Введение. Первое основание этой книги есть вера в науку. Такое признание, конечно, покажется странным для многих. Скажут: разве наука есть предмет веры, какая надобность верить в науку, когда она существует явно, есть дело видимое; вера же есть вещей обличение невидимых. Но ведь на самом-то деле явно и видимо существуют только разные науки безо всякой прямой связи между собою, занимающиеся разными предметами и по разным путям идущие к их познанию. Конечно, всякий легко может привести эти разные науки в тот или другой внешний порядок, составить ту или другую искусственную классификацию наук, но никто, конечно, не решится утверждать, что математика и история, химия и филология суть необходимые составные части единой науки, члены одного умственного организма.

Для этого нужно было бы, чтобы специалисты каждой науки, занимаясь своей специальностью, вместе с тем знали бы и могли показать, какое место их специальные работы занимают в общем плане науки, какую определенную связь имеют они со всеми другими научными занятиями, какую функцию исполняют они в общем организме знания. Но, как известно, ничего такого на самом деле нет. Археология и математика, зоология и политико-экономия, различные научные специальности не находятся ни в какой определенной необходимой связи между собою. Не находясь в определенном отношении между собой, различные науки не имеют и ясных границ, а вследствие этого неясною остается и самая задача каждой отдельной науки. Отсюда проистекает то во всяком случае ненормальное явление, что даже в каждой особой науке труды отдельных ученых не находятся ни в какой взаимной зависимости друг от друга, что между ними нет никакого живого общения, и что великое множество научных работ оказываются случайными по происхождению и бесплодными по результатам, потому что ведь далеко не все ученые столь умны и даровиты, чтобы, занимаясь тем, что им нравится, попадать как раз на то, что требуется для общих успехов науки.

Таким образом, фактически[1] не существует никакой [разумной] организации научного труда, никакого [внутреннего] согласования и взаимного приспособления ученых специальностей, то есть не существует единой науки. [И обычное употребление этого слова "наука" в единственном числе с точки зрения факта является не более как риторической фигурой. И если, однако, сами ученые, произнося это слово в единственном числе, имеют в виду вовсе не риторическую фигуру и никогда не согласятся признать единство науки за пустой звук, то это значит, что и они не преклоняются перед фактом научной розни и не довольствуются им, а в глубине души своей желают и стремятся к чему-то еще не существующему, а только уповаемому и признают это уповаемое за истинное – это значит, что и ученые верят в науку. Ибо верить в науку значит именно в противуположность с существующей рознью, бессвязностью и дробностью научных знаний утверждать единую и цельную, всеобъемлющую и всеобразующую науку.] Между тем, требование такой науки с большою силою заявляется как самими учеными, так и всеми образованными людьми вообще[2]. Когда первые с самодовольством и гордостью, а вторые с почтением говорят о науке, о ее великой силе и значении, то [и те и другие] разумеют какую-то единую науку, делающую одно общее дело, всегда согласную с самой собою и идущую к одной великой цели. Когда такой-то ученый, изучавший какой-нибудь археологический памятник проблематического значения и пришедший к сомнительным результатам, когда другой ученый, представивший несколько новых химических комбинаций, – когда они с гордостью[3] говорят о величии и [святости] науки, которой они считают себя жрецами, и когда толпа почтительно признает за ними право на такую гордость, то, конечно, и они сами, и эта толпа признают, что и археологические изыскания одного, и химические опыты другого – сами по себе, [очевидно] незначительные – имеют огромную[4] важность по своей связи с целым зданием [всеединой] науки, в которое они входят как необходимые части. [А] между тем, [именно] эта связь, а следовательно и это значение научных работ суть ведь[5] только требование, [только постулат, а не факт,] потому что ни археолог, ни химик не сумеют определить и указать место своих трудов в общем деле науки, и это потому, что о самом этом общем деле у них нет никаких ясных понятий и что, пользуясь именем науки как чем-то великим и важным, они живут в кредит.

Но если полуобразованной толпе позволительно говорить о науке как о чем-то едином и цельном, не зная в чем состоит это единство, то люди, посвятившие себя умственному труду, должны быть в состоянии дать себе и другим отчет о цели и значении своего дела; признавая единую науку, должны знать, в чем заключается это единство, и согласовать с ним свои частные специальные занятия. Если бы так было, тогда, конечно, умственный мир не представлял бы того хаоса и безначалия, какие мы в нем действительно находим. Разумеется, и теперь этот хаос и безначалие не безусловны. Тогда как масса заурядных ученых только на словах признает единство науки, ученые выдающиеся более или менее сознательно стремятся осуществить это единство. Отсюда рядом с изучением частностей, рядом с дроблением науки – возникают более или менее широкие теории, стремящиеся объединить научный матерьял как в пределах отдельной науки, так иногда и переходя за эти пределы. И однако же эти теории не только не создают единой науки, но не достигают и окончательного объединения тех частных наук, в области которых они возникли. Создаваемые специалистами, стремящимися перейти за пределы своей специальности, эти теории всегда слишком узки в своем основании и слишком широки в своем применении. Та или другая научная теория представляет собою обобщение данных явлений в некоторых определенных отношениях, с известной стороны. Но при отсутствии общего плана всей науки остается неизвестным, как эта сторона явлений, подлежащая данной теории, относится к другим сторонам существующего. Так как для данного специалиста эта сторона есть самая важная, то неизбежно является перенесение данной теории в чуждые ей области или даже признание этой частной и односторонней теории за универсальную.

Редкий тому пример мы имеем в теории Дарвина, которая, имея в виду лишь механическую матерьяльную сторону в образовании органических форм, возведена своими последователями на степень всеобъясняющего мирового закона. Такое естественное злоупотребление частными научными теориями побуждает многих более осторожных ученых чуждаться всякой теории даже в ее законных пределах и ограничиваться грубой эмпирией. Так, в зоологии рядом с фанатиками дарвинизма можно найти множество ученых, не признающих совсем этой теории и удовлетворяющихся простой систематикой и описанием органических видов без всякой попытки объяснить их происхождение. Итак, для самих частных теорий необходима общая теория, обнимающая собою область всех наук и дающая определенное место и значение каждой научной специальности. Если должна быть наука, то должна быть всеединая универсальная наука, – к которой все остальные относились <бы> как части к целому, давая ей свой матерьял и получая от нее свои принципы.

Это требование, требование превратить Хаос научных специальностей в стройный Космос всеединой науки не осталось без попыток осуществления. В то время как масса ученых была поглощена накоплением сырого матерьяла для здания науки и выдающиеся специалисты занимались постройкой отдельных частей этого здания, но за отсутствием общего плана не соблюдая никаких размеров и пропорций – два великие мужа – один в Германии, другой во Франции – взяли на себя великую задачу начертать этот план и тем дать возможность действительного построения универсальной науки. Один из этих планов мы имеем в Encycloрдdie der philosophischen Wissenschaften Гегеля – другой в Cours de philosophie positive Огюста Конта. Самая идея создать общий план или общую систему для всего научного знания безусловно верна: без такого плана или системы мы имеем только куски науки, а не саму науку. Вопрос только о внутреннем достоинстве того и другого плана.

Приступая к их оценке, не могу не обратить прежде всего внимания на следующее замечательное обстоятельство. Гегель и Ог.Конт были приблизительно современники; и тот, и другой стояли несомненно на высоте научного образования своей эпохи – и между тем они имели о науке столь различные понятия, что для одного было чистым вздором то, в чем другой видел самую суть науки. Для Гегеля суть науки заключалась в умозрительной априорной идее, которая была произвольной и бесплодной абстракцией для Конта, для которого суть науки заключалась в наблюдении явлений – что для Гегеля было лишь обманчивой видимостью. Для Гегеля настоящим предметом науки было логически мыслимое существование, для Конта – фактическая реальность. И согласно этому Конт в начало своей универсальной науки кладет познание форм внешней реальности – пространство и время – начинает свою систему наук с математики, а Гегель в начало кладет чистую форму мышления, безусловно общее понятие, и систему наук начинает с умозрительной логики. Таким образом, при всей своей противуположности эти две системы имеют то общее, что в основании их лежит нечто пустое и формальное, ибо пространство и время, хотя представляют собой некоторый факт, но факт сам по себе пустой и неопределенный: все существует в пространстве и времени, все подлежит математическому изучению или имеет математическую сторону, но этим нисколько не определяется то, что существует в пространстве и времени – оно дано эмпирически в наблюдении и опыте, и познание не вытекает из математической формы, а привходит эмпирически. Из факта пространства и времени ничего не следует. Точно так же ничего не следует из чистого понятия бытия. Ни от математики, ни от умозрения нет никакого естественного перехода к другим наукам. Каким же образом то и другое может служить началом универсальной науки?

Обратимся сначала к системе Гегеля. Наука имеет в виду не явления, а истину явлений – положение, как мы увидим, бесспорное. Но вопрос: в чем эта истина? По Гегелю – в умозрительном понятии. Отсюда ясно, что истина добывается путем чисто логического мыслительного процесса, в котором, выводя одни понятия из других, мы познаем истину всего существующего. Так Гегель это и <хочет>, и вся его система есть попытка такого вывода. Хорошо известно, что эта попытка потерпела решительную неудачу. Логическое понятие оказалось бессильным перед той действительностью, которую оно должно было уподобить себе и воссоздать из себя в форме чистой идеи. Умозрительная философия не проникла в телесную действительность и не прогнала из нее все случайное и неразумное: она оставила эту действительность как она была и только рядом с нею поставила ее бледную тень – систему логических понятий, отвлеченных от этой действительности. Философия не переработала в идеальное здание математики частные науки, а только покрыла его тонкою сетью отвлеченных категорий, иногда остроумно, иногда же грубо соединила между собою сплетенные и связанные частные науки. Специальные знания могли получить от философии некоторую формальную связь. Но эта связь оставалась чуждой их содержанию и не соединила их в одно живое целое. Вместо оригинального плана для научного здания оказался лишь не совсем верный рисунок того матерьяла, который уже был накоплен наукой.

Объединение наук, создание универсальной науки не удалось, и это не было случайным неуспехом одной философии, а неизбежной неудачей целого воззрения, именно, рационализма, полагающего логическую форму мышления за сущность познания и в понятии видящего все содержание истины. Между тем, понятие есть только форма, отвлеченная от данной действительности, и следовательно нечто меньшее по отношению к этой действительности, скудное и бессодержательное; и следовательно, если истину полагать в понятии, а эмпирическое бытие считать только видимостью, то истина окажется беднее и слабее неистины. Умозрительная философия обещала частным наукам осмыслить их содержание. Но этот смысл оказался слишком коротким. Тёмная действительность, изучаемая частными науками, осталась такою же тёмною, как и прежде, и эти науки, которые сначала с восторгом встретили новую философию, скоро принуждены были от нее отказаться, справедливо полагая, что и нелепый факт всё-таки больше, чем пустая абстракция.

Чтобы видеть неизбежность крушения всякой подобной философии, нужно только ясно представить себе ее задачу. Вообразите, с одной стороны, весь необъятный мир со всей его темною действительностью, со всей его бессмысленной толкотней грубых фактов и неразумных явлений, только кое-где – частично, отрывочно и поверхностно связанных и осмысленных научным знанием. И, с другой стороны, философия, выступающая против этой действительности, чтобы сразу превратить ее в свет и стройный мир идей – посредством чего? – посредством своей способности чистого мышления, то есть способности обо всем рассуждать, давать всему форму понятия и для начала работы – понятие чистого бытия, равного небытию. Нельзя удивляться, что эта задача не могла быть серьезно принята в ученом мире. Без всяких сомнений формальная способность мышления необходима для науки, и логический элемент неизбежно входит во всякую научную деятельность. Но несомненно также, что главное в науке – не логическая форма, а содержание познания, и если эмпирическое содержание не удовлетворяет ум, если требуется идея, то эта идея сама должна иметь содержание, должна быть мыслию, в которой что-нибудь мыслится, а не пустой формою, одинаково приложимой ко всякому содержанию, и потому ничего не дающею и ничего не объясняющей. Частные науки для своего объединения требуют сильной и плодотворной мысли, которая могла бы овладеть всем их содержанием и создать из него универсальную науку. И вместо этого им предлагают мысль вообще, не имеющую никакого другого содержания кроме того, которое она может получить от тех же частных наук и, следовательно, нуждается в их помощи вместо того, чтобы помогать им.

Отвлеченная философия оказалась бессильною для объединения наук и создания единой универсальной науки, конечно, не по недостатку умственных сил в ее представителях, а по несостоятельности самого принципа – чистого разума или отвлечённой <идеи>. Более ли состоятельной является другая универсальная система науки – позитивизм? Позитивизм в основу наук кладет математику и затем располагает все науки в некоторую систему по восходящей сложности и нисходящей общности изучаемых явлений. Так, законы математики суть самые простые и вместе самые общие – ко всему миру явлений применяемые. Затем следует астрономия, представляющая более сложности, так как она заключает в себе не просто формы пространства и времени – движение, но эти формы применены к определенным конкретным телам, вследствие чего астрономические законы не имеют и той безусловной общности, которую имеют понятия чистой математики. Далее следует физика, рассматривающая уже не простые законы тяготения, на которых основана астрономия, а более сложные явления света, тепла, звука, <нрзб.> жидкостей и газов, вследствие чего ее законы имеют более специальное, менее общее значение. Затем следует химия, которая принимает во внимание уже особый состав вещества, подлежащего физическим изменениям и определяющего новое специальное явление химического сродства. Затем следует биология, в которой главную роль играют явления органической жизни, более специальные, чем механические, физические и химические явления. Наконец, последняя наука – социология рассматривает явления и определяет законы человеческого общества – факты, более сложные и менее общие, обнимающие собою только незначительную часть живых существ, подобно тому как весь мир этих последних составляет лишь незначительную часть всего вещественного мира.

Если смотреть на эту систему как на классификацию существующих наук, то есть на расположение их в известном порядке по некоторому признаку, то можно признать эту классификацию за дело не бесполезное, как была полезна классификация растений, сделанная Линнеем. Но как Линней не дал принципов для научной ботаники, так Ог.Конт не дал принципов для универсальной науки. В самом деле, отношение большей сложности и меньшей общности есть такой предмет, который для самих наук есть нечто внешнее и случайное: ведь математику решительно все равно, что его наука более обща, чем зоология и ботаника; это нисколько не касается самой математики. Вообще, математику можно игнорировать самое существо зоологии или ботаники, от этого его наука нисколько не изменится. Дело в том, что принципы классификации Ог.Конта не устанавливают никакой действительной взаимной связи между науками. Правда, физика имеет математические части или заключает в себе математические элементы, и знание математики в известной мере необходимо для физика, но нельзя сказать обратно, чтобы знание физики было необходимо для математика. Напротив, так как математика изучает лишь общие количественные отношения всего существующего, то для нее всякое частное бытие безразлично. Изучая чистые формы пространства и времени, числа, математику совсем не нужно знать, какие конкретные вещи и явления подлежат этим формам. Всякое применение математических форм к конкретным явлениям положительным – физическим и химическим – есть для математики только частный случай, не имеющий никакой необходимости. Физические и химические явления подчиняются известным математическим законам, но нисколько этими законами не объясняются. Ведь из геометрических форм тел и арифметических <нерзб.> чисел никак не следует существование света, тепла, водорода, кислорода и т.п.

~~~~~~~~~~~~~~

Эта система устанавливает некоторую зависимость между науками, но, во-первых, эта зависимость несущественна и, во-вторых, необоюдная. Высшие науки зависят от низших, но в том, что для них несущественно, в том, что не составляет их специфической особенности. Так, химия зависит от математики и физики, но не в том, что составляет ее собственно химический элемент. Химические соединения подчиняются некоторым математическим законам и сопровождаются некоторыми физическими явлениями, но собственная специфика здесь самих этих веществ с различными качествами и различной способностью соединяться нисколько не обусловлена ни математическими, ни физическими законами и составляет некоторый новый факт, привходящий и случайный для физики и математики. Таким образом, данная наука не находится в существенной зависимости даже от ближайшей предшествующей ей; тем менее такая зависимость <имеется> между науками, далеко стоящими на иерархической лестнице наук. Так, зависимость биологии от математики весьма незначительна, можно сказать ничтожна, а зависимость социологии от математики или от астрономии почти равна нулю. Во-вторых, велика или мала эта зависимость наук, она никогда не бывает взаимно обоюдною. Физика зависит от математики, но математика нисколько не зависит от физики etc.

Это отсутствие существенной взаимной связи между науками в системе позитивизма прямо вытекает из отсутствия в ней того общего принципа или идеи, который бы обнимал собою всю область науки, то есть весь изучаемый наукой мир, и представлял этот мир как некоторое целое, делал бы все области отдельных наук частями или членами этого целого, устанавливал таким образом между ними необходимую и взаимную связь как между органами одного существа. По этим воззрениям позитивизма мир не имеет действительного единства, он представляет ряд явлений более или менее сложных, начиная от явления механического движения, кончая событиями человеческой истории. Так как явления сложные <не> вытекают с необходимостью из явлений простых, так как из математики не следует физика и из химии не следует биология, то, начиная с простого явления, весь мир представляет лишь нарастание новых фактов, новых усложнений, является случайным их отношением к фактам первоначальным.

Если в системе Гегеля объединяющая идея была пустой абстракцией, то в системе Ог.Конта такой объединяющей идеи совсем не оказалось, а потому, разумеется, не могло произойти и действительного объединения наук, и положительная философия Конта столь же мало представляет универсальную науку, как <и> умозрительная философия Гегеля. Рациональное начало оказалось слишком скудным для объединения человеческих знаний, а эмпирическое начало само по себе есть отрицание действительного единства.

Неуспех обеих систем содержит для нас великое поучение. И та, и другая искали объединяющей идеи или начала для человеческого знания. Гегель думал найти эту идею в мышлении человеческого ума, Конт – в опытном знании внешнего мира. Но оказалось, что мышление представляет собою лишь неопределённую форму, требующую своего содержания, а опытное знание внешнего мира представляет лишь матерьял, пищу <?>объединения, а никак не принцип для такого объединения.

Итак, истинная идея не дана ни в мышлении, ни во внешнем опыте, следовательно она вообще не есть что-нибудь данное, готовое для человека. Следовательно, она есть предмет веры, и когда я указывал в начале на веру в науку, то разумел эту веру в объединяющую научное знание идею, создающую науку как единую универсальную веру в истину науки.

Наука имеет своею целью не наличное действительное существование, а его истину. Если бы наличная для нас существенная действительность нас удовлетворяла, отвечала бы требованиям ума, тогда в науке не было бы собственно надобности. Мы брали бы предмет как он есть, не ставя задач и вопросов.

Послесловие публикатора

Публикуемый текст Вл.С.Соловьева взят из его архива, хранящегося в РГАЛИ (фонд 446). В этом сравнительно небольшом архиве (находящемся в довольно хаотическом состоянии) среди прочих документов находится ряд черновых рукописей, относящихся к самому раннему периоду творчества философа и потому представляющих особый интерес. Помимо многочисленных отдельных листков с планами, набросками к лекциям и т.п. там имеется несколько цельных и достаточно отработанных текстов. К их числу относится прежде всего неднократно упоминавшийся в печати обширный трактат на французском языке под условным названием "София", который, наконец, сейчас переведен и опубликован в московском журнале Логос. Этот трактат является истоком ранних философских сочинений Вл.Соловьева, он чрезвычайно интересен для изучения становления его философской системы, но его содержание не является сюрпризом для людей, знакомых с печатными сочинениями философа. Более неожиданным является присутствие в архиве довольно большого корпуса материалов, касающихся философии науки и посвященных в основном обсуждению проблемы соотношения веры и научного знания. Эта проблема (которая была поставлена старыми славянофилами в их концепции цельного знания) неоднократно затрагивалась Вл.Соловьевым в его ранних печатных трудах. Ей посвящены несколько страниц в трактате "Философские начала цельного знания", в котором дано первое изложение его философской системы; она обсуждается и в специальной статье "Вера, разум и опыт", пропущенной всеми публикаторами сочинений Вл.Соловьева и только недавно вновь перепечатанной в журнале Вопросы философии (1994, №1. С.113-128) – с добавлением найденного в архиве ее продолжения. Однако в архиве мы находим значительно больше материалов, касающихся этой темы и обсуждающих проблему с других сторон, чем в упомянутых печатных работах. Мы публикуем здесь наиболее обширный цельный фрагмент из этих материалов, трактующий проблему единства науки. Уже из первой его фразы видно, что Вл.Соловьев задумывал целую книгу, посвященную обсуждаемой теме. Этим, несомненно, и объясняется обилие архивных материалов, которые можно рассматривать как подступы к задуманной книге.

Публикуемый фрагмент (фонд 446, оп.2, ед.хр.13) имеет вид черновика и написан на двойных листах бумаги с водяными знаками "Stowford Mills 1877", причем каждый двойной лист пронумерован, видимо, автором. Номера 1-5 соответствуют листам 2-9 архивной пагинации (за исключением номера 4, который почему-то попал в совсем другое дело: оп.2, ед.хр. 18, лл.12,13), а номера 6-9 – листам 74-81. Этот цельный фрагмент озаглавлен "Введение" (очевидно, к намечавшейся книге). Поставленное нами заглавие "Вера как основание науки" взято из другого фрагмента (оп.2, ед.хр.13, л.1). Кроме того, два листа 24 и 25 из совсем другого дела (оп.1, ед.хр.38) представляют собой беловой вариант публикуемого фрагмента. Это обстоятельство позволило нам привести редакционную правку автора, чтобы на этом небольшом примере показать процесс его работы над текстом.

Время написания Вл.Соловьевым всех материалов о науке может быть установлено весьма точно. Нижняя дата определяется годом на водяных знаках – 1877. К этому же году относятся его две упомянутые выше печатные работы. Верхняя дата следует из замечания автора в другом фрагменте (оп.2, ед.хр.13, лл.42-47), являющемся близким вариантом публикуемого нами. Там после упоминания классификации О.Конта идет сноска (л.44): "Разбору контовой классификации наук я посвятил одну главу в своем сочинении "Критика отвлеченных начал" (стр. 285-293 <т.е. гл. XXXVIII>). Позволяю себе прямо сослаться на этот разбор, так как он остался без всяких возражений по существу со стороны приверженцев контизма". Отдельное издание "Критики" вышло в 1880 году. Таким образом, проблемы философии науки остро занимали Вл.Соловьева в 1877-1880 гг. Однако в перспективе всей его философской работы в это время они, видимо, оказались слишком частными, чтобы составить предмет отдельной книги.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] В беловике "в действительности". Далее в квадратных скобках приведены вставки беловика.

[2] В беловике эта фраза выглядит так: "Такой веры, хотя смутно и безотчетно, но очень крепко держатся как ученые, так и толпа образованных людей".

[3] В беловике – "с пафосом".

[4] В беловике – "великую".

[5] Вместо этих двух слов – "есть".

Ю.И.Наберухин, 1995