Лента: Общество

Книгу интервью американского режиссера Оливера Стоуна с российским президентом Владимиром Путиным я бы рекомендовал в первую очередь отечественным консерваторам, потому что те вопросы, которые задает Стоун, мысленно задают Путину именно они. Именно консерваторы и патриоты, вместе с автором «Взвода» и «Прирожденных убийц», недоумевают, почему российский президент продолжает называть своих западных коллег «уважаемыми партнерами», всё прекрасно понимая об их «партнерстве»; почему он продолжает надеяться на какое-то взаимодействие с ними (хотя бы по вопросу о борьбе с исламским терроризмом) и, наконец, почему он продолжает держаться того либерального экономического курса, который блокирует шансы страны на ускоренную реиндустриализацию.

Стоун задает вопросы как бы от имени всех нас, и, надо отметить, президент довольно убедительно на них отвечает. Путин дает понять, что не может по долгу службы занять идеологически антиамериканскую позицию, что он вынужден искать пути сближения с лидерами Запада, не оставляя надежды на достижение взаимопонимания по конкретным вопросам. Россия должна упорно биться о стену отчуждения, разделяющую нас и Запад, уповая на то, что рано или поздно, в том или ином поколении, эта стена будет пробита, пелена русофобии падет и ненавистное «блоковое мышление», наконец, будет отправлено «на помойку истории», как любил говорить товарищ Троцкий.

В России действительно сейчас нет той единой идеологии, которая позволяла бы «объяснить» русофобию Запада. Какой-то системной альтернативы Западу мы не представляем. Геополитика – слишком холодная дисциплина для объяснения столь пылких чувств по отношению к нашей стране, какие мы наблюдаем у таких людей, как сенаторы Линдси Грэм и Джон Маккейн.

Сам Путин в интервью Стоуну несколько раз говорит о том, что Западу и его системе безопасности требуется внешний враг, и Россия представляет собой лучшую из возможных альтернатив на эту вакансию. И, конечно, российский президент абсолютно прав и в этом случае, но Стоун мог бы на это утверждение поставить вопрос так: как можно охарактеризовать то общество, которое в целях внутренней сплоченности, отчуждает, отторгает от себя «целое человечество» – условно говоря, расположенное по другую сторону гумилевской «изотермы января»? Вопрос вот в чем: появление такого общества изначально предопределено какими-то родовыми социо-культурными или же этно-конфессиональными особенностями Запада, или же – его возникновение отражает какую-то текущую фазу его истории (скажем, фазу перехода Запада к паразитическому постиндустриализму).

Даже в нашей консервативной среде нет единства по этому вопросу: с одной стороны, у нас есть свои «примордиалисты», для которых русофобия – родовая черта Запада; и есть свои «ситуационисты», для кого это феномен современной эпохи. Увы, наличие общего сильного противника в лице партии «во всем виновата сама Россия» мешает какой-то серьезной дискуссии по этому вопросу и более глубокого продумывания обоих тезисов.

Тем не менее, видно, что не меньшую растерянность перед происходящим в мире испытывают и представители левых кругов Запада. У них также нет в распоряжении новой всеобъясняющей теории. Ленинская теория империализма, которая призвана была пролить свет на причины Первой мировой войны, спасовала перед фактом реальной интеграции Запада в единое целое. Каутский в чем-то оказался прозорливее Ленина: «сверхимпериализм» не «сверхимпериализм», но очевидно, что войну между Францией, Германией и США за рынки сбыта представить сегодня невозможно. Хотя и «сверхимпериализм» Каутского не отвечает на вопрос, почему за его бортом остается наша страна.

С другой стороны, красивое наблюдение Дина Бабста о том, что «демократии друг с другом не воюют», откровенно говоря, так и осталось не более, чем наблюдением. Ясно, что не воюют между собой не столько демократии, сколько страны, входящие в «американский блок», подчиняющиеся общему начальнику. А если демократия против элиты этого блока бунтует или просто проявляет нелояльность, то в этом случае ничто не гарантирует ее руководство от «нелегитимной смены» по украинскому образу.

Конечно, оба собеседника интуитивно сознают социальную реальность, которая скрывается за происходящим, но как будто остерегаются называть ее определенными именами: возможно, по той простой причине, что для этой реальности еще не придумали адекватных терминов. Майкл Линд назвал ее термином «блокополитика», и по-своему это уместно, как уместны знаки X и Y в уравнении c двумя неизвестными. Но проблематизация может пойти и дальше, возникает вопрос: какова же социальная природа «блокополитики», – это некая закономерная стадия прогрессивного развития или же временный тупик, в который уперлась история человечества? Следует ли нам – вместе с Владимиром Путиным – обличать «блокополитику» как продукт устаревшего «блокового мышления» или принять ее неустранимость как извод старого доброго «столкновения цивилизаций»?

Понятно, что, если бы Стоун повел беседу в таком именно ключе, на каком-то этапе президент России обязательно его прервал совершенно уместным замечанием, что он сам не философ-теоретик, и перед ним как главой государства стоит куча практических вопросов, которые приходится решать, не зная конечных ответов на все мучительные проблемы современности. Однако нам, политическим экспертам, похоже, нельзя довольствоваться подобным политическим позитивизмом, потому что наступит момент, когда понадобятся ответы, какие сможет дать только социальная метафизика.

Даже если признать, что «блокополитика» – это реальность современного состояния мировой системы, рано или поздно в России проявятся три возможных подхода по отношению к тому самому блоку, в который нам сегодня вход заказан.
Это такой камень с тремя возможными направлениями, какой поджидает богатыря в русских былинах. И вот такой камень – он уже сейчас стоит у самого начала постпутинского периода нашей истории.

Один путь – путь максимально возможной адаптации к «американскому блоку». Путин много раз говорит, что американцы хотят нас подчинить себе, только мы этого не позволяем. Так вот, скажут некоторые коллеги, а что если все-таки подчиниться самым сильным и передовым. Что если изменить наше представление о свободе, пересмотреть ряд ее привычных параметров?

Второй путь – это создание своего собственного блока в противовес блоку американскому. Пусть западники действуют, как хотят, с кем хотят, но только пусть осознают свои собственные границы, пусть не посягают на то, что им не принадлежит. Если мы пойдем этим путем, нам тоже многое предстоит пересматривать – прежде всего, параметры и приоритеты экономической политики.

Ну и третий путь, которому, мне кажется, более всего аплодировал бы Оливер Стоун. Мы продолжаем отрицать блоковое мышление и пытаемся изменить миропорядок, апеллируя к высшим общечеловеческим принципам, попираемым Западом: принципам свободы информации, праву человека и народа на самоопределение, ценностям внеблоковой солидарности во имя решения глобальных проблем. Мы не принимаем реалии этого мира и объединяем всех людей доброй воли в противостоянии ему.

В первом случае мы идем по пути, условно, Канады, во втором, условно, Ирана, в третьем – возвращаемся на путь Советского Союза.
Конечно, аналогия с нашим камнем и тремя расходящимися тропами не совсем точна, потому что любое крупное государство сегодня вынуждено использовать все три стратегии в комбинированном варианте. Но все-таки уклон в ту или иную сторону сохраняется.

Вот и получается, что какой-то социальной философии, которая давала бы нам представление о реальности, нам не избежать. Хорошо бы, конечно, если бы ее представил нам сам Путин, чтобы он сам и был тем богатырем, кто выбрал бы путь в будущее, тем самым открыв своим собственным четвертым сроком неизбежный постпутинский период нашей истории.

БОРИС МЕЖУЕВ
Источник: "УМ+"