Сергей Михайлович Лукьянов (1855-1935) известен прежде всего как крупнейший специалист в области патологической физиологии, педагог, государственный и общественный деятель. В 1879 г. С. М. Лукьянов окончил Медико-хирургическую академию. Защитив в 1883 г. докторскую диссертацию, он два года стажировался в Западной Европе, затем был профессором в Варшавском университете. В 1894 – апр. 1902 г. исполнял обязанности директора Петербургского института экспериментальной медицины. С 1902 г. состоял товарищем министра народного просвещения. В 1909 г. был утвержден обер-прокурором св. Синода и занимал эту должность до 1911 г. С 1918 г. и до смерти – профессор кафедры общей патологии Государственного клинического института и Ленинградского института усовершенствования врачей.

Попытки глубокого теоретического осмысления новейших достижений медицинской науки предопределили его интерес к философским дисциплинам, творчеству Л. М. Лопатина, Вл. С. Соловьева, С. Н. Трубецкого. Личное знакомство с Вл. С. Соловьевым состоялось в середине 1890-х гг. В 1898 г. они оба выступали с докладами на заседаниях Петербургского философского общества в память О. Конта*. Вл. Соловьев оказал протекцию Лукьянову в журнале «Вестник Европы» и был критиком его стихотворных опытов**.

** ГБЛ, ф. 171, к. 1, ед. хр. 41, лл. 1-1 об.; к. 22, ед. хр. 15, лл. 1-1 об.

В 1900-е гг. появились первые воспоминания, публикации ранее неизвестных произведений, документов о жизни и деятельности Вл. Соловьева. Однако исследователи сразу встретились со значительными трудностями. «Соловьев, подобно метеору, блистал и исчезал со столичных горизонтов Петербурга и Москвы, часто бывал за границей, часто уединялся в глухой деревне, и биографу, без сомнения, необходимо установить точные даты, т. е. дать точные сведения времени и места, а это не так легко», – писал Э. Л. Радлов*. Именно за выполнение этой задачи и принялся в начале 1910-х гг. Лукьянов: "Мы должны собрать наличные биографические материалы, и лишь затем уже наступит черед, путем последовательного и беспристрастного сопоставления их, подводить общие итоги, строить биографию в собственном смысле слова"**. К этому времени С. М. Лукьяновым были опубликованы следующие работы: Памяти Вл. С. Соловьева: Стихотворение // Вестник Европы, 1901, No 8, с. 513-514; Поэзия Вл. С. Соловьева // Вестник Европы, 1901, No 3, с. 128-161; Заметки о теоретической философии Вл. С. Соловьева // Журнал Министерства народного просвещения, 1909, No 1, с. 1-66; Юношеский роман Вл. С. Соловьева в двойном освещении. Пг., 1914.

** ГБЛ, ф. 700, к. 1, ед. хр. 5, л. 96.

На первом этапе им был выявлен, обобщен весь комплекс опубликованных источников о Вл. Соловьеве. Пользуясь своим высоким служебным положением, широкими личными связями, авторитетом в научном и политическом мире, Лукьянов обратился с просьбой о содействии к людям, хорошо знавшим ученого, и в государственные учреждения. Итогом многолетнего труда явилось исследование «... О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы» (кн. 1-3, Пг., 1916-1921)*. В настоящее время оно является наиболее полным и систематическим собранием биографических сведений о философе до 1877 г. включительно.

* Четвертая, заключительная, книга этого труда: М.; «Книга», 1990 (Публ. А. А. Носова)

Часть материалов, собранных Лукьяновым (воспоминания современников, записи бесед с ними, письма), хронологически выходили за рамки предпринятой им работы и не были включены в нее. Они и составили основу настоящей публикации. Воспроизводимые в ней документы отражают события второго двадцатипятилетия жизни Вл. Соловьева (1853-1900): круг знакомств (Е. К. Мамонова, А. Д. Оболенский, Э. Л. Радлов, Э. Э. Ухтомский, Е. Н. Шуцкая), сотрудничество в журнале «Вестник Европы» (И. А. Гриневская, А. Ф. Кони), участие в работе Шекспировского кружка (В. Е. Гиацинтов) и др. Они призваны расширить и углубить наши представления о личности выдающегося ученого, поэта, публициста.

В мае, июне, июле и ноябре 1920 г. я виделся несколько раз в Детском (б<ывшем> Царском) Селе с князем Эспером Эсперовичем Ухтомским[1] и беседовал с ним про Соловьева и близких к нему людей. Тут же в присутствии моего собеседника я заносил на бумагу главнейшие данные, которые воспроизвожу в нижеследующем с возможной точностью.

В 1880 г. в число студентов Петербургского университета вступил некий Александровский[2], по-видимому, крещеный еврей. Скончался от чахотки года через три; курса, кажется, не окончил. Следил за лекциями Владиславлева[3], но слушал также в большой толпе и Соловьева[4]. Был многообещающий юноша. Пользовался особым вниманием и расположением Соловьева, которому, в свою очередь, был очень предан: «Весь светился Соловьевым». Соловьев был очень огорчен смертью Александровского; считал его потерю незаменимой. За перевод Гелленбаха[5] <Александровский> взялся, вероятно, ради заработка, в качестве человека, сильно нуждающегося.

Товарищем Александровского был Мазарович – человек богатый, домовладелец и помещик. В студенческие годы обнаруживал интерес к философии, занимался в Публичной библиотеке, часто обращался за справками к Э. Л. Радлову [* См. примеч. 153].. Имел ли он какие-либо отношения к Соловьеву, князю Э. Э. Ухтомскому – неизвестно. Может быть, об этом лице сохранились сведения в Публичной библиотеке. В позднейшие годы во «Всем Петербурге» [* Следует читать: Петрограде]. содержится, между прочим, такое указание: Николай Иванович Мазарович, статский советник; адрес: Литейный проспект, дом No 7; в 1917 г. состоял во главе экспортной палаты, служил по ведомству учреждений императрицы Марии[6].

В том же 1880 г. и на тот же историко-филологический факультет Петербургского университета, что Александровский, поступил и князь Э. Э. Ухтомский, интересовавшийся точно так же философией. Мазарович зачислился в студенты историко-филологического факультета, кажется, годом раньше. Князь Э. Э. Ухтомский занимался специально у Владиславлева, у которого были и другие специалисты, в расчете сделаться впоследствии преподавателями логики. Многие из лиц этой категории Соловьева не слушали. Лекции Владиславлева доброй памяти по себе у князя Э. Э. Ухтомского не оставили.

Читал Владиславлев неясно, невразумительно, «тянул». Специалисты должны были ходить поневоле. На лекциях, не дававших ничего существенного, спали. Были, впрочем, у Владиславлева коллоквиумы на дому. На этих коллоквиумах он был гораздо живее. Всего больше выдвигал Владиславлев Лотце[7]. По интересу к Лотце он оценивал и своих слушателей. Собственно философскими заботами студентов Владиславлев не интересовался. Он даже отговаривал заниматься философией и указывал, что лучше бы-де было сосредоточиться на занятиях у Бестужева-Рюмина по кафедре русской истории[8]. К Соловьеву Владиславлев относился с плохо скрываемым пренебрежением. О лицах, увлекающихся Соловьевым, судил отрицательно.

Лекции Соловьева князь Э. Э. Ухтомский слушал с осени 1880 г. до марта (приблизительно) 1881 г. Слушателей у Соловьева было множество. Такой переполненности одной из самых больших аудиторий никогда не было раньше. Студенты приходили занимать места заблаговременно, иногда за час или более до начала лекции. Шествие Соловьева по коридору в аудиторию – целый триумф. Тысячи глаз приковывались к нему: одни – с любопытством, другие – с участием. На первых местах располагались лица, желавшие «подцепить» Соловьева. Удары и нападения этих лиц Соловьев отражал шутя – тогда раздавались рукоплескания. Проходило все это в самый бурный год. Политика преобладала: сходки почти ежедневные. Лекции Соловьева представляли собою как бы пересказ чтений о богочеловечестве[9]. Вообще это был призыв уйти в глубины человеческого духа. Соловьев был тогда молодой человек. Интерес был к нему и внешний, и внутренний. Лекции Соловьева предназначались для всех, но студенты были разъединены из-за политики, и отношения между ними были обостренные. Каждая лекция Соловьева продолжалась около получаса. Потом начинались прения. Живая беседа продолжалась без конца. Лекции не записывались, не литографировались. Экзаменов по курсу Соловьева не было. Состав аудитории менялся. Видя перед собой массу слушателей, Соловьев весь отдавался восторженному, вдохновенному настроению.

Его лекции представляли собой действительно нечто необычное. Читал он, сколько помнится, раз или два раза в неделю. Частой манкировки со стороны Соловьева не было. Разные группы студентов (юристы, естественники) выставляли своих ораторов, старавшихся запутать Соловьева, но успеха эти ораторы не имели. Ходили студенты к нему и на дом, но не для систематических занятий, а случайно.

Из числа слушателей Соловьева нужно назвать графа Александра Федоровича Гейдена[10]. Его отец, граф Федор Логинович Гейден, был начальником Главного штаба, а потом финляндским генерал-губернатором[11]. Соловьев сблизился и с родителями графа А. Ф. Гейдена: бывал у них в гостях, обедал. Когда Соловьев начал читать в университете, граф А. Ф. Гейден был уже студентом третьего курса, специалистом у Владиславлева. Впрочем, он уже тогда подумывал о службе во флоте. Соловьев очень любил Гейденов, и они высоко ценили его. Жена графа Ф. Л. Гейдена – Елизавета Николаевна (рожденная графиня Зубова[12]). Это была женщина выдающихся достоинств; известна, между прочим, своею деятельностью по Георгиевской общине сестер милосердия. Старший брат графа А. Ф. Гейдена, Николай Федорович, был потом старостой Казанского собора[13]. Третий брат, Дмитрий Федорович, служил предводителем дворянства[14]. По образованию это был математик. Двоюродный брат, граф П. А. Гейден, состоял членом Государственной думы[15]. Все эти старшие члены гейденовского рода близкого отношения к Соловьеву не имели, кроме того, что встречались с ним в доме родителей графа А. Ф. Гейдена, которые принимали его очень радушно. Граф А. Ф. Гейден умер в Москве около года тому назад. Сколько известно, он до конца своих дней оставался верен памяти Соловьева.

В числе студентов, особенно любивших озадачивать Соловьева своими «наскоками», был некто Никифоров, филолог первого курса, уроженец Казани[16]. Ходил в красной рубахе, произносил зажигательные речи – типичнейший из нигилистов того времени. Сколько помнится, не семинарист. Никифоров заинтриговал Соловьева, у которого он бывал на дому, своим радикализмом. Случалось и Соловьеву навещать его. Однажды князь Э. Э. Ухтомский сопровождал Соловьева ради его близорукости. Никифоров был в сущности человек тупой, но большой фразер. Он только скользил по Соловьеву и цеплялся за него, как за модную новинку. Соловьев надеялся было повлиять через этого господина на радикальную часть молодежи, но успеха не имел. Как кажется, это была личность невысоких нравственных качеств. Проповедуя бескорыстие, суровость, коммунизм, Никифоров не заботился о том, что<бы> дело соответствовало слову. Соловьев был очень удивлен, когда убедился, что этого радикала окружает совершенно «буржуазная» обстановка, в полном противоречии со взглядами, выражавшимися в речах. Что сталось с ним впоследствии, в точности неизвестно.

Соловьев жил в эту зиму на Петербургской стороне, неподалеку от часовни Спасителя. Квартира – полупустая: два-три стола [* Следует читать: стула], кровать, книги навалены по углам. Впрочем, Соловьев этой квартирой почти не пользовался, так как ютился по большей части у знакомых и родных. Настоящих «адептов» у Соловьева в эту пору не было. Слушали его отрывочно, да и вообще все шло как-то порывисто. Лекции «импровизировались», имели скорее лирический, чем строго научный характер. По-видимому, Соловьев к лекциям не готовился. Курс его не был курсом систематическим: это был, так сказать, «ряд блестящих выступлений». Профессора относились к Соловьеву насмешливо. Кажется, Минаев[17] говорил своим трем (или около того) слушателям: тут-де – наука, а там у Соловьева – болтовня, идите, мол, к нему. О том, как относился к Соловьеву Владиславлев, было уже сказано.

Однажды факультет предложил для разработки тему о свободе воли. Князь Э. Э. Ухтомский принялся за этот вопрос, собрал обширный материал, ездил за ним даже за границу. Вышел обширный труд. Ознакомившись с рукописью, Соловьев одобрил работу, но Владиславлев высказался о ней отрицательно. Ввиду отзыва Владиславлева работа была награждена со стороны факультета лишь серебряной медалью. Предполагалось, что князь Э. Э. Ухтомский будет оставлен при университете, но это предположение не осуществилось. Граф А. Ф. Гейден по окончании курса в университете служил сначала в департаменте духовных дел иностранных исповеданий. Решившись перейти на службу во флот, он отрекомендовал вместо себя в департамент князя Э. Э. Ухтомского. Это повело к разным поручениям в области армянских дел, буддийских (вернее, ламанских), к командировкам. Так и отошла философия на задний план, а вместе с нею и намечавшаяся в будущем профессура. Стихотворством князь Э. Э. Ухтомский стал заниматься лет с 14-15. Соловьев читал его стихи, одобрял их, поощрял к продолжению писательской деятельности. Впервые стихотворения князя Э. Э. Ухтомского появились в печати в «Руси»[18] Аксакова при участии Соловьева.

В январе 1881 г. (а может быть, и немного раньше) Соловьев познакомил князя Э. Э. Ухтомского с графиней С. А. Толстой (рожденной Бахметевой) и с С. П. Хитрово[19]. Он собирался отвести его и к Достоевскому, но тот умер как раз накануне того дня, когда должен был состояться первый визит[20].

У князя Э. Э. Ухтомского была на Васильевском острове маленькая студенческая квартира. Сюда собирались товарищи-студенты, приезжал и Соловьев. Кроме чая и печенья, ничего по части угощения не было. Соловьев оставался иногда за полночь. Собирались не больше 15-20 человек. Кроме студентов университета, бывали пажи, правоведы, лицеисты[21] – безобидная в политическом отношении молодежь. Разговоров на политические темы не было. Своих философских воззрений Соловьев тоже не развивал, говорил то с одним гостем, то с другим о чем придется.

Князь Д. Н. Цертелев в ту пору у князя Э. Э. Ухтомского не бывал. Он проживал где-то около Саблина на даче неподалеку от Пустыньки[22]. Хворал несколько месяцев какой-то нервной болезнью. Познакомились они уже летом 1881 или 1882 г. (вернее последняя дата) у графини С. А. Толстой.

1-ое марта 1881 г. «застало» князя Э. Э. Ухтомского в университете. Никифоров кричал «ура», предлагал совершить революцию, плакал от радости[23].

О политике разговоров с Соловьевым не было ни у Гейденов, ни у графини С. А. Толстой, ни у княгини Елизаветы Григорьевны Волконской[24].

На лекциях Соловьева о богочеловечестве князю Э. Э. Ухтомскому быть не пришлось. О лекциях этих доходили до него лишь смутные слухи. Сам он был тогда гимназистом.

Свои университетские лекции Соловьев читал и в актовом зале, но это случалось лишь изредка или, может быть, в самом начале. После известной речи в зале Кредитного общества против смертной казни[25] оваций в адрес Соловьева в самом университете не было, ибо после этого эпизода он в университете уже не появлялся. Зато на его долю выпало много оваций на дому: к нему приходили и студенты и студентки, и вообще различные интеллигенты, приносили много цветов. От посетителей не было отбою. В этом смысле можно сказать, что Соловьев не выходил из оваций. Свидетелем относящихся сюда сцен случалось быть и князю Э. Э. Ухтомскому, и А. П. Саломону[26].

Княгиня Елизавета Григорьевна Волконская (рожденная святлейшая княжна Волконская) – внучка министра императорского двора при Александре I и Николае I Петра Михайловича Волконского[27]. Вышла замуж за сына декабриста – Михаила Сергеевича Волконского[28], товарища министра народного просвещения, сенатора и, кажется, члена Государственного совета. Мать Елизаветы Григорьевны – дочь графа Бенкендорфа, католика – католичка[29]. Елизавета Григорьевна была первоначально православной по отцу. Молодые годы провела она в Италии, где и воспитывалась под прямым влиянием матери в католической среде. Стала рано тяготеть к католицизму. Рукопись ее известного сочинения «О церкви»[30] была направлена для печатания за границу через двоюродного брата Елизаветы Григорьевны генерал-адъютанта и обер-гофмаршала графа Бенкендорфа (это родной брат нашего посла в Лондоне, недавно умершего[31]). Елизавета Григорьевна была женщина очень обширных знаний, интересовалась и естествознанием, и богословием, и философией, и литературой. Перешла в католичество в <18>90-х годах. Умерла в феврале 1897 г. Муж пережил ее на несколько лет; умер во время смуты, когда началась разруха.

Соловьев познакомился с княгиней Е. Г. Волконской, по-видимому, довольно рано, еще до ее перехода в католичество. Ввиду служебного положения мужа переход этот держался в некоторой тайне, но близкие люди о нем знали, напр<имер> Соловьев, князь Э. Э. Ухтомский, А. П. Саломон. Ежедневно в темном платье ходила в костел, писала запершись ... Ей было, должно быть, около 50 лет, когда совершился перелом, ибо родилась она в 1838 г. Несмотря на увлечение католицизмом, она была глубоко русским человеком, от родины не отрывалась, ценила жизнь в деревне, была близка к народу, очень чувствительна к чести и достоинству России. Со стороны можно было подумать, что эта женщина старого русского закала. Читала чрезвычайно много, следила за всеми книжными новинками. Физически крепкая, сильная женщина, ум – мужского склада, голос довольно резкий, мужской, черты лица – правильные, красивые. Общение с нею было, точно чтение занимательной книги. Отличие от графини С. А. Толстой (рожденной Бахметевой), женщины тоже выдающейся: та очень женственна, обаятельна, хотя и некрасива. В натуре княгини Е. Г. Волконской было что-то покоряющее, но не женской прелестью, а силой воли и умом. Соловьев ценил в ней, во всяком случае, не ее внешние ресурсы. У Волконских бывали Майков, Полонский, Некрасов (у них, чуть ли не в их доме, писал Некрасов своих «Русских женщин»[32]). Бывал ли у них Достоевский, князь Э. Э. Ухтомский не знает. Возможно, что Соловьев познакомился с княгиней Е. Г. Волконской через графиню Соллогуб[33]. Но возможно и то, что тут сыграли роль чтения о богочеловечестве, которые княгиня Е. Г. Волконская слушала и очень одобряла: могла ведь просто подойти после какой-нибудь лекции, и познакомились.

А. П. Саломон говаривал, что за С. П. Хитрово ухаживал не только Соловьев, но и Сафронов[34] и князь Д. Н. Цертелев. Отношения князя Д. Н. Цертелева к Соловьеву дают повод к некоторым сомнениям, но сказать что-либо определенное трудно. У князя Д. Н. Цертелева не было чувства благоговения к Соловьеву. Объясняется это отчасти его темпераментом, отчасти его внешней близостью к Соловьеву, отчасти его не совсем нормальным физическим состоянием в последние лет десять жизни. Сафронова князь Э. Э. Ухтомский видел раза два в салоне графини С. А. Толстой.

Проявлений интереса Соловьева к музыке князь Э. Э. Ухтомский не помнит. Графиня С. А. Толстая (рожденная Бахметева) была чрезвычайно обаятельная женщина, чуткая к искусству, к литературе. Около нее всегда поддерживался некоторый таинственный сумрак, может быть, потому, что как она сама, так и С. П. Хитрово были, в сущности, некрасивы. Бывала у графини С. А. Толстой и Ю. Ф. Абаза[35]. Князь Э. Э. Ухтомский не помнит, чтобы она у нее пела. О музыке Соловьев с ней не говорил. Графиня С. А. Толстая была человек мягкий, «обволакивающий». Властного, в отличие от княгини Е. Г. Волконской, в ней ничего не было, и тем не менее она постепенно и незаметно овладевала человеком, подчиняла его своему мягкому влиянию. Соловьев бывал в доме графини С. А. Толстой чуть не ежедневно: половина его жизни была связана с квартирой на Миллионной.

О графе Л. Н. Толстом Соловьев отмалчивался. И когда князь Э. Э. Ухтомский был в Ясной Поляне, он наблюдал то же самое и со стороны Толстого по отношению к Соловьеву[36].

Графиня С. А. Толстая (рожденная Бахметева) была любознательна до любопытства. Всякого расспрашивала про литературные новости, требовала подробного отчета о прочитанном и т. д. Князь Э. Э. Ухтомский испытал это на самом себе. Ему рассказывали вскоре после ее смерти в Лиссабоне, что минут за 20 до ее последнего вздоха приехал из Италии какой-то выдающийся писатель или ученый. Она сказала: «Ах, нельзя ли его пригласить ко мне? Il aurait peut-etre pu me dire quelque chose d'interessant» [* Он бы мог, возможно, рассказать мне что-нибудь интересное (франц.)].

Князь Э. Э. Ухтомский часто посещал Н. Н. Страхова[37], но Соловьева живущим там не видал. В позднейшее время Н. Н. Страхов с ужасом произносил имя Соловьева, а Соловьев говорил о нем даже с некоторым ожесточением. Н. Н. Страхов жил за Мариинским театром, кажется, на Крюковом канале, в большом каменном доме, высоко. Прислуги у него не было; отворял дверь сам. Много книг: все прикупал, ходя по антикварам. Соловьев выражался про Н. Н. Страхова: «старый кот», «лукавый Страхов». Действительно, Н. Н. Страхов производил впечатление человека выпытывающего при разговоре своего собеседника. Сам навстречу собеседнику с открытой душой никогда не шел. Его острый, тонкий ум очаровывал. Впрочем не острословил, только вечно сардонически улыбался, теребя свою длинную бородку вдоль. Очень не любил поэзию графа А. К. Толстого: плохо-де владел русскою речью. У графини С. А. Толстой, вдовы поэта, Н. Н. Страхова князь Э. Э. Ухтомский не встречал[38]. Был гостеприимен: сейчас же заваривал для гостей чай. Угощал не только чаем, но и своими книгами. Князь Э. Э. Ухтомский начал посещать Н. Н. Страхова в возрасте около 19 лет. Познакомился он с ним или у Майкова, или, вернее, у Полонского, или у графа А. А. Голенищева-Кутузова[39] – это вернее всего.

Культ графа Л. Н. Толстого был у Н. Н. Страхова как бы совершенно слепой. Когдя князь Э. Э. Ухтомский выражался в том смысле, что нет старого прежнего Толстого, Н. Н. Страхов обижался. Всякому, кто хвалил Толстого, он готов был все отдать. Вообще это был холодный скептик, но он сейчас же преображался, когда речь заходила о Толстом, становился каким-то фетишистом. Увлекался Н. Н. Страхов и В. В. Розановым[40]: выдвигал его, читал приходящим отрывки из его писаний. В расхождении Н. Н. Страхова с Соловьевым не без влияния было и отрицательное отношение Соловьева к Толстому. «За религию» князь Э. Э. Ухтомский не слышал от Н. Н. Страхова ни слова. Н. Н. Страхов казался скорее «вольтерьянцем», мыслителем XVIII века.

Об отношениях Соловьева к князю Мещерскому[41] князь Э. Э. Ухтомский ничего не знает. С князем Мещерским он познакомился в конце 1884 г., стал бывать на «средах». Соловьева там никогда не видал. Часто бывал граф А. А. Голенищев-Кутузов; иногда бывали Майков, Н. Н. Страхов. Отрицательно про Соловьева князь Мещерский не отзывался, но ему было неприятно, что Соловьев перешел в кружок «Вестника Европы» и либералов [* См. примеч. 75].

С Достоевским князю Э. Э. Ухтомскому лично познакомиться не удалось. Когда Соловьев читал в начале <18>80-х годов публичные лекции о Достоевском, он хотел было прочесть стихотворение князя Э. Э. Ухтомского, но полиция этого не допустила, ибо стихотворение не было внесено в программу[42]. Про какие-либо революционные замыслы Соловьева, на что указывал Павленков [* Следует читать: Пантелеев[43]], князь Э. Э. Ухтомский ничего не слыхал. Наоборот, со стороны самого Соловьева он принимает ультрамонархические заявления.

Предположений об интимных отношениях Соловьева с С. П. Хитрово не возникало. Казалось, что это просто близкие знакомые. Нельзя, конечно, утверждать, что не было никаких предосудительных толков, но эти толки шли из среды низменной или враждебной. Может быть, кое-какое значение имела также плохая репутация Всеволода Соловьева, отличавшегося некоторой распущенностью...[44] Есть еще одно больное место, про которое много распространяться не следует. В жизни С. П. Хитрово были тяжелые обстоятельства, и она не убереглась от влияния одурманить себя. Сделалось это более заметным после смерти графини С. А. Толстой. Ее брат, бывший посол, позволял себе тоже кое-какие излишества. Обращал на себя внимание своею невоздержанностью и ее сын Рюрик[45]. Бытовой русский недуг захлестывает порою и верхи культурного общества...

Про начало знакомства Соловьева с князем Д. Н. Цертелевым князь Э. Э. Ухтомский сведений не имеет. Когда он сблизился с ними, их уже постоянно как-то связывали вместе. Зиму 1880-1881 г. князь Д. Н. Цертелев прихворал. За ним ухаживала его мать. Говорили, что для утоления желудочных болей он принимал много опия. Больной сидел часами и катал большой камень... А от природы казался человеком крепким и здоровым. Появился в обществе после выздоровления зимой 1882-1883 г. У него был брат Алексей, <который> кончил жизнь ненормальным человеком (будто бы после падения с лошади ушиб-де голову)...[46] Отношение князя Д. Н. Цертелева к Соловьеву можно бы назвать сдержанно-благосклонным. Восторгов, преклонения перед Соловьевым у него не было. Он находил, что Соловьев становится слишком близко к простым смертным, а надо бы помнить, что «мы» – две крупные философские величины, стоящие превыше других людей. Он искренно считал себя равноценным Соловьеву. В свою очередь Соловьев, дружа с князем Д. Н. Цертелевым, относился к нему несколько насмешливо. Между прочим, охотно укорял его в рассеянности, хотя и сам был грешен по этой части.

Курьезы при свадьбе князя Д. Н. Цертелева[47]. Шаферами были князь Э. Э. Ухтомский, Ю. Н. Милютин[48] и Соловьев. Последний шутя уверял, что он будет «мальчиком с образом». Князь Д. Н. Цертелев по своей колоссальной рассеянности проспал время свадьбы (надо было ехать из Петербурга в Ораниенбаум), забыл кольца, нужные бумаги. Если бы Ю. Н. Милютин и князь Э. Э. Ухтомский не приехали за женихом в гостиницу, он бы, вероятно, совсем не попал на свадьбу. Венчание пришлось отложить на час. Происходило оно в дворцовой церкви у графини Карловой[49]. Излишеств в отношении вина князь Д. Н. Цертелев себе не позволял. Любил засиживаться по вечерам, ложился спать очень поздно, вставал часа в три пополудни. Благодаря позднему вставанию его почти всегда можно было застать среди дня дома. Такой же неправильный образ жизни вел он и в деревне, в Липягах[50]. С. П. Хитрово часто его дразнила и трунила над ним: «Проснитесь, Дмитрий, ободритесь». Церковных и религиозных интересов в нем было мало, но в то же время это был человек верующий. В последние годы жизни говел, приглашал священников, от церкви не отрешался. Князь Э. Э. Ухтомский часто виделся с ним у графа А. А. Голенищева-Кутузова, у графини С. А. Толстой, у Ванлярских[51], у Волконских. Князь Д. Н. Цертелев любил распространяться о своих отношениях к Э. ф<он> Гартману[52], даже сближал себя с ним. Стремился создать иранскую струю в поэзии. Шопенгауэру[53] придавал первенствующее значение. Его конек – писательство. Хотелось писать статьи, убивающие противников. В «С.-Петербургских Ведомостях» напечатано около 25 его статей. Он любил и высоко ставил графа А. К. Толстого, чрезвычайно оживлялся, когда заходила о нем речь. Был весьма близок к Гончарову[54]. От него заимствовал, может быть, сдержанность и скрытность в отношении опубликования переписки и т. д. В Петербурге он жил сначала в Hotel de France, потом в Европейской гостинице, нередко проживал у сестер жены – Ратьковой-Рожновой[55] или графини Карловой. Первая оседлость в последние годы – на Аптекарском острове. В Липягах князю Э. Э. Ухтомскому гостить не приходилось. По отзывам, местность непривлекательная, усадьба старомодная. После зимы 1880-1881 г. признаков нервного расстройства не наблюдалось. По временам, однако же, опасались, как бы болезнь снова не дала о себе знать. С. П. Хитрово толковала о «семейных неурядицах», но едва ли сущность дела в этом. Обязанностей по государственной службе у князя Д. Н. Цертелева не было. Правда, он состоял предводителем дворянства в Спасском уезде, но там и дворянства-то почти не было[56].

Александр Павлович Саломон родился, кажется, в один год с Соловьевым[57]. Считал себя однолетком Соловьева, его ровесником. Учился в Лицее, который очень любил. После Лицея пробыл некоторое время на военной службе в пешем гренадерском лейб-гвардии полку. Участвовал в русско-турецкой кампании и был ранен – лишился двух пальцев руки. Император Александр II кормил его из своих рук в лазарете, а он плакал от умиления[58]. Мать А. П. Саломона – родная сестра министра Головнина[59], подвизавшегося в Японии. Особенно дорожил А. П. Саломон близостью к министру Головнину великого князя Константина Николаевича[60], который в своем имении руководствовался указаниями Головнина. Большое влияние оказал на А. П. Саломона и Никольский[61] – профессор и инспектор Лицея. На его дочери он впоследствии женился.

С А. П. Саломоном князь Э. Э. Ухтомский познакомился у графа А. Ф. Гейдена в конце 1880 г. С Соловьевым А. П. Саломон познакомился года за три до того, может быть, на лекциях о богочеловечестве. Когда князь Э. Э. Ухтомский стал встречаться с А. П. Саломоном, этот был уже на «ты» с Соловьевым. Соловьев часто навещал А. П. Саломона, обедал у него, может быть, бывал и на даче в Павловске в половине <18>90-х годов. А. П. Саломон горячо упрекал Соловьева за речь о смертной казни после события 1-го марта 1881 г. Тем не менее он повез на другой же день князя Э. Э. Ухтомского к Соловьеву, чтобы поблагодарить за его мужественное слово. Относился А. П. Саломон к Соловьеву вообще с большим уважением. По-видимому, под влиянием княгини Е. Г. Волконской он несколько склонялся к униатству. Князь Э. Э. Ухтомский был в этом отношении гораздо неподатливее, на что княгиня Е. Г. Волконская сетовала. Интересовался спиритизмом, оккультизмом, но не серьезно. Было два серьезных интереса: Данте и арабский язык. А. П. Саломон знал итальянский язык и хорошо переводил; где его переводы, к сожалению, неизвестно. Арабский язык изучал под руководством Шмидта, который теперь в Ташкенте, в университете[62]. Занимался арабским языком и в Каире, где лечился. Вообще, это был человек разносторонний, очень начитанный, способный к длительным ночным беседам. В последние годы жизни А. П. Саломон занимал должность директора родного ему Лицея, а незадолго перед смертью он был назначен членом Государственного совета. В должности члена Государственного совета окончил свои дни и его отец. В директорство А. П. Саломона Шмидт состоял инспектором Лицея. Отношение А. П. Саломона к евреям было скорее всего безразличное. Саломоны – родом из Швеции: таковы семейные традиции. А. П. Саломон ссылался на свою белокурость. Отец А. П. Саломона был тоже министром[63]. Вероятно, Головнин не выдал бы свою дочь за лицо еврейского происхождения. Однажды Соловьев заметил, что он много бы дал за то, чтобы в его жилах была бы хоть капля еврейской крови. А. П. Саломон выражал ему по этому поводу свое негодование.

С. П. Хитрово при жизни графини С. А. Толстой несколько тушевалась – «поцелуешь руку, и все». Но потом она развернулась. Человек остроумный, наблюдательный, огромный «charme» [* очарование (франц.)], сосредоточила в себе всю поэзию толстовского дома. Внешность с резкими чертами лица, какая-то татарская. К старости она выровнялась. Что-то кошачье, звериное и тем не менее – очаровательное, влекущее к себе. Большая простота в обращении: не было желания казаться не тем, что есть на самом деле. У Соловьева было к ней глубокое чувство, а она, в свою очередь, любила и приближала к себе всех, кто любил и ценил Соловьева. Семейная жизнь С. П. Хитрово сложилась неблагоприятно. Ее муж[64] – блестящий, интересный человек, величавый барин, дипломат старой школы, писал хорошие стихи, не думал о завтрашнем дне; при всем том – большой Дон-Жуан. Вышла за него Софья Петровна замуж не столько по любви, сколько под влиянием родных. Супруги жили то вместе, то врозь, то сближались, то снова расходились. М. А. Хитрово умер вскоре после замужества дочери (Веты)[65]. Крестная мать матери Соловьева – Юлия Михайловна Грейг, вдова адмирала Грейга[66], много потрудившегося для Черноморского флота, бабушка князя Э. Э. Ухтомского, который и познакомил Соловьева с этой старушкой. Скончалась она в 1881 г. Соловьев был у нее незадолго до своей публичной лекции против смертной казни.

В. Л. Величко[67] по образованию – правовед. Однажды правоведы плохо держали себя в аудитории на лекции профессора Э. Л. Радлова. Тот вышел из аудитории очень расстроенный. В. Л. Величко последовал за ним и усердно утешал его. В разные годы В. Л. Величко часто бывал у князя Мещерского и всех уверял здесь, что он – консерватор, монархист; потом стал заискивать у либералов. Писал стихи, хорошо переводил по подстрочным переводам восточных поэтов. С рекомендательными письмами от Ю. Н. Милютина и других лиц явился на Кавказ. Получил должность редактора официальной газеты «Кавказ»[68]. Сначала князь Голицын[69] был им очень доволен, а потом добрые отношения между ними нарушились. Кавказцы встретили В. Л. Величко с доверием: он называл себя последователем Соловьева, и они надеялись, что он не затеет национальной травли. Случилось, однако, иначе: он стал неосторожно вмешиваться в распри грузин и армян и других местных народностей, нападал на армян, боровшихся за своих братьев в Малой Азии, защищал приемы грубого обрусения. В конце концов князь Голицын потребовал, чтобы В. Л. Величко покинул Тифлис в 24 часа. Вернувшись в Петербург, он принялся повсюду жаловаться на князя Голицына и стал снова являться у редактора «Гражданина». В ту пору Соловьев поколебался в своем доброжелательстве к В. Л. Величко, но знакомство их все-таки поддерживалось. С своей стороны, В. Л. Величко всячески старался использовать свою «дружбу» с Соловьевым. Было время, когда он заискивал у князя Э. Э. Ухтомского, а потом пустился в гнусные нападки. Пришлось начать судебный процесс, но В. Л. Величко уклонился от суда. Умер он сравнительно еще не старым, пережив Соловьева не на долгий срок. Рассказывали, что на Кавказ В. Л. Величко отправился с некоей госпожой, якобы его двоюродной сестрой, весьма эффектной особой[70]. Она будто бы и поощряла его из каких-то личных побуждений к неприличным газетным выходкам.

О Протейкинском[71] слухи ходили всякие, часто недоброжелательные. В чем тут правда – судить трудно. Кажется, по происхождению он из духовного сословия, сын дьякона.

С Кузьминым-Караваевым[72] князь Э. Э. Ухтомский познакомился уже после смерти Соловьева. Встречались на разных собраниях. Как сблизился с ним Соловьев, князь Э. Э. Ухтомский не знает. Соловьев рассказывал, что Кузьмин-Караваев ничего не запирал, относился к людям с доверием. Чего-либо авторитетного в Кузьмине-Караваеве не было. Все относились к нему как к «либеральному генералу». «Пикантность» в том и состояла, что либералом оказывался генерал. На князя Э. Э. Ухтомского он производил впечатление большого болтуна и взрослого ребенка, который всегда сам себя слушал. За последние годы князь Э. Э. Ухтомский потерял его из виду.

Из разговора с Анатолием Федоровичем Кони 8-го октября 1914 г.

В первый раз А. Ф. Кони видел Соловьева мельком во вторую половину 60-х годов у Писемских в Москве. Тогда Соловьев был еще подростком[74].

Затем он встретился с Соловьевым много лет спустя во второй половине <18>70-х годов в Петербурге. А. Ф. Кони был на вечере у Юлии Федоровны Абаза, жившей с мужем-министром на Фонтанке (кажется, он был в эту пору уже министром). Среди гостей находилась и графиня С. А. Толстая (рожденная Бахметева), вдова поэта. Был здесь также Соловьев. С графиней С. А. Толстой больше видеться не приходилось. Она оставила по себе впечатление «мягкой кошечки», нежной и вкрадчивой. Соловьев, кажется, ничем не выдавался, но вид у него был нездоровый, «зеленоликий».

Более близкое знакомство с Соловьевым установилось у А. Ф. Кони тогда, когда тот стал сотрудничать в «Вестнике Европы»[75]. По мнению А. Ф. Кони, Соловьев никогда не был всецело в лагере этого журнала. В кружке М. М. Стасюлевича[76] господствовала некоторая прямолинейная нетерпимость. Чтобы быть принятым в этот кружок, надо было предъявить некоторый «инвентарь» взглядов и убеждений. Малейший недочет считался достаточным основанием для того, чтобы человек был признан недостойным вступления. М. М. Стасюлевич очень настойчиво требовал, чтобы ближайшие сотрудники еженедельно по субботам собирались у него за обеденным столом. Это была своего рода «повинность». Застольные беседы часто бывали очень интересными, но тут все держались раз навсегда одобренного «инвентаря».

После обеда переходили из столовой в гостиную, а для разговоров a parte [* частных, наедине (лат.)] уединялись в маленькую комнатку, которая называлась «конспиративной». Здесь иногда высказывались друг перед другом более откровенно. Припоминается интересный случай с Кавелиным[77]. За столом шла речь о конституции, и Кавелин не возражал. В «конспиративной» же комнатке он высказался перед А. Ф. Кони в том смысле, что Россия нуждается не в конституции, а в хорошо осведомленном самодержавии. Когда А. Ф. Кони спросил, почему Кавелин не оспоривал взглядов, которые выражались в этой части за обедом, тот прямо ответил, что в столовой этого делать было нельзя.

На Соловьева смотрели сначала немного свысока, полагая, очевидно, что он еще не усвоил «инвентаря» как следует. Не оценивали должным образом и его гениальности, хотя он был выше других на несколько голов. Сам Соловьев держался осторожно, зачастую прямо не высказывался, отшучивался. Только после статьи «Идолы и идеалы» (1891)[78] А. Ф. Кони заметил перемену в отношениях кружка к Соловьеву. Направился Соловьев в «Вестник Европы» главным образом из-за невозможности найти другой приют для себя. Более самостоятельно держались в кружке Спасович[79] и сам А. Ф. Кони, связанный с М. М. Стасюлевичем старой дружбой.

Про отношения Соловьева к женщинам А. Ф. Кони может сказать только одно, что он не прочь был свести разговор на скользкие темы и любил «скабрезные» анекдоты. С. П. Хитрово А. Ф. Кони встречал у Ю. Ф. Абаза. Она показалась ему женщиной очень чувственной, способной зажигать страсть. Ему не понравилась ее манера держать себя. Сидела положив ногу на ногу, да так, что нога открывалась чуть не до колена. К Соловьеву она относилась пренебрежительно, подчеркивала свою дружбу с ним. Однажды она пригласила А. Ф. Кони к себе на обед. Жила она тогда на Песочной улице. А. Ф. Кони был приглашен собственно «на Соловьева». Тот, однако, запоздал. С. П. Хитрово решила, что ждать его нечего, ибо-де незачем его баловать. Своей близости к С. П. Хитрово Соловьев и сам не скрывал. Он часто, напр<имер>, говорил у Стасюлевичей, что не может оставаться более, ибо нужно торопиться к ней. Это очень не нравилось г-же Стасюлевич[80]. Ю. Ф. Абаза отзывалась про С. П. Хитрово, что она «вне линии» во всех отношениях. Вообще же она относилась к ней хорошо.

Уже после смерти Соловьева А. Ф. Кони пришлось как-то летом жить в Сестрорецке. Там же, по одному коридору с ним, проживала и С. П. Хитрово. Иногда она поражала его своим видом и неосновательными суждениями. Так, напр<имер>, она стала однажды уверять А. Ф. Кони, что Соловьев относился к евреям очень враждебно. А. Ф. Кони оспоривал ее, ссылаясь, между прочим, на то, что Соловьев перед смертью молился за евреев. С. П. Хитрово разгорячилась и начала утверждать, что Соловьев, по своей близости к ней, высказывался перед нею откровеннее, чем перед другими. На другой день она сама призналась А. Ф. Кони, что наговорила накануне много лишнего. По-видимому, по временам на нее «находило», особенно по вечерам, к ночи и не без влияния сторонних агентов.

М. А. Хитрово, дипломата, А. Ф. Кони лично не знал. Про семейную жизнь супругов Хитрово он ничего сказать не может. Всем было, впрочем, известно, что С. П. Хитрово давно жила раздельно от мужа.

Про князя Д. Н. Цертелева сведения у А. Ф. Кони скудные. Он казался ему каким-то ненормальным.

Про визионерство [* Букв.: ясновидец (франц.); здесь: способность наблюдать явления невидимого мира] Соловьева А. Ф. Кони рассказывает такие случаи. Нередко за столом у Стасюлевичей приходилось замечать, что Соловьев вдруг умолкал и уставлялся глазами в одну точку. Его не трогали, и потом он как-то приходил в себя.

Вскоре после того как Соловьев написал статью о Пушкине (статья о Пушкине относится к 1897 г.), А. Ф. Кони выразил некоторые суждения о дуэли Пушкина, не согласные с воззрениями Соловьева[81]. Тому это очень не понравилось, и он стал готовиться к ответу в печати. Это было, в свою очередь, неприятно М. М. Стасюлевичу. Желая положить конец недоразумению, А. Ф. Кони после обеда у Стасюлевичей уединился с Соловьевым в «конспиративной» комнатке и спросил его, почему он держится так натянуто. Тот объяснил, в чем дело. Тогда А. Ф. Кони предложил помириться на том, что при перепечатке его статьи в академическом издании неприятное для Соловьева место будет исключено. Соловьев на это согласился[82]. Чтобы окончательно перейти на дружескую ноту, А. Ф. Кони тут же рассказал довольно неприличный анекдот про «десерт» в монастыре (разговор жеманной дамы с монахом). Соловьев ужасно расхохотался.

Простившись со Стасюлевичем, А. Ф. Кони и Соловьев отправились вместе домой. Первый жил тогда на Невском, а второй – где-то на Песках. А. Ф. Кони предложил Соловьеву подвезти его. Дорогой Соловьев много смеялся, вспоминая про «десерт», так что извозчик даже оборачивался на седоков. У квартиры А. Ф. Кони Соловьев выразил желание навестить его и спросил, есть ли у него вино. Конечно, А. Ф. Кони пригласил его к себе. Соловьев сел за письменным столом, а А. Ф. Кони вышел в соседнюю комнату и послал служанку за бутылкой Chambertin. Эти маленькие хлопоты продолжались минуты три. Когда А. Ф. Кони вернулся в кабинет, он застал Соловьева сидящим в застывшей позе с устремленным в угол комнаты взглядом. А. Ф. Кони спросил, что такое с ним. Тем временем служанка принесла откупоренную бутылку и два стакана. Соловьев отозвался не сразу, а потом, в свою очередь, спросил А. Ф. Кони, видел ли тот дьявола. А. Ф. Кони стал толковать, что дьявол есть воплощение зла, что это-де – нечто отвлеченное и т. д. Соловьев начал его оспоривать, указывая на то, что он видел дьявола во плоти – как его обыкновенно изображают. Он вот и теперь его видел и даже разговаривал с ним. О чем велся разговор между ними, Соловьев не захотел передавать. Потом он несколько успокоился и сообщил А. Ф. Кони, что видел дьявола однажды во время плавания по Финскому заливу. Плавание было приятное. Соловьев прекрасно спал в каюте. Утром, проснувшись, он увидал дьявола сидящим на подушке: «мохнатого, серого с желтыми, колючими глазами». А. Ф. Кони хорошо запомнил выражение «колючие глаза». Соловьев спросил дьявола, известно ли ему, что Христос – воскрес. Дьявол отвечал, что это ему известно, но что он тем не менее оседлает Соловьева. При этом он вскочил Соловьеву на плечи и стал пригибать его к земле. Соловьев принялся произносить заклинания, и дьявол понемногу ослабел и освободил Соловьева. После этого Соловьев выбрался из каюты на палубу, и тут ему сделалось дурно.

Интересен случай, имевший место 13-го мая 1900 г., в год смерти Соловьева. В тот день было обычное обеденное собрание у Стасюлевичей. Явился Алексей Жемчужников[83], оказавшийся тринадцатым. Старик заупрямился, говоря, что он хочет еще жить. Чтобы успокоить его, приставили лишний прибор и положили за ним книжечку «Вестника Европы», которая должна была заменять отсутствующего четырнадцатого гостя. Соловьев сказал, что Жемчужникову нечего бояться за себя, так как, по поверью, умереть должен младший, а таковым оказывается сам Соловьев. Все, конечно, смеялись, а 31-го июля 1900 г. Соловьев, как известно, скончался.

В последнюю зиму с Соловьева писала портрет г-жа Кавос[84]. Портрет вышел, по мнению А. Ф. Кони, не очень удачный. Художница предложила портрет Соловьеву. Тот отказался принять его тогда же и выразил желание взять его осенью, когда устроит себе жилье, если только до тех пор не умрет. Г-жа Кавос сказала, зачем же ему умирать, еще рано. Соловьев ответил, что он думает, что душа, остающаяся, по церковному обряду, сорок дней после смерти в общении с землей, должна пребывать в это время в тяжелой форме и что, по его мнению, она должна являться в виде птицы, перелетающей с места на место, чтобы посетить дорогие места. При этом он прибавил, что сам он после смерти обратится в филина и будет пугать людей. Соловьев обещал, что в случае, если его предположение окажется основательным, он даст г-же Кавос знать о себе. На лето г-жа Кавос уехала за город и вернулась в свой дом на Каменноостровском проспекте 30-го июля. Легла спать по случайной причине не в спальной, а в комнате рядом с мастерской. Ночью она проснулась от какого-то шума в мастерской. Подумала было, что туда пробрался вор, но потом успокоилась, сообразив, что попасть на третий этаж снаружи вор не может, а хода в мастерскую из других комнат нет. Утром она вошла в мастерскую и увидала, что большое итальянское окно раскрыто настежь, а у портрета Соловьева лежит на полу какая-то птица. Вероятно, ночью окно было открыто порывом ветра, и через окно влетела стремительно птица, убившаяся до смерти при ударе о портрет.

В знакомствах Соловьев был неосторожен. Так, А. Ф. Кони считает очень сомнительным его знакомство с В. Л. Величко, которого он хотел даже притянуть к «Вестнику Европы». Впрочем, он соглашался далеко не со всеми взглядами В. Л. Величко. Сомнительным представляется А. Ф. Кони и знакомство Соловьева с Кузьминым-Караваевым.

В одно время Соловьев жил где-то на Песках. Ход в комнату – чуть не прямо с улицы. Неуютно, убого. Когда А. Ф. Кони стал выражать свои сетования по этому поводу и указал на то, что Соловьев живет, по-видимому, каким-то беспризорным, безо всякой дружеской заботливости о нем, Соловьев не возражал. Впоследствии этой же темы коснулся А. Ф. Кони и в разговоре с С. П. Хитрово. Собеседница энергично оспоривала его, ссылаясь на то, что она всячески старалась обставить Соловьева надлежащим уходом.

Про наружность Соловьева А. Ф. Кони отзывается так: верхняя часть лица – Иоанн Креститель, Христос; нижняя – Сатир, особенно если представить себе лицо без усов и бороды.

А. Ф. Кони подчеркивает, что ему очень нравилось обыкновение Соловьева креститься перед обедом и после обеда. Он проделывал это и у Стасюлевичей. Однажды А. Ф. Кони был на обеде с Соловьевым у барона Гинцбурга[85] в еврейском доме. И там Соловьев неизменно крестился.

Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!

Спешу принести Вам мою живейшую благодарность за Ваши «материалы к биографии Вл. С. Соловьева»[87]. Это целое «предварительное следствие», полноте и законченности которого мог бы позавидовать самый отличный юрист. Говоря о <смерти> О. М. Коваленской «вскоре после смерти мужа»[88], имеете ли Вы в виду, что она не могла перенести <смерти> мужа и вслед за нею прибегла к самоубийству? Ее мать – Александра (кажется, Григорьевна) Коваленская[89] была выдающаяся писательница для детей и очень интересная женщина. Она умерла в прошлом году или в 1913 г. Ее сын, Николай Михайлович К<оваленский>, б<ыл> товарищем прокурора и затем членом палаты в Москве и обладал талантом в живописи[90]. Он был женат на дочери знаменитого Федора Лукича Морошкина – Наталье Федоровне[91], у которой б<ыл> сын Михаил Николаевич (педагог, писатель и автор учебников по русской истории[92]) и две дочери. Замечательно, что под влиянием примера О. М. Соловьевой и восторженной любви к матери обе эти дочери тотчас после смерти последней отравились и едва были спасены. Их мать была замечательная музыкантша.

Снова проверяя свои воспоминания о Писемском[93], я окончательно убеждаюсь, что в то время, когда его сын Павел (оставленный при университете по гражд<анскому> праву и впоследствии сошедший с ума[94]) был дружен по гимназии с В<ладимиром> С<оловьевым>, Писемский жил уже не на Пресне, а в Нащокинском переулке.

Душевно Вам преданный

А. Кони

P. S. Заранее говорю Вам: Христос Воскрес.

Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!

В первую свободную от хлопот переезда[95] минуту спешу очень поблагодарить Вас за присылку ко мне второй части Вашей статьи о В. С. Соловьеве. Читал ее с живейшим интересом. Вот как надо писать исчерпывающие биографии, соединив объективность историка, вдумчивость психолога и скальпель анатома. С нетерпением буду ждать продолжения. Какая разносторонняя и в то же время цельная натура был Вл<адимир> Серг<еевич>!

Но как было бы хорошо проследить, благодаря Вам, жизнь его и в зрелые годы! Может быть, и моя лекция о нем (напечатана в «Вестнике Европы») и воспоминания о «рыцаре круглого стола» дали бы некоторый для этого материал[96]. Вы часто говорите о его близости к кружку «Вестника Европы». Близость несомненная, но единения не было. Во многих отношениях он (как и Ваш покорнейший слуга) сохранял самостоятельность взглядов и то, что французы называют ligne de conduite [* линия поведения (франц.)]. У меня есть некоторые доказательства этого. Таков же был, в значительной степени. Кавелин.

Мне было отрадно узнать, что он увлекался Виктором Кузеном и считал Спинозу великим мыслителем[97]. Я шел по тому же пути и на университетской скамье был прельщен изяществом мысли и слова в «Du Vrai, du Beau et du Bien» [* Кузен В. «Об истине, прекрасном и добре», 1836 (франц.)]. И Спиноза имел на меня огромное влияние (есть моя статья в «Вестнике Европы» – «Спиноза в русском переводе»[98]), пока я не познакомился с «Критикой практического разума» Канта[99].

Очень по душе мне Ваши определения – простые и в то же время глубоко содержательные – тех путей, которые приводят «скитание мысли» (выражение, кажется, Хомякова[100]) в «слепые тупики, в затхлые закоулки, в темное и ожесточающее подполье, в засасывающую обыденщину»[101]. Я так люблю такие определения. Помните, у Пушкина определения совести: «докучный собеседник, нежданный гость, заимодавец лютый», или «товар запасливой торговли, пожитки бледной нищеты», или «повелительные грани» и т. д.[102]

Есть одно филологическое сомнение: стр. 75 – «...уже взрослым приплевшийся в М<осковский> у<ниверситет>...»[103]. Это от глагола «приплестись»? А можно ли сказать: «приплестись к чему-либо» в смысле «вплестись»?

Однако я Вас утомил. Надеюсь, что Вы здоровы и тоже проводите время как «воздушник» (так называют под Москвою дачников).

Душевно преданный

А. Кони.

Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!

Я не только не поправился от инфлуэнцы, но она вдруг очень обострилась, и я сильно страдаю. Тем не менее я взял ящик с документами Абазы (я ее склонял) и нашел пакет с надписью: «Письма С. М. [* Так в тексте] Соловьева», но по вскрытии его, к удивлению моему, нашел лишь одно прилагаемое и незначительное письмо[104].

Если Вы коснетесь участия Соловьева в «Вестнике Европы», я могу Вам дать письмо (и, кажется, даже два) его ко мне и переписать надписи его на поднесенных мне книгах[105].

Боюсь, могу ли быть в Гос<ударственном> совете во вторник[106]. Извините за почерк: лежу в постели.

Ваш А. Кони.

Владимир Сергеевич познакомился с семьей Самариных в начале <18> 70-х годов через своего друга графа Федора Львовича Соллогуба[108] и бывал у него на Б<олшой> Ордынке в доме его матери – графини М. Ф. Соллогуб (рожденной Самариной). Своею диссертацией[109] он обратил на себя внимание Юрия Федоровича Самарина[110], который пожелал с ним познакомиться. В то время Соловьев сочувствовал славянофилам, но и когда с ними порвал в конце <18> 80-х годов, он долгое время выделял из их среды Юрия Федоровича.

Зимой 1886-1887 годов Соловьев часто видался с Федором Дмитриевичем Самариным[111], жившим в тот год в Москве. Фед<ор> Дм<итриевич> находился тогда под обаянием его личности, его таланта, но разошелся с ним из-за его увлечения католицизмом. Когда Влад<имир> Соловьев напечатал ряд статей, полных резких несправедливых нападок на славянофилов вообще и на Юрия Федоровича в частности, Дмитрий Федорович Самарин написал в ответ статью под заглавием «Поборник вселенской правды»[112]. Под конец жизни взгляды Владимира Соловьева по отношению к Юрию Федоровичу несколько смягчились.

Весной 1899 года Вл. Соловьев провел некоторое время на юге Франции в Канне и часто видался там с Федором Дмитриевичем Самариным и его семьей и читал им первый, только что им тогда написанный, «Разговор» из «Трех разговоров»[113].

Многоуважаемый Сергей Михайлович!

Спасибо за XI и XII главы[115]. Весьма интересно. Вся эпоха, люди, нравы и обычаи – все как на ладони. Схвативший с философского кондачка соловьевскую философию Евг. Трубецкой в Вашем удивительном труде получит надлежащее опровержение. Он, Трубецкой, по своему самомнению едва ли это оценит, но всякий посторонний поймет, что, дабы приблизиться не только к личности, но и к взглядам Соловьева, надо читать не Трубецкого, а Ваши «матерьялы»[116].

Искр<енне> преданный

А. Оболенский.

1920 июля 20

Многоуважаемый Сергей Михайлович!

Во-1-х, благодарю Вас за письмо. Во-2-х, А. М. Лопатин[117], коему я сообщил Ваш адрес, обещает Вам написать непосредственно (вероятно, уже написал) касательно бумаг его покойного брата. Он же собирался сообщить Вам кое-что из своих воспоминаний о Соловьеве. В-3-х, все это время жена моя болела сильнейшей дизентерией, до сих пор еще далеко не окончившейся ввиду весьма подлых осложнений в кишках, почему я Вам так долго не отвечал, будучи в значительной степени истомлен и издерган. Сегодня ей немного лучше, и дух мой понемножечку водворяется на место, не мешая обычному ходу мыслей. Этот обычный ход мыслей и позволяет мне ответить на важнейшие пункты Вашего письма.

А именно. Насчет отца Амвросия[118] скажу Вам, что он был монахом строгой жизни и привлекал сердца всегда радостным и любовным отношением, как и подобает истинному старцу. По части книг и литературы (не исключительно духовно-богословской) судил с чужих слов и не придавал светскому писанию особого значения. Прямая противоположность тем стихам Ростана[119], что Вы мне привели. Для отца Амвросия надо бы написать прямо обратное. Напр<имер>, так:

Все было так полно разнообразием картин,

Везде был Бог, во всем, в раздельности – един;

Его вдыхали мы, его мы созерцали

И прямо бытие из книг воспринимали.

Но если отец Амвросий и воспринимал вообще непосредственно бытие, то бытие Соловьева он воспринимал гл<авным> образом через посредство К. Леонтьева[120], т. к. во время пребывания Соловьева в Оптиной <пустыни>[121] виделся с ним мало. Соловьев, насколько мне известно, интересовался помимо прочего гл<авным> обр<азом> скитской библиотекой, где разбирал книги и занимался. Имя же Соловьева стало особенно известным в кругах людей церковных после статей в «Руси» и полемики со Стояновым[122]. Его стали считать изменником православия, предавшимся латинству, и пр<очую> хорошо Вам известную чепуху городили про него. К. Леонтьев все говорил: «Зачем Соловьев предрешает формы? Почему в Рим и папа, а не в Константинополь и патриарх?» Все это говорилось отцу Амвросию, а т. к. он сам едва ли что-либо читал из писаний С<оловьев>а, то и не мог отозваться о С<оловьеве> одобрительно.

Вот и все, что мне известно об этом. Не знаю, почему Вам совестно спросить касательно свертка. Скорей мне должно быть совестно сказать, что я его никогда не получал обратно. Но и это мне не совестно, ибо смело могу Вам сказать: да не смущается сердце Ваше, сверток стал нам совершенно и окончательно не нужен и его присутствие или отсутствие ни малейшего влияния не окажет и не может оказать на степень нашего благополучия. Посему будем считать que L'incident est exclu [* что инцидент исчерпан (франц.)]..

Простите меня за бестолковое письмо. Пишу сидя около больной жены. Притом же 4 ч<аса> утра.

Сердечно преданный Вам

А. Оболенский.

Милостивый государь Сергей Михайлович!

Вместе с этим письмом посылаю Вам печатавшиеся в «Московском еженедельнике» воспоминания о Шекспировском кружке А. А. Венкстерна, которые могут дать Вам ответ на интересующие Вас вопросы[124]. Обращаюсь к Вам только с покорнейшей просьбой вернуть мне их по миновании надобности, потому что достать теперь издание, в котором они печатались, едва ли возможно. Из этих воспоминаний Вы увидите, что непосредственного участия в деятельности кружка Владимир Сергеевич не принимал. Он был частым посетителем происходивших у Л. И. Поливанова[125] собраний, так называемых шекспиристов, и с большинством из них находился в дружеских отношениях. Когда с параллельным публичным исполнением драм Шекспира члены кружка начали устраивать на частных квартирах шуточные спектакли, ставя на них пьесы своего собственного сочинения, Владимир Сергеевич, любитель и мастер хохотать, большой ценитель Козьмы Пруткова[126] и, как известно, автор целого ряда произведений в пародийном духе, проявил к этим спектаклям самую горячую симпатию и всячески их поощрял.

Однажды А. А. Венкстерн и я написали в высшей степени нелепую пьесу «Альсим или торжество инфернальных сил. Сон студента после 12-го января». Владимир Сергеевич, пленившись именно ее нелепостью, решил поставить ее у себя в доме, т. е. в доме бывшего еще тогда в живых самого Сергея Михайловича Соловьева[127]. Причем, желая обставить свою антрепризу по возможности торжественно, пригласил на представление цвет московской профессуры. Отправляясь на это представление в виде странствующих актеров с узлами, в которых находились костюмы и бутафория, мы, несмотря на шуточный характер представления, не могли подавить в себе волнения, которое вызвал у нас состав зрителей. Но В<ладимир> С<ергеевич> прибег к сильной мере. Вопреки обычному порядку, спектакль не закончился, а начался ужином, и этот прием возымел желаемое действие. Пьеса прошла с выдающимся успехом, которому немало способствовал раздававшийся в нужных местах неистовый хохот самого антрепренера.

Но этим внимание Вл<адимира> С<ергеевича> к пьесе, поставленной в доме Сергея Михайловича, не ограничилось. Вскоре затем он представил нам написанный им самим замечательный по своим литературным достоинствам к ней акт, в котором изображалось развитие страсти главного героя[128]. И в последующие разы, когда давался наш «Альсим», он шел уже с этим дополнительным актом.

Постараюсь в самом непродолжительном времени доставить Вам эту пьесу или по крайней мере выдержки из нее. Что касается «Тезея», «Разбойников» и «Жестокого барона», то две первые пьесы написаны теми же авторами, что и первая редакция «Альсима», т. е. А. А. Венкстерном и мною, третья – одним мною[129]. В<ладимир> С<ергеевич> участия в написании их не принимал и только способствовал успеху их исполнения, находясь в публике.

Примите уверение в моем совершенном уважении и преданности. Готовый к услугам

В. Гиацинтов.

Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!

Препровождая Вам «Альсима»[130] (почти в полном виде), приношу Вам искреннюю благодарность за присланные мне оттиски Вашего в великой степени интересного труда [* См. примеч. 87], который для меня имеет тем большую цену, что я не только знал, но и очень любил Владимира Сергеевича, и по сие время считаю его личностью поистине гениальною.

Искренне уважающий Вас и всегда готовый к услугам

Ваш В. Гиацинтов.

Глубокоуважаемый Сергей Михайлович!

Насколько я могу припомнить, первое представление «Альсима» состоялось весною 1878 года. Зимою того же года он был поставлен у С. М. Соловьева. Третий же акт написан был, должно быть, в 1879 г. Время, когда В<ладимир> С<ергеевич> особенно близко стоял к Шекспировскому кружку, определяется приблизительно 1877-1883 гг. Текст «Альсима» я предоставляю в полное Ваше распоряжение, а рукопись прошу принять в знак искреннего моего к Вам уважения и преданности.

В. Гиацинтов.

Москва

Милостивый государь Сергей Михайлович!

Очень извиняюсь, что до сих пор не ответила на Ваше письмо. Исполняя Ваше желание и просьбу Сергея Михайловича Соловьева[132], я постараюсь поделиться с Вами моими воспоминаниями о Владимире Сергеевиче. К счастию, у меня сохранились дневник, мои письма того времени к моей матери[133], где очень подробно описывались все наши встречи с ним и беседы, благодаря чему я вполне могу воспроизвести их, хотя с тех пор прошло уже более 35 лет.

Познакомилась я с Влад<имиром> Серг<еевичем> в 1879 г. в селе Дубровицах Подольского уезда у наших общих знакомых Поливановых[134]. Мы проводили лето около них на даче в Ивановском. Владим<ир> Сергеев<ич> часто приезжал туда вместе с другом своим – Львом Михайловичем Лопатиным[135], чтобы отдохнуть в близкой ему семье, и на это время оставлял все свои занятия.

Нас собирался там большой кружок молодежи, устраивались спектакли, которые Влад<имир> Серг<еевич> охотно посещал и вообще принимал участие во всех наших затеях, как ни странно это казалось. Напр<имер>, он очень любил играть в так называемый «зверинец». Выбирал себе роль самых диких зверей, и игра эта кончалась тем, что Влад<имир> Серг<еевич> разражался таким неудержимым, ему одному свойственным, смехом. Поднимался такой шум, что прибегали старшие узнать, что случилось. Мы все очень гордились его участием в наших затеях.

Зимой того же года я продолжала встречаться с Влад<имиром> Серг<еевичам> в доме моей тетки П. Н. Венкстерн[136] (проживавшей на Старой Конюшенной), у которой я тогда гостила. В то время у нас основался кружок любителей, ставивших пьесы Шекспира, который вскоре завоевал себе некоторую известность в Москве под названием Шекспировского кружка. Руководителями его были Лев Иванов<ич> Поливанов, Р. М. Павлов и С. А. Юрьев[137].

Влад<имир> Серг<еевич> относился с большим интересом к Шекспир<овскому> кружку, любил бывать на репетициях и вместе с нами волновался на представлениях. Мне пришлось играть в «Гамлете» роль Офелии[138]. Кроме того, у нас ставились пьесы и совсем другого характера: юмористические сочинения наших братьев и их товарищей, в которых Вл<адимир> Серг<еевич> тоже участвовал как автор. Напр<имер>, в «Альсиме»[139]. Вл<адимир> Серг<еевич> сам в них не играл, но не пропускал ни одного представления, садился всегда в первом ряду и подбадривал актеров, начиная в смешных местах громко смеяться своим характерным смехом, заражая им и остальную публику. Мы уже заранее радовались, когда Влад<имир> Серг<еевич> являлся на эти представления, зная, что наверно успех их был обеспечен.

У нас часто устраивались танцевальные вечера. Влад<имир> Серг<еевич>. сам никогда не танцевавший, очень любил смотреть на нас – молодежь, причем его любимой позой было стоять, прислонившись к двери кабинета, скрестив руки, и смотреть на нас своими необыкновенными глазами, с доброй, снисходительной улыбкой на устах. Он часто делал свои наблюдения и потом сообщал их нам.

Иногда все-таки Владим<ир> Серг<еевич> поражал нас своими странными выходками. Помню, как однажды мы возвращались целой компанией молодежи от одних знакомых. Вечер был чудный, и мы решили идти пешком. Влад<имир> Серг<еевич> шагал рядом своими длинными ногами. Вдруг мы видим, что он сходит с тротуара, подходит к извозчику и высыпает ему всю мелочь из своих карманов со словами: «Вот тебе, голубчик. Только, ради бога, не приставай ты к нам. Видишь, какая чудная ночь!» Много мы тогда шутили и смеялись над этой выходкой.

В то время Соловьев начал уделять мне особенное внимание, стал искать постоянных встреч со мной, ездить даже на коньки к Фомину, где мы катались, мерз, простужался и все-таки ездил. Когда мы собрались на так называемый «бал маркиз» в Благородном собрании 27-го декабря, он просил позволения приехать посмотреть на наши туалеты. Все это было так несвойственно Вл<адимиру> Серг<еевичу>, что обратило общее внимание, и молодежь не преминула начать меня дразнить, говоря, что я «покорила философию нашего века».

Тогда же Вл<адимир> Серг<еевич> задумал вдруг писать светский роман и приходил советоваться со мной относительно своей героини. Однажды он ужасно насмешил, прося описать ему дорожный туалет молодой дамы, чтобы это было comme il faut [* как следует, прилично (франц.)] и чтобы непременно было что-нибудь розовое в голове, и остался очень доволен, когда я ему описала такой туалет. Кажется, роман этот никогда не был докончен.

Мне очень льстило внимание Влад<имира> Серг<еевича>. Я гордилась тем, что он находит удовольствие в беседах со мной, но, будучи еще очень молоденькой девушкой, я не придавала его ухаживанию особенного значения. Все мы были как-то немножно заинтересованы друг другом, и поэтому я была страшно поражена и огорчена, когда в январе той же зимы, уже в 1880 г., Влад<имир> Серг<еевич> сделал мне предложение.

Вот так я описала это своей матери:

"В день моего рождения, 16-го января, Соловьев сделал мне предложение. Я замечала уже давно, что он немного ухаживает за мной, но никак не ожидала такого окончания! 16-го на вечере он был очень грустен и расстроен; несколько раз подходил ко мне, начинал говорить, но кто-нибудь всегда мешал. Наконец, во время мазурки он мне сказал, что, вероятно, не успеет мне объяснить свою просьбу, но чтобы я после его ухода взяла книгу, котор<ая> лежит на столе в кабинете моего двоюродного брата, и прочла бы подчеркнутое место на 150-й странице. Это было уже четыре часа утра, так что мне недолго пришлось ждать. Оказалось, что это были стихи Гейне, а подчеркнутое место: «Sei mein Weib, sei mein Herz dein Vaterland und Vaterhaus» (Будь моей женой, да и будет мое сердце твоей родиной и отечеством)[140]. Как мне жаль, что он это сделал! Я перед ним преклоняюсь, как перед гением, считаю его хорошим человеком, но никогда не думала быть его женой: есть в нем много черт мне несимпатичных, много странностей, иногда он бывает очень резок и нервен, а главное – я не люблю его. Но как тяжело мне его огорчить! Благослови меня, милая мама. Дай бог, чтобы я сумела ему так сказать, чтобы это его не обидело и не огорчило".

Через несколько дней Соловьев к нам приехал за ответом. Вот что я писала матери:

"Вчера я решительно отказала Соловьеву. До этого вторника он все хворал, и первый его выход был к нам, хотя он еще не совсем поправился. Не могу описать тебе, до чего мне было тяжело! Он все время подходил ко мне, но я долго не решалась заговорить. Наконец, видя, что надо решиться, я остановилась посреди залы, и тут у нас произошло объяснение. Он спросил меня, вполне ли я поняла, что было подчеркнуто в книге? Я ответила – «да», т. е. что поняла, и обратилась к нему, чтобы сказать «нет», но была до того взволнована, что у меня недостало голоса, и я только могла пошевелить губами. Соловьев сам был ужасно расстроен, но хотел все-таки дать мне успокоиться. Помолчав немного, он опять спросил: «Вы ведь поняли, что я этим хотел сказать! Другими словами, я делаю Вам предложение. Согласны Вы или нет?» Собравшись с силами, я ответила только «нет», не прибавляя ничего. Он тоже ничего не сказал, и мы молча простояли несколько минут, не решаясь взглянуть др<уг> на друга, и потом разошлись в разные стороны. Мне до того было жалко Соловьева, что, кажется, чтобы утешить его, я даже вышла бы за него. Такое у него было страдальческое лицо".

После этого мы некоторое время не виделись с Влад<имиром> Серг<еевичем>, но в феврале 1880 г. опять с ним встретились на вечере у П<авловы>х[141]. Вот что я писала матери об этой встрече:

"На вечере у П<авловых> у нас с Соловьевым был разговор, после которого мне стало легко и весело на душе. В начале вечера он был чрезвычайно мрачен, но потом улучил минутку, когда я осталась одна, и сказал, что ему надо поговорить со мной. Я так и чувствовала, о чем он заговорит, и действительно угадала. Он спросил меня, должен ли он считать мой отказ моим последним словом или это может перемениться? Я сказала ему, что ответила «нет» потому, что не чувствую в себе той любви, которая одна может заставить меня переменить решение, что я глубоко уважаю его, но думаю, что он бы сам был недоволен, если бы я ответила ему «да», не имея этого чувства. Он тогда спросил, может ли оно явиться со временем и согласился сам со мной, что на это я не могу ответить, т. к. по желанию нельзя ни полюбить, ни разлюбить человека. Ему, кажется, очень понравилось, что я с ним так доверительно поговорила, и он мне это даже выразил: «Не всякая женщина могла бы так правдиво и откровенно ответить. Я никогда этого не забуду и искренно Вас за это благодарю. Я сделал ошибку, заговорив слишком рано о своем чувстве». Я еще сказала, что лучше, что так все кончилось: слишком мы разные люди, разные у нас вкусы и взгляды. «Неужели Вы думаете, что я стал бы Вас стеснять? Я понимаю молодость!»

После этого разговора он стал очень весел, и мы расстались друзьями. Хотя я ему не дала никакой надежды, но боюсь, что она у него осталась".

Вскоре я уехала из Москвы и все лето не видалась с Влад<имиром> Серг<еевичем>. Осенью 1880 г. мы опять встретились, и у нас установились самые дружеские отношения. Мы даже ездили целой компанией вместе с ним и его другом Львом Мих<айловичем> Лопатиным к Троице. Посетили там схимника Варнаву[142], который долго беседовал с Соловьевым и на прощание ему сказал: «Будешь ты большим князем!» Вероятно, предрекая его мировую известность.

После этого мы опять долго не видались с Влад<имиром> Сергеевичем, но добрые отношения у нас сохранились навсегда, и даже после моего замужества он несколько раз бывал у меня в доме. Последние годы его жизни мне не приходилось с ним встречаться, хотя я имела постоянные сведения о нем через Л. М. Лопатина.

Вот, милостивый государь, мои воспоминания о В. С. Соловьеве, которые я могу предоставить в Ваше распоряжение. Писем Владимира Сергеевича у меня не было.

Примите уверения в совершенном почтении

Е. Шуцкая (урожд. Клименко).

P. S. Буду очень благодарна, если Вы известите меня о получении этого письма.

1-го сентября 1922 г. Эрнест Львович Радлов про свою поездку с Соловьевым в Каир рассказывал мне приблизительно так.

Поездка наша состоялась весною 1898 г.[144]. Мой брат, Отто Львович Радлов, занимал тогда должность директора Русского общества пароходства и торговли и проживал в Одессе. Благодаря его содействию мы могли совершить плавание от Одессы до Александрии и обратно на льготных условиях: я получил даровый билет, а для Соловьева была сделана значительная скидка. Нормальная плата – 200 р<уб>. Таких денег у нас не было. Мы условились с Соловьевым съехаться в Одессе.

Я остановился у брата, а Соловьев – в гостинице. В Одессе мы провели только один вечер. Тут нас посетил профессор Новороссийского университета Ланге[145], представитель кафедры философии. Ланге любил подсмеяться над людьми. В качестве позитивиста он стал слегка подтрунивать над мистицизмом Соловьева. Тогда Соловьев сказал: «Ну, хорошо. Скажите, однако, что дала ваша позитивная философия?» В ответ Ланге нашелся указать только на законы Вебера-Фехнера[146], да еще на какие-то мелочи.

Пароход, на который мы перебрались, был старый, но помещение нам отвели отличное. В Константинополе пароход простоял, кажется, два дня. Мы посетили, между прочим, русское посольство. Наш посол Зиновьев[147] хотел пригласить нас к обеду, но дело это почему-то расстроилось. Такая неудача нас лишь обрадовала, ибо мы не захватили в дорогу ни фраков, ни других принадлежностей парадного одеяния.

У Соловьева был в посольстве знакомый – князь Георгий [* следует читать: Григорий] Николаевич Трубецкой, а у меня – Шебунин, женатый на дочери Василия Дмитриевича Смирнова. Шебунин состоял секретарем посольства[148]. Виделись мы в Константинополе и с Федором Ивановичем Успенским[149], который угощал нас обедом. Один вечер провели в семействе Иванова – агента Русского общества пароходства и торговли.

В Афинах пароход простоял гораздо дольше, чем бы следовало, по причине досадной случайности: при выходе из Пирейской бухты он приткнулся к берегу, и потом русские военные суда стаскивали его канатами в течение 12 часов. В Афинах мы ни у кого не были, ибо нельзя было отлучиться с парохода.

Вследствие опоздания с отбытием из Афин мы попали на остров Крит не ночью, как полагалось, а днем. Здесь адмирал Скрыдлов[150] пригласил «выдающихся пассажиров», как выражался наш капитан, к завтраку. Таких «выдающихся пассажиров» оказалось всего трое: капитан да мы двое. Скрыдлов прислал за нами шлюпку с десятком матросов, и за переправу в несколько саженей Соловьев «отвалил» им золотой. За завтраком на адмиральском судне играл целый оркестр, а через зеркальные окна можно было любоваться превосходным видом на критский пейзаж.

В числе завтракающих оказался и капитан Елец[151] прибывший на Крит раньше. С тем же пароходом, что и мы, он направился затем в Александрию. Не задерживаясь в этом городе, мы с Соловьевым тотчас же переехали в Каир, где и водворились в Schepeard's Hotel. Сезон уже кончился, и отель был довольно пуст. Елец остановился в другой гостинице. Соловьев, знавший Египет еще по первой своей заграничной поездке[152], познакомил меня с замечательнейшими мечетями в Каире, с Булакским музеем, с Гелиополисом[153] и с страусовой фермой. В музее и на ферме он купил несколько вещей для подарков. Всего мы пробыли в Каире четыре дня. Один из этих дней был посвящен прогулке к пирамидам. В этой прогулке нас сопровождал Елец. Ехали мы в ландо. Елец расположился на козлах, впрочем, в издержках он не участвовал, а стоило это удовольствие 60 р<уб.>. Соловьев и Елец были втащены арабами на вершину Хеопсовой пирамиды, а я предпочел спокойно сидеть в коляске. Соловьев приказал подать бутылку шампанского, которую он и распил вместе с Ельцом к великому удовольствию сего последнего. Шампанское было передано на пирамиду из какого-то заведения по соседству. Перед восхождением Соловьев передал мне на всякий случай свой бумажник с документами и деньгами. Когда он спустился на землю, я невольно обратил внимание на его лицо. Все жилы были сильно вздуты, да и весь-то он представлялся до крайности ослабленным и истощенным. Без сомнения, было ошибкой, что он туда полез. Соловьев и Елец тут же снялись у фотографа; не помню уже, в стоячем ли положении или сидя на верблюдах. Елец дал фотографу свой петербургский адрес, а Соловьев уплатил деньги. Потом Соловьев очень досадовал, что фотографического снимка он, однако, не получил.

О встрече с Соловьевым Елец напечатал впоследствии в одной газете свои воспоминания, но большою точностью они не отличаются[154]. В одной каюте с Соловьевым он не путешествовал, никаких мудрых бесед с ним не вел. Вообще, наш случайный спутник особой симпатии нам не внушал.

Соловьев и я завтракали и обедали в Schepeard's Hotel'e. Являлись мы в скромных пиджаках, чем смущали, вероятно, чопорных англичан, облеченных во фраки. Зато Соловьев давал арапу-слуге «на чай» по меджидке[155]. Вернулись мы домой без копейки денег, а было на поездку у меня 600 р<уб.>, у Соловьева же несколько больше – рублей 800. Расходы мы делили пополам; главный расход – «на чай».

Из Каира я выехал в Александрию в одиночестве и ночевал там на пароходе. Соловьев остался в Каире с английским резидентом в клубе. Пароход должен был отбыть из Александрии рано утром, а Соловьева все нет. Я начал было уже беспокоиться, но за каких-нибудь десять минут до отчаливания появился наконец и Соловьев. Елец был тут же. И на обратном пути мы были обставлены всевозможными удобствами, Соловьев был в «разлетайке», которую он купил еще на прямом пути в Константинополе за 25 фр<анков> и в которой он щеголял потом очень охотно и в России. Дорогой случилась маленькая беда: ветер сорвал с головы Соловьева его соломенную шляпу, погибшую в море.

В Смирне пароход стоял часа четыре. Соловьев ограничился посещением какого-то Георгиевского монастыря по соседству с этим городом. Первоначально он предполагал проехать из Смирны в Иерусалим, но за истощением денежных средств от этого предположения пришлось отказаться. В Константинополе я угощал обедом на пароходе драгомана Мандельштама, доктора международного права[156], а Соловьев был в это время у князя Г. Н. Трубецкого, который должен был дать ему какие-то поручения.

По возвращении в Одессу, Соловьев отправился в Москву, а я – в Петербург. В мае месяце, водворившись снова в Hotel d'Angleterre в Петербурге. Соловьев счел нужным отблагодарить моего брата за его любезность: к обеду в гостинице были приглашены мой брат, его жена и я. На столе был любимый Соловьевым Asmannshausen.

Все наше путешествие продолжалось около трех недель. Это было даже не столько путешествие, сколько просто приятная прогулка, partie de plaisir [* увеселительная прогулка (франц.)]. Погода нам благоприятствовала. Хотя в Каире сезон уже считался законченным, но знойно не было, так как дули северные ветры. В Эгейском море мы наслаждались чудными громадными звездами. В прямой путь Соловьев сочинял стихи, которые тут же и читал мне. Помню «Мимо Троады», «Das Ewig Weibliche»[157]. Соловьев спрашивал, посылать ли эти стихи для напечатания? Я отвечал: «Платят деньги, так посылай». Днем мы нередко играли на пароходе в шахматы.

В Одессе на обратном пути потребовался таможенный досмотр. Чиновник, приставленный к этому делу, узнал Соловьева и воскликнул: «Ах, Владимир Сергеевич!» О досмотре наших вещей не было и речи.

В 1900 г., в год смерти Соловьева, мы жили летом в Сайме, близ Выборга. Соловьев должен был приехать туда по возвращении из Москвы. В ночь с 29-го на 30-е июля, или в ночь с 28-го на 29-ое, мне приснилось, что ко мне вошла наша кухарка Анисья, которая в ту пору служила у нас (а всего она прожила у нас 25 лет), и сообщает мне, что Соловьев заболел. Затем вижу, будто Соловьев едет на извозчике. Его трясет лихорадка, и он ударяет одной рукой по колену. Все еще во сне говорю кухарке: «Ничего, он поправится». Утром принесли газеты, и я прочел в них известие, что Соловьев тяжело захворал. Про свой сон я рассказал домашним еще до получения газет. Впоследствии Н. В. Давыдов, спрошенный мною, сообщил мне, что вез Соловьева на извозчике в село Узкое и что Соловьев был в лихорадке[158]. Оказалось, таким образом, что сон и действительность на этот раз совпали.

Тексты публикуются по правилам современной орфографии и пунктуации с сохранением языковых особенностей оригиналов, хранящихся в ОР ГБЛ (ф. 700).

No 1. Запись бесед с Э. Э. Ухтомским (к. 2, ед. хр. 2, лл. 130-151. Рукой С. М. Лукьянова).

No 2. Запись беседы с А. Ф. Кони (к. 2, ед. хр. 3, лл. 265-272. Рукой С. М. Лукьянова).

No 3. А. Ф. Кони – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 17, лл. 1-2 об. Автограф).

No 4. А. Ф. Кони – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 19, лл. 3-4. Автограф).

No 5. А. Ф. Кони – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 17, лл. 4-5. Автограф).

No 7. Е. К. Мамонова – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 19, лл. 5-6. Автограф). Авторство установлено на основании пометы Лукьянова.

No 8. А. Д. Оболенский – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 21, лл. 1-2. Автограф).

No 9. А. Д. Оболенский – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 21, лл. 3, 5 – об. Автограф).

No 10. В. Е. Гиацинтов – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 14, лл. 1-3. Автограф).

No 11. В. Е. Гиацинтов – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 14, л. 4. Автограф).

No 12. В. Е. Гиацинтов – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 14, л. 6. Автограф).

No 13. Е. Н. Шуцкая – С. М. Лукьянову (к. 3, ед. хр. 27, лл. 1-5. Автограф).

No 14. Запись беседы с Э. Л. Радловым (к. 2, ед. хр. 3, лл. 304-309. Рукой С. М. Лукьянова).

[1] Ухтомский Эспер Эсперович (1861-1921) происходил из родовитого, но обедневшего княжеского рода, ведущего начало от Рюриковичей, поэт, публицист, чиновник департамента духовных дел иностранных исповеданий, с 1896 г. – редактор-арендатор газеты «С.-Петербургские Ведомости».

[2] Александровский (ум. ок. 1883), с 1880 г. – студент историко-филологического факультета Петербургского университета. Каких-либо дополнительных сведений о нем установить не удалось.

[3] Владиславлев Михаил Иванович (1840-1890), профессор философии Петербургского университета, читал лекции по логике, психологии, истории философии. Свое отношение к взглядам Вл. С. Соловьева выразил в рецензии на его магистерскую диссертацию (Журнал Министерства народного просвещения, 1875, No 1).

[4] После защиты докторской диссертации Вл. С. Соловьев в 1880-1882 гг. читал в Петербургском университете в качестве приват-доцента лекции по метафизике, истории философии.

[5] Гелленбах Б. фон, немецкий философ (см.: Соловьев Вл. С. На пути к истинной философии: В. v. Hellenbach. Der Individualis-mus // Русь, 1883, No 20.

[6] См.: Весь Петроград на 1917 год. Адресная и справочная книга г. Петрограда. СПб., 1916, с. 418.

[7] Лотце Герман (1817-1881), немецкий философ. Его лекции М. И. Владиславлев слушал во время своей заграничной командировки в начале 1860-х гг. В Петербургском университете М. И. Владиславлев вел спецкурс по «Микрокосму» Г. Лотце.

[8] Бестужев-Рюмин Константин Николаевич (1829-1897), профессор русской истории в Петербургском университете.

[9] В 1877-1881 гг. Вл. С. Соловьев прочитал в Петербурге 12 публичных лекций, опубликованных в «Православном обозрении» под названием «Чтения о богочеловечестве» (см.: Соловьев Вл. С. Собр. соч., т. 3, СПб., 1905).

[10] Гейден Александр Федорович (1859-1919), граф, студент историко-филологического факультета Петербургского университета, чиновник департамента духовных дел иностранных исповеданий, офицер гвардейского Флотского экипажа.

[11] Гейден Федор Логинович (1821-1900), граф, генерал-адъютант, начальник Главного штаба, финляндский генерал-губернатор.

[12] Гейден Елизавета Николаевна (урожд. Зубова) (1833-1894), графиня, жена Ф. Л. Гейдена.

[13] Гейден Николай Федорович, полковник, чиновник для особых поручений при военном министре.

[14] Гейден Дмитрий Федорович, предводитель дворянства в Винницком уезде Подольской губернии.

[15] Гейден Петр Александрович (1840-1907), граф, предводитель дворянства в Опочецком уезде Псковской губернии, депутат 1-й Государственной думы.

[16] Никифоров Николай Николаевич, студент-естественник Петербургского университета (1880-1884), земский начальник в г. Троки Витебской губернии, автор воспоминаний «Петербургское студенчество и Влад<имир> Серг<еевич> Соловьев» («Вестник Европы», 1912, No 1, с. 157-186).

[17] Минаев Иван Павлович (1840-1890), профессор сравнительной грамматики индо-европейских языков Петербургского университета.

[18] Газета, издаваемая представителем позднего славянофильства Иваном Сергеевичем Аксаковым (1823-1886) в 1880-1886 гг.

[19] Толстая Софья Андреевна (урожд. Бахметева) (1844-1892), графиня, вдова поэта и писателя А. К. Толстого (1817-1875). Вл. С. Соловьев познакомился с ней осенью 1875 г. С начала 1877 г. он часто бывал у нее на квартире на Шпалерной, позднее на Миллионной ул. в Петербурге. Хитрово Софья Петровна (урожд. Бахметева) (1848-1910), родственница С. А. Толстой, жена дипломата М. А. Хитрово. Вл. С. Соловьев познакомился с ней в середине 1870-х гг.

[20] Ф. М. Достоевский скончался 29 января 1881 г.

[21] Студенты привилегированных высших учебных заведений Петербурга: Пажеского корпуса, Александровского лицея, Училища правоведения.

[22] Цертелев Дмитрий Николаевич (1852-1911), князь, философ, близкий знакомый Вл. С. Соловьева, с которым они вместе обучались в 5-й московской гимназии, университете. Он ввел Вл. С. Соловьева в дом графини С. А. Толстой, которой приходился двоюродным племянником. Вл. С. Соловьев неоднократно гостил на даче Д. Н. Цертелева в с. Пустынька близ ст. Саблино Николаевской железной дороги.

[23] Речь идет об убийстве императора Александра II в результате террористического акта организации «Народная воля».

[24] Волконская Елизавета Григорьевна (1838-1897), княгиня, жена М. С. Волконского.

[25] 28 марта 1881 г. Вл. С. Соловьев в одной из своих публичных лекций воззвал к императору Александру III не допустить смертной казни народовольцев-первомартовцев, как противоречащей христианскому учению о нравственности. Речь Вл. С. Соловьева имела большой общественный резонанс.

[26] Саломон (Соломон) Александр Петрович (1855-1908), выпускник Александровского лицея, участник русско-турецкой войны 1877-1878 гг., секретарь совета по тюремным делам Министерства внутренних дел, начальник Главного тюремного управления, директор Александровского лицея. Знаком с Вл. С. Соловьевым с 1877 г.

[27] Волконский Петр Михайлович (1776-1852), князь, генерал-адъютант, фельдмаршал, министр Императорского Двора.

[28] Волконский Михаил Сергеевич (1832-1909), князь, сын декабриста С. Г. Волконского (1788-1865), товарищ министра народного просвещения, член Государственного совета, муж Е. Г. Волконской.

[29] Волконская Мария Александровна (урожд. Бенкендорф) (1820-1880), дочь графа А. Х. Бенкендорфа (1781-1844), жена князя Г. П. Волконского (1808-1882).

[30] См.: <Волконская Е. Г.> О церкви. Берлин, 1888.

[31] Бенкендорф Степан Константинович (род. 1853), граф, генерал-адъютант, обер-гофмаршал Императорского Двора, принадлежал к ближайшему окружению императора Николая II. Бенкендорф Александр Константинович (ум. 1916), граф, дипломат, посол в Копенгагене, Лондоне.

[32] С князем М. С. Волконским Н. А. Некрасова связывали многолетние приятельские отношения. В 1872 г. в доме Волконских Н. А. Некрасов знакомится с рукописью записок княгини М. Н. Волконской, послуживших материалом для его поэмы «Русские женщины».

[33] Соллогуб Мария Федоровна (урожд. Самарина) (1821-1888), графиня, мать Ф. Л. Соллогуба, сестра Ю. Ф. Самарина (см. примеч. 118, 120).

[34] Вероятно, Александр Степанович Сафронов (ум. 1908), полковник гвардейской кавалерии, однокашник А. П. Саломона по Александровскому лицею.

[35] Абаза Юлия Федоровна (урожд. Штуббе) (1830-1915), певица, музыкантша, жена А. А. Абазы (1821-1895), государственного деятеля, члена совета министра финансов.

[36] Речь идет, вероятно, о визите Э. Э. Ухтомского в Ясную Поляну в конце августа 1898 г. (см.: Толстая С. А. Дневники. Т. 1. М., 1978, с. 405-406). Вл. С. Соловьев познакомился с Л. Н. Толстым в 1875 г. (см.: Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1828-1890. М., 1958, с. 442, 445). В 1880-е гг. они часто виделись и беседовали, однако философия Вл. С. Соловьева встретила резкое неприятие Л. Н. Толстого. Работы Вл. С. Соловьева «Оправдание добра», «Три разговора» направлены против учения Л. Н. Толстого, хотя его имя в них не упомянуто.

[37] Страхов Николай Николаевич (1828-1896), философ, публицист, литературный критик. Он по достоинству оценил в своей рецензии магистерскую диссертацию Вл. С. Соловьева (1874). Разрыв отношений между ними наступил после публикации резко критических отзывов Вл. С. Соловьева на сочинение Н. Н. Страхова «Борьба с Западом в русской литературе». Т. 1-3. 1882-1886 (см.: Соловьев Вл. С. Россия и Европа // Вестник Европы, 1888, No 2. с. 742-761; No 4, с. 725-767; Соловьев Вл. С. О грехах и болезнях // Там же. 1889, No 1, с. 356-375).

[38] Н. Н. Страхов познакомился с С. А. Толстой в 1877 г. и в начале 1880-х гг. часто бывал на ее петербургской квартире (см.: Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870-1894. СПб., 1914, с. 111, 252, 261).

[39] Голенищев-Кутузов Арсений Аркадьевич (1848-1913), граф, поэт.

[40] Розанов Василий Васильевич (1856-1919), литературный критик, публицист, автор книги «Н. Н. Страхов, его личность и деятельность» (1913), в которой именует его своим «крестным отцом» в литературе.

[41] Мещерский Владимир Петрович (1839-1914), князь, публицист, издатель газеты «Гражданин».

[42] Речь идет о первой лекции Вл. С. Соловьева в 1881 г. (см.: Соловьев Вл. С. Три речи в память Достоевского (1881-1883). М., 1884).

[43] Пантелеев Лонгин Федорович (1840-1919), общественный деятель, публицист. Речь идет о его статье «К материалам для биографии Вл. С. Соловьева» («Речь», 1908, No 195, 16 августа), где рассказывается о призыве Вл. С. Соловьева к командующему Киевским военным округом генералу М. И. Драгомирову «стать во главе русской революции».

[44] Соловьев Всеволод Сергеевич (1849-1903), старший брат Вл. С. Соловьева, писатель; большие пересуды в петербургском обществе вызвали его развод с Ольгой Осиповной Ламкерт и женитьба на ее родной сестре Елене (Адели).

[45] Хитрово Георгий (Рюрик) Михайлович (1875 – между 1915-1917).

[46] Цертелев Алексей Николаевич (1847-1883), князь, дипломат, участник русско-турецкой войны 1877-1878 гг., писатель.

[47] Д. Н. Цертелев женился 20 апреля 1890 г. на Екатерине Федоровне Ванлярской.

[48] Милютин Юрий Николаевич (1856-1912), общественный деятель, публицист, редактор-издатель газеты «Кавказ».

[49] Карлова Наталья Федоровна, (урожд. Ванлярская), графиня, родственница Д. Н. Цертелева, супруга герцога Г. Г. Мекленбург-Стрелицкого.

[50] Имение Д. Н. Цертелева в Спасском уезде Тамбовской губернии. Вл. С. Соловьев впервые посетил его в 1875 г.

[51] Ванлярские – родственники жены Д. Н. Цертелева.

[52] Гартман Эдуард фон (1842-1906), немецкий философ, ученик А. Шопенгауэра.

[53] Шопенгауэр Артур (1788-1860), немецкий философ. Анализу его творчества Д. Н. Цертелев посвятил монографии «Философия Шопенгауэра» (1880), «Эстетика Шопенгауэра» (1888).

[54] С писателем И. А. Гончаровым Д. Н. Цертелев познакомился по представлению А. К. Толстого в декабре 1873 г.

[55] Ратькова-Рожнова Мариамна Федоровна (урожд. Ванлярская), родственница жены Д. Н. Цертелева, супруга директора общества «Самолет» Я. В. Ратькова-Рожнова.

[56] С 1887 по 1890 г. Д. Н. Цертелев состоял председателем съезда мировых судей Спасского уезда Тамбовской губернии, в 1880-1890 гг. – предводитель уездного дворянства.

[57] Не совсем точно: Вл. С. Соловьев родился двумя годами ранее.

[58] Император Александр II посетил театр военных действий в ходе русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Подпоручик лейб-гвардии гренадерского полка А. П. Саломон был ранен 12 октября 1877 г. в бою у Горного Дубняка (см.: Памятник Восточной войны 1877-1878 гг. ... СПб., 1878, с. 381).

[59] Головнин Александр Васильевич (1821-1886), министр народного просвещения, член Государственного совета.

[60] Константин Николаевич (1827-1892), великий князь, морской министр, в 1865-1881 гг. – председатель Государственного совета.

[61] Никольский Владимир Васильевич (1836-1883), писатель, профессор русской словесности в Александровском лицее.

[62] Шмидт Александр Эдуардович (1871-1939), арабист, исламовед, преподаватель Петербургского университета, с 1920 г. – ректор Ташкентского университета.

[63] Саломон Петр Иванович (1819-1905), чиновник министерства юстиции, член Государственного совета, сенатор.

[64] Хитрово Михаил Александрович (1837-1896), дипломат.

[65] Муханова Елизавета (Вета) Михайловна (урожд. Хитрово) (1870 – после 1918), дочь М. А. и С. П. Хитрово, в январе 1896 г. вышла замуж за Г. А. Муханова.

[66] Грейг Юлия Михайловна (1800-1881), вдова адмирала Алексея Самуиловича Грейга (1775-1845), главного командира Черноморского флота и севастопольского военного губернатора. Мать Вл. С. Соловьева – Поликсена Владимировна – дочь контр-адмирала Черноморского флота В. П. Романова.

[67] Величко Василий Львович (1860-1903), писатель, поэт. В 1883 г. окончил Училище правоведения в Петербурге. С Вл. С. Соловьевым познакомился зимой 1890-1891 гг. Автор воспоминаний «Владимир Соловьев. Жизнь и творения» (1902).

[68] В. Л. Величко исполнял обязаности редактора газеты «Кавказ» в 1897-1900 гг.

[69] Голицын Григорий Сергеевич (1838-1907), князь, генерал-адъютант, в 1897-1904 гг. – главнокомандующий на Кавказе.

[70] Часть произведений В. Л. Величко кавказского периода написана совместно с Марией Георгиевной Маро (псевдоним; настоящая фамилия Муретова).

[71] Протейкинский Виктор Петрович, член Религиозно-философского общества, поклонник Вл. С. Соловьева (о нем см.. Бенуа А. Н. Мои воспоминания. Кн. 4-5. М., 1980, с. 280-285).

[72] Кузьмин-Караваев Владимир Дмитриевич (1859-1929), юрист, писатель, политический деятель, автор воспоминаний о Вл. С. Соловьеве (Вестник Европы, 1900, No 11, с. 443-453), с которым он познакомился в 1889 г.

[73] Кони Анатолий Федорович (1844-1927), судебный и общественный деятель, обер-прокурор кассационного департамента Сената, сенатор, член Государственного совета, критик, публицист, сотрудник журнала «Вестник Европы», автор сборника мемуаров «На жизненном пути» (Т. 1-5, 1912-1929). Ко времени беседы с С. М. Лукьяновым были опубликованы речь А. Ф. Кони на заседании Академии наук 21 января 1901 г. «Владимир Сергеевич Соловьев» и воспоминания о сотрудничестве философа в журнале «Вестник Европы» (см.: Кони А. Ф. Собр. соч., т. 7, М., 1969, с. 220-259, 335-374). Несмотря на отсутствие принципиальных расхождений в оценках личности Вл. С. Соловьева, А. Ф. Кони в разговоре с С. М. Лукьяновым более откровенен в объяснениях причин, приведших философа в редакцию «Вестника Европы», характеристиках лиц из его окружения и т. д.

[74] Встреча состоялась при посещении А. Ф. Кони дома писателя Алексея Феофилактовича Писемского, с младшим сыном которого – Николаем – Вл. С. Соловьев обучался в одном классе 5-й московской гимназии. С. М. Лукьянов так передает рассказ А. Ф. Кони: "...Писемский любил, чтобы его сыновья присутствовали при его разговорах с А. Ф. Кони. Случилось так, что в это время у молодого Николая Писемского был в гостях его товарищ по гимназии Соловьев. А. Ф. Писемский предложил выйти к А. Ф. Кони и ему. Соловьев был в «штатском» платье, одет «франтовато»... Лучше всего запомнился А. Ф. Кони во внешности Соловьева модный тогда гастух, с широкими вышитыми концами, явно обличающий невинное щегольство будущего философа..." (Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьеве... Кн. 1, с. 123-124; см. также: Кони А. Ф. Собр. соч., т. 6, М., 1968, с. 240-248).

[75] Сближение Вл. С. Соловьева с редакцией «Вестника Европы» началось с 1888 г. С этого времени философ помещал свои работы преимущественно в этом журнале.

[76] Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826-1911), историк, публицист, общественный деятель, в 1866-1908 гг. – редактор-издатель журнала «Вестник Европы».

[77] Кавелин Константин Дмитриевич (1818-1885), историк, публицист.

[78] Статья Вл. С. Соловьева «Идолы и идеалы» (Вестник Европы, 1891, No 3, 6) посвящена критике общетеоретических положений славянофильского учения.

[79] Спасович Владимир Данилович (1809-1906), публицист, юрист, автор работ по международному, уголовному праву и процессу.

[80] Стасюлевич Любовь Исааковна (ум. 1917), жена М. М. Стасюлевича.

[81] См.: Соловьев Вл. С. Судьба Пушкина // Вестник Европы, 1897, No 9. А. Ф. Кони в статье «Нравственный облик Пушкина» (1899) осуждал позицию ряда исследователей, в том числе и Вл. С. Соловьева, которые не соглашались со взглядом на последнюю дуэль поэта как единственное средство защиты его человеческого достоинства (Кони А. Ф. Собр. соч., т. 7, М., 1969. с. 246).

[82] В письме к М. М. Стасюлевичу от октября 1899 г. Вл. С. Соловьев сообщал в этой связи: «...Ничего о Кони и против Кони я писать для печати не буду...» (Соловьев Вл. С. Письма. Т. 4, Пг., 1923, с. 81).

[83] Жемчужников Алексей Михайлович (1821-1908), поэт.

[84] Кавос Екатерина Сергеевна (урожд. Зарудная), художница. Как видно из текста портрет Вл. С. Соловьева был написан зимой 1899-1900 гг. А. Ф. Кони относил работу над портретом к весне 1899 г. (см.: Кони А. Ф. Собр. соч., т. 7, с. 250)

[85] Речь идет о посещении Вл. С. Соловьевым дома еврейских общественных деятелей Горация Осиповича (1833-1909) и Давида Горациевича (1857-1916) Гинцбургов.

[86] Здесь и далее письма и воспоминания под No 3-7, 11 датируются по содержанию документа и пометам С. М. Лукьянова

[87] Речь идет о публикации первых глав книги С. М. Лукьянова «О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы. Материалы к биографии» (см.: Журнал Министерства народного просвещения, 1915, No 1, 3, 5).

[88] Коваленская Ольга Михайловна (в замуж. Соловьева) (1855-1903), художница, жена младшего брата Вл. С. Соловьева – Михаила (1862-1903) (см.: Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьеве... Кн. 1. Пг., 1916, с. 24-25).

[89] Коваленская Александра Григорьевна (урожд. Карелина) (1829 – ок. 1914), детская писательница.

[90] Коваленский Николай Михайлович, товарищ прокурора прокурорского надзора Московского окружного суда.

[91] Морошкин Федор Лукич (1804-1857), юрист, профессор кафедры гражданских законов Московского университета. Коваленская Наталья Федоровна (урожд Морошкина) (ум. 1909), выпускница Московской консерватории, концертировала в провинции, в 1875 г. основала музыкальную школу в Москве.

[92] Коваленский Михаил Николаевич (1874-1923), историк, педагог.

[93] См.: Кони А. Ф. Собр. соч., т. 6, М., 1968, с. 240-248.

[94] Писемский Павел Алексеевич (1850-1910), сын А. Ф. Писемского, гимназический приятель Вл. С. Соловьева, доцент Московского университета.

[95] Летний отдых в 1915 г. А. Ф. Кони проводил на даче близ ст. Сиверское Варшавской железной дороги.

[96] Кони А. Ф. Владимир Сергеевич Соловьев. Речь на публичном заседании Академии наук 21 января 1901 г. (Вестник Европы, 1903, No 2; он же. Вестник Европы, 1908, No 48, 50.

[97] Кузен Виктор (1792-1867), французский философ.

Спиноза Бенедикт (1632-1677), голландский философ.

[98] Кони А. Ф. Спиноза в русском переводе / Рец. на кн.: Этика Бенедикта Спинозы. Под. ред. В. И. Модестова. СПб., 1886 // Вестник Европы, 1887, No 11, с. 369-375.

[99] Кант Иммануил (1724-1804), немецкий философ. «Критика практического разума» (1788) принадлежит к числу его основных философских сочинений.

[100] Хомяков Алексей Степанович (1804-1860), философ, поэт, публицист, один из теоретиков славянофильства. Понятие «скитание мысли» А. Ф. Кони употребляет в своей речи «Нравственный облик Пушкина» (Кони А. Ф. Собр. соч., т. 6, с. 27).

[101] См.: Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы. Материалы к биографии // Журнал Министерства народного просвещения, 1915, No 5, с. 116.

[102] См.: Кони А. Ф. Собр. соч., т. 6, с. 45.

[103] См.: Лукьянов С. М. Указ. соч., с. 75.

[104] Опубликованы со списков, предоставленных А. Ф. Кони: Соловьев Вл. С. Письма. Т. 4, Пг., 1923, с. 142.

[105] Письмо (1889), шуточные стихотворения (1895) и дарственные надписи Вл. С. Соловьева к А. Ф. Кони см.: там же. Т. 2, СПб., 1909, с. 348-351.

[106] С. М. Лукьянов и А. Ф. Кони были членами Государственного совета по назначению соответственно с 1906 г. и 1907 г.

[107] Мамонова Екатерина Константиновна, вдова директора медицинского департамента Н. Е. Мамонова (1829-1888).

[108] Соллогуб Федор Львович (1848-1890), граф, поэт, художник.

[109] См.: Соловьев Вл. С. Кризис западной философии. Против позитивистов. М., 1874.

[110] Самарин Юрий Федорович (1819-1876), писатель, общественный деятель славянофильского направления.

[111] Самарин Федор Дмитриевич (1858-1920), сын Д. Ф. Самарина, земский деятель Московской губернии.

[112] Самарин Дмитрий Федорович (1831-1901), писатель, общественный деятель, издатель сочинений своего брата Ю. Ф. Самарина, автор брошюры «Поборник вселенской правды» (1890), где обвинял Вл. С. Соловьева в искажении славянофильского учения в его «Очерках по истории русского сознания» (1889).

[113] Соловьев Вл. С. Под пальмами. Три разговора о мирных и военных делах. Разговор первый. Канн, 10-го (22-го) мая 1899 г. // Неделя, 1899, No 10, с. 5-36.

[114] Оболенский Алексей Дмитриевич (род. 1855), князь, управляющий Дворянским и Крестьянским поземельными банками, товарищ министра внутренних дел, товарищ министра финансов, обер-прокурор Синода, с 1906 г. – член Государственного совета по назначению. Вл. С. Соловьев познакомился с А. Д. Оболенским ок. 1891 г. (ГБЛ, ф. 700, к. 3, ед. хр. 21, л. 4).

[115] См.: Лукьянов С. М. О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы. Материалы к биографии. Гл. XI-XII // Журнал Министерства народного просвещения, 1916, No 8- 9. Содержание указанных глав посвящено защите Вл. С. Соловьевым магистерской диссертации.

[116] Речь идет об исследовании философа Евгения Николаевича Трубецкого (1863-1920) «Миросозерцание Вл. С. Соловьева» (Т. 1-2, М., 1913).

[117] Лопатин Александр Михайлович, судебный деятель, публицист, брат Л. М. Лопатина (см. примеч. 145).

[118] Амвросий (в миру: Александр Михайлович Гренков) (1812-1891), с 1860 г. – старец калужской Введенской Оптиной пустыни.

[119] Ростан Эдмон (1868-1918), французский поэт и драматург.

[120] Леонтьев Константин Николаевич (1831-1891), писатель, публицист, литературный критик. Вл. С. Соловьев познакомился с ним в 1878 г. Публичная полемика между ними началась с 1888 г. О существе расхождений см.: Фудель И. К. Леонтьев и Вл. Соловьев в их взаимных отношениях // Русская Мысль, 1917, No 11-12, с. 17-32. Последние годы жизни К. Н. Леонтьев провел в Оптиной пустыни под духовным руководством о. Амвросия.

[121] Вл. С. Соловьев посетил Оптину пустынь 26-27 июня 1878 г. вместе с Ф. М. Достоевским.

[122] В 1883 г. в издаваемой И. С. Аксаковым газете «Русь» опубликован цикл статей Вл. С. Соловьева по вопросу о «разделении церквей». В 1887 г. с критикой взглядов Вл. С. Соловьева о «взаимных отношениях церкви восточной и западной» выступил Т. Стоянов (см.: Вера и Разум, 1887, No 11, 15).

[123] Гиацинтов Владимир Егорович (1858-1933), писатель, профессор кафедры истории искусств Московского университета, автор популярных шуточных пьес, пародий. С. М. Лукьянов обратился к В. Е. Гиацинтову по рекомендации младшей сестры философа поэтессы Поликсены Сергеевны Соловьевой (ЦГАЛИ, ф. 2049, оп. 3, ед. хр. 493, лл. 1-4).

[124] Венкстерн Алексей Алексеевич (1856-1909), выпускник поливановской частной гимназии (1874), Московского университета (1879), член Общества любителей Российской словесности, чиновник Московского комитета по делам печати, автор воспоминаний «Московский Шекспировский кружок» (Московский Еженедельник, 1907, No 22-29). Шекспировский кружок образован в декабре 1873 г. по инициативе Вл. С. Соловьева и Л. М. Лопатина с целью пропаганды сочинений и постановки на сцене произведений Шекспира. Костяк его труппы составили первые выпускники поливановской частной гимназии. Кружок просуществовал до 1883 г.

[125] Поливанов Лев Иванович (1838-1899), литературовед, педагог, основатель частной гимназии в Москве (1868), руководитель Шекспировского кружка, на его московской квартире проходили репетиции спектаклей (см.: Памяти Л. И. Поливанова. К 10-летию его кончины. М., 1909, с. 33-41).

[126] Псевдоним, под которым выступали поэты А. К. Толстой, братья Жемчужниковы. Юмористические стихи и пародии Козьмы Пруткова оказали заметное влияние на творчество Вл. С. Соловьева.

[127] Соловьев Сергей Михайлович (1820-1879), отец Вл. С. Соловьева, историк, профессор (1845-1879), в 1870-1877 гг. – ректор Московского университета, с мая 1877 г. – в вынужденной отставке.

[128] См.: Соловьев Вл. С. Шуточные пьесы. М., 1922, с. 13-28.

[129] Пьесы «Тезей. Драматическая поэма» (Ревель, 1892), «Жестокий барон. Трагедия» (М., 1892) опубликованы анонимно. Пьеса «Шварцвальдские разбойники» не публиковалась.

[130] Текст пьесы приложен к письму В. Е. Гиацинтова (ГБЛ, ф. 700, к. 3, ед. хр. 14, лл. 8-27. Рукой В. Е. Гиацинтова).

[131] Шуцкая Елизавета Николаевна (урожд. Клименко), кузина А. А. Венкстерна (см. примеч. 134), в 1880-х гг. вышла замуж за одного из активных участников Шекспировского кружка, выпускника Московского университета Александра Константиновича Шуцкого. В 1880-1890-е гг. проживала в Тульской губернии, где ее муж состоял на земской службе, с конца 1900-х гг. – в Москве. С С. М. Лукьяновым познакомилась, вероятно, через В. Е. Гиацинтова

[132] Соловьев Сергей Михайлович (1885-1942), поэт, племянник Вл. С. Соловьева, издатель его сочинений, оказывал большую помощь С. М. Лукьянову в подготовке материалов для биографии Вл. С. Соловьева.

[133] Местонахождение архива Е. Н. Шуцкой не установлено.

[134] Летние месяцы семья подруги Е. Н. Шуцкой – Елизаветы Михайловны Поливановой – проводила на даче в с. Дубровицы Подольского уезда Московской губернии. С Л. И. Поливановым эта семья в родственных связях не состояла (см. примеч. 135; Лукьянов С. М. Указ. соч., кн. 3 с. 54). В с. Ивановском, что в одной версте от Дубровиц, находилась дача Венкстернов родственников автора воспоминаний С Е. М. Поливановой Вл. С. Соловьев познакомился зимой 1875 г. на Московских высших женских курсах В. И. Герье.

[135] Лопатин Лев Михайлович (1855-1920) философ, по взглядам близок к Вл. С. Соловьеву, с которым его связывали дружеские отношения еще с догимназических времен, профессор Московского университета (с 1892), председатель Московского психологического общества, редактор журнала «Вопросы Философии и Психологии».

[136] Венкстерн Прасковья Николаевна, вероятно, мать А. А. Венкстерна.

[137] Юрьев Сергей Андреевич (1821-1888), театральный деятель, критик, переводчик. Павлов Рафаил Михайлович (1820-е – 1911), помощник библиотекаря Румянцевского музеума, публицист, критик. См. так же примеч. 135.

[138] В ноябре 1880 г. состоялась премьера трагедии Шекспира. См. также примеч. 134.

[139] Роли исполняли: Альсим – В. Е. Гиацинтов, Элеонора – Л. М. Лопатин, Сатана – А. А. Венкстерн. См. также примеч. 139.

[140] Первое четверостишие стихотворного цикла Гейне «Трагедия» (1829):

(Гейне Г. Полн. собр. соч., т. 2, М. – Л., 1948, с. 96).

[141] Шекспиристы собирались на квартире сестры актера Н. М. Павлова (по сцене: Бицына) – Евгении Михайловны.

[142] Варнава, схимник черниговского скита Троице-Сергиевой лавры.

[143] Радлов Эрнест Львович (1854-1928), философ, библиотекарь философского отдела, директор Петербургской публичной библиотеки, редактор философского отдела энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, профессор кафедры философии Училища правоведения. Единомышленник Вл. С. Соловьева, «сверстник, собрат и друг, ...тонкий исследователь его творений» (Величко В. Л. Владимир Соловьев. Жизнь и творения. СПб., 1902, с. 35). Автор статей о творчестве Вл. С. Соловьева, исследования «Владимир Соловьев. Жизнь и учение» (СПб., 1913), редактор собраний его сочинений и писем. Их знакомство состоялось, вероятно, в 1890 г. С. М. Лукьянов широко привлекал полученные от Э. Л. Радлова биографические сведения в своих «Материалах». Сохранилась запись беседы С. М. Лукьянова с Э. Л. Радловым от 21 мая 1921 г. (ГБЛ, ф. 700, к. 2, ед. хр. 3, лл. 239-240), целиком вошедшей в 4-ю книгу исследования «О Вл. С. Соловьеве...» (ГБЛ, ф. 700, к. 1, ед. хр. 5, лл. 215-216).

[144] Вероятно, поездка была предпринята по «прямой Александрийской линии» на пароходе «Царь» с отправлением из Одессы около 5 апреля 1898 г. Проезд в один конец продолжительностью 7 суток в первом классе стоил 73 руб. (см.: Путеводитель по Черному морю, Крыму и Кавказу. М., 1897, с. 19, 104).

[145] Ланге Николай Николаевич (1858-1921), писатель, профессор философии Новороссийского университета.

[146] Закон Вебера – Фехнера (основной психофизический закон) определяет связь между интенсивностью ощущения и силой вызывающего его раздражителя; назван по имени немецких ученых: физиолога Э. Вебера (1795-1878) и физика Г. Фехнера (180-1887).

[147] Зиновьев Иван Алексеевич (1835-1917), дипломат, посол в Константинополе.

[148] Трубецкой Григорий Николаевич (1873 – после 1929), брат Е. Н. и С. Н. Трубецких, публицист, секретарь посольства в Константинополе.

Шебунин Алексей Федорович, секретарь генерального консульства России в Европейской Турции. Смирнов Василий Дмитриевич (1846-1922), археолог, историк литературы.

[149] Успенский Федор Иванович (1845-1928), директор Русского археологического института в Константинополе.

[150] Скрыдлов Николай Илларионович, контр-адмирал, командующий русской эскадрой. Он принимал гостей на броненосце «Император Александр II».

[151] Елец Юлий Лукьянович (род. 1862), военный писатель, журналист. О встречах с Вл. С. Соловьевым см. его книгу «Из моих скитаний» (СПб., 1905, с. 133-160).

[152] Вл. С. Соловьев посетил Египет весной 1876 г. во время первой заграничной поездки.

[153] Булакский музей – музей древностей в пригороде Каира. Гелиополь – развалины одного из древнейших городов Египта в 31 версте от Каира. С. М. Соловьев (младший) вспоминал: «В<ладимир> С<ергеевич> ... привез в дар родным несколько маленьких мумий, египетского жука и большую желтую свечу из Смирны» (см.: Соловьев Вл. С. Стихотворения. Изд. 6-е, М., 1915, с. 41).

[154] См.: Елец Ю. Л. На пирамидах // С.-Петербургские Ведомости, 1902, No 205, 30 июля.

[155] Меджидие – турецкая золотая монета.

[156] Мандельштам Андрей Николаевич (1869-1930-е), дипломат, драгоман в Константинополе.

[157] Стихотворение «Мимо Троады» приложено к письму Вл. С. Соловьева к М. М. Стасюлевичу от 14/26 апреля 1898 г. Второе стихотворение написано 8-11 апреля в Архипелаге (см.: Соловьев Вл. С. Стихотворения, с. 176, 181, 328).

[158] 15 июля 1900 г. писатель Николай Васильевич Давыдов (1848-1920) сопровождал больного Вл. С. Соловьева в подмосковное имение князя П. Н. Трубецкого Узкое, где через 16 дней философ скончался (см.: Давыдов Н. В. Из прошлого. Воспоминания. Ч. 2, М., 1917, с. 151-156).