1

Любим халифом Иоанн;

Ему, что день, почёт и ласка,

К делам правления призван

Лишь он один из христиан

Порабощенного Дамаска.

Его поставил властелин

И суд рядить, и править градом,

Он с ним беседует один,

Он с ним сидит в совете рядом;

Окружены его дворцы

Благоуханными садами,

Лазурью блещут изразцы,

Убраны стены янтарями;

В полдневный зной приют и тень

Дают навесы, шелком тканы,

В узорных банях ночь и день

Шумят студеные фонтаны.

Но от него бежит покой,

Он бродит сумрачен; не той

Он прежде мнил идти дорогой,

Он счастлив был бы и убогий,

Когда б он мог в тиши лесной,

В глухой степи, в уединенье,

Двора волнение забыть

И жизнь смиренно посвятить

Труду, молитве, песнопенью.

И раздавался уж не раз

Его красноречивый глас

Противу ереси безумной[1],

Что на искусство поднялась

Грозой неистовой и шумной.

Упорно с ней боролся он,

И от Дамаска до Царьграда

Был, как боец за честь икон

И как художества ограда,

Давно известен и почтён.

Но шум и блеск его тревожит,

Ужиться с ними он не может,

И, тяжкой думой обуян,

Тоска в душе и скорбь на лике,

Вошел правитель Иоанн

В чертог дамасского владыки.

«О государь, внемли! мой сан,

Величье, пышность, власть и сила,

Всё мне несносно, всё постыло.

Иным призванием влеком,

Я не могу народом править:

Простым рождён я быть певцом,

Глаголом вольным Бога славить!

В толпе вельмож всегда один,

Мученья полон я и скуки;

Среди пиров, в главе дружин,

Иные слышатся мне звуки;

Неодолимый их призыв

К себе влечет меня всё боле –

О, отпусти меня, халиф,

Дозволь дышать и петь на воле!»

И тот просящему в ответ:

«Возвеселись, мой раб любимый!

Печали вечной в мире нет

И нет тоски неизлечимой!

Твоею мудростью одной

Кругом Дамаск могуч и славен.

Кто ныне нам величьем равен?

И кто дерзнёт на нас войной?

А я возвышу жребий твой –

Недаром я окрест державен –

Ты примешь чести торжество,

Ты будешь мне мой брат единый:

Возьми полцарства моего,

Лишь правь другою половиной!»

К нему певец: «Твой щедрый дар,

О государь, певцу не нужен;

С иною силою он дружен;

В его груди пылает жар,

Которым зиждется созданье;

Служить творцу его призванье;

Его души незримый мир

Престолов выше и порфир[2].

Он не изменит, не обманет;

Всё, что других влечет и манит:

Богатство, сила, слава, честь –

Всё в мире том в избытке есть;

А все сокровища природы:

Степей безбережный простор,

Туманный очерк дальних гор

И моря пенистые воды,

Земля, и солнце, и луна,

И всех созвездий хороводы,

И синей тверди глубина –

То всё одно лишь отраженье,

Лишь тень таинственных красот,

Которых вечное виденье

В душе избранника живёт!

О, верь, ничем тот не подкупен,

Кому сей чудный мир доступен,

Кому Господь дозволил взгляд

В то сокровенное горнило,

Где первообразы кипят,

Трепещут творческие силы!

То их торжественный прилив

Звучит певцу в его глаголе –

О, отпусти меня, халиф,

Дозволь дышать и петь на воле!»

И рёк халиф: «В твоей груди

Не властен я сдержать желанье,

Певец, свободен ты, иди,

Куда влечёт тебя призванье!»

И вот правителя дворцы

Добычей сделались забвенья;

Оделись пестрые зубцы

Травой и прахом запустенья;

Его несчётная казна

Давно уж нищим раздана,

Усердных слуг не видно боле,

Рабы отпущены на волю,

И не укажет ни один,

Куда их скрылся господин.

В хоромах стены и картины

Давно затканы паутиной,

И мхом фонтаны заросли;

Плющи, ползущие по хорам,

От самых сводов до земли

Зелёным падают узором,

И мак спокойно полевой

Растет кругом на звонких плитах,

И ветер, шелестя травой,

В чертогах ходит позабытых.

      2

Благословляю вас, леса,

Долины, нивы, горы, воды!

Благословляю я свободу

И голубые небеса!

И посох мой благословляю,

И эту бедную суму,

И степь от краю и до краю,

И солнца свет, и ночи тьму,

И одинокую тропинку,

По коей, нищий, я иду,

И в поле каждую былинку,

И в небе каждую звезду.

О, если б мог всю жизнь смешать я,

Всю душу вместе с вами слить!

О, если б мог в свои объятья

Я вас, враги, друзья и братья,

И всю природу заключить!

Как горней бури приближенье,

Как натиск пенящихся вод,

Теперь в груди моей растёт

Святая сила вдохновенья.

Уж на устах дрожит хвала

Всему, что благо и достойно, –

Какие ж мне воспеть дела?

Какие битвы или войны?

Где я для дара моего

Найду высокую задачу?

Чье передам я торжество

Иль чьё падение оплачу?

Блажен, кто рядом славных дел

Свой век украсил быстротечный;

Блажен, кто жизнию умел

Хоть раз коснуться правды вечной;

Блажен, кто истину искал,

И тот, кто, побеждённый, пал

В толпе ничтожной и холодной,

Как жертва мысли благородной!

Но не для них моя хвала,

Не им восторга излиянья!

Мечта для песен избрала

Не их высокие деянья!

И не в венце сияет он,

К кому душа моя стремится;

Не блеском славы окружен,

Не на звенящей колеснице

Стоит он, гордый сын побед;

Не в торжестве величья – нет, –

Я зрю его передо мною

С толпою бедных рыбаков;

Он тихо, мирною стезею,

Идёт меж зреющих хлебов;

Благих речей своих отраду

В сердца простые он лиёт,

Он правды алчущее стадо

К её источнику ведёт.

Зачем не в то рождён я время,

Когда меж нами, во плоти,

Неся мучительное бремя,

Он шёл на жизненном пути!

Зачем я не могу нести,

О мой Господь, моя надежда,

Твоим страданием страдать,

И крест на плечи твой приять,

И на главу венец терновый!

О, если б мог я лобызать

Лишь край святой твоей одежды,

Лишь пыльный след твоих шагов,

О мой Господь, моя надежда,

Моя и сила и покров!

Тебе хочу я все мышленья,

Тебе всех песней благодать,

И думы дня, и ночи бденья,

И сердца каждое биенье,

И душу всю мою отдать!

Не отверзайтесь для другого

Отныне, вещие уста!

Греми лишь именем Христа,

Моё восторженное слово!

      3

Часы бегут. Ночная тень

Не раз сменяла зной палящий,

Не раз, всходя, лазурный день

Свивал покров с природы спящей;

И перед странником вдали

И волновались и росли

Разнообразные картины:

Белели снежные вершины

Над лесом кедровым густым,

Иордан сверкал в степном просторе,

И Мёртвое чернело море,

Сливаясь с небом голубым.

И вот, виясь в степи широкой,

Чертой изогнутой легло

Пред ним Кедронского потока

Давно безводное русло.

Смеркалось. Пар струился синий;

Кругом царила тишина;

Мерцали звёзды; над пустыней

Всходила медленно луна.

Брегов сожжённые стремнины

На дно сбегают крутизной,

Спирая узкую долину

Двойной отвесною стеной.

Внизу кресты, символы веры,

Стоят в обрывах здесь и там,

И видны странника очам

В утесах рытые пещеры.

Сюда со всех концов земли,

Бежав мирского треволненья,

Отцы святые притекли

Искать покоя и спасенья.

С краёв до высохшего дна,

Где спуск крутой ведёт в долину,

Руками их возведена

Из камней крепкая стена,

Отпор степному сарацину.

В стене ворота. Тесный вход

Над ними башня стережёт.

Тропинка вьётся над оврагом,

И вот, спускаясь по скалам,

При свете звёзд, усталым шагом

Подходит странник к воротам.

«Тебя, безбурное жилище,

Тебя, познания купель,

Житейских помыслов кладбище

И новой жизни колыбель,

Тебя приветствую, пустыня,

К тебе стремился я всегда!

Будь мне убежищем отныне,

Приютом песен и труда!

Все попечения мирские

Сложив с себя у этих врат,

Приносит вам, отцы святые,

Свой дар и гусли новый брат!»

      4

«Отшельники Кедронского потока,

Игумен вас сзывает на совет!

Сбирайтесь все: пришедший издалека

Вам новый брат приносит свой привет!

Велики в нём и вера и призванье,

Но должен он пройти чрез испытанье.

Из вас его вручаю одному:

Он тот певец, меж всеми знаменитый,

Что разогнал иконоборства тьму,

Чьим словом ложь попрана и разбита,

То Иоанн, святых икон защита –

Кто хочет быть наставником ему?»

И лишь назвал игумен это имя,

Заволновался весь монахов ряд,

И на певца дивятся и глядят,

И пробегает шёпот между ними.

Главами все поникнувши седыми,

С смирением игумну говорят:

«Благословен сей славный божий воин,

Благословен меж нас его приход,

Но кто же здесь учить того достоин,

Кто правды свет вокруг себя лиёт?

Чье слово нам как колокол звучало –

Того ль приять дерзнем мы под начало?»

Тут из толпы один выходит брат;

То черноризец был на вид суровый,

И строг его пытующий был взгляд,

И строгое певцу он молвил слово:

«Держать посты уставы нам велят,

Служенья ж мы не ведаем иного! –

Коль под моим началом хочешь быть,

Тебе согласен дать я наставленье,

Но должен ты отныне отложить

Ненужных дум бесплодное броженье;

Дух праздности и прелесть[3] песнопенья

Постом, певец, ты должен победить!

Коль ты пришел отшельником в пустыню,

Умей мечты житейские попрать,

И на уста, смирив свою гордыню,

Ты наложи молчания печать!

Исполни дух молитвой и печалью –

Вот мой устав тебе в новоначалье».

Замолк монах. Нежданный приговор

Как гром упал среди мирного синклита.

Смутились все. Певца померкнул взор,

Покрыла бледность впалые ланиты.

И неподвижен долго он стоял,

Безмолвно опустив на землю очи,

Как будто бы ответа он искал,

Но отвечать недоставало мочи.

И начал он: «Моих всю бодрость сил,

И мысли все, и все мои стремленья –

Одной я только цели посвятил:

Хвалить Творца и славить в песнопенье.

Но ты велишь скорбеть мне и молчать –

Твоей, отец, я повинуюсь воле:

Весельем сердце не взыграет боле,

Уста сомкнёт молчания печать.

Так вот где ты таилось, отреченье,

Что я не раз в молитвах обещал!

Моей отрадой было песнопенье,

И в жертву ты, Господь, его избрал!

Настаньте ж, дни молчания и муки!

Прости, мой дар! Ложись на гусли, прах!

А вы, в груди взлелеянные звуки,

Замрите все на трепетных устах!

Спустися, ночь, на горестного брата

И тьмой его от солнца отлучи!

Померкните, затмитесь без возврата,

Моих псалмов звенящие лучи!

Погибни, жизнь! Погасни, огнь алтарный!

Уймись во мне, взволнованная кровь!

Свети лишь ты, небесная любовь,

В моей ночи звездою лучезарной!

О мой Господь! Прости последний стон,

Последний сердца страждущего ропот!

Единый миг – замрёт и этот шёпот,

И встану я, тобою возрождён!

Свершилось. Мрака набегают волны.

Взор гаснет. Стынет кровь. Всему конец!

Из мира звуков ныне в мир безмолвный

Нисходит к вам развенчанный певец!»

      5

В глубоком ущелье,

Как гнезда стрижей,

По жёлтым обрывам темнеют пустынные кельи,

Но речи не слышно ничьей;

Всё тихо, пока не сберётся к служенью

Отшельников рой;

И вторит тогда их обрядному пенью

Один отголосок глухой.

А там, над краями долины,

Безлюдной пустыни царит торжество,

И пальмы не видно нигде ни единой,

Всё пусто кругом и мертво.

Как жгучее бремя,

Так небо усталую землю гнетёт,

И кажется, будто бы время

Свой медленный звучно свершает над нею полёт.

Порой отдаленное слышно рычанье

Голодного льва;

И снова наступит молчанье,

И снова шумит лишь сухая трава,

Когда из-под камней змея, выползая,

Блеснет чешуей;

Крилами треща, саранча полевая

Взлетит иногда. Иль случится порой,

Пустыня проснется от дикого клика,

Посыпятся камни, и там, в вышине,

Дрожа и колеблясь, мохнатая пика

Покажется в небе. На лёгком коне

Появится всадник; над самым оврагом

Сдержав скакуна запененного лёт,

Проедет он мимо обители шагом

Да инокам сверху проклятье пошлёт,

И снова всё стихнет. Лишь в полдень орлицы

На крыльях недвижных парят,

Да вечером звёзды горят,

И скучною тянутся длинные дни вереницей.

      6

Порою в тверди голубой

Проходят тучи над долиной;

Они картину за картиной,

Плывя, свивают меж собой.

Так, в нескончаемом движенье,

Клубится предо мной всегда

Воспоминаний череда,

Погибшей жизни отраженья;

И льнут, и вьются без конца,

И вечно волю осаждают,

И онемевшего певца,

Ласкаясь, к песням призывают.

И казнью стал мне праздный дар,

Всегда готовый к пробужденью;

Так ждет лишь ветра дуновенья

Под пеплом тлеющий пожар –

Перед моим тревожным духом

Теснятся образы толпой,

И, в тишине, над чутким ухом

Дрожит созвучий мерный строй;

И я, не смея святотатно

Их вызвать в жизнь из царства тьмы,

В хаоса ночь гоню обратно

Мои непетые псалмы.

Но тщетно я, в бесплодной битве,

Твержу уставные слова

И заучённые молитвы –

Душа берёт свои права!

Увы, под этой ризой чёрной,

Как в оны дни под багрецом[4],

Живым палимое огнём,

Мятётся сердце непокорно!

Юдоль[5], где я похоронил

Броженье деятельных сил,

Свободу творческого слова –

Юдоль молчанья рокового!

О, передай душе моей

Твоих стремнин покой угрюмый!

Пустынный ветер, о развей

Мои недремлющие думы!

      7

Тщетно он просит и ждёт от безмолвной юдоли покоя,

Ветер пустынный не может недремлющей думы развеять.

Годы проходят один за другим, всё бесплодные годы!

Всё тяжелее над ним тяготит роковое молчанье.

Так он однажды сидел у входа пещеры, рукою

Грустные очи закрыв и внутренним звукам внимая.

К скорбному тут к нему подошёл один черноризец,

Пал на колени пред ним и сказал: «Помоги, Иоанне!

Брат мой по плоти преставился; братом он был по душе мне!

Тяжкая горесть снедает меня; я плакать хотел бы –

Слёзы не льются из глаз, но скипаются в горестном сердце.

Ты же мне можешь помочь: напиши лишь умильную песню,

Песнь погребальную милому брату, её чтобы слыша,

Мог я рыдать, и тоска бы моя получила ослабу!»

Кротко взглянул Иоанн и печально в ответ ему молвил:

«Или не ведаешь ты, каким я связан уставом?

Строгое старец на песни мои наложил запрещенье!»

Тот же стал паки его умолять, говоря: «Не узнает

Старец о том никогда; он отсель отлучился на три дня,

брата ж мы завтра хороним; молю тебя всею душою,

Дай утешение мне в беспредельно горькой печали!»

Паки ж отказ получив: «Иоанне! – сказал черноризец, –

Если бы был ты телесным врачом, а я б от недуга

Так умирал, как теперь умираю от горя и скорби,

Ты ли бы в помощи мне отказал? И не дашь ли ответа

Господу Богу о мне, если ныне умру безутешен?»

Так говоря, колебал в Дамаскине он мягкое сердце.

Собственной полон печали, певец дал жалости место;

Чёрною тучей тогда на него низошло вдохновенье,

Образы мрачной явились толпой, и в воздухе звуки

Стали надгробное мерно гласить над усопшим рыданье.

Слушал певец, наклонивши главу, то незримое пенье,

Долго слушал, и встал, и, с молитвой вошедши в пещеру,

Там послушной рукой начертал, что ему прозвучало.

Так был нарушен устав, так прервано было молчанье.

Над вольной мыслью Богу неугодны

Насилие и гнёт:

Она, в душе рождённая свободно,

В оковах не умрёт!

Ужели вправду мнил ты, близорукий,

Сковать свои мечты?

Ужель попрать в себе живые звуки

Насильно думал ты?

С Ливанских гор, где в высоте лазурной

Белеет дальний снег,

В простор степей стремяся, ветер бурный

Удержит ли свой бег?

И потекут ли вспять струи потока,

Что между скал гремят?

И солнце там, поднявшись от востока,

Вернётся ли назад?

      8

Колоколов унылый звон

С утра долину оглашает.

Покойник в церковь принесён;

Обряд печальный похорон

Собор отшельников свершает.

Свечами светится алтарь,

Стоит певец с поникшим взором,

Поёт напутственный тропарь,

Ему монахи вторят хором:

Тропарь

«Какая сладость в жизни сей

Земной печали непричастна?

Чьё ожиданье не напрасно?

И где счастливый меж людей?

Всё то превратно, всё ничтожно,

Что мы с трудом приобрели, –

Какая слава на земли

Стоит тверда и непреложна?

Всё пепел, призрак, тень и дым,

Исчезнет всё как вихорь пыльный,

И перед смертью мы стоим

И безоружны и бессильны.

Рука могучего слаба,

Ничтожны царские веленья –

Прими усопшего раба,

Господь, в блаженные селенья!

Как ярый витязь смерть нашла,

Меня как хищник низложила,

Свой зев разинула могила

И всё житейское взяла.

Спасайтесь, сродники и чада,

Из гроба к вам взываю я,

Спасайтесь, братья и друзья,

Да не узрите пламень ада!

Вся жизнь есть царство суеты,

И, дуновенье смерти чуя,

Мы увядаем, как цветы, –

Почто же мы мятемся всуе?

Престолы наши суть гроба,

Чертоги наши – разрушенье, –

Прими усопшего раба,

Господь, в блаженные селенья!

Средь груды тлеющих костей

Кто царь? кто раб? судья иль воин?

Кто царства божия достоин?

И кто отверженный злодей?

О братья, где сребро и злато?

Где сонмы многие рабов?

Среди неведомых гробов

Кто есть убогий, кто богатый?

Всё пепел, дым, и пыль, и прах,

Всё призрак, тень и привиденье –

Лишь у тебя на небесах,

Господь, и пристань и спасенье!

Исчезнет всё, что было плоть,

Величье наше будет тленье –

Прими усопшего, Господь,

В твои блаженные селенья!

И ты, предстательница всем!

И ты, заступница скорбящим!

К тебе о брате, здесь лежащем,

К тебе, святая, вопием!

Моли божественного сына,

Его, пречистая, моли,

Дабы отживший на земли

Оставил здесь свои кручины!

Всё пепел, прах, и дым, и тень!

О други, призраку не верьте!

Когда дохнёт в нежданный день

Дыханье тлительное смерти,

Мы все поляжем, как хлеба,

Серпом подрезанные в нивах, –

Прими усопшего раба,

Господь, в селениях счастливых!

Иду в незнаемый я путь,

Иду меж страха и надежды;

Мой взор угас, остыла грудь,

Не внемлет слух, сомкнуты вежды;

Лежу безгласен, недвижим,

Не слышу братского рыданья,

И от кадила синий дым

Не мне струит благоуханье;

Но вечным сном пока я сплю,

Моя любовь не умирает,

И ею, братья, вас молю,

Да каждый к Господу взывает:

Господь! В тот день, когда труба

Вострубит мира преставленье[6], –

Прими усопшего раба

В твои блаженные селенья!»

      9

Так он с монахами поёт.

Но вот меж ними, гость нежданный,

Нахмуря брови, предстаёт

Наставник старый Иоанна.

Суровы строгие черты,

Главу подъемля величаво:

«Певец, – он молвит, – так ли ты

Блюдёшь и чтишь мои уставы?

Когда пред нами братний прах,

Не петь, но плакать нам пристойно!

Изыди, инок недостойный, –

Не в наших жить тебе стенах!»

И, гневной речью поражённый,

Виновный пал к его ногам:

«Прости, отец! не знаю сам,

Как преступил твои законы!

Во мне звучал немолчный глас,

В неодолимой сердца муке

Невольно вырвалися звуки,

Невольно песня полилась!»

И ноги старца он объемлет:

«Прости вину мою, отец!»

Но тот раскаянью не внемлет,

Он говорит «Беги, певец!

Досель житейская гордыня

Ещё жива в твоей груди –

От наших келий отойди,

Не оскверняй собой пустыни!»

      10

Прошла по лавре роковая весть,

Отшельников смутилося собранье:

«Наш Иоанн, Христовой церкви честь,

Наставника навлек негодованье!

Ужель ему придется перенесть,

Ему, певцу, позорное изгнанье?»

И жалостью исполнились сердца,

И все собором молят за певца.

Но, словно столб, наставник непреклонен,

И так в ответ просящим молвит он:

«Устав, что мной однажды узаконен,

Не будет даром ныне отменён.

Кто к гордости и к ослушанью склонен,

Того как тёрн мы вырываем вон.

Но если в нем неложны сожаленья,

Эпитимьёй[7] он выкупит прощенье:

Пусть он обходит лавры чёрный двор,

С лопатою обходит и с метлою,

Свой дух смирив, пусть всюду грязь и сор

Он непокорной выметет рукою.

Дотоль над ним мой крепок приговор,

И нет ему прощенья предо мною!»

Замолк. И, вняв безжалостный отказ,

Вся братия в печали разошлась.

Презренье, други, на певца,

Что дар священный унижает,

Что пред кумирами склоняет

Красу лаврового венца!

Что гласу истины и чести

Внушенье выгод предпочел,

Что угождению и лести

Бесстыдно продал свой глагол!

Из века в век звучать готово,

Ему на казнь и на позор,

Его бессовестное слово,

Как всенародный приговор.

Но ты, иной взалкавший пищи,

Ты, что молитвою влеком,

Высокий сердцем, духом нищий,

Живущий мыслью со Христом,

Ты, что пророческого взора

Пред блеском мира не склонял, –

Испить ты можешь без укора

Весь унижения фиал!

И старца речь дошла до Дамаскина.

Эпитимьи условия узнав,

Певец спешит свои загладить вины,

Спешит почтить неслыханный устав.

Сменила радость горькую кручину:

Без ропота лопату в руки взяв,

Певец Христа не мыслит о пощаде,

Но униженье терпит Бога ради.

Тот, кто с вечною любовию

Воздавал за зло добром –

Избиен, покрытый кровию,

Венчан терновым венцом –

Всех, с собой страданьем сближенных,

В жизни долею обиженных,

Угнетённых и униженных,

Осенил своим крестом.

Вы, чьи лучшие стремления

Даром гибнут под ярмом,

Верьте, други, в избавление –

К божью свету мы грядём!

Вы, кручиною согбённые,

Вы, цепями удручённые,

Вы, Христу сопогребённые,

Совоскреснете с Христом!

      11

Темнеет. Пар струится синий;

В ущелье мрак и тишина;

Мерцают звезды; и луна

Восходит тихо над пустыней.

В свою пещеру одинок

Ушёл отшельник раздражённый.

Всё спит. Луной посеребрённый,

Иссякший видится поток.

Над ним скалистые вершины

Из мрака смотрят там и тут;

Но сердце старца не влекут

Природы мирные картины;

Оно для жизни умерло.

Согнувши строгое чело,

Он, чуждый миру, чуждый братьям,

Лежит, простёрт перед распятьем.

В пыли седая голова,

И смерть к себе он призывает,

И шепчет мрачные слова,

И камнем в перси ударяет.

И долго он поклоны клал,

И долго смерть он призывал,

И наконец, в изнеможенье,

Безгласен, наземь он упал,

И старцу видится виденье:

Разверзся вдруг утёсов свод,

И разлилось благоуханье,

И от невидимых высот

В пещеру падает сиянье

И в трепетных его лучах,

Одеждой звёздною блистая,

Явилась Дева пресвятая

С младенцем спящим на руках.

Из света чудного слиянный,

Её небесно-кроток вид.

«Почто ты гонишь Иоанна? –

Она монаху говорит. –

Его молитвенные звуки,

Как голос неба на земли,

В сердца послушные текли,

Врачуя горести и муки.

Почто ж ты, старец, заградил

Нещадно тот источник сильный,

Который мир бы напоил

Водой целебной и обильной?

На то ли жизни благодать

Господь послал своим созданьям,

Чтоб им бесплодным истязаньем

Себя казнить и убивать?

Он дал природе изобилье,

И бег струящимся рекам,

Он дал движенье облакам,

Земле цветы и птицам крылья.

Почто ж певца живую речь

Сковал ты заповедью трудной?

Оставь его глаголу течь

Рекой певучей неоскудно!

Да оросят его мечты,

Как дождь, житейскую долину;

Оставь земле её цветы,

Оставь созвучья Дамаскину!»

Виденье скрылось в облаках,

Заря восходит из тумана...

Встаёт встревоженный монах,

Зовёт и ищет Иоанна –

И вот обнял его старик:

«О сын смирения Христова!

Тебя душою я постиг –

Отныне петь ты можешь снова!

Отверзи вещие уста,

Твои окончены гоненья!

Во имя Господа Христа,

Певец, святые вдохновенья

Из сердца звучного излей,

Меня ж, молю, прости, о чадо,

Что слову вольному преградой

Я был по грубости моей!»

      12

Воспой же, страдалец, воскресную песнь!

Возрадуйся жизнию новой!

Исчезла коснения долгая плеснь,

Воскресло свободное слово!

Того, кто оковы души сокрушил,

Да славит немолчно созданье!

Да хвалят торжественно Господа сил

И солнце, и месяц, и хоры светил,

 И всякое в мире дыханье!

Блажен, кому ныне, Господь, пред Тобой

И мыслить и молвить возможно!

С бестрепетным сердцем и с тёплой мольбой

Во имя Твоё он выходит на бой

Со всем, что неправо и ложно!

Раздайся ж, воскресная песня моя!

Как солнце взойди над землею!

Расторгни убийственный сон бытия

И, свет лучезарный повсюду лия,

Громи, что созиждено тьмою!

Не с диких падает высот,

Средь тёмных скал, поток нагорный;

Не буря грозная идёт;

Не ветер прах вздымает чёрный;

Не сотни гнущихся дубов

Шумят главами вековыми;

Не ряд морских бежит валов,

Качая гребнями седыми, –

То Иоанна льётся речь,

И, сил исполненная новых,

Она громит, как божий меч,

Во прах противников Христовых.

Не солнце красное встаёт;

Не утро светлое настало;

Не стая лебедей взыграла

Весной на лоне ясных вод;

Не соловьи, в стране привольной,

Зовут соседних соловьёв;

Не гул несётся колокольный

От многохрамных городов, –

То слышен всюду плеск народный,

То ликованье христиан,

То славит речию свободной

И хвалит в песнях Иоанн,

Кого хвалить в своем глаголе

Не перестанут никогда

Ни каждая былинка в поле,

Ни в небе каждая звезда.

1858 <?>

      ПРИМЕЧАНИЯ

Уже отпечатанный номер «Русской беседы» был, по настоянию III Отделения, задержан Московским цензурным комитетом, постановившим изъять из него поэму. Однако министр народного просвещения Е.П. Ковалевский разрешил выпустить журнал в свет. Источником поэмы является житие богослова и автора церковных песнопений Иоанна Дамаскина (VII-VIII вв.). Сравнение с житием поэмы показывает, что тема поэта и поэтического творчества играет в «Иоанне Дамаскине» значительно большую роль, чем в житии, а чисто религиозные мотивы последнего отошли на второй план. Толстой с первых же страниц называет Иоанна «певцом», и это слово повторяется десятки раз. Характер переработки источника, лишь одним эпизодом которого воспользовался Толстой, находится в непосредственной связи с центральной идеей поэмы: свобода поэтического слова, независимость художника и огромное моральное воздействие искусства на человечество, разумеется, в том их романтическом понимании, которое входило как составная часть в мировоззрение Толстого. Современники указывали на автобиографическую подоплеку основного мотива поэмы. Стремление быть «вполне художником» и желание освободиться от службы при дворе, с особой остротой ощущавшееся Толстым в эти годы, и натолкнули его, по-видимому, на эту тему. Сам поэт не был удовлетворен началом «Иоанна Дамаскина» и 7-й главой. «Глаза гекзаметрами, – писал он Маркевичу 4 февраля 1859 г., – не согласуется с остальными». А в письме к Аксакову от 31 декабря 1858 г. Толстой признался: «Вообще эпическая сторона мне не дается, все тянет меня в лирисм, а иногда и в драматисм».

[1] Противу ереси безумной – Речь идет об иконоборчестве.

[2] Порфира – пурпурная мантия, символ власти монарха.

[3] Прелесть – здесь: соблазн.

[4] Багрец – драгоценная пурпурная ткань.

[5] Юдоль – жизнь с её заботами и печалями; тяжелый жребий, участь.

[6] Мира преставление – конец света.

[7] Эпитимья – церковное наказание.