Лента: Общество

Москва избавилась от хлама 90-х и стала выглядеть, как приличная мировая столица. Осталось избавиться от советского старья

Происходящее в последние годы с Москвой никого не оставляет равнодушным. У одних вызывает восторг, других вгоняет в ярость. Больше всего, конечно, тех, кому что-то нравится, а что-то нет. Но несомненно то, что город стремительно переходит в новую реальность.

Причем переход этот совершается не путем более привычного для тысячелетнего московского стиля «органического развития», а через цепочку совершаемых с помощью административного ресурса революций. На самом деле, конечно, «органичной» историю Москвы, вопреки славянофильской легенде, назвать трудно – на деле город развивался от катастрофы к катастрофе, прежде всего – от пожара к пожару. В ХХ веке пожары заменили приступы начальственного утопического волюнтаризма, крушившего храмы, дворцы, «собачьи площадки» и воздвигая на их местах те или иные воплощения мечты – социалистической, как по счастью не достроенный «Дворец советов» или консьюмеристской, как, к сожалению, достроенный «Охотный ряд».

После каждой из катастроф Москва представала совершенно новой, но так, как если бы этой новизне было как минимум сто лет. Это удивительное свойство города – любые свои обновления очень быстро принимать как старину.

Нынешний период в истории Москвы интересен тем, что в нем впервые за долгие десятилетия чувствуется единство стиля и определенный смысл, определенный тип вкуса. Мы понимаем что и почему делается, хотя не всегда, быть можем, принимаем это.

В новой московской градостроительной политике торжествует эстетика простора, чистоты и пустоты. Иными словами – эстетика Империи
Когда-то давно мне попалась изумительная статья одного из крупнейших наших культурологов – Г.С. Кнабе «Теснота и история в Древнем Риме». В нем он описывал Рим эпохи республики и ранней Империи как исключительно тесное место. «Мнет нам бока огромной толпою сзади идущий народ» – писал в одной из своих сатир Ювенал.

Теснота была характерна для улиц, домов-ульев, общественных зданий, бань и даже библиотек вечного Города. И эту тесноту Кнабе увязывает в единый психологический комплекс с демократической традицией. «Скученная, тесная, путанная» городская среда коррелировала с идеей равенства «квиритов» в рамках единой общины.

Совсем другой оборот приняло дело со становлением Империи. «Центральные улицы Рима, а вслед за ним и многих городов империи, выровнялись и расширились; единицей градостроительства стал теперь не застроенный участок – инсула, а отдельное архитектурное сооружение, “ограниченное со всех сторон собственными стенами, но не стенами, общими у него с другими домами”; было запрещено застраивать дворы; этажность ограничена. Соответственно исчезло большинство предпосылок “дома-улья”, а вскоре и сами дома этого типа. Освещение через внутренний световой колодец атрия или перистиля уступило место освещению через окна во внешних стенах, что наполнило комнаты светом. Последнее обстоятельство было связано с перестройкой всей системы эстетических представлений в данной области. В центр ее выдвигается не строение как таковое, а внутренний объем, представляющийся тем более совершенным, чем больше в нем простора, света и воздуха, чем более он открыт окружающей природе. Решению этой эстетической задачи подчинена, в частности, вся настенная живопись в помпейских домах 60-70-х гг.».

Главным героем имперской архитектуры становится пустота, рассматриваемая не как негативное отсутствие, а как простор, фон для архитектурных фигур, как возможность побыть одному и погрузиться внутрь себя. Собственно как огромная упорядоченная пустота воспринимается отныне и вся Империя
В современной московской урбанистике нетрудно заметить ту же тенденцию. Не так давно по сети начали гулять подборки фотографий Москвы десятилетней давности, не лишенные тенденции противопоставить уродливое прошлое все более возвышенному настоящему. И вот что действительное поражает – и в самом деле ощущение чудовищной тесноты, плотности и грязи, которое исходит от Москвы той поры – увешанной уродливой рекламой (вспоминаю как над гостиницей «Москва» возвышалась огромная надпись «БАЛТИКА», которую предваряли три горизонтальных волнистых черты, в совокупности предательски напоминавшие букву «Е»). Каждый подход к метро буквально прогорк шаурмой.

Дело было не просто в тесноте – дело было в том, что это была теснота низших, практически тараканьих форм существования, вызывавших брезгливость и отвращение, вплоть до непроизвольного включения в мозгу интеллигентских мантр про «свалить из Рашки».

Москва последних трех лет создает ощущение, что по тараканьему разъезду прошлись дустом, да еще и подчистили многие высохшие шкурки
Широкие тротуары, гранитные скамейки, высаженные деревца, всё это прекрасно, но главное восхищение вызывает разрушительная работа – великолепное чувство чистоты и пустоты, которое теперь царит над площадями и улицами. Наконец появилась совокупность пространств в которых тебя не заталкивают в грязь.

При этом, вопреки обычным рассуждениям о том, что жизнь может зародиться только в грязи и из грязи, в реальности пустота рождает свою жизнь, причем гораздо более высшего порядка. Не так давно в очередной раз пройдясь по Пятницкой я с изумлением обнаружил группки молодежи, музыкальные ансамбли, ощущение «Бродвея», причем не американского, а воображаемого стиляжьего, внезапно материализовавшегося в центре Замоскворечья. Мне трудно предположить, что всех этих людей специально нагнала сюда пиар служба мэрии, чтобы показать случайному прохожему в моем лице. А значит эта жизнь самозародилась. Самозародилась там, где её прежде не было. И, рискну настаивать, самозародилась именно потому, что пространство было расчищено после тараканьего разъезда. Для жизни появилось место.

Если эстетика пустоты завораживает, то политика пустоты не лишена, конечно, своих рисков, как в случае с той же деконструкцией пятиэтажек
Об этих рисках предупреждала еще в 1950-е годы американка Джейн Джекобс. Замена жилых кварталов со сложившейся соседской общинной структурой, «пустотными» жилыми комплексами ведет к критическому возрастанию взаимного отчуждения. Перестает работать система безопасности «бабушкины глаза», перестает работать система соседской взаимопомощи, выработавшаяся за прошедшие полстолетия. Человек в пустоте остается беззащитным перед криминалом.

Но Джекобс писала в большей степени об американских реалиях. В нашем же случае «плотная социальная среда» позднесоветского периода формирования, гораздо чаще оказывалась слишком терпима к криминалу, к алкоголизму, к асоциальному поведению. Стандартный район хрущевок отнюдь не лучится добросердечием и безопасностью, напротив, со страшной скоростью превращается в гетто. При всех резонных вопросах с тем, куда и как будут переселены люди из хрущевок и как вместо «равноценности» не попасть в ловушку «равнозначности», всерьез жалеть о «теплом ламповом мире хрущевок» не приходится в виду отсутствия в нем этой теплоты.

В сегодняшней Москве становится гораздо меньше органичности, «естественности», и даже, пожалуй, «демократичности»
Только не будем забывать, что в последние десятилетия это была органичность сорняков на мусорной свалке и демократичность привокзальной тошниловки.

Да, сегодня становится куда больше продуманности, сконструированности, формальной рациональности, вдохновленной образами имперской пустоты. Однако новая органика, которая для Москвы неизбежна, сможет родиться только из этой пустоты.


ЕГОР ХОЛМОГОРОВ
Источник: "УМ+"