгиня сообщит репортеру «основные факты» из ее жизни примерно в десяти коротких интервью, «предоставив остальную работу» людям из Нью-Йорка.

Очевидно, предлагаемые суммы могли ввести Великую княгиню в соблазн, поскольку финансовое положение ее семьи продолжало лишь ухудшаться, однако Ольга Александровна отвергла все эти предложения, хотя деньги эти и помогли бы им выпутаться из ряда крупных ситуаций. Она оставалась непоколебимой в своем решении не извлекать материальной выгоды из собственных переживаний, в чем ее неизменно поддерживал ее супруг, полковник Куликовский, которые полагал, что одна лишь попытка вспомнить многие трагические события прошлого будет непосильной для ее душевного здоровья. Все американские издатели один за другим получали вежливый отказ.

Но она не могла писать такого рода послания репортерам, которые являлись к ней без всякого предупреждения. Как ни пыталась Великая княгиня избегать подобных встреч, ей это не всегда удавалось. Журналисты устремлялись в графство Холтон целыми дюжинами, они застигали ее в саду, на птичьем дворе, в полях. Делали снимки хрупкой пожилой женщины, наделенной чувством несравненного достоинства и царственной осанкой, несмотря на ее малый рост, а ее поношенная, кое-как заплатанная одежда выглядела на ней, словно творение модного кутюрье из дома мод на рю де ля Пэ. Они находили ее в окружении стада коров, в курятнике, возле цветочных грядок. Заставали ее врасплох, когда она отдыхала или чинила простыню. Они даже заглядывали в окна и заставали ее в те минуты, когда она героически, но совершенно безуспешно пыталась справиться с веником и тряпкой.

Некоторые из такого рода господ заявляли, что Великая княгиня «чересчур уж проста» для лица такого, как у нее, происхождения. Тут они ошибались. Именно ее происхождение создавало вокруг нее своеобразную ауру. У Ольги Александровны не было нужды ни принуждать себя, ни заноситься. Полная сознания своего достоинства, она всегда оставалась самой собой – разговаривала ли она с королями или же с дорожными рабочими. И какую бы черную работу она ни делала, она никогда не менялась, оставалась Великой княгиней до самых кончиков ногтей. Репортеры приходили и исчезали, вынужденные основываться в своих рассказах не на том, что слышали, а на том, что видели, поскольку хозяйка фермерского дома оставалась очень вежливой, но немногословной.

Несмотря на все трудности, Канада положительно подействовала на ее душевное состояние. Теперь Ольга Александровна не была бедной родственницей, живущей в изгнании, помнящей былой блеск, исчезновение которого постоянно оплакивали ее более удачливые родственники.

Немецкая «Анастасия» была отнюдь не единственной претенденткой на принадлежность к семье Романовых. Уезжая в 1925 году в Берлин, Ольга Александровна едва ли представляла, сколько встреч подобного рода ей еще предстоит. По существу, самозванцы обоего пола преследовали ее до конца жизни. В разговоре со мной она сказала:

– Хорошо, что я, можно сказать, приобрела иммунитет против их атак на меня. Иначе они свели бы меня с ума. Я надеялась, что наилучший способ общения с такими людьми – это равнодушие, но подобная политика не всегда срабатывала. Вы даже не представляете, какими наглыми, черствыми и упрямыми бывают некоторые из них.

Великой княгине стали докучать с самого начала. Какая-то незнакомка принялась осаждать ее пространными посланиями. Женщина, жившая в Торонто, не сообщала, кто она, а только неоднократно намекала, что, поскольку она «очень близкая родственница», то вправе просить о встрече с Ольгой Александровной, чтобы поведать ей свою историю. Сначала Великая княгиня не обращала внимания на письма. Однако, раздосадованная назойливостью корреспондентки, она послала ей коротенькую записку, указав в ней, что отказывается от встречи.

Однако это не остановило «очень близкую родственницу», а только заставило изменить тактику.

– Она стала присылать мне такие жалостливые письма, что я, в конце концов, сжалилась и сообщила, что встречусь с ней, но лишь один раз, – рассказывала Ольга Александровна. – Мы договорились о дате, и муж поехал в Моффет, чтобы встретить поезд из Торонто, но к нам в дом эту женщину так и не привез. Как только он ее увидел, то сразу понял, что я не должна встречаться с нею. По его словам, это было что-то ужасное. Не представляю, как ему это удалось, но он разговаривал с ней на платформе в течение долгого времени, а потом посадил на ближайший же поезд, отправлявшийся в Торонто. Должно быть, он что-то ей сказал такое, что заставило ее навсегда замолчать. Больше я от нее писем не получала и не имею представления о том, за кого она себя выдавала.

Другой самозванкой была еще одна чрезвычайно многословная «Анастасия», жившая в небольшом городке в Иллинойсе. Она тоже принялась бомбардировать свою «любимую тетю Ольгу» письмами. Ее ничуть не заботило, что «любимая тетя Ольга» ни на одно из них не ответила. Дама эта была владелицей салона красоты «Анастасия» и, похоже на то, преуспевала. Спустя какое-то время даме из штата Иллинойс надоело писать в Канаду. Она отправилась в Торонто собственной персоной, полная решимости заставить «любимую тетю» встретиться с нею. Иллинойсская «Анастасия» намеревалась добраться до самого Кемпбеллвилля, но в Торонто до нее дошел слух, заставивший ее поспешить в немецкое консульство.

Приблизительно в это время госпожа Андерсон обратилась в ряд германских судов с иском, цель которого состояла в том, чтобы потребовать юридического признания ее претензий. Гневу и возмущению Ольги Александровны не было предела, когда в Торонто прилетели два немецких адвоката с тем, чтобы уточнить некоторые подробности ее визита в Берлин в 1925 году. Германский консул упросил Великую княгиню дать им короткое интервью. Первой ее реакцией было отказать в просьбе: она не хотела больше слышать об этой истории. Однако консул продолжал уговаривать ее, и в конце концов она согласилась на встречу, правда, очень неохотно. «Короткое интервью» оказалось бесконечным, и Ольге Александровне пришло в голову, уж не пытаются ли заманить ее в ловушку и заставить отвечать на вопросы, которые ей были не вполне понятны. Рассерженная и усталая, она поднялась и заявила, что ей больше нечего сказать, и вышла из комнаты. Сконфуженный консул последовал за ней, бормоча извинения. В коридоре они едва не наткнулись на иллинойсскую «Анастасию». Узнав о приезде адвокатов в Торонто, она ждала консула, чтобы просить его принять ее. Она намеревалась заявить о собственных претензиях и обвинить немецкую «Анастасию» в мошенничестве. Иллинойская «Анастасия» услышала, как рассыпался в извинениях немецкий консул, обращаясь к «ее Императорскому Высочеству». Мгновенно сообразив, кто находится перед нею, дамочка бросилась к Великой княгине, восклицая: «Тетя Ольга! Дорогая тетя Ольга... Наконец-то...»

Вне себя от гнева, Великая княгиня прошла мимо, не взглянув на «племянницу». Впоследствии Ольге Александровне стало известно, что «Анастасия» из Иллинойса пыталась завоевать себе сторонников в Иллинойсе, заявив, что она узнала «свою дорогую тетю» по верхней губе.

– В первый и последний раз в жизни мне стало известно, – едко заметила Ольга Александровна, – что меня можно узнать по какой-то таинственной особенности очертаний моей верхней губы. Полагаю, что эта женщина вернулась в свой салон красоты в штате Иллинойс. Она, по крайней мере перестала тратить деньги на марки, прекратив писать мне.

Мы рассказали лишь о двух из многих самозванок. Некая дама, обитавшая в роскошной вилле на берегу озера Комо, выдавала себя за великую княжну ольгу Николаевну, старшую дочь Императора Николая II. Она в свою очередь называла немецкую «Анастасию» самозванкой, поскольку имелись неопровержимые доказательства того, что все ее «сестры» были злодейски убиты в 1918 году. Претендентка с озера Комо, по-видимому, располагала значительными средствами. Те, кто встречался с нею на ее вилле, свидетельствовали о том, что дом ее был полная чаша. Она якобы была помолвлена с господином «королевской крови», имя и национальная принадлежность которого остались загадкой. Появилась «Анастасия» даже в Японии! Православный епископ из Токио, старинный друг Великой княгини, писал ей, что эта женщина «взбудоражила всю Азию. Вы должны что-то предпринять, чтобы положить этому конец», – умолял он Ольгу Александровну.

– Но что я могла поделать? – обратилась ко мне Великая княгиня. – Все мои родственники, как и я сама, располагали убедительными доказательствами Екатеринбургского злодеяния. Как жестоко было со стороны этих авантюристок выдавать себя за моих племянниц лишь ради того, чтобы извлечь материальную выгоду. Но я не могла ничего поделать. Не могла же я опуститься до того, чтобы заняться разоблачением их недостойных уловок. Мне ничего не оставалось кроме того, чтобы не обращать на них внимания. Однако все это доставляло мне мучения, – сетовала Великая княгиня.

Однажды вечером – Ольга Александровна и ее супруг жили тогда уже в Куксвилле – послышался стук в дверь. Полковник подошел к ней и открыл. Там стоял низенький, с неприятными чертами лица, мужчина. Улыбнувшись, он произнес по-французски:

– Полагаю, что, спустя столько лет, вы меня не узнали. Я Алексей. Не могу ли я видеть тетю Ольгу. Я принес ей рассказ о моей жизни.

Великая княгиня услышала эти слова и чуть не упала в обморок. Полковник попытался помешать пришельцу войти в дом, но тот проскользнул в жилую комнату и, положив на стол засаленную объемистую рукопись, начал пространный рассказ о каких-то солдатах в Екатеринбурге, которые сжалились над ним много лет назад.

– Я был тяжело ранен, но жив, и они вытащили меня украдкой из подвала. Потом передали меня французам. Один офицер усыновил меня и увез во Францию. Я всегда знал, чей я сын, но не хотел делать это достоянием публики. Но, полагаю, настала пора сделать это. Я написал рассказ о своей жизни. Прошу прощения, я совершенно забыл русский язык.

Для хрупкой Великой княгини, слушавшей всю эту дикую историю, тот вечер был, должно быть, один из самых кошмарных в ее жизни. Она давно заставила себя смириться с ужасом Екатеринбургского злодейства. Горячо верила, что Державный брат ее вместе со всей своей Семьей почиют о Господе. Постоянно молилась о них и хранила память о них. Даже тогда, когда она решила рассказать мне свои воспоминания, она почти не упоминала об Екатеринбурге, да и я не расспрашивал ее. Я знал, что мысль о нем не переставала терзать ее.

И здесь, под крышей ее собственного дома, какой-то неопрятный французик все говорил и говорил об ужасах той июльской ночи 1918 года. Полковник, верно, готов был вышвырнуть непрошенного рассказчика вон. Но Великая княгиня слушала его.

– Нам было очень жаль его, – рассказывала она, – и мы согласились прочитать его рукопись, хотя разумеется, он был мне племянником не в большей степени, чем вот этот пес, лежащий возле камина.

В конце концов, человечек разрыдался и признался в обмане. Рассказал, что он француз, что плавал на судах, а теперь работает мойщиком посуды в Нью-Йорке. Слушая Ольгу Александровну, я хорошо представлял себе, каких мучений стоил ей тот вечер. Но она сказала: «Нам было очень жаль его», и только.

Очередная «Анастасия» появилась совсем недавно, в начале 1960 года. Женщина эта, личность которой так и не удалось установить, была настолько настойчивой, что начальник монреальской полиции решил откомандировать одного из своих сотрудников в Куксвилль.

– Меня спросили, не разрешу ли я показать цветной фильм обо мне этой женщине в Монреале. Я согласилась. Я решила положить этой глупой затее конец – раз и навсегда.

Однако спустя несколько недель, когда Великая княгиня лежала, тяжело больная, в одной из больниц Торонто, в помещение, отведенное Великой княгине, вошел полицейский из Монреаля в сопровождении последней самозванки, несмотря на табличку на дверях «Посетителям вход воспрещен». Раздосадованная Ольга Александровна закрыла глаза, притворяясь спящей, в надежде, что ее оставят в покое, и тут услышала слова «Анастасии»:

– Помню, она всегда делала вид, что ей плохо, когда она хотела попросить чего-нибудь у моего отца.

– Нужно вам сказать, – заявила мне Ольга Александровна, когда я пришел навестить ее и возмутиться тем, что от нее узнал, – что я никогда и не падала в обморок и не притворялась, будто мне плохо, в присутствии Ники. Мне не было нужды притворяться перед ним. Знаю, я часто досаждала ему, и я надеюсь, что он меня простил, но между ним и мною никогда не было фальши.

Несмотря на свою назойливость, монреальская «Анастасия» стушевалась и куда-то исчезла.

Как это ни невероятно, но однажды Великую княгиню обвинили в том, что она выдает себя... за самое себя! В одном канадском журнале были напечатаны несколько моих статей о ней, и я получил пространное письмо на испанском языке от женщины, жившей в Монтевидео. Она утверждала, будто именно она является Великой княгиней Ольгой Александровной, а «женщина в Канаде» – самозванка. Автор письма предупредила меня, что намерена приехать в Канаду и начать судебное расследование с целью «защитить честь и достоинство семейства Романовых». Я показал письмо Ольге Александровне, и она рассмеялась.

– Даже не верится, что бывают такие сумасшедшие на свете, не правда ли? – отозвалась она.

О женщине из Монтевидео мы так ничего больше и не услышали.

Какой гордой и сдержанной была Великая княгиня и какую боль, должно быть, причиняли ей все эти «Анастасии»! До сих пор слышу ее голос:

– Я знаю, что смерть моя близка, и теперь, в конце долгой своей жизни я думаю, что рассказала вам все, что помню об Анастасии. Больше мне нечего добавить. Мне кажется, что я воздала долг памяти моей бедной Маленькой. [Так называли в Императорской семье Великую княжну Анастасию Николаевну.]

Я тоже был уверен в этом, как был уверен и в том, что сбудется ее пламенная надежда: с легендой об Анастасии вскоре будет покончено. Преклонение перед памятью ее брата и его семьи было так велико, что этого не выразить словами. Рана, нанесенная ей злодейской расправой в Екатеринбурге, так и не зажила, не превратилась в шрам. Все эти претендентки, которые появлялись на международном рынке, не просто досаждали Великой княгине. Они вламывались в дверь святилища, на доступ в которое имели право лишь Великая княгиня Ольга Александровна и ее сестра Ксения, и никто другой. Истинная дочь Православной Церкви, в канонах и символах которой она находила опору, Ольга видела в своем брате Помазанника Божия, власть которому была дарована не людьми, а Богом. Однажды я осмелился спросить Великую княгиню, молится ли она за него. Немного помолчав, она ответила:

– Не за него – а ему. Он мученик.

И я понял, что иного ответа она дать не могла.

От таких чувств и такой преданности некоторые, возможно, отмахнутся в наши дни, когда самое жестокое и гнусное убийство оставляет людей чуть ли не равнодушными, когда королевская власть во многих странах считается нелепым, затасканным анахронизмом; когда для многих миллионов людей само понятие о причастии перестало существовать, а большая часть истории не представляет никакого интереса. Однако Великая княгиня, хотя и не получившая строгого академического образования, обладала чувством непрерывности истории и ясно сознавала, что является наиболее важным в жизни. У нее была цельная натура, и даже ее предрассудки не вступили с нею в противоречие.

Поселившись в Кэмпбеллвилле, Ольга Александровна надеялась, что сможет вести более или менее уединенный образ жизни. Но не тут-то было. Последовали приглашения от торонтовских дам на обеды, ужины, званые вечера. Сначала она их принимала исключительно ради своих невесток. Великая княгиня, где бы она ни появлялась, совершенно не обращала внимания на то, как плохо она одета. При жизни матери ей приходилось следить за своим гардеробом. Но после кончины Императрицы Марии Федоровны в 1928 году Ольга Александровна перестала обращать на собственный гардероб какое-то особенное внимание, однако, как бы ни была она одета, это не мешало ей сохранить свое достоинство и величественность.

На одном из таких приемов она, по ее словам, встретила ныне покойную Мазо де ля Рош. Имя это ничего не говорило Ольге Александровне, и она, со свойственной ей прямотой, призналась, что не читала ни одного романа этой писательницы. «Но они переведены на семнадцать языков», – заявила мисс де ля Рош и, обратясь к хозяйке гостиной, заметила, что Великая княгиня, видимо, плохо начитана.

Если одна из собеседниц была откровенна, то вторая – груба. Как бы то ни было, инцидент удалось уладить, и обе женщины подружились.

Великая княгиня всегда ненавидела светскую чернь и поэтому невзлюбила званые вечера с коктейлем. «Это самый дешевый способ отблагодарить тех людей, которых следовало бы пригласить на ужин», – сказала по их поводу Ольга Александровна. Мало помалу она стала удаляться от все увеличивавшегося круга знакомых. Приближаясь к своему семидесятилетию, Ольга Александровна поняла, что должна сохранять свои силы и уделять досуг лишь друзьям – где бы они не жили, и кем бы они ни были.

В дружбе она проявила свою натуру художника. Ее щедрость, тактичность, умение разбираться в людях, верность друзьям не имели границ. Если друг в чем-то испытывал нужду, для Ольги Александровны не было таких трудностей и неудобств, которые она была готова испытать для него. Для нее не существовало никаких различий для людей, принадлежащих к тем или иным слоям общества. Она искала лишь то настоящее, что было в тех мужчинах и женщинах, которым она дарила свою дружбу. «Я чувствую, что сущим благодеянием для меня было знакомство [с Великой княгиней]», – писал один молодой бизнесмен из Торонто, а сосед ее по Кэмпбеллвиллю отметил присущие Ольге Александровне «удивительные и редкие качества, свидетельствовавшие об ее истинной доброте».

несмотря на теплый прием, оказанный Великой княгине в Канаде, с самого начала жизнь ее в графстве Холтон пошла по тернистому пути. Первым огорчением четы Куликовских было расставание с обоими сыновьями, которые покинули ферму. Они отправились в Торонто, захватив с собой целое множество рекомендательных писем к главам фирм, но найти хорошую работу оказалось не так просто, как они надеялись. Они были хорошими солдатами, но деловым опытом не располагали. Должности, которые они со временем получили, отнюдь нельзя было назвать денежными, и Ольге Александровне пришлось испытать немало финансовых трудностей. На ее беду, обе невестки решили развестись со своими мужьями. Одна из них, взяв с собой младшего ребенка, вернулась в Данию.

А в начале 1952 года Великая княгиня и ее супруг поняли, что им больше не под силу хозяйствовать на ферме.

– Я полюбила нашу усадьбу. Она была такой просторной. Все в ней дышало свободой. Дом обладал каким-то очарованием. Это был поистине домашний очаг. И местность была очаровательной. Было райским наслаждением в часы досуга гулять по лесам и полям. Я могла писать на пленэре. Но мужу было все труднее продолжать работать. Сыновья от нас уехали, а наемных работников было не так-то легко найти. Те же, которых мы нанимали, не всегда нас устраивали.

То было время, полное огорчений для Ольги Александровны, в особенности, после того, как за несколько месяцев до этого у нее таинственным образом были похищены некоторые из ее наиболее ценных ювелирных изделий. Больше всего ее расстроила утрата бесценного кольца с сапфиром размером с вишню, окруженным крохотными алмазами и сапфирами; его подарила ей Императрица Мария Федоровна, когда у дочери родился ее первенец, Тихон. Кольцо и еще несколько украшений лежали в небольшой коробочке, хранившейся в портфеле вместе с некоторыми важными семейными документами. По словам Великой княгини, опасности, что портфель могут похитить, не было, так как он всегда стоял на виду возле кресла-качалки полковника Куликовского, и, ко всему, лишь члены семьи знали о том, что в нем хранится.

Однако однажды портфель таинственным образом исчез. Тотчас же вызвали полицию, был произведен тщательный осмотр дома и примыкающего к нему участка. Кроме того, все были подвергнуты допросу, в том числе два работника, трудившихся в это время на ферме. Поле нескольких часов поисков в амбаре был найден пустой портфель. Неподалеку, в кустарнике, по снегу были разбросаны бумаги. Ни одно ювелирное изделие, как и кольцо, так и не было обнаружено. Полицейские были уверены, что кража была совершена кем-то из обитателей дома.

– Ирония заключалась в том, что, если бы мы доверили хранение драгоценностей доброй старой Мимке, то кражи бы не было, – заключила Великая княгиня. Дело в том, что верная Мимка, подобно всякой предусмотрительной русской крестьянке, зашивала все драгоценности ее хозяйки в нижнюю юбку – самое безопасное место. Неожиданная потеря кольца очень расстроила Ольгу Александровну, которая видела в ней еще одно доказательство проклятья, нависшего над сокровищами Романовых.

Осенью 1951 года здоровье ее мужа ухудшилось. Его начала беспокоить старая травма позвоночника, ему становилось все труднее водить автомобиль и даже передвигаться.

– Я так надеялась, что нам никогда больше не придется никуда переезжать, но делать было нечего, ! рассказывала Великая княгиня.

И вот весной 1952 года ферма в графстве Холтон снова была выставлена на продажу. верный друг семейства, господин А.Г.Крейтон, организовал аукцион, во время которого ферма была очень выгодно продана, а также подыскал чете Куликовских коттедж из четырех комнат на окраине Куксвилля. Он стоял особняком на пустыре. В нем было две спальни, кухня и жилая комната. Ни одному из супругов более просторного дома и не было нужно.

Переезд удалось осуществить вовремя. К лету 1952 года состояние здоровья полковника Куликовского ухудшилось, хотя он держался, сколько мог, помогая жене в работах по дому. Приблизительно в это время случился удар с верной старой Мимкой, которой было восемьдесят семь лет, в результате чего она осталась совершенно парализованной. Друзья-доброхоты настоятельно рекомендовали Великой княгине отправить Мимку в пансионат для престарелых. Ольга Александровна возмутилась. По ее словам, Мимка была ее самым старым и самым близким другом во всем мире, а с друзьями не обращаются, как с изношенными перчатками. Так Великая княгиня превратилась в сиделку. Она не позволяла никому из соседок помогать ей и сама купала, одевала и кормила старую женщину. Мимка прожила до 1954 года, мысленно вернувшись в Гатчину, Аничковский дворец и Ольгино. Умерла она на руках хозяйки, которой с такой любовью и преданностью служила всю свою жизнь. Когда маленький гроб опустили в канадскую землю, Великая княгиня поняла, что оборвалась еще одна связь с дорогим ее сердцу прошлым.

Живя в графстве Холтон, Ольга Александровна имела в своем распоряжении Мимку и приходившую иногда женщину, которые помогали ей по дому. В Куксвилле же ей приходилось рассчитывать только на себя. Большая часть наличных денег была израсходована, и поэтому следовало экономить на всем. Финансы Великой княгини всегда были в расстроенном состоянии. Ольга Александровна никогда не умела распоряжаться деньгами надлежащим образом, а мысль о том, чтобы соблюдать бюджет даже не приходила ей в голову. Она обходилась без посторонней помощи, поскольку не берегла себя. Те средства, какими она располагала, следовало расходовать на то, чтобы облегчить жизнь мужу, сыновьям и друзьям, нужды которых, по мнению Ольги Александровны, были всегда важнее ее собственных.

Вот почему в Куксвилле у нее не было даже работницы, которая приходила бы к ней раз в неделю помочь по дому. Тяжелый труд никогда не страшил Великую Княгиню, но она не имела ни малейшего представления, что такое организация домашнего хозяйства. На кухне творился беспорядок, повсюду лежали горы посуды. Кто-то назвал кулинарные способности Ольги Александровны «очаровательно примитивными». Они не распространялись дальше умения работать с консервным ножом и подогрева содержимого банки в первой попавшейся под руку кастрюле. Она не обращала внимания на мух в молоке или тараканов, иногда появлявшихся на кухонном полу.

Для Великой княгини, которую еще помнил весь мир, это был чересчур непритязательный образ жизни. В глазах рассеянных по всему свету эмигрантов эта хрупкая старая дама оставалась живым символом великой и славной традиции. Не была забыта Ольга Александровна и своими родственниками из королевских домов. Летом 1954 года во время своего довольно насыщенного разного рода встречами визита в Канаду герцогиня Кентская выкроила время для того, чтобы заехать на автомобиле в Куксвилль повидаться с престарелой родственницей. Великая княгиня описала эту встречу в письме к подруге, адресованном 1 сентября 1954 года:

«Действительно, разве не мило было со стороны Марины [Принцесса Марина – дочь Великой княгини Елены Владимировны, жена греческого королевича Николая, приходившейся Ольге Александровне двоюродной сестрой. Отцом Елены Владимировны был Великий князь Владимир Александрович, матерью – Великая княгиня Мария Павловна (старшая).] заехать повидаться со своей двоюродной теткой, которую она даже не помнит, ведь ей было всего два годика, когда она вместе с двумя своими старшими сестрами и няней приезжала ко мне в Санкт-Петербург, чтобы поиграть и напиться чаю... [Она] позвонила мне и сказала, что заглянет ко мне ненадолго, выкроив время между официальными встречами в половине одиннадцатого утра в субботу. Новость эту я сохранила в тайне, чтобы не привлекать внимания любопытной толпы – а вы знаете, что представляет собою толпа!.. Заблаговременно прибывшие полицейские (кстати, очень милые люди) оцепили наш домик и сад. Марина действительно очень славная женщина – такая дружелюбная и любезная. Она заглянула в наше скромное жилище и съела на кухне несколько сэндвичей. Ее сопровождали фрейлина и секретарь. Мы с нею посидели и поговорили, но разве побеседуешь по душам, когда в комнате столько народу, а комнаты такие маленькие, что негде уединиться... Нас сфотографировали... Фотограф появился неизвестно откуда, словно с неба свалился... А перед тем, как Марина уехала, пришла дочка одной из наших соседок с корзиной персиков. Ее тоже сфотографировали у дверцы ее машины. После отъезда Марины к нам набежали с расспросами ближайшие соседи. С некоторыми из них мы отправились в сад и за кофе с сэндвичами, которые у нас еще оставались, принялись обсуждать случившееся...»

До конца своей жизни Великая княгиня поддерживала связь с русскими эмигрантами. Не были ею забыты и раскиданные по всему свету бывшие кавалеристы Гусарского Ахтырского Е.И.В. Великой Княгини Ольги Александровны полка. Ольга Александровна обладала феноменальной памятью и помнила имена и фамилии почти всех офицеров и даже некоторых солдат. Однажды в Куксвилль приехал полковник Одинцов, чтобы сопровождать Великую княгиню в Торонто, где в русском православном соборе должна была состояться панихида по убиенным воинам полка. Одинцов привез с собой список всех однополчан, павших во время Великой войны. Внимательно ознакомившись с ним, Ольга Александровна заметила:

– Да, но только вы забыли внести сюда имя Василия... Как же его фамилия? Ничего, я ее вспомню и, конечно же, буду молиться об упокоении его души.

Полковник ответил, что, по его мнению, среди офицеров его полка не было ни одного, которого бы звали Василием.

– Он был не офицер, – тотчас отозвалась Великая княгиня, – а унтер-офицер, я его очень любила. Теперь я вспомнила его фамилию. Это был Баздырев Василий Григорьевич.

Позднее полковник Одинцов изучил списки служивших в полку. Действительно, в полку служил унтер-офицер Василий Баздырев. На службу в Гусарский Ахтырский он поступил в 1898 году и погиб в бою в 1915 году.

Ольга Александровна сторонилась от участия в общественной жизни. Зато близка ее сердцу была благотворительная деятельность. До конца своих дней Великая княгиня поддерживала эмигрантские организации в Канаде. Русско-Американская Ассоциация Помощи ежегодно устраивает большой благотворительный бал. Представители Ассоциации неоднократно приглашали свою Августейшую представительницу приехать к ним в Нью-Йорк, но Великая княгиня неизменно отвечала вежливым отказом. Но однажды она решила, что присутствовать на балу – это ее долг, и начала к нему готовиться. Однако иммиграционные власти США отказали ей во въездной визе на том основании, что она не является подданной Канады.

Великая княгиня была глубоко оскорблена и в то же время удивлена. Впервые в жизни она столкнулась с обескураживающей узостью взглядов людей, которые судят о личности человека лишь по наличию у него паспорта и визы. Инцидент заставил Ольгу Александровну особенно остро почувствовать себя изгнанницей, у которой во всем мире не осталось корней, однако она говорила по этому поводу без малейшей обиды:

– В самом деле, эти американцы должны хоть что-то знать об истории Европы. Разве Великая княгиня может быть чьей-то подданной, кроме собственного монарха, или же гражданкой какой-то другой страны? Это же просто нелепо.

При всей ее гордости от сознания принадлежности к Царской фамилии, в Великой княгине жило удивительное чувство смирения. Однажды, в самом начале нашего знакомства, я обратился к ней: «Ваше Императорское Высочество». Мы с ней обедали в это время в одном из ресторанов Торонто. Она тотчас оборвала меня:

– Прошу вас, больше никогда не называйте меня таким образом. Для друзей я или Ольга Александровна или просто Ольга.

Однако, в другом случае, когда соседский ребенок подбежал к ней и спросил: «А вы правда принцесса?», Ольга Александровна ответила: «Ну, разумеется, я не принцесса. Я русская Великая княгиня».

К Ольге Александровне приходило огромное количество писем, и на все она отвечала. Писали ей многие из придворного штата, некогда служившие Императорской семье в Гатчине, Царском Селе, в Аничковском дворце и в ее собственном особняке на Сергиевской улице в Санкт-Петербурге. Больше того, Великая княгиня продолжала получать письма из самой России. Два особенно трогательных были написаны бывшим лакеем принца Петра Александровича Ольденбургского и няней, которая некогда служила в усадьбе Ольгино близ Воронежа. Оба корреспондента писали на смертном одре. Письма обрывались в середине фразы и не были подписаны. Лишь из постскриптума можно было определить личность авторов письма. В числе корреспондентов Ольги Александровны был старый казацкий офицер, отсидевший в большевицкой тюрьме десять лет и сознающий, что всякий раз, как он пишет Великой княгине, он подвергает себя опасности. Однако, он не мог ничего с собой поделать, поскольку, по его словам, «все, что у меня осталось в жизни – это писать Вам».

Четыре раза в год – в Рождество и на Пасху, в день рождения и в день тезоименитства Великой княгини 11 июля (по старому стилю) жилая комната коттеджа оказывалась заваленной письмами и посылками чуть ли не из всех концов света: из Финляндии и Японии, Норвегии и Австралии, Южной Африки и Китая. И эти знаки памяти согревали ей сердце. Социальное положение корреспондентов не имело никакого значения. Главным была их привязанность к ней.

Как-то в Рождество я увидел, что стол в жилой комнате Великой княгини усыпан открытками и пакетами. Пришли поздравления из Букингемского дворца, от ее Августейших родственников в Швеции, Германии, Дании, Греции, а также от многих знаменитостей из разных стран, но крохотная пожилая женщина с озабоченным видом продолжала рыться в грудах корреспонденции.

– Просто ничего не могу понять. Надеюсь, что этот человек здоров. Я впервые не получила от него поздравительной открытки.

– От кого? – поинтересовался я.

– Да от господина Шоу, славного владельца мясной лавки в Кемпбеллвилле. Так хочется надеяться, что он жив-здоров.

Однажды я получил письмо от подруги Ольги александровны, которое явилось для меня еще одним доказательством расположения, которое питали к ней люди. Дама, о которой идет речь, в свое время оставила Канаду и поселилась в Мексике.

«Здесь я не читаю никаких газет и не слушаю радио, – писала эта дама. – Единственное, о чем я прошу Вас, это известить меня о смерти Уинстона Черчилля, Бертрана Рассела и Великой княгини Ольги Александровны».

Как и все Романовы, Ольга Александровна всю свою жизнь близко была связана с русской Православной Церковью. Монахи одного русского монастыря нередко присылали ей мед со своих пасек. Однажды в сочельник они позвонили ей по телефону и пропели рождественский тропарь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови Света Разума...» Ольга Александровна поддерживала связь со многими русскими православными общинами и, хорошо зная об их стесненных обстоятельствах, была глубоко растрогана отсутствием всяких жалоб и сетований в их письмах. Время от времени она посылала им небольшие подарки, выкраивая средства из своего бюджета. Русские монахи с горы Афон ежедневно молились за нее. Когда я посетил их монастырь и рассказал, что знаком с Ольгой Александровной, они заплакали и попросили меня отвезти ей в Канаду икону. Стены спальни в ее коттедже были увешаны иконами, завещанными Великой княгине многими мужчинами и женщинами, которые оставались столь же преданными ей, какими они были в начале революции.

В прежние времена равнодушие Великой княгини к своему гардеробу приводило портных в отчаяние, а изысканное придворное платье, которое ей приходилось надевать в особо торжественных случаях, вызывало в ней такое чувство, будто она очутилась в клетке, из которой никак не выбраться. С годами это равнодушие лишь усиливалось. Ольга Александровна относилась к одежде лишь с сугубо практической точки зрения. Она закрывала ею тело, защищала от холода, все же остальное не имело значения. Если Ольгу Александровну спросили бы, какой одежде она отдает предпочтение, скорее всего она бы ответила, что удобнее всего она чувствовала себя, живя в татарском ауле, где могла ходить с мятым платком на голове, в крестьянском переднике, скрывавшем дыры и заплаты на юбке, босиком летом и в грубых башмаках – зимой.

Споры относительно одежды неизменно заставляли ее скучать. «По платью встречают, по уму провожают», – имела обыкновение говорить Великая княгиня. Живя в Канаде, она почти не тратилась на свой гардероб. Весь он уместился бы, пожалуй, в небольшом чемодане. Любимой одеждой Ольги Александровны была потертая кожаная куртка, наброшенная поверх такого же поношенного платья неопределенной формы, цвета и материала. Она редко надевала чулки, а туфли ее, пожалуй, не взял бы в починку ни один сапожник. Единственным ее головным убором был берет весьма преклонного возраста.

Когда она выходила однажды утром из дома, домашние заметили, что на ней надета кофта, порванная на спине. Сын попытался убедить ее переодеться.

– Да какое это имеет значение? – отозвалась Великая княгиня, искренно удивившись тому, что кто-то обратил внимание на такой пустяк. – Дыра на спине. Никто ее и не увидит.

Но если вопросы высокой моды и фасона не имели для Ольги Александровны никакого значения, она испытывала прямо-таки сентиментальную привязанность к одной или двум носильным вещам, которые у нее были. Хорошо помню, что, когда я пришел в ее коттедж однажды утром, на ней был старый свитер, который настолько вытянулся, что ниспадал складками от самых плеч.

– Вы только посмотрите, – заявила она с торжеством в голосе. – Я только что обнаружила его в ящике комода. Я и не знала, что он у меня сохранился. Помню, я вязала этот свитер двадцать пять лет тому назад. Как я рада, что он нашелся. Очень я его люблю.

Она любовно погладила свитер по рукаву. В последующие недели и месяцы мне довольно часто приходилось видеть на ней этот свитер. Великая княгиня носила его с таким видом, что любой вообразил бы, будто это изделие, сшитое из самой дорогой парчи и отделанное жемчугом и бирюзой, впору одевать на званый обед в Большом Гатчинском или Аничковском дворце. Затрапезный вид Ольги Александровны очень шел ей. Совершенно не сознавая этого, она сохраняла царственную осанку.

Для выставки, которую я устроил в Торонто, посвященную искусству Византии, Великая княгиня одолжила мне несколько самых дорогих своих икон, и я, естественно, очень хотел видеть ее на открытии выставки. Она пообещала, что приедет. Дамскому обществу Торонто представилась блестящая возможность продемонстрировать свои роскошные туалеты и драгоценные украшения. И вот в зал, заполненный мужчинами в мундирах и женщинами в платьях по последнему слову моды, вошла миниатюрная Великая княгиня в старом хлопчатобумажном платье серого цвета и поношенных коричневых башмаках. Оказавшись в таком окружении, любой на ее месте выглядел бы нелепо. Любой, но только не Ольга Александровна. Осанка ее была поистине осанкой дамы из Дома Романовых. Безыскусственность ее манер всех просто очаровала. Когда она шла по залу, присутствующие провожали ее взглядами, полными восхищения. Она выглядела достойной своего высокого рода. Более того, в посадке ее головы было нечто такое, что свидетельствовало об ее несгибаемой воле.

Нечего и говорить о том, что некоторые из друзей Ольги Александровны сожалели о таком ее безразличии к своей одежде. Они заявляли, что, стоит ей «немного постараться», и она будет выглядеть просто восхитительно, но такого рода аргументы вызывали у нее улыбку.

– Согласна, – заявила мне она однажды, – иногда я выгляжу просто несуразно. Но какое это имеет значение? Однако друзей моих это, по-видимому, беспокоит. На днях одна очень добрая женщина, моя большая подруга, посоветовала мне что-то предпринять, чтобы избавиться от морщин. Разумеется, я знаю, что они становятся все глубже и глубже. Но я горжусь своими морщинами, о чем я ей так и сказала, потому что с ними я похожа на русскую крестьянку. Папа понял бы меня.

Великая княгиня никогда не суетилась, чтобы подготовиться к какому-нибудь «торжественному событию». В 1959 году в Торонто приехали королева Великобритании и принц Филипп, и одной из первых, кого пригласили к обеду на борту королевской яхты «Британия», была Великая княгиня.

Ее друзья, да, по существу, вся округа страшно переживали. По словам Ольги Александровны, они наседали на нее «утром, днем и вечером, настаивая на том, чтобы я купила себе новое платье». Она сетовала, что люди не понимают: она слишком стара, чтобы начать обзаводиться новыми нарядами.

Однако, после долгих споров и уговоров Ольга Александровна согласилась, таки, отправиться в Торонто в универсальный магазин. Но, очутившись в нем, она потребовала, чтобы ей предоставили свободу выбора. В это время шла распродажа, и Ольга Александровна купила себе простое хлопчатобумажное платье – белое с синим – за тридцать долларов. Подруга, сопровождавшая ее, посоветовала обзавестись еще и шляпкой (жители Куксвилля мысленно видели, как Великая княгиня отправляется на яхту «Британия» в своем допотопном берете!) и одну-две еще каких-нибудь мелочи. Обрадованная дешевизной покупки, Великая княгиня согласилась. Но, когда она вернулась в Куксвилль, то у нее появилось чувство, будто она совершила непростительный грех, транжиря деньги.

Половина населения Куксвилля вышла проводить Ольгу Александровну в то памятное утро. На ней была простая, зато новая одежда, а голубая соломенная шляпка определенно была ей к лицу. Соседи знали все об ее поездке за покупками, о которой сама Великая княгиня сказала: «Сколько суеты ради того лишь, чтобы увидеться с Лиззи и Филиппом!»

Возлюбленный Ольгой Александровной «Кукушкин» не предъявлял никаких претензий к внешнему виду супруги. Несмотря на то, что она постарела и была одета кое-как, в его глазах она оставалась все той же сияющей молодой женщиной, какой он увидел ее апрельским днем 1903 года, когда они полюбили друг друга навсегда.

Зимой 1957-58 годов здоровье полковника Куликовского резко ухудшилось. Доктор посоветовал положить его в главный госпиталь Торонто, но Ольга Александровна, сверкая глазами, заявила, что сама будет ухаживать за мужем.

Нагрузки на нее увеличивались изо дня в день. Конечно же, нужно было как-то облегчить положение больного, и время от времени Ольга Александровна приглашала помощницу для работы по дому. А с деньгами становилось хуже некуда. Если бы она решилась написать своим августейшим родственникам, те сейчас бы отозвались на ее просьбу, но Великая княгиня, с благодарностью принимавшая добровольную помощь, сама ни к кому не обращалась за поддержкой. Она решила расстаться с теми немногими драгоценностями, которые у нее еще сохранились благодаря стараниям преданной Мимки.

Их было действительно мало: две-три броши, подвеска, пара браслетов и еще кое-какие безделушки. Главным образом это были бриллианты, рубины и сапфиры в очаровательной старомодной оправе. Чтобы оценить их, Великая княгиня отнесла изделия ювелиру. Сумма, которую тот предложил, была смехотворно низкой. Оценщик стал утверждать, будто оправа в значительной степени снижала стоимость камней. Тогда Ольга Александровна решила продать ювелирные изделия частным лицам. Сумма, которую она в конечном счета получила, хотя и оказалась значительной, но, по мнению Великой княгини, все же недостаточной.

– Лучше об этом не вспоминать, – проговорила она отрывисто, и у меня возникло такое чувство, будто над Романовскими сокровищами тяготеет проклятие.

В конце весны 1958 года полковника Куликовского разбил паралич. Он лежал на диване в жилой комнате, и Ольга Александровна заботилась о нем до самого конца. Однажды он уснул и не проснулся. Ему было семьдесят шесть лет. Супруги прожили сорок два года совместной счастливой жизни, вынеся сообща все потрясения и невзгоды.

– В ту последнюю ночь, – рассказала мне Великая княгиня, – я проснулась, как всегда, чтобы выяснить, не нужно ли ему чего-нибудь. Он бодрствовал и улыбнулся мне. Когда я утром проснулась, то увидела, что он мертв. Пожалуй, есть какое-то утешение в том, что смерть избавила его от дальнейших страданий. Моя вера подсказывает мне, что он по-прежнему рядом со мной.

Конечно же, Ольга Александровна была глубоко верующей. И все-таки смерть ее супруга произвела в ней ощущение невосполнимой потери. Он был всем для нее, этот единственный человек, который оказывал ей ту душевную и умственную поддержку, в которой она нуждалась. В полковнике Куликовском не было жилки предпринимателя, но он обладал практическим складом ума, чтобы как-то компенсировать полную непрактичность жены. Они были так близки друг другу, что все их реакции и взгляды на жизнь и на людей в конечном счета совпадали. В своем муже Ольга Александровна лишилась не только единственного мужчины, которого любила всю свою жизнь, но и последней ниточки, которая связывала ее с самыми дорогими воспоминаниями об Императорской России. Сыновья ее, родившиеся во время революции, принадлежали к поколению, которое знало о той Росс лишь понаслышке. Им трудно было представить себе ее природу, и красота ее была им незнакома.

Надо с грустью отметить, что со смертью мужа для Ольги Александровны исчез смысл существования. А мир сузился до размеров ее тесной жилой комнаты. Но она по-прежнему гуляла в саду, если стояла хорошая погода. Рисовала и время от времени выставляла на продажу свои изысканные натюрморты с цветами. Все также принимала у себя кое-кого из старых друзей, и объем переписки ее нисколько не уменьшился. Она с удовольствием обедала в обществе английской королевы на борту «Британии», ей доставил удовольствие визит лорда и леди Маунтбаттен Бирманских, которые во время официальной поездке по Канаде прилетели из Оттавы затем, чтобы повидаться с престарелой родственницей. В тот августовский день 1959 года состоялась ее последняя встреча со своими родичами из королевской семьи. Но оба эти знаменательные события, хотя и доставили ей искреннюю радость, все же не настолько взволновали ее душу, как это случилось бы прежде. Теперь ей не с кем было поделиться впечатлениями в теплой домашней обстановке.

Осенью 1959 года сдала и сама ольга Александровна, однако она не хотела уступать, как она выразилась, «немощи плоти». Но однажды утром, когда мы с ней просматривали записи, сделанные накануне, она неожиданно проговорила:

– Нам следовало бы поторопиться. Времени осталось немного.

Я посмотрел на нее. В это время она разглядывала небольшую цветную литографию – репродукцию замечательного портрета Императора Николая II кисти Серова.

– Я так рада, что он есть у меня. Это один из самых лучших живописных портретов Ники, – заявила она. А затем добавила: – Он святой. Знаете, трагедия и страдания, по-видимому, неотъемлемые элементы жизни. Никто на свете не в силах избежать того или другого. Но я твердо верю, что существует иная жизнь, в которой человек обретает счастье, и, быть может, чем больше страданий выпадает на его долю здесь, тем больше вероятность того, что он станет счастлив там. Однако, что бы ни произошло, нельзя недооценивать веру в людей и их доброту.

Здоровье Ольги александровны ухудшалось, но она по-прежнему отказывалась обращаться к врачам. Утешение она находила в молитве. Сама мысль оказаться в больнице приводила ее в ужас. Она решила окончить свои дни в собственном домике в Куксвилле. Когда Великой княгине стало невмоготу справляться со шваброй, тряпкой и сковородками, шведская королева Луиза предложила прислать ей свою фрейлину, чтобы та помогла Ольге Александровне по хозяйству. Предложили свою помощь и соседи. Все обитатели и обитательницы Куксвилля были готовы облегчить своим трудом ее жизнь. Даже молочник, прежде оставлявший бутылки у порога, входил прямо в дом и ставил их в холодильник.

Великая княгиня получала многочисленные приглашения от друзей со всего мира. Они настолько советовали ей переехать в какую-нибудь страну с более мягким климатом – в Центральной или Южной Америке или даже в Европе. Но Ольга Александровна отказывалась от всех этих приглашений.

– Никуда я не поеду, – твердо заявила она. – Я решила окончить свои дни здесь, но конец мой не так уж далек, поэтому мы должны с вами торопиться, торопиться. Мне нужно еще так много рассказать вам.

Придя к ней однажды утром, я увидел, что Ольга Александровна читает письмо от какой-то восточно-германской организации.

– У меня их и без того много, – заметила она, швырнув письмо в мусорную корзину. – Они все уговаривают меня вернуться в Россию. Похоже на злую шутку. Если бы я оказалась настолько глупой, чтобы принять их предложение, вы бы меня больше не увидели. И тогда бы, скорее всего, появилось объявление, что я внезапно заболела. Представляю себе, что значит заболеть у них и лечиться у какого-нибудь душки-доктора... Тут бы мне и крышка! – засмеялась Ольга Александровна.

– Я так часто видел, как вы смеетесь, – заметил я. – Но вы никогда еще не плакали!

– Стоит мне только заплакать, – отозвалась Великая княгиня с неожиданно посерьезневшим лицом, – и я, возможно, никогда не перестану. Поэтому я предпочитаю смеяться.

Ольга Александровна упорно отказывалась обращаться к услугам врачей, но от советов друзей и соседей и не думала открещиваться. Шведская королева Луиза в своем письме порекомендовала ей каждое утро пить свежий лимонад, и рецепту этому Ольга Александровна неукоснительно следовала до тех пор, пока не надоело. Другая подруга, заядлая вегетарианка, убедила Великую княгиню исключить из рациона рыбу и мясо. Совету этому было довольно сложно следовать: в дом к Ольге Александровне приносили столько еды, а среди жителей Куксвилля вегетарианцев не было.

Очевидно, Великая княгиня унаследовала от отца недоверие и неприязнь к представителям медицинской профессии.

– Как часто люди страдают от ошибок врачей – это просто поразительно, – заявила она. – А доктора очень часто предписывают то, что нравится им самим. Однажды врач посоветовал мне лечиться водкой, убеждая меня, что она очень полезна. Проверять это на себе я не стала: очень уж красный нос был у этого господина.

Довольно скоро я выяснил, что Великой княгине доставляет удовольствие ставить диагноз своим недугам. Нередко случалось, что в продолжение одной недели или около того, она определяла, что у нее флебит, неизвестный порок сердца и артрит. Она так и писала подруге: «Вчера у меня был сердечный приступ... Сегодня я вновь здорова... только чувствую себя усталой и сонной... так что длинное письмо написать не смогу». А другая подруга неожиданно узнает, что Великая княгиня «была несколько недель прикована к постели... но я снова наслаждаюсь жизнью... сейчас я в саду... солнце сияет, и я чувствую себя, как в раю».

Как ни фантастичны были ее собственные диагнозы, но недомогания ее, разумеется, усиливались. Были такие дни, когда все ее тело становилось словно одеревенелым и болело. «Мне кажется, что боль меня больше не отпустит, поэтому стараюсь к ней привыкнуть. Солнце светит, я гляжу в окно и чувствую себя счастливой – было бы гораздо хуже, если бы я ничего этого не видела...»

Она никогда не предавалась чревоугодию, теперь же и вовсе едва притрагивалась к пище.

Много дней просидел я в той комнате, которая, при всей ее бедности и беспорядке, который в ней царил, сохраняла, как мне казалось, отпечаток величия Дома Романовых. С каждым днем, мысленно путешествуя вместе с Великой княгиней из дворцов в крестьянские избы, с одного континента на другой, я все больше поражался ее памяти. Она почти без усилия вспоминала любое имя. Ко всему, в ее рассказах всегда присутствовали непосредственность и прирожденная любезность, свойственные минувшей эпохе. С безграничной терпеливостью Ольга александровна выписывала для меня незнакомые мне названия и имена, объясняла местонахождение того или иного города или селения, несколькими меткими фразами обрисовывала какой-то уголок местности, который тотчас же ярко возникал в моем воображении.

И при этом ее никогда не оставляло чувство неотложности. «Нужно еще так много рассказать... Нам следует торопиться...» – имела она обыкновение повторять, но в то же время это ощущение настоятельности задачи ни в коей мере не противоречило присущей Ольге Александровне безмятежности и спокойствию духа. К своей кончине Ольга Александровна относилась, как к началу какой-то иной, новой жизни. Я полагаю, что у нее никогда не возникало никаких сомнений на этот счет. Вера ее была так же чиста и искренна, как и ее изысканные натюрморты с цветами.

Однажды Великая княгиня рассказала мне:

– В Гатчинском парке был мостик, перекинутый через водопад. Вода неслась с оглушительным ревом, а мостик казался таким непрочным, что многие боялись ходить по нему. А если же людям все-таки нужно было перебраться на другую сторону, они прибегали к мостику, не задерживаясь ни на секунду. Так вот, мы с моим братом Михаилом частенько ходили к водопаду и стояли на мостике. Стояли, вероятно, всего несколько минут. Но минуты эти мне казались долгими часами. Нам было ужасно страшно, и мы дрожали, разглядывая грохочущие, пенящиеся струи воды, мчавшиеся внизу. Но делали мы это не напрасно. Покидая мостик, мы испытывали волнение и такое чувство, будто мы чего-то достигли. Хотя и небольшое, но это было действительно достижение. Я хочу, чтобы вы знали про этот мостик, потому что я намерена окончить свои дни с таким же чувством удовлетворения. Хотя я и была не в силах дать много, но я не думаю, чтобы я не старалась, как могла, служить своей милой родине в качестве представительницы семьи Романовых.

Слова эти были произнесены очень просто, без всякой рисовки. И я знал, что она действительно всю жизнь оставалась истинной Романовой со всеми присущими им чертами характера. Ольгу Александровну никогда не оставлял, по существу, страх оказаться жертвой покушения. По ее словам она никогда не ложилась спать, не выглянув перед этим за дверь и не посмотрев под кровать. Однажды, когда с оглушительным грохотом лопнула водонапорная труба, первой ее реакцией было позвонить в полицию. Она решила, что это взорвалась бомба. Подобно всем по-настоящему храбрым людям, она никогда не скрывала и не стыдилась своего страха. Однако, к концу ее жизни ее стали преследовать кошмары. Однажды утром она рассказала мне, что видела ночью, как от стены к стене в ее спальне движется красная звезда.

– Это было что-то жуткое... Неужели они и здесь преследуют меня?

Она поведала мне историю своей жизни, ни раза не сгустив краски, описывая тот или иной эпизод, который она наблюдала сама или же о котором слышала, однако ее строгая объективность и беспристрастность лишний раз свидетельствовали о том, что страшные испытания тех лет по-прежнему жили в ее памяти и преследовали ее.

В начале апреля 1960 года лечащий врач Ольги Александровны решил навестить свою пациентку. Он был настолько потрясен ее состоянием, что тотчас повез ее в главный госпиталь Торонто. Великая княгиня была настолько слаба, что не могла протестовать. Она перестала бороться за жизнь. Единственное, о чем она молила небо – это о скорой кончине. Но молитва ее услышана не была.

– Какой толк от всех их стараний? – заявила она, когда я навестил ее. – Я же знаю, что умираю. Почему они не дадут мне спокойно умереть? Ну, конечно же, они очень добры ко мне, но зачем подвергать меня рентгеноскопии? Я так устала. А они еще хотят, чтобы я ела. Мне просто не хочется думать о пище. – Понюхав миску с супом, она попыталась улыбнуться. – А вы знаете, половина удовольствия в жизни – это нюхать пищу, а не есть ее.

Она нашла, что в больнице «очень уж все по-казенному». Больничные правила раздражали ее. Однажды утром она вспомнила свою юность.

– Мы с Мама имели обыкновение посещать петербургские больницы. Помню, к больным приезжали их родичи вместе со своими детьми и вещами, чтобы подежурить у их коек. Никто против этого не возражал. Их даже кормили из больничного котла.

Даже лежа в больнице, когда все ее щуплое тело представляло собой сплошную боль, Великая княгиня была не прочь пошутить.

– А вы знаете, тут есть очень симпатичные доктора. Нынче утром приходил один – высокий, темноволосый, невероятно красивый. Я ему сказала: «Какая жалость, что мы не встретились с вами лет пятьдесят назад!»

Прошло несколько недель, и Ольга Александровна стала иногда забываться. Она возвращалась в прошлое, снова гуляла с отцом по Гатчинскому парку, вместе с братом Михаилом залезала на крышу дворца, передразнивала графа Витте, который был недоволен простыми блюдами, которые подавались во дворце в Гатчине, или же восхищалась парадным платьем своей родительницы. Наряду со столь безобидными экскурсами в прошлое, мысли ее иногда направлялись и по гораздо более опасному пути. Однажды она приказала выгнать медицинскую сестру «за ворота дворца» за то, что она шпионила за ней, и угрожала девушке заключением в крепости. Приказание прозвучало так угрожающе из уст Ольги Александровны, что бедная девушка боялась заходить в ее палату.

«Это же настоящий тиран!» – заявила сестра и с изумлением посмотрела на меня, когда я покачал головой.

«Конечно, тиран, – повторила девушка. – И все в ее семействе были тиранами, разве не так?»

Я понял, что этой фразой она выразила то предубежденное мнение, которое сложилось во всем мире против великой семьи, о которой люди так мало знают. Я мог бы рассказать этой молодой медицинской сестре о том, что ее беспомощная престарелая пациентка – одна из самых любезных и сострадательных женщин, которых я имел честь знать, которая некогда боролась за собственную свободу и никогда не ущемляла чьих-то прав жить свободной жизнью. Но я понял, что семена упадут на неблагодарную почву и ничего не сказал.

Друзья Великой княгини благоразумно утаили от нее известие о кончине ее сестры, Ксении Александровны, которая почила в Бозе 22 апреля 1960 года в Лондоне в возрасте восьмидесяти пяти лет. Телеграмму от королевы Елизаветы и принца Филиппа, в которой выражалось соболезнование по поводу смерти ее старшей сестры, скрыли от Ольги Александровны.

Однако в последние месяцы ее жизни периоды затмения ее рассудка стали непродолжительными. Временами по утрам, когда я к ней заходил, она удивляла меня тем живейшим интересом, с каким она относилась ко всему, что происходит в мире.

– Неужели нигде не была опубликована фотография принца Эндрю? – спросила она один раз и была очень обрадована, когда на следующий день я принес ей газетную вырезку.

Как-то майским днем, узнав об ущербе, нанесенном в Японии цунами, она заявила, что очень об этом сожалеет.

– Вы знаете, по-моему, я начинаю испытывать сочувствие к японцам, – проговорила она, и я улыбнулся невольно. Для Ольги Александровны со времен войны 1904-1905 годов Япония являлась bete noire. [предмет ненависти (франц.)]

Кто-то рассказал ей о том, что советские ученые запустили в космос спутник с собакой на борту. В тот день она была очень рассержена и расстроена.

– Использовать животных в таких целях – жестоко и подло. Ведь собака не понимает, что с нею делают и зачем.

Проходило лето, и всем докторам стало понятно, что они ничем больше не могут помочь Великой княгине. Несмотря на интерес к текущим событиям, она утратила волю к жизни вдобавок к своим хворобам. В больничном распорядке было много такого, что досаждало и беспокоило ее, поэтому было решено дать ей возможность в мирных и более естественных условиях. О коттедже в Куксвилле, естественно, не могло быть и речи. Дело кончилось тем, что старые друзья Ольги Николаевны – пожилой гвардейский офицер, капитан Мартемьянов, и его жена, предложили ей поселиться у них, где они смогли бы за ней присматривать. Жили они в скромной квартире, расположенной над салоном красоты в одном из беднейших кварталов Торонто, которой было далеко до простора и великолепия Гатчинского или Аничковского дворца, но стоявшая на краю могилы Великая княгиня чрезвычайно обрадовалась такому предложению. Так многое в квартире четы Мартемьяновых напоминало ей о прошлом. Перед иконами в ее спальне теплились свечи. Она слышала милые ее сердцу звуки родного языка. Капитан и госпожа Мартемьянова не щадили себя, чтобы оказать любую помощь и утешить последнюю оставшуюся в живых сестру их последнего Императора.

Прожив в изгнании свыше сорока лет, лишенная состояния, последняя Великая княгиня умирала в бедности, но магия знаменитого рода была все еще настолько велика, что притягивала к себе внимание всего мира. На квартиру Мартемьяновых изо дня в день приходили письма, выражавший сочувствие, тревогу, надежду на выздоровление больной. Во время литургии во всех храмах и монастырях Русской Православной Церкви в разных частях свободного мира провозглашалась особая молитва «за болящую рабу Твою Государыню и Великую Княгиню Ольгу Александровну» и служились молебны о ее здравии. Из русского монастыря в Нью-Йорке прислали чудотворную икону Божьем Матери, которая находилась у постели больной. Из Калифорнии приехал ее друг, епископ Сан-Францискский князь Иоанн Шаховский, чтобы в последний раз причастить Великую княгиню.

Одним из последних лиц, приехавших повидаться с нею, которого Ольга Александровна узнала, был сэр Эдвард Пикок. Прибыл он 27 сентября. Сделав над собой усилие, она раскрыла объятия и поцеловала ему руки, шепча при этом: «один из моих самых старых друзей...»

После этого свеча, горевшая в ней, начала мигать, хотя и не гасла еще в течение двух месяцев. 21 ноября Великая княгиня впала в коматозное состояние. Три дня спустя, 24 ноября 1960 года, она скончалась, так и не придя в сознание. Это произошло в 11 часов 35 минут вечера. Ей шел семьдесят девятый год.

В от вечер я должен был отправиться в Брантфорд, что неподалеку от Торонто, читать лекцию. Когда я стал возвращаться в Торонто, было уже поздно. В ночном воздухе попахивало морозцем, все небо было усыпано звездами. Я уже подъезжал к городу, и вдруг меня неожиданно охватило чувство одиночества. Я остановил машину и посмотрел ввысь. Звезды сверкали ярче обычного, и я понял, что Ольги больше нет.

Раздавшийся рано утром звонок подтвердил мое предчувствие. В тот же день, но несколько позднее, у нее в спальне собрались ее родные и близкие – ее сын Тихон, чета Мартемьяновых и я – на первую панихиду. Панихиду служил отец Дьячина, священник русского православного собора в Торонто. С затепленными свечами в руках, все мы преклонили колена, повернувшись лицом к смертному одру. Последняя Великая княгиня обрела покой. Более того: на лице ее была такая просветленность, какой я еще никогда не видел. Я вслушивался в слова заупокойной молитвы, в которой звучала пламенная надежда на то, что усопшая найдет покой рядом со святыми Господа нашего. Но когда я посмотрел на ее лицо, на простой деревянный крест в ссохшихся пальцах усопшей, то понял, что молитва уже была услышана. Последняя Российская Великая княгиня поистине опочила о Господе, и все ее слезы осушил и все ее великие горести утишил Своей любовью Тот, Который все эти тяжкие годы был ее другом и заступником.

Именно в этой комнате я сказал свое последнее «прости» Ольге Александровне, великодушная дружба которой так много мне дала и столь многому научила.

То, что происходило в дни, предшествовавшие похоронам, казалось довольно жалкой попыткой возродить величие, которое отошло в прошлое. В течение пяти дней гроб с прахом Великой княгини стоял в соборе, чтобы с ним могли попрощаться все. День и ночь несли караул у открытого гроба оставшиеся в живых офицеры и нижние чины Гусарского Ахтырского Е.И.В. Великой Княгини Ольги Александровны полка.

Церемония погребения состоялась 30 ноября после панихиды, которая продолжалась почти три часа. Краткую поминальную проповедь произнес епископ Афиногор, глава греческой православной церкви в Канаде. Служба состоялась при соборе представителей православных общин со всего Нового Света.

Открытый гроб, задрапированный Императорским штандартом, был установлен на катафалк, окруженный стеной цветов. В ногах гроба стоял щит, шитый золотом и серебром, увенчанный Императорской короной с инициалами О.А. (Ольга Александровна). В продолжение всей службы гроб охраняли ахтырцы. Пропето «Со святыми упокой», отдано последнее целование, и крохотный гроб закрыли и украсили Императорским штандартом и полковым знаменем, спасенным одним из гусар и привезенным в Канаду вскоре после революции.

В соборе было много народа – яблоку негде упасть. Многие из прощающихся вынуждены были остаться за стенами собора на улице. Представители родовитого дворянства, канадские и американские друзья Великой княгини и многие сотни русских эмигрантов, принадлежавшие к различным сословиям, – все стояли вместе. Было совершенно очевидно, что собрались они здесь не для того, чтобы воздать должное привычной традиции или вспомнить ушедшее прошлое. Пришли они затем, чтобы сказать последнее «прощай» горячо любимому другу, и такую дань своей памяти наверняка оценила бы сама Ольга Александровна.

На лентах венков было множество августейших имен. Ольгу Александровну вспомнили ее родные, разбросанные по всей Европе, а из Нью-Йорка приехала ее двоюродная сестра Великая княжна Вера Константиновна [Одна из дочерей Великого князя Константина Константиновича (поэта К.Р.), скончавшегося в 1915 году, который был похоронен в Великокняжеской усыпальнице Петропавловского собора в Петрограде. Вторая дочь Великого князя, Татьяна Константиновна, в 1960 году была игуменьей Русского православного женского монастыря в Иерусалиме. Их семейство, известное в старой России, как Константиновичи, больше всех пострадало во время красного террора. Трое из пяти сыновей Великого князя Константина константиновича – князья Иоанн, Игорь и Константин были брошены живыми в старую шахту вблизи сибирского города Алапаевска в июле 1918 г. Брат Великого князя, Дмитрий Константинович, был расстрелян в Петрограде в июле 1919 г. По словам очевидцев, перед смертью он молился за своих палачей.]

Всю свою жизнь Великая княгиня Ольга Александровна, по ее же словам, «презирала политику». Разумеется, она всегда держалась в стороне от нее. Однако, такое понятие, как «политическая целесообразность» было затронуто и на ее похоронах. За исключением датчан, ни один из представителей значительного дипломатического корпуса, аккредитованных в Торонто, не присутствовал на заупокойной службе в соборе. Греческий консул объяснил неловкое положение, в котором оказался, тем, что он пришел бы, как частное лицо, но не мог присутствовать при отпевании, будучи «официальным лицом, поскольку Греция признала коммунистический режим». Эстонец привел гораздо более резкие доводы. «Мы выступали против царизма в такой же степени, как и теперь – против коммунизма», – заявил он. В американском консульстве за день до похорон никто не знал о них. Какой-то чиновник поинтересовался, когда и где они состоятся, но отказался сообщить, будет ли присутствовать на церемонии кто-нибудь из сотрудников консульства.

Как жестоко бы оскорбилась Ольга Александровна за честь своей Семьи и как убийственно сыронизировала бы над собой. Она наверняка сказала бы: «К чему столько хлопот по поводу похорон какой-то старухи? Да и большинство иностранцев сомлели бы во время заупокойной службы – она ведь такая длинная».

В полдень все мы поехали на Йоркское кладбище. Небольшое гроб, по-прежнему драпированный Императорским штандартом и бело-сине-красным русским национальным флагом, был вскоре опущен в неприметную могилу рядом с могилой полковника Куликовского. Когда отец Дьячина приблизился к ее краю и бросил на крышку гроба горсть русской земли, вряд ли у кого-нибудь из присутствующих не блеснули слезы.

День выдался холодный, ненастный, по кладбищу гулял ледяной ветер. Где-то совсем в другом мире остались позолоченные купола и шпили старого Санкт-Петербурга, великолепие Императорских бракосочетаний и траурных кортежей, грохот орудий, оповещающих о рождениях и кончинах Царственных особ. Стоя у могилы под стылым канадским небом, я вспомнил последние слова Великой княгини.

За день до того, как она впала в беспамятство, я застыл у ее постели. Какое-то непонятное чувство подсказало мне, что это последняя наша встреча на земле. Она узнала меня. Глаза ее, в которых я увидел несказанную усталость, осветились на миг, и из-под одеяла появилась маленькая иссохшая рука. Наклонившись, я поцеловал ее, и тут послышался едва различимый шепот:

– Закат завершен.

Больше Великая княгиня не произнесла ни слова.

Когда ы сидели с ней в ее гостиной или же в саду в Куксвилле, Ольга Александровна часто сравнивала свою жизнь с чем-то, напоминающим медленный закат солнца: «Каждое событие в моей жизни мне представляется залитым светом заходящего солнца, и это придает картине особую ясность. Хорошо, что я так долго ждала возможности поведать свою историю. Теперь я вижу и сужу о людях и событиях гораздо вернее, чем была бы в состоянии это сделать много лет тому назад».

Она поведала свою историю, свой рассказ о горячо любимой племяннице, правду о Распутине, какой она представлялась Ольге, о великолепии и терроре одновременно, о роскоши и лишениях. И через всю эту ткань повествования, освещая самые мрачные страницы жизни, проходила нитью из чистого золота бесхитростная, как у ребенка, вера в Бога ее предков и ее народа.

А под конец, изложив все факты ее наполненной событиями жизни, Ольга Александровна позволила себе задуматься и о многом другом. И мысли, высказанные ею, вполне могут послужить эпилогом к этому повествованию – повествованию о последней русской Великой княгине.

У Великой княжны Ольги Александровны никогда не было гувернантки. У нее было много наставников, которые преподавали ей гуманитарные и иные дисциплины, не особенно вкладывая душу в эти предметы. За всю свою жизнь у нее не было ни времени, ни возможности заняться систематическим образованием. Ее нельзя было назвать интеллектуалом. Она так и не научилась всесторонне анализировать то или иное явление. Она или тотчас же схватывала его сущность целиком, или же отказывалась от ее обсуждения.

Учитывая отсутствие у нее академического образования, можно лишь поражаться осведомленности Великой княгини в отдельных науках – таких, как ботаника или история. Последняя в особенности представляла собой неистощимый кладезь знаний. Она изучала ее весьма своеобразно. Часто приходила к ложным выводам, свободно поддавалась унаследованным предрассудкам и делала заключения, которые резко расходились с мнением наиболее признанных авторитетов. Однако она, история, оставалась для Ольги Александровны живым предметом, в особенности, разумеется, история ее родной страны и ее фамилии.

Цари Династии Романовых правили Россией в течение 304 лет. Возведенный на престол всенародным волеизъявлением в 1613 году, Дом Романовых был низложен не столько по воле узкого, но влиятельного круга заговорщиков, сколько под влиянием неестественных условий, которые возникли, следует признать, отчасти и по их вине. Великую княгиню никогда не переставала заботить мысль о том, какое место в истории будет уготовано в будущем фамилии Романовых. Она не раз говорила мне:

– Забота о том, каков будет суд истории, может показаться кому-то такой мелочью, но для меня это очень важно. И не потому, что я принадлежу к роду Романовых, а потому, что грядущие поколения должны будут иметь возможность сделать собственную оценку. Главное для меня – справедливость.

Ольге Александровне было известно стремление западных историков и писателей изобразить Династию Романовых, как угнетателей своего народа, снедаемых жаждой единовластия, высокомерных, падких до удовольствий, и душителей свободы и мысли. Ольга Александровна с готовностью подтверждала, что некоторые из Романовых, принадлежавших к ее поколению, не были верны семейным традициям, но ее возмущало огульное осуждение всей династии, неизменно несправедливая оценка мотивов, которыми руководствовались Цари, враждебность, с которой относились к их действиям, и карикатурное изображение их, как личностей. При жизни Ольги Александровны появились книги на двух или трех языках, где давался вопиюще искаженный портрет ее отца, Императора Александра III. Не нужно быть заядлым монархистом, чтобы признать: появившиеся в западной печати репортажи о «Кровавом воскресенье» в январе 1905 года возмущали своей пристрастностью.

– Как выпячиваются все промахи, допущенные нашей фамилией! Сколько написано о нашей варварской исправительной системе! Но никто не говорит об Англии, где еще во время царствования королевы Виктории человека, который украл баранью ногу или буханку хлеба, вешали или отправляли на каторгу. Столько рассказывали о наших тюрьмах, но никто не упоминает об условиях содержания заключенных в Испании и Австрии, не говоря уже о Германии. Но одно только упоминание о Сибири действовало на жителей западных стран, как красная тряпка на быка. В действительности же, несмотря на существование полиции, цензуры и всего остального, подданные Российской Империи имели гораздо больше свобод, чем население Австрии и Испании, и уж, разумеется, были свободнее, чем теперь, под знаком серпа и молота. Почему-то никто не удосуживается вспомнить грандиозность и сложность задач, которые стояли перед тремя великими реформаторами – Петром Великим, Екатериной Великой и Александром II.

Дальше Ольга Александровна поведала мне о том, что сегодня забыто всеми – что именно Царь из Династии Романовых установил принцип, согласно которому монарх, при том, что он самодержец, является слугой своего народа. Эта идея была выражена в словах приказа, отданного Петром I своим войскам, накануне Полтавской битвы, после которой русскими было сломлено могущество Швеции. Принцип этот лежал в основе священного миропомазания Императора на царство.

– Наш род относился к идее Царского служения, как ко священному долгу, от которого ничто, кроме смерти, не могло освободить их. Кто-то мне рассказывал, что королева Виктория, узнав о помолвке Алики, ее любимой внучки, с Ники, сначала очень встревожилась. Королева назвала российский престол «троном, усыпанным терниями», и на этот раз старая дама была права.

Великая княгиня много рассказывала мне о своих предках, указывая на то, что большинство европейских историков смотрели на них как бы в испорченную подзорную трубу, нередко не учитывая причины того или иного их действия и столь же часто основывая свои выводы на ненадежных свидетельствах. Однажды Великая княгиня процитировала мне книгу, в которой утверждалось, будто убийство Императора Александра II почти не произвело никакого впечатления на русский народ, который отнесся к этому известию с совершенным равнодушием.

– Клянусь небом! – воскликнула Ольга Александровна, и в глазах ее вспыхнул гнев. – Да в молодости я встречала многие сотни людей, которые были свидетелями всенародного горя по поводу убийства Царя-Освободителя. Но ведь гораздо выгоднее вспоминать о жестокости Петра Великого, о любовниках Екатерины II, о мнимом мистицизме Александра I, и все прочее в таком же духе. А уж легенда о Распутине стала, естественно, настоящей золотой жилой для голливудских дельцов! Разве кто-нибудь посмеет написать правду о Ники и Алики? Сплетни, распространяемые о них, просто чудовищны, и я уверена, что все подлинные документы о них никогда не будут опубликованы Кремлем – если только они уже не уничтожены.

Ольга Александровна утверждала, что в основе всех этих нелепостей лежит полнейшее незнание западными историками условий жизни в России. В доказательство она привела такой пример. После того, как на Западе стали известны романы Толстого, Тургенева и Достоевского, некоторые критики стали утверждать, будто роман – это единственная литературная форма, известная русским, и будто в России вообще нет поэтов.

– И это говорилось в восьмидесятые и девяностые годы, почти полвека спустя после смерти Пушкина и Лермонтова! Как сходили с ума во всем мире, восхищаясь нашими композиторами и нашим балетом. А многим ли известно на западе, что именно благодаря любви Романовых к искусству возникла русская балетная школа и было положено начало богатейшей коллекции произведений искусства в Эрмитаже? Что именно на их личные средства – а не только на ассигнования из казны – содержались театры, концертные залы и картинные галереи?

За долгие годы изгнания Великой княгине не раз доводилось слышать упоминания о «немецких правителях России».

– Разве англичане называли короля Георга VI немцем? А много ли английской крови течет в его жилах, интересно знать? Если бы и он женился на иностранке, то нынешняя королева тоже была бы немкой по крови. Однако вряд ли можно найти хоть одну книгу, посвященную нашему роду, в которой их иноземная кровь не считалась бы чем-то вроде вредной примеси. А ведь не кровь решает все. Дело в почве, на которой ты вырос, в вере, в которой ты воспитан, в языке, на котором ты говоришь и мыслишь. Матерью моего отца была принцесса Гессенская. Но вспомните его облик! Можно подумать, что это потомок древнерусских богатырей. Кстати, его привычки и манеры были такими же, как у простого русского крестьянина.

В разговоре со мной Ольга Александровна как-то заявила:

– Распространение и невероятная мощь коммунизма является прямым результатом промахов и эгоистической политики Запада. Я не испытываю ни малейшего сочувствия к тем странам, на которых сегодня обрушилось бремя холодной войны. Они сами напросились на это.

И такого мнения она придерживалась в продолжение всего периода ее пребывания в изгнании. Она утверждала, что когда во время первой мировой войны Россия вступила в смертельную схватку с Германией, союзники намеренно препятствовали и задерживали поставки снаряжения и боеприпасов, в которых Россия так нуждалась, чтобы довести борьбу до победного конца.

Я не видел в этом никакого смысла, и я так и сказал ей.

– Смысл есть, – парировала Великая княгиня. – Союзники хотели поймать сразу двух зайцев – разбить Германию и обессилить Россию. Мне ненавистно имя Сталина, но он и его подручные, хорошо помня прошлый опыт России, пострадавшей от своих «союзников», были совершенно правы, когда подозревали, что те возьмутся за свои интриги и во время второй мировой войны. Советское правительство не ошибалось, когда обвиняло Верховное командование союзников в преднамеренном затягивании вторжения во Францию.

Великая княгиня была убеждена, что в конце первой мировой войны союзники относились к России, как к своему врагу. Под тем неубедительным предлогом, что большевицкое правительство подписало Брест-Литовский договор, они не допустили русских, независимо от того, белые это или красные, к участию в Версальской мирной конференции. Они забыли, что большевицкий режим не был выбран всей нацией и что Белые армии сражались с красными на нескольких фронтах. Никому ни в Великобритании, ни во Франции не приходило в голову, что все истинно русские люди рассматривали этот Брест-Литовский сговор, как позорное пятно в истории России и что все условия этого «договора» были бы сразу же аннулированы, если бы Белая армия одержала победу.

– Союзники предпочли не обращать внимания на это обстоятельство, потому что наконец-то получили возможность наброситься на Россию и, отрывая куски от ее тела, швырять их поджидающим добычи стервятникам. Все страны, граничившие с Империей моего брата, увеличили свои территории за наш счет. Польша, Венгрия и Румыния не заставили себя долго ждать. Из территорий, принадлежавших России согласно заключенным в прошлом договорам, возникли такие образования, как Финляндия, Литва, Эстония и Латвия. Свою долю на Дальнем Востоке отхватила и Япония. Во время мирной конференции даже Грузия и Азербайджан превратились в независимые государства, и не прозвучал ни один голос протеста против такого предательства.

– А знаете ли вы, – возмущенно продолжала Ольга Александровна, – что мы с Мама находились еще в Крыму, когда мой зять, Великий князь Александр Михайлович, отправился во Францию. Мы все полагали, что один из представителей нашего Дома должен поехать в Париж и поставить вопрос о положении в России перед союзными державами. И что же из этого вышло? К Сандро отнеслись так, словно он был предателем. Его даже не принял Клемансо. А личный секретарь Клемансо в ответ на предупреждения Сандро о том, какую угрозу представляют собой большевики, имел наглость заявить, что большевизм – это болезнь побежденных наций. Разумеется, никто в Версале даже не вспомнил о тех жертвах, которые понесли русские ради спасения своих союзников. Ведь именно армия моего брата послужила своего рода гигантским амортизатором, принявшим на себя удар немецких войск. Благодаря героизму моих соотечественников французы получили передышку, чтобы укрепить свое положение. Сто пятьдесят тысяч русских солдат было послано на верную смерть под Танненбергом, чтобы облегчить положение французской армии под Парижем, которому угрожали немцы. Но все это было забыто.

Когда положение нашей армии оказалось хуже некуда, мой брат мог бы согласиться на заключение сепаратного мира. Кайзер был бы рад прекратить войну на Восточном фронте. Но у Ники и мысли даже не возникало забыть о союзническом долге по отношению к Англии и Франции. Когда немцы, надеясь начать переговоры, предложили ему крайне выгодные условия, Ники даже не стал обсуждать их со своими генералами. Свойственное им чувство порядочности помешало ему предпринять какие-то шаги, и он наотрез отказался от всяких переговоров. Если бы он принял условия кайзера, то вполне сумел сохранить бы и престол, и собственную жизнь, и тогда Империя была бы, возможно, спасена от ужасов революции.

Такой взволнованной я не видел Великую княгиню еще никогда. Ее впалые щеки порозовели, в глазах сверкали молнии. Куда подевалась немощная старая дама. Я увидел перед собой представительницу Дома Романовых, защищающую честь своей семьи и своего народа с пылкостью и отвагой молодого казака.

– А что можно сказать о бездарности западных политических деятелей того времени! – продолжала она после краткой передышки. – Они просто-напросто играли на руку большевикам. Даже если западные державы не испытывали большой любви к Императорской России, в их же интересах было пресечь распространение коммунизма. Клемансо был твердо убежден, что этого можно добиться созданием санитарного кордона! Большей слепоты и глупости нельзя было и придумать. Ведь именно союзная блокада в сочетании с ужасающими транспортными условиями, к которым нужно прибавить несколько неурожайных лет, привели к полнейшему хаосу. Начался неслыханный голод. Естественно, большевики использовали блокаду западных держав в собственных интересах. Иностранцы – вот кто душат страну, заявляли они народу, и миллионы крестьян верили этому. Неужели кто-нибудь на Западе мог понять, что происходит в то время в России? Президент Вильсон и итальянский премьер Орландо откровенно признались в своей полной неспособности понять русскую проблему. Сделать это было трудно, но ведь будущее благополучие Запада зависело от того, сумеет ли он справиться с возникшими осложнениями своевременно.

По мнению Великой княгини, весна 1919 года была одним из самых решающих периодов в истории XX столетия. Ленин и Троцкий отчетливо сознавали, сколь шатко их положение. На подступах к Петрограду находился генерал Юденич, бывший главнокомандующий войсками Кавказского фронта. На юго-востоке страны, на Кавказе, собрал вокруг себя значительные силы генерал Деникин. В Сибири изо дня в день усиливалось положение адмирала Колчака, располагавшего большой армией. Но все они нуждались в помощи и рассчитывали на то, что их союзники на Западе пришлют им оружие и другое снаряжение.

– Сложилась крайне благоприятная обстановка. Большевики были окружены со всех сторон. Преступления ЧК против городского и сельского населения озлобили и тех, и других. Красноармейцы обессилели от голода, были разуты, не имели боеприпасов. У них не было таких блестящих генералов, как Юденич или Колчак. Даже Троцкий сомневался в боеспособности тогдашней Красной армии. Однако возможность эта была упущена. Объявленная Западом блокада ударила не столько по кремлевским заправилам, сколько по миллионам простых людей – мужчин, женщин, детей, которые никогда не интересовались политикой. А какая помощь была оказана Западом Белым армиям? Действительно, какую-то помощь западные страны предлагали, но на таких условиях, каких белые не могли принять. Потом в Баку высадились англичане. Затем они двинулись в Батум и объявили его свободным городом, а Азербайджану предоставили независимость. С какой же целью? Чтобы помочь Белым армиям? Восстановить в России порядок? Ничего подобного! Западу была нужна нефть...

Итальянцы, давно присматривавшиеся к марганцевым месторождениям Грузии, под бой барабанов, размахивая знаменами, вошли в Тифлис, превратив Грузию в самостоятельное государство. Полагая, что и они не лыком шиты, французы заняли Одессу, главнейший порт России на Черном море, и стали заигрывать с украинскими «самостийниками». Боеприпасы, артиллерию и аэропланы, которые следовало бы передать Деникину и Юденичу, достались полякам, которые под руководством Пилсудского вторглись в Россию и оккупировали Киев и Смоленск. Верхом глупости и недальновидности была высадка американцев во Владивостоке. Их примеру вскоре последовали и японцы.

В результате такой политики, утверждала Великая княгиня, кремлевские вожди одержали крупную моральную победу. В глазах русских большевики неожиданно стали защитниками суверенитета России, которой угрожали со всех сторон. Чуть ли не в мгновенье ока, благодаря недальновидным действиям союзников, из красных дьяволов большевики превратились в ангелов-хранителей страны. Белые генералы поняли, что больше нет смысла продолжать борьбу. Одна за другой их части начали распадаться. Многие тысячи белых воинов просто разошлись по домам. Тысячи вступили в красную армию, чтобы сражаться со своими исконными врагами – поляками.

– Под создавшейся ситуацией подвел черту генерал Брусилов, знаменитый герой Императорской армии, – проговорила Великая княгиня. – Когда польские пушки начали бить по Киеву и Смоленску, Брусилов сделал сенсационное заявление: "Поляки осаждают русские крепости, опираясь на помощь тех государств, которые мы спасли от верного разгрома в самом начале войны. Я от всей души желаю успехов Красной армии, и да поможет мне Бог!

К 1920 году обескровленные и дезорганизованные Белые армии фактически перестали существовать. Стычки, в которые они вступали время от времени то в одном, то в другом месте, лишь озлобляли обывателей. Любая армия, утратившая дисциплину, цель и единство, неизбежно стала бы допускать эксцессы.

– А вспомните, что произошло после второй мировой войны, – продолжала Великая княгиня. – Союзники были словно малые дети, которых водил за нос Сталин со своими бандитами. И президент Рузвельт воображал, будто в состоянии договориться с Кремлевскими правителями. Ничто на свете не сможет снять с него вины за последствия тех позорных условий Ялтинской конференции. Именно Соединенные Штаты помогли Сталину создать Железный занавес. Все предупреждения Черчилля отскакивали от него, как от стены горох. Я не испытываю ни малейшего сочувствия к американцам, которые страдают и выносят такие нервные нагрузки в результате холодной войны. В 1945 году, да и позднее, они были не только достаточно сильны, чтобы помешать целым государствам попасть под иго коммунистов, но и чтобы настоять на проведении свободных выборов в самой России. Они упустили свой шанс, и сегодня целый мир платит за это дорогой ценой.

Затем Ольга Александровна коснулась возникновения независимых государств сорок лет назад в Прибалтийском крае Российской Империи.

– Люди, плохо знающие историю, стали сходить с ума от радости по поводу того, что «жертвы Имперской политики» угнетения наконец-то получили свое место под солнцем. Провинции эти отошли к России свыше двухсот лет назад в результате победоносной войны со Швецией. Однако никто из тех, кого я знаю, не сошли с ума от горя, когда после второй мировой войны эти прибалтийские страны стали жертвой террора, о масштабах которого мало кто из жителей западных стран догадывается. Да и сегодня, похоже на то, никто не сетует по поводу бедственного положения Эстонии и Латвии.

Я все никак не мог собраться с духом, чтобы спросить у Ольги Александровны относительно той роли, которую сыграли тысячи русских эмигрантов во время войны, начатой Гитлером, но она сама заговорила об этом. И в голосе ее прозвучала печаль.

– Генерал Власов и его сторонники были не в большей степени предателями, чем вы или я. Они оставались преданными России в течение всей их жизни в изгнании. Они не разделяли нацистской идеологии, но совесть заставила их встать на сторону немцев, потому что, по их мнению, у них появилась возможность освободить Россию от коммунизма. Мне это известно слишком хорошо. Многие тысячи эмигрантов, оказавшихся в странах союзников, встали перед страшным выбором. Но что им оставалось делать, если союзники были на стороне Сталина? Разумеется, этих несчастных эмигрантов немцы обманули; они совершили непростительную ошибку, вторгшись в Россию. Гитлер твердил, что намерен освободить мою родину от большевиков. Немцам следовало создать органы местной администрации, целиком состоящие из русских чиновников и образовать русское правительство. вместо этого они принялись грабить и убивать, не щадя ни женщин, ни детей, и в результате были наголову разбиты.

Наши встречи в домике Великой княгини становились все реже. Меня перестало удивлять, как хорошо помнит прошлое Ольга Александровна, но ее отношение к текущим событиям меня естественно ставило в тупик. Я испытал некое подобие шока, когда услышал от нее такие слова:

– Я всегда с большим интересом следила за советской внешней политикой. Она вряд ли отличается от того направления, которым следовал мой отец и Ники.

Но когда мы стали обсуждать вопрос детально, оказалось, что она права. Сугубо националистическая политика, которой руководствовался Император Александр III, была принята на вооружение и Кремлем. Страх и недоверие по отношению к Германии, настороженное внимание к росту народонаселения в Китае, настойчивые требования создания демилитаризованной зоны в Центральной Европе, панславистские тенденции, стремление создать все новые и новые порты, строгие административные меры на границах государства, принимаемые даже в мирное время – по существу, все характерные особенности политики царского правительства – прослеживаются сегодня с такой же очевидностью, как это происходило во время царствования Романовых.

Ольга Александровна была убеждена, что быстро изменяющиеся условия жизни за пределами России, привели к тому, что режим вынужден был во многом пересмотреть свою идеологию.

– Мирное сосуществование – это вопиющее нарушение принципов марксизма, который учит, что войны – неизбежное условие развития капитализма. Теперь же русским внушают, что они должны сосуществовать с капиталистическими странами. Для них это какая-то бессмыслица. Заявляю вам, что рядовой русский думает собственной головой, живет своим умом, чем бы его правители ни занимались. И вот эти перемены в идеологии когда-нибудь приведут к распаду коммунистической системы. Каждая из таких перемен лишь еще больше ставит в тупик рядового обывателя. Каждая из них заставляет его понемногу терять доверие к режиму, который все дальше отходит от принципов, которые проповедует.

По мнению Ольги Александровны, преследование религии и верующих в прежние годы наряду с террором, сопровождавшим богоборчество, – неотъемлемые элементы советской системы. Терпимость, которая допускается в настоящее время в России – абсолютно несовместима с коммунистическим учением. Благодаря этому как бы создается система внутри системы. Подобная терпимость на руку Кремлю. Кремлевские вожди поняли много лет назад, что религиозное чувство искоренить невозможно.

– С точки зрения коммунистов, – утверждала Великая княгиня, – религия неизбежно подрывает их систему. Разумеется, они пытаются противодействовать ей атеистической пропагандой среди школьников, но рано или поздно влияние и пример верующих – будь то православные, католики или мусульмане – представит собой проблему. И проблема эта будет далеко не единственной.

Ольга Александровна полагала, что все увеличивающаяся образованная прослойка, появление которой Великая княгиня поставила в заслугу советскому обществу, в конечном счете явится для него обоюдоострым мечом.

– С каждым годом уровень образованности растет, – признала она. – Я не верю хвастливым заверениям, будто с неграмотностью В России покончено, однако бесполезно отрицать, что в нынешней России сделано многое, в особенности, после окончания второй мировой войны. Но высокий уровень образования и правительственные помочи – вещи несовместимые, во всяком случае, такое вряд ли может долго продолжаться. Рано или поздно дадут себя знать тяга к свободе и правам индивида, противопоставляющего себя государству. Кремлевским вождям будет нелегко справиться с просвещенным народом, не предлагая ему ничего взамен пустых фраз, блестящих успехов в области ядерной физики и грандиозных демонстраций на Красной площади.

Нищий Китай в большей степени является борцом за идеалы коммунизма, нежели Россия. Поскольку радикалы-коммунисты осуждают несправедливое распределение благ, то Россия, входящая в настоящее время в число «состоятельных» государств, не может больше считаться страной под красным знаменем. Ведь это все равно, как если бы Рокфеллер стал выступать в качестве лидера нищих. Нет ничего удивительного, что Китай оспаривает перед Советской Россией право на лидерство. Есть и еще один довод в пользу Китая: коммунизм утвердился в Китае по воле его народа через тридцать семь лет после падения Императорского правительства. У меня на родине большевики захватили власть спустя восемь месяцев после отречения моего брата, и русский народ так и не получил права на свободное волеизъявление. Так называемые советские выборы – это какая-то нелепая пародия на то, что под этим словом подразумевается.

Великая княгиня предсказала дальнейший раскол между Москвой и Пекином задолго до текущих событий.

– Может вполне случиться, что Россия станет единственной силой, способной умерить агрессивность Китая и единственным надежным буфером между Европой и Азией. Хочу только надеяться, что, когда это произойдет, Запад поддержит свободно избранное у меня на родине демократическое правительство, – заключила она.

Однажды, после длительной дискуссии по поводу дальнейшего развития России, я задал вопрос Великой княгине, допускает ли она возврат Романовых к власти. Она, не колеблясь, ответила отрицательно, что явилось еще одним свидетельством ее кристальной честности.

– Я уверена, что ни о какой реставрации монархии не может быть и речи. Если коммунизм потерпит крах в России, то она, вероятнее всего, станет республикой. Если даже в стране есть люди, которые мечтают о возвращении монарха на престол, то кто займет этот престол? Престол некому наследовать.

– Но ведь существуют два претендента, – напомнил я Ольге Александровне, но та лишь пожала плечами.

– Знаю. Князь Владимир, который живет в Мадриде, и князь Роман, который находится в Риме. [Князь Владимир Кириллович (скончался в Америке в апреле 1992 года и погребен в Великокняжеской усыпальнице в Петропавловской крепости) – единственный сын Великого князя Кирилла Владимировича от брака с Викторией, разведенной женой Великого Герцога Гессенского Эрнста, дочкой герцогини Эдинбургской. По праву первородства притязания князя Императорской крови Владимира Кирилловича были, разумеется, более обоснованными, чем у его кузена, князя Романа, сына покойного князя Петра Николаевича. Князя Владимира иногда ошибочно называли Великим князем. В настоящее время ни одного Великого князя в живых не осталось. Согласно положению, разработанному Александром III, лишь сыновья и внуки монархов по мужской линии имели право называться Великими князьями. Отец князя Владимира Кирилловича был внуком Императора Александра II, и поэтому его дети были лишены права на Великокняжеский титул. Правда, после получения определенных доказательств злодеяний, совершенных в Екатеринбурге и Перми, некоторые эмигранты признали Великого князя Кирилла Владимировича Императором, однако представители династии не подтвердили этот титул. Великая княгиня Ольга Александровна отдавала предпочтение князю Роману на том основании, что отец князя Владимира, Великий князь Кирилл Владимирович признал временное правительство еще до отречения Императора Николая II. Кирилл Владимирович, командовавший Морским Экипажем, с частью Экипажа (остальные, верные Царю, вступили в стычку с изменниками и остались в казармах) пошел к Таврическому дворцу, чтобы присягнуть мятежной Думе. Будучи членом Императорской фамилии Великий князь присягал в верности Государю, который один лишь мог освободить его от присяги.] Оставив в стороне все мои симпатии и антипатии, я не могу предположить, чтобы в Москве вновь появился Царь. Произошли слишком значительные перемены... Без нас выросло целое поколение. Однако все это лишь детали. Я убеждена, что мечтать о реставрации Дома Романовых – сегодня лишь пустая трата времени. – В глазах Ольги Александровны я не увидел грусти. Разумеется, она давно примирилась с действительностью. Но эти несколько фраз, произнесенных сестрой последнего русского Царя, прозвучали для меня как своеобразный реквием трем векам русской истории.

Будущий крах коммунизма она представляла себе, как медленный процесс распада.

– Мне очень хотелось бы, чтобы это произошло не сразу, а постепенно, поскольку внезапное и неизбежно сопряженное с насилием падение коммунистической власти могло бы произойти лишь в результате военной победы Запада. Я до мозга костей русская, и мое чувство собственного достоинства не позволяет мне надеяться на иностранную интервенцию в таких обстоятельствах.

Именно эта фраза помогла мне понять, какую трагическую раздвоенность уготовила судьба Великой княгине. Почти всю ее жизнь, которая прошла в безрадостном прозябании изгнанницы, Ольга Александровна страдала от сознания, что те же самые люди, которые предложили ей свою дружбу, принадлежат к нации, которая всегда была несправедлива к ее родине.

– Как все это ужасно, – призналась она мне однажды. – Лучшие мои друзья и столько моих родственников – англичане, я им предана, да и английский стиль жизни мне во многом нравится. Я совсем не разделяю взглядов Папа на Англию; так же, как и он, я недолюбливала королеву Викторию, однако я так и не смогла понять, почему, испытывая такое уважение к дядюшке Берти, Папа так его не переваривал. Я любила дядюшку Берти и Джорджи, и многих других своих родных, они столько сделали для меня. Но разве можно было обсуждать с ними совершенно подлую политику британских парламентов – одного за другим? Почти все они были антирусскими, причем зачастую без малейших на то оснований. Политика Англии в значительной степени противоречит ею же провозглашенному принципу честной игры.

– А разве в политике такого принципа придерживаются? – спросил я, и Ольга Александровна вздохнула.

– Пожалуй, что нет. Но я настолько наивна, что полагаю, что честная игра все же необходима. Если бы в Петрограде в 1917 году на посту британского посла вместо Бьюкенена был более смелый и наделенный более богатым воображением чиновник, то я уверена, что жизнь Ники можно было бы спасти. Мне так жаль Мэриэл, дочь Бьюкенена. Она познакомилась с герцогом Александром Лейхтенбергским, которого мы все звали Сандро, и оба полюбили друг друга, но Сандро не посмел жениться на ней. Настолько дурной репутацией пользовался ее отец, за исключением левых кругов. Но все это мелочи. Ведь, в конечном счете, не это главное.

– А что вы считаете главным? – поинтересовался я.

– Свобода моей милой родины, – не задумываясь ответила Великая княгиня.

Во время последних наших встреч и споров я сумел по-настоящему оценить ее доброту, ее понимание человеческой природы, ее любовь к отчизне, стоявшую выше всех личных интересов, ее стойкость и мужество, которые помогли ей выдержать все бури, выпавшие на долю ее поколения. Учитывая такие достоинства Ольги Александровны, вполне можно простить ей ее горячность и предрассудки. Она носила великое имя, и делала это великолепно, будучи достойной его. Но она в то же время была дочерью Императора, который всякой другой одежде предпочитал крестьянскую рубаху, и полагал, что высокий титул обязывает его к ответственности перед своим народом и тяжкому труду Царского служения.

Нам следует запомнить, что самая последняя русская Великая княгиня оказалась такой женщиной, которая сумела доказать принадлежность к высокому роду вопреки печалям, трудностям, лишениям и унижениям, которые достаются в жизни не всякому. Ненавидя ложную пышность и мишуру, Ольга Александровна придала особую лучезарность закату славного Дома Романовых, к которому она принадлежала.

После кончины Великой княгини я искал подтверждение ее заявлениям у многих лиц, прямо или косвенно связанных с «делом Анастасии». Все без исключения они пошли мне навстречу, и я счел любопытным привести в настоящей работе свидетельства двух из этих лиц.

I. Важное письмо, касающееся дела госпожи Андерсон, целиком подтверждающее слова Великой княгини Ольги Александровны, получено мною от его Высочества герцога Димитрия Лейхтенбергского, сына герцога Георгия Лейхтенбергского, пригласившего госпожу Андерсон погостить у него в баварском замке Зеон в 1927 году. Герцог Димитрий, живущий в настоящее время в Канаде, помнит ее очень хорошо. Я благодарю его за разрешение целиком привести его письмо:

Сен-Совер де Мон, П.К.

5 марта 1961 года

Любезный господин Воррес,

Причины моего неприятия личности госпожи Чайковской-Андерсон следующие:

1. Когда госпожа Чайковская приехала в Зеон, она не говорила и не понимала по-русски; она не говорила и не понимала по-английски, если не считать того немногого, что она выучила во время уроков, взятых ею в Лугано и Оберсдорфе, прежде чем приехать в Зеон; она не говорила и не понимала по-французски. Говорила она только по-немецки с северогерманским акцентом. Между тем Великая княжна Анастасия Николаевна всегда разговаривала по-русски с отцом, по-английски с матерью, понимала и говорила по-французски и совсем не знала немецкого.

2. Когда я привел госпожу Чайковскую в наш русский православный храм, то она вела себя и действовала, как лицо римско-католического вероисповедания и не знала православного богослужения, между тем как Великая княжна Анастасия, как и вся Императорская Семья, были чрезвычайно религиозными людьми, воспитанными в православной вере.

3. Я присутствовал при встрече госпожи Чайковской с Феликсом Шанковским, во время которой последний узнал в ней свою сестру, Франциску Шанковскую, и согласился подписать документ, свидетельствующий об этом. Позднее, посоветовавшись с сестрой за пределами слышимости, такой документ он отказался подписать по причинам, которые нетрудно понять: он был коммунист, бедный горняк, у матери была тяжелая форма рака, жили они без средств, в то время как его сестра обитала в замке, и с нею обращались, как с возможной Великой княжной. Зачем ему было портить «карьеру» сестре? [В 1927 году частный детектив, расследовавший дело Чайковской-Андерсон, получил убедительные доказательства того, что госпожа Чайковская – не кто иная, как польская крестьянка по имени Франциска Шанковская, об исчезновении которой была извещена полиция приблизительно в то самое время, когда в феврале 1920 года была вытащена из канала госпожа Андерсон. Брат этой польской крестьянки, Феликс Шанковский, был направлен властями в замок Зеон для очной ставки с сестрой (Примечание автора.)]

4. Все лица, лично знавшие Великую княжну, увидев госпожу Чайковскую, не признали в ней Великую княжну Анастасию, не нашли в ней никакого сходства или же нашли лишь незначительное сходство. Некоторые из этих лиц имели корыстные помыслы, но в большинстве своем это были былые русские, преданные Императорской Семье, которые надеялись отыскать кого-то, кто уцелел из Императорской Семьи, и к проблеме Чайковской-Андерсон относились, как бы в ослеплении именем Великой княжны.

5. Доктор Кострицкий, дантист Императорской Семьи, письменно засвидетельствовал, что зубы госпожи Чайковской, слепок с которых, изготовленный нашим семейным дантистом в 1927 году, мы ему переслали, не имеют ничего общего с зубами Великой княжны Анастасии Николаевны.

Мое личное впечатление таково, что госпожа Чайковская-Андерсон – выходец из семьи с низким общественным положением; она не обладала природной грацией, свойственной детям Императорской Семьи, и несомненно вела себя не так, как подобает даме. Мои впечатления, разумеется, не являются доказательствами, но приведенные выше факты являются таковыми.

В заключение должен отметить, что мой отец согласился принять госпожу Чайковскую у себя в Зеоне, заявив нам: «Если это Великая княжна, то было бы преступлением не помочь ей. Если же это не Великая княжна, то я не совершу никакого преступления, предоставив кров бедной, больной, подвергающейся преследованиям женщине, одновременно предпринимая меры по установлению ее личности».

(подпись) Димитрий Лейхтенбергский

II. Привожу копию письменного свидетельства, данного под присягой Томасом Г. Престоном (ныне сэр Томас Г. Престон), британским вице-консулом в Екатеринбурге (Россия), где Николай II и его семья были зверски убиты коммунистами в июле 1918 года. Этот документ, датированный 22 января 1960 года, подтверждает все, что Великая княгиня Ольга Александровна сказала по поводу утверждения госпожи Андерсон, будто она является Великой княжной Анастасией Николаевной.

Я, ТОМАС ГИЛЬДЕБРАНД ПРЕСТОН, проживающий по адресу Пикадилли, 106, Лондонское графство, под присягой заявляю следующее:

1. В сентябре 1913 года я был назначен британским вице-консулом в Екатеринбурге (Россия). Территория, на которой я осуществлял консульские полномочия, была обширной, поскольку охватывала Урал до города Перми на западе и Акмолинскую область и Западную Сибирь на востоке. Позднее я был возведен в ранг консула, и мои полномочия увеличились.

2. После отъезда из России сэра Джорджа Бьюкенена, посла Великобритании, в самом начале революции, я не получил никаких указаний (телеграф работал нерегулярно) покинуть свой пост, и у меня не оставалось иного выбора, кроме как продолжать выполнять свои обязанности, тем более, что, в качестве главы дипломатического корпуса, я нес ответственность за безопасность всех иностранных подданных, проживающих там. В силу этого я стал свидетелем, пожалуй, самого страшного в новейшей истории террора. Я оставался в Екатеринбурге вплоть до освобождения города 25 июля 1918 года частями Сибирской (Белой) Армии и мятежными отрядами чехов, а затем – до июня 1919 года, когда я отправился на Дальний Восток с остатками вооруженных сил Колчака. С самых первых дней большевицкой революции – с октября/ноября 1917 года – я был единственным официальным представителем Великобритании на территории от Москвы, где нашим представителем являлся сэр Брюс Локкарт, и до Владивостока на Дальнем Востоке, где британским консулом был мистер (впоследствии сэр Роберт) Ходжсон, которого я сменил на этом посту осенью 1919 года. Британская военная миссия, возглавляемая генералом сэром Альфредом Ноксом, прибыла в Екатеринбург вскоре после разгрома большевицкой армии в июле 1918 года, когда в городе были уже восстановлены нормальные условия жизни.

3. После большевицкого государственного переворота в октябре 1917 года я обратился к Уральскому совету, который отказался признать меня в качестве британского консула ввиду того, как заявили представители совета, что мой посол уехал из России, и, по слухам, британские войска намеревались высадиться в районе Архангельска. Я объяснил, что, в качестве главы дипломатического корпуса, представляю интересы всех иностранцев, включая граждан нейтральной Скандинавии, и в качестве такового я впоследствии смог установить деловые отношения с Уральским советом.

4. В начале апреля 1918 года до нас в Екатеринбурге дошли слухи, что советские власти как в москве, так и в Екатеринбурге проявляют беспокойство в отношении русской Императорской семьи, находившейся в то время в заточении в Тобольске. Предполагалось, что ее присутствие вызывает монархические чувства и что могут быть предприняты попытки позволить ей скрыться. В середине апреля Янкель Свердлов, председатель Центрального исполнительного комитета в Москве, под германским давлением (со стороны графа Мирбаха, германского посланника, впоследствии убитого) направил в Тобольск комиссара Яковлева с поручением доставить Императорскую семью в Москву с целью принудить Царя подписать Брест-Литовский договор с немцами. Однако Яковлев вел двойную игру: выполняя требование немцев вывезти Императорскую семью из Тобольска, он одновременно пошел навстречу пожеланиям Уральского совета и позволил ему арестовать Императорскую семью по пути в Екатеринбург.

5. 30 апреля 1918 года Император, Императрица, Великая княжна Мария, доктор Боткин и трое слуг – Анна Демидова (комнатная девушка Императрицы), Чемодуров (лакей Императора) и Седнев – прибыли в Екатеринбург. Уральский совет попытался сохранить в глубокой тайне приезд Императорской семьи в Екатеринбург. Однако известие об этом вскоре просочилось наружу и на станции Екатеринбург-1, куда подошел Императорский поезд, а затем и около дома Ипатьева, куда должны были поместить Царскую семью, собралось значительное количество любопытных. Чтобы не привлекать внимание толпы, власти отогнали поезд на станцию Екатеринбург-2 (товарная станция), направив туда автомобили, чтобы погрузить в них приехавших. По поводу большевицких чиновников, которые сыграли ведущую роль в этих трагических, но исторических событиях. Членами президиума Екатеринбургского совета были Белобородов (председатель), Сыромолотов, Голощекин, Сафаров, Войков и Чуцкаев. Чуцкаев не всегда упоминался в качестве члена президиума, но действовал, как заместитель Белобородова; именно с ним я встречался почти ежедневно, когда делал представления по поводу безопасности и обращения с Императорской семьей. Из других членов президиума я много лет был знаком с Сыромолотовым в связи с горно-рудной промышленностью. С Войковым я тоже был прежде знаком. Что же касается Голощекина, который до революции был помощником зубного врача, то после убийства Императорской семьи я имел с ним весьма неприятную встречу на Екатеринбургском телеграфе.

6. 23 мая Царевич и три его остальные сестры приехали в Екатеринбург и под конвоем были доставлены в дом Ипатьева, где и присоединились к своим родителям. Через несколько часов в дом Ипатьева были также отправлены повар Харитонов и лакей Трупп. Госпожа Шнейдер, графиня Гендрикова и генерал Татищев со станции были увезены прямо в тюрьму. Швейцарец г-н Жильяр, учитель французского языка, и мистер Гиббс, учитель английского языка, а также баронесса Буксгевден, фрейлина Императрицы, были освобождены: им сообщили, что они больше не нужны. Князь Долгоруков, который приехал вместе с первой группой узников в апреле, был тотчас брошен в тюрьму, а затем расстрелян. Я получил от него несколько посланий, написанных карандашом, в которых он умолял меня вступиться за Императорскую семью. Чтобы не компрометировать его, я ему ни разу не ответил, но он, по-видимому, знал, что я ежедневно делал представления Уральскому совету, чтобы помочь Царю и его семье. Баронесса Буксгевден, мистер Гиббс и месье Жильяр часто приходили ко мне в консульство и мы целыми часами обсуждали возможности и способы спасения Царской семьи. При наличии десятитысячного гарнизона, состоявшего из красноармейцев, в условиях, когда красные шпики прятались за каждым углом и в каждом доме, предпринять что-то вроде попытки спасти Императора и его близких было бы безумием, чреватым самыми ужасными последствиями для Императорской семьи. Мои усилия поневоле ограничивались ежедневными визитами к товарищам Чуцкаеву и Белобородову. Чуцкаев неизменно заверял меня, что об Императорской семье заботятся и что их жизни вне опасности. Он также уведомил меня, что мое вмешательство необоснованно и возмутительно, на что я возразил, что предпринимаю эти шаги ввиду родственных уз, связывающих Царя с английской королевской семьей.

7. В мае 1918 года число членов фамилии Романовых увеличилось благодаря прибытию в Екатеринбург Великой княгини Елизаветы Федоровны, сестры Императрицы, Великого князя Сергея Михайловича, двоюродного дяди Императора, князей Игоря, Иоанна и Константина Константиновичей, сыновей Великого князя Константина Константиновича, а также князя Палей. Однако все они были отправлены в поселок Алапаевск, расположенный неподалеку от Екатеринбурга, и в ночь с 17 на 18 июля были брошены большевиками живыми в шахту, где некогда добывали железную руду, а вслед им швырнули камни и булыжники.

8. Я уже отмечал, что любая попытка похитить Императорскую семью и затем спасти ее была бы безумием, чреватым самыми ужасными последствиями для членов самой семьи, и что, помимо небольшой горстки монархистов, практически никого не интересовала судьба Императора и его семьи. Это отчасти объясняется тем, что мы жили в условиях неслыханного террора, когда десятки тысяч людей хладнокровно убивали, а жители города, по существу, заботились лишь о собственной судьбе. Не могу себе представить, чтобы в такой атмосфере какое-то лицо, – тем более лицо, имеющее отношение к убийству – стало бы рисковать собственной жизнью, пытаясь спасти одного, причем не самого главного члена Императорской семьи, даже если допустить, что человек этот остался жив после злодеяния, совершенного в подвале дома Ипатьева. Судя по тому, что я слышал в то время и на основании свидетельств, полученных судебным следователем по особо важным делам Соколовым, человеком безупречной репутации, такого я ни на минуту не допускаю.

9. Что касается книги, озаглавленной «Я, Анастасия», которая написана лицом, утверждающим что она является дочерью покойного Императора, то я хотел бы обратить внимание на следующие несуразности, которые, на мой взгляд, делают неубедительными свидетельства, приводимые автором и претенденткой [на роль Великой княжны].

10. На стр. 64 упомянутой книги, в третьем абзаце, в третьей строке указывается: «Была еще ночь, было темно, хоть глаз выколи». Общеизвестно, что в России в середине лета (т.е. в июле) в Екатеринбурге, как и в Петрограде, стоят белые ночи, и достаточно светло, чтобы читать и фотографировать [Г-н Престон ошибается. Переводчик, житель С.-Петербурга, свидетельствует, что сегодня (как и вчера и позавчера – вот уже около месяца), в ночь с 13 на 14 июля было темно. Белые ночи давным давно кончились.]. И на той же странице, в последнем абзаце, на третьей строчке мы находим такую фразу: «Шоферу было трудно отыскать дорогу в темноте» – еще одно вопиющее противоречие с фактическими условиями освещенности.

11. Что же касается некоего Франца Свободы, который утверждает, будто он спас оставшуюся в живых, но раненную Великую княжну Анастасию из дома Ипатьева и отвез ее в соседний дом на телеге своего знакомого, то показания Свободы – наиболее важные из всех свидетельских показаний. Привожу свои соображения относительно показаний Свободы, которые, на мой взгляд, не выдерживают никакой критики по следующим причинам:

12. Во-первых, зачем австрийскому военнопленному заботиться, с огромным риском для собственной жизни, о судьбе Императора государства, с которым его родина воевала?

13. Во-вторых, Свобода сочиняет небылицу о каком-то «Г» (имя его он не называет потому, что человек этот до сих пор живет в СССР), который, по его утверждению, был руководителем Чека и помог ему связаться с Царем на предмет его освобождения. В условиях террора, свирепствовавшего в Екатеринбурге в то время и дикую, фанатическую ненависть к Династии Романовых со стороны Екатеринбургской Чека, состоявшей преимущественно из евреев, у которых были причины ненавидеть Царский режим, предательство со стороны одного из ее сотрудников – к примеру, «Г» – немыслимо. Кроме того, являясь британским консулом, я был чрезвычайно хорошо информирован относительно всего, что происходит, и почти наверняка узнал бы о мнимой деятельности Свободы, если бы таковая действительно имела место.

14. В-третьих, и это самое существенное, в ночь злодеяния был объявлен комендантский час, согласно которому никому не разрешалось появляться на улице после 8 часов вечера. Ни один человек, которому была дорога жизнь, не посмел бы нарушить его. И при таких обстоятельствах нам предлагают поверить, будто Свобода и его «знакомый» сумели раздобыть лошадь и телегу, [проникнуть] в дом Ипатьева, опознать и вынести раненную Анастасию (которую они никогда прежде не видели), чтобы отвезти ее в один из соседних домов, когда каждый дом в округе находился под неусыпным надзором вездесущих агентов Чека.

15. Наконец, в его заявлении, сделанном под присягой, Свобода (страница 69, абзац 4 книги) утверждает: «Два-три дня спустя по Екатеринбургу разнесся слух об исчезновении Анастасии, и по всему городу начались обыски. Я также помню, что было приказано обыскать и окружающую местность, но поиски не дали результатов». Показания Свободы по этому поводу подтверждают другие лица, а именно А.Роше (стр. 70 книги) и на странице 72, строка первая, где утверждается, что «большевики расклеили афиши, в которых сообщалось об исчезновении Великой княжны». Я категорически отрицаю эти рассказы. В это время я занимал свою должность в Екатеринбурге, а также ездил в Пермь, когда генерал Пепеляев вместе со своей Сибирской армией отбил этот город у красных; затем поехал в Владивосток, находящийся на Дальнем Востоке. Однако я ни разу не слышал ни слухов, ни сообщений о спасении Великой княжны, не видел и афиш, в которых об этом сообщалось.

16. Я полагаю, что искажения общеизвестных фактов, упомянутые выше, а также неубедительный рассказ Свободы, одного из самых важных свидетелей, не может не вызвать недоверие и к остальным свидетельствам, приводимым автором в ее книге; факт этот лишь укрепляет мое убеждение, что Великая княжна Анастасия погибла вместе с остальными членами русской Императорской семьи в ночь с 16 на 17 июля 1918 года.

Покойный сэр Эдвард Пикок, директор Английского банка в 1920-1924 г.г. и с 1929 по 1946 год, подвел черту под вопросом о капиталах семьи Романовых, хранившихся в Англии.

Сэр Эдвард находился в Торонто в сентябре 1960 года, незадолго до кончины Великой княгини Ольги Александровны. Мы с ним имели две продолжительные беседы, после которых картина выяснилась окончательно.

"Я полагаю, что следует сказать правду, – заявил сэр Эдвард Пикок, – в особенности теперь, когда дни Великой княгини сочтены. И, поскольку она поручила вам написать ее мемуары, я дам вам информацию, которая вас интересует.

Я также считаю, что это нужно сделать в интересах Великой княгини Ольги Александровны. Ведь, в конечном счете, именно ее кузен Георг V поручил мне защищать ее интересы.

Я совершенно уверен, что ни в Английском банке, ни в каком-либо другом английском банке никогда не было никаких средств русской Императорской семьи. Разумеется, слово «никогда», возможно, и не следовало применять, но я убежден, что, по крайней мере, там не было никаких средств после первой мировой войны и в продолжение тех долгих лет моего пребывания в должности директора банка".

Я расстался с сэром Эдвардом с чувством облегчения, потому что наконец-то, незадолго до смерти Ольги Александровны, он поставил точку на проблеме, которая так беспокоила одну из оставшихся в живых представительниц Дома Романовых все долгие годы ее страданий и жизни в изгнании. Великую княгиню особенно угнетало столько лет обвинение, будто бы она и остальные члены ее семьи отказались признать в госпоже Андерсон Великую княжну Анастасию, потому что якобы сами «положили глаз» на эти мифические «капиталы».