...Я поехал обедать к Александру Николаевичу Попову[1] <...> Я поделился с ним моей радостью, которую он принял очень к сердцу. Я прочел ему многое из первого номера «Гражданина» и, разумеется, прежде всего «Дневник писателя». Он остался очень довольным, но согласился со мною, что Достоевскому не следовало начинать с фарса, с Китая. Вторая же главка произвела на него впечатление, и он сказал, что Достоевский верно понял Герцена и прекрасно объяснил ему Белинского, которого он до сих пор не мог совсем понять ни по личным воспоминаниям, ни из «Воспоминаний» Тургенева <...>

В начале восьмого я простился и поехал к Достоевскому. Он живет далеконько: в Измайловском полку во 2-й роте. Я нашел дом No 14, прошел в ворота на большой двор и спросил – мне указали отдельный флигелек. Я позвонил, сейчас же отворила горничная. «Дома Федор Михайлович?» – «Дома-с».– Я вошел по небольшой лестнице и сложил свое платье на какой-то сундук в передней. Просторно и чисто, но обстановка почти бедная. «Да вот и они сами»,– сказала горничная. Передо мною стоял Достоевский. Я назвал себя. Он сжал мне руку и посадил к своему столу, сказавши: «Ну, поговорим». Передо мною был человек небольшого росту, скорее плотный, чем худощавый, казавшийся моложе своих пятидесяти лет, с довольно длинною русою бородою, с большим лбом, у которого сильно поредели, но не поседели мягкие, тонкие волосы, с маленькими, светлыми карими глазами, с неправильной и совершенно простой физиономией, с тонкой, похожей несколько на восковую кожей, с почти постоянной добродушной улыбкой. Странное дело – но он живо напомнил мне лица, мелькнувшие передо мною во время осмотра моего тюремных заведений, лица сектантов, лица скопцов. Решительно то же впечатление! В его лице столько простоты и добродушия, он так хорошо сказал мне: «Ну, поговорим», что моей постоянной конфузливости, смущения как не бывало. Я просидел у него два часа, говорили много – и я, и он. Началось невольно с «Гражданина»; он хвалил Мещерского и находил в нем талант – не может этот человек говорить не по убеждению... увидим. Он сказал, между прочим, что у него есть сюжет для повести, что он передал его Мещерскому и тот умоляет его написать для «Гражданина», но в таком случае это помешает «Дневнику» – он сам не знает, на что решиться, и «продумает об этом всю ночь». Я отстаивал «Дневник», насколько такт допустил это. Боюсь я, боюсь страшно – а вдруг он не выдержит с «Гражданином», вдруг ругань подлых газет раззадорит его, вызовет на полемику, доведет до болезненного состояния и т. д. А он наверное из таких, из раздражающихся, из порывистых. По поводу «Дневника» он заговорил о Белинском и сказал, что хотел побольше написать об нем, привести его собственные слова, но что не сделал этого <...>

Я пробовал защитить Белинского, упирая на то, что от слова до дела очень далеко, что у каждого человека бывают иногда быстролетные, самые чудовищные мысли, которые неизвестно как являются и сейчас же исчезают, и никогда не могут пройти в жизнь, и что есть такие люди, которые с напускным цинизмом любят похвастаться подобной дикой мыслью. Но Достоевский убежден, что Белинский, если сказал, то мог и сделать, что это была натура простая, цельная, несоставная, у которой слово и дело вместе. Он говорит, что теперь, в последнее время, много развелось подобных натур; сказал – и сделал, застрелюсь – и застрелился. Упаси господи от такой цельности! Трудно передать разговор наш – как он переходил от одного к другому, касался многого и постоянно прерывался вопросами и ответами о нас самих. Когда он спросил меня, сколько мне лет и я ответил, что вчера исполнилось двадцать четыре года, он задумался: "Значит, вы родились 1 генваря 1849 года – где я был тогда... В Перми... мы шли в Сибирь... да, это в Перми было"[2]. Он рассказал, между прочим, об одном человеке, о большом для него человеке, в котором мирилась бездна противуречий, громадный ум и талант, не выразившийся ни одним писаным словом, умерший вместе с ним, кутеж и пьянство и пострижение в монахи; умирая, он сделал бог знает что; он был тоже в Сибири, на каторге; когда его выпустили, то из железа своих кандал он сделал себе кольцо, носил его постоянно и, умирая, проглотил его...- Черта интересная. Тоже цельная натура[3]. Достоевский почувствовал первый припадок падучей болезни на каторге (было от чего[4]); все, что с ним случилось, все читанное, слышанное, до мельчайших подробностей, до первого припадка он помнит, а затем стал забывать многое, иногда забывает людей, которых знал хорошо, забывает физиономии («Вот ваше лицо я не забуду»,– сказал он; я сразу заметил, что он изучает мою физиономию); забыл все свои сочиненья, написанные после каторги; когда дописывал «Бесы», то должен был перечитать все с начала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц. Он провел четыре года за границей, недавно женат, двое маленьких детей, я их слышал, но не видел, жена уехала в театр. Прошлое лето он провел в Старой Руссе. Он сразу увидел, что это название произвело на меня какое-то впечатление – он просто спросил, и я просто ответил, сжавши как можно сильнее мой рассказ. «Да, да, я хорошо понимаю»,– сказал он; мы говорили о женитьбе, он испытывал меня на некоторых пунктах. «Хорошо, что так кончилось,– говорил он,– потому что вы не любили ее; вы могли рассуждать, а кто любит, тот не рассуждает; знаете ли, как любят?– говорил он тихим, дрогнувшим голосом.– Если вы любите чисто и любите в женщине чистоту ее и вдруг убедитесь, что она публичная женщина,– вы полюбите в ней ее публичность, эту гадость, вам омерзительную, вы будете любить в ней,– вот какая бывает любовь». Я сказал, что понимаю это, но никогда не испытал вполне... Да... один раз... но это забытые воспоминания. А он прав – я не любил Лидию <...>

Достоевский рассказал мне, между прочим, следующий психологический случай. В Киеве (или возле Киева – не помню) есть монах, известный своей жизнью, к которому со всех концов России идут исповедоваться в таких грехах, признаться в которых не смеют священнику. «Привык я ко всему,– говорил этот монах,– слышал я такие грехи, которые трудно даже представить себе, видел страшные, гнойные раны души человеческой, но все же иногда услышишь такое, что сердце перевернется и духу не хватит дать молитву и допустить человека до причастия. Раз ко мне ползком приполз один крестьянин, и вот в чем признался: был у них на маслянице праздник, народ гулял; собрались они, три или четыре человека, и стали предлагать, чтоб кто-нибудь из них на спор решился сделать такую дерзость, такое святотатство, чтоб хуже и придумать нельзя было. И взялся за это дело кающийся крестьянин. Он должен был всю первую неделю поста проговеть, аккуратно ходить в церковь, исповедаться и, причащаясь, удержать во рту причастие и вынести его из церкви, затем с товарищами пойти в поле, положить причастие на известное место, зарядить ружье и в него выстрелить. (Дойти до подобной мысли!– просто писать невыносимо.) Крестьянин отговел, удержал во рту причастие, собрал товарищей, выложил причастие, зарядил ружье, прицелился и в ту секунду, когда хотел спустить курок, совершенно спокойно и весело, вдруг ясно, отчетливо увидел, что целится в распятого Спасителя. Ружье выпало из рук, и он упал без чувств». Мы долго говорили по поводу этого случая, но приводить наш спор я не имею времени[5].

Под конец мы говорили о самолюбии и о конфузливости как об одном из проявлений самолюбия. Достоевский сказал, что я, должно быть, очень самолюбив! Он высказал одну мысль, которая мне очень понравилась: «Вы боитесь впечатления, производимого вами на незнакомого человека; вы разбираете ваши слова, движения, упрекаете себя в бестактности некоторых слов, воображаете себе то впечатление, которое произведено вами, и – непременно ошибаетесь; впечатление, произведенное вами, непременно другое, а все это потому, что вы себе представляете людей гораздо крупнее, чем они есть,– люди несравненно мельче, простее, чем вы себе представляете».

Я собрался. Он сказал, чтоб я приезжал к нему через неделю в среду и что мы вместе поедем к князю Мещерскому, у которого собираются по средам.

Новый кружок, новые люди, новая струя свежего воздуха в моей душной атмосфере, которая меня совсем было морить стала.

Автограф. ЦГИАЛ, ф. 1120, оп. 1, ед. хр. 87. См. выше запись от 1 января 1873 г.

Эта дневниковая запись частично использована автором в его «Воспоминаниях о Ф. М. Достоевском».– «Исторический вестник», 1881, No 3, стр. 602-616 и No 4, стр. 839-853.

31 января 1873 г. Достоевский писал своей племяннице С. А. Ивановой о Соловьеве: «Я с ним недавно познакомился и при таких особенных обстоятельствах, что не мог не полюбить его сразу <...> Он довольно теплая душа» («Письма», III, стр. 48-49).

[1] Александр Николаевич Попов (1821-1877) – историк и археолог.

[2] Ошибка Достоевского: 1 января 1849 г. он еще жил на свободе в Петербурге.

[3] В своих воспоминаниях Соловьев пояснил, что речь идет об И. Н. Шидловском. См. примеч. 5 к п. 3.

[4] См. примеч. к п. 261.

[5] Рассказанный Соловьеву случай лег в основу очерка Достоевского «Влас», напечатанного в «Гражданине», 1873, No 4, 22 января.