Лента: Общество

С историком Алексеем МИЛЛЕРОМ беседует редактор «Отечественных записок» Марк ГРИНБЕРГ.

Завершился коллоквиум «Настоящее прошлого: как обходиться с историей и памятью», проведенный 19–20 июня 2008 года фондом Фридриха Науманна «Fur die Freiheit» в сотрудничестве с Международным обществом «Мемориал». На этом коллоквиуме ваше выступление открывало тематический блок «История, историческая политика и политизация истории: элементы, структуры и тенденции в Европе». Организаторы встречи российских и немецких историков предложили обсудить вопрос, «обладает ли понятие “историческая политика” новым качеством по сравнению с традиционным использованием истории как средства политики». Давайте напомним основные тезисы вашего выступления читателям «ОЗ».

То, что историки всегда испытывают влияние современной им политической обстановки и не могут избежать тенденциозности, отражающей их политические пристрастия, — факт известный. Не менее известно и то, что государственные деятели неизменно проводят определенную политику памяти, т. е. решают, какие события отмечаются на государственном уровне как особо значимые, какие слова по поводу истории произносятся в ходе публичных церемоний и т. п., поскольку историческая память является важным элементом стратегии формирования национальной идентичности. Ссылаясь на это обстоятельство, сторонники «исторической политики» нередко заявляют, что в «исторической политике» нет ничего нового. Трудно с ними согласиться. И по своим средствам, и по своим целям современная историческая политика в странах Восточной Европы (я имею в виду все постсоциалистические страны включая Россию) представляет собой качественно новый и, с моей точки зрения, весьма опасный феномен. Поэтому я предлагаю различать политизацию истории, с одной стороны, как явление, существующее издавна и в той или иной степени неизбежное, и историческую политику как плод вполне сознательной и целенаправленной политической инженерии, — с другой. Политизация истории — вечная проблема, а историческая политика — проблема ситуативная, возникающая в разных обществах в определенных обстоятельствах, причем обстоятельствах разных. В целом историческая политика — это качественно иное, намного более интенсивное, чем обычно, вмешательство в трактовку истории той части политической элиты, которая контролирует власть в данный момент, для борьбы с внутренней оппозицией и для достижения определенных целей в деле «нациестроительства», а также для получения определенных преимуществ в международных отношениях.

Одно дело, когда признание того факта, что историк испытывает влияние современных обстоятельств, является отправной точкой для выработки определенных механизмов снижения этого влияния через рефлексию и самоконтроль, внят ное изложение альтернативных точек зрения, отказ от изображения истории как борьбы правых и виноватых, одним словом — когда нормой признается стремление к объективности и исследовательский поиск , неотъемлемым элементом которого является дискуссия и плюрализм мнений. (Выработка этих принципов далась цеху историков непросто, и тем больше мы должны их ценить. Историки в Западной Европе постепенно освобождались от понимания своей миссии как помощников государства в деле воспитания хороших солдат. Если вспомнить положение дел в конце ХХ века, то возникало ощущение, что эта миссия историков вроде бы уходит в прошлое не только в Западной, но и в Восточной Европе, — но этого, увы, так и не произошло.) Другое дело, когда заявления о неизбежной политизации истории звучат ради самооправдания, — дескать, «все так поступают», а потому следует отбросить ложную стеснительность и признать изучение истории не поиском истины, а ареной политической борьбы. Именно так рассуждают сторонники исторической политики.

Одно дело, когда государство проводит те или иные публичные церемонии для увековечения славных событий прошлого, а также памяти жертв войн, бедствий и репрессий, устанавливает специальные пенсии и льготы для отличившихся ветеранов, выплачивает компенсации несправедливо пострадавшим людям. Другое дело, когда в политике памяти и в стратегиях построения идентичности ключевую роль играет образ врага (внешнего и внутреннего), когда собственная нация представляется в роли неизменной жертвы, когда осуществляется «экспорт вины». Историческая политика на международном уровне выливается главным образом в требования, предъявляемые соседям, например, предлагается юридически закрепить признание тех или иных событий прошлого актами геноцида. (Разумеется, встречные претензии такого рода с гневом отвергаются.) Ссылки на историю нередко используются в дискуссиях с иностранными оппонентами. Наиболее яркий пример — недавняя попытка президента Польши Леха Качинского добиться для Польши непропорционально большой квоты представительства в структурах ЕС за счет Германии: Качинский при этом ссылался на то, что численность польского населения была бы больше, если бы не потери во Второй мировой войне. В рамках исторической политики, как в международных отношениях, так и в борьбе с политическими оппонентами внутри страны, политика памяти становится не инструментом врачевания травм прошлого, а средством достижения актуальных политических целей, не имеющих с этим прошлым ничего или почти ничего общего. Именно это и характерно для той версии «исторической политики», которая осуществляется сегодня во многих странах Восточной Европы.

Когда, вы полагаете, возник и оформился этот феномен

Конечно, коммунистические режимы проводили собственную историческую политику. Ее механизмы были довольно просты: это государственная цензура, которая просто блокировала публикацию «неправильных» текстов, и кадровая политика, которая устраняла из профессии, а в сталинское время лишала свободы и жизни «упрямых уклонистов». В 1980-е годы, в период заката коммунистической власти, в ее отношении к истории было очень много ритуального, но уже мало агрессии и настоящей убежденности.

Современная «историческая политика» осуществляется в более или менее открытых обществах, где в цензурном плане нет препятствий для публикации любой точки зрения. Используются принципиально новые механизмы маргинализации нежелательных взглядов и людей, эти взгляды выражающих, новые способы насаждения принципа «национальной солидарности». Политическая власть проводит «историческую политику» новыми методами.

Вообще-то термин Geschichtspolitik стал активно употребляться в ФРГ в начале 1980-х годов. В стратегии «духовно-морального поворота», провозглашенной пришедшим к власти в 1982 году Хельмутом Колем, можно было увидеть многие элементы «исторической политики». Место советника Коля занял историк Михаель Штюрмер. В этом контексте начался знаменитый Historikerstreit (спор историков), который, среди прочего, явился жесткой, я бы даже сказал, что в чем-то и слишком жесткой реакцией исторического цеха на вмешательство политиков в дела исторической науки. Например, остракизм, которому в среде немецких историков был подвергнут Эрнст Нольте, один из союзников Штюрмера, отчасти объяснялся тем, что его точка зрения на причины прихода нацистов к власти была воспринята другими историками не только как попытка «экспорта вины», но и как часть политической акции по укреплению патриотизма, вдохновляемой новым канцлером. Так или иначе, Geschichtspolitik в немецком исполнении была пресечена довольно быстро.

Примерно в 2004–2005 годах сторонники подобной линии в Польше сознательно заимствовали это понятие и, нельзя отказать им в определенной честности, дали своей стратегии имя «polityka historyczna». В Польше этот феномен развился заметно сильнее, причем обрел специфические институциональные формы, — прежде всего здесь следует назвать созданный в 1998 году Институт национальной памяти, который изначально назывался еще более красноречиво: «Комиссия по преследованию преступлений против польского народа». Можно с уверенностью сказать, что польский опыт во многом пытаются копировать в Украине. Впрочем, в ряде других постсоциалистических государств тоже — но я не хотел бы выходить в этой беседе за пределы тех трех стран, которые лучше знаю, т. е. Польши, Украины и России.

А что происходит в России — то же самое или нечто иное

Конечно, у России есть специфика и в том, как сторонники исторической политики аргументируют ее необходимость, и в том, какими средствами она осуществляется.

Сторонники исторической политики в Польше и Украине неизменно ссылаются на ненормальность, кризисность современной ситуации, на крайнее неблагополучие исторического сознания общества, на то, что история десятилетиями подвергалась искажениям и замалчиваниям. Причин, как правило, называют две: внешнюю и внутреннюю. Ссылки на постколониальное состояние, т. е. на многолетний диктат внешних сил (читай — Москвы) особенно громко звучат в Украине. В Польше сравнительно больше акцентируются злоупотребления историей со стороны местных коммунистов, а также, особенно после прихода к власти Качинских, порочный подход к истории «космополитичных, продажных либералов». Партия «Право и справедливость» братьев Качинских, главный мотор исторической политики в Польше, пришла к власти под лозунгом борьбы со сговором между бывшими коммунистами и либеральными лидерами «Солидарности», которые считали, что необходимо национальное примирение и отказ от «геттоизации» посткоммунистических левых сил. Именно в этой перспективе становится ясным значение только что, в июне 2008 года, опубликованной под неофициальным патронажем президента Леха Качинского книги историков из Института национальной памяти, обвиняющей Леха Валенсу в том, что он был агентом коммунистических служб безопасности. Кстати, вполне возможно, что Валенса в 1970-е годы так или иначе сотрудничал со спецслужбами, но навредил ли он кому-нибудь в действительности, отменяет ли это его заслуги более позднего времени — для сторонников исторической политики уже слишком «сложные» вопросы, им важно заклеймить: «агент!». Отчасти и сам Валенса виноват в том, что с ним сейчас происходит, ведь он в свое время поддерживал «люстрацию» именно в духе исторической политики.

У нас дело обстоит несколько иначе. Люстрация в России невозможна, причем даже в будущем, потому что в подлинность архивных сведений КГБ о его сотрудниках просто не поверят, никто не даст за эти сведения и ломаного гроша. Постколониальный дискурс трудно развивать в бывшей имперской метрополии. Но во многом картина схожая. Вспомните, как Леонид Поляков на этом коллоквиуме фонда Науманна доказывал необходимость одного-единственного учебника и единого нарратива школьной истории XX века. Фактически он почти то же самое говорил и на прошлом коллоквиуме: «Дайте нам сначала в России решить задачу построения национального государства и гражданско-патриотического воспитания первого поколения россиян» [1] . Помню, точно так же на одной из конференций в 2002 году в ответ на мои рассуждения о том, что национальный нарратив уже давно отвергнут мировой историографией, мои украинские коллеги заявили, что сначала необходимо построить национальный нарратив, а уж потом заниматься его деконструкцией.

Поляков, как и другие наши сторонники исторической политики, исходит по существу из того же тезиса об экстремальности, ненормальности ситуации: страна пережила «величайшую геополитическую катастрофу ХХ века», юношество истории не знает совсем, учительские зарплаты невелики, часов на историю в школе отводится мало, дети курят анашу, не читают книги и т. д. — поэтому дайте хотя бы одну «гражданско-патриотическую» версию им сейчас вдолбить, а в университетах пусть свобода будет, там можно и по-разному учить, с плюралистическими послаблениями.

Такой ход рассуждений свидетельствует о крайней уязвимости моральной и интеллектуальной позиции: да, вообще-то не совсем хорошо так учить, но в наших особо трудных и драматических условиях — надо. Сколько раз мы это уже слышали! Забавно, что, ссылаясь на малое количество часов истории и низкие зарплаты учителей, Поляков даже не осознает, что пытается сделать невыполнение сегодняшним, в целом уже отнюдь не бедным, государством своих прямых обязанностей — обеспечивать достойные условия для школьного обучения — оправданием вмешательства власти в те сферы, куда она вмешиваться не должна. Вот как об этой ситуации в Польше говорит польский историк Анджей Фришке: «Если мы имеем дело с монолитным повествованием, которое редактирует центр со своими собственными идейно-политическими интересами, то перед нами индоктринация. А потому сегодня в Польше происходит индоктринация, причем наглая. Идет настоящая война за память» [2] . В этом отношении сходство между Россией, Украиной и Польшей несомненно есть.

В том, как историческая политика реализуется в международных отношениях, Россия несколько отличается от соседей. У нас все-таки не используется на этом уровне мотив жертвы — отчасти, наверно, потому, что Россия была империей, и представлять себя как жертву не очень удобно. И трудно представить себе, чтобы Путин, когда он чем-то недоволен в поведении Меркель, вдруг сказал бы ей: «А твои поубивали 20 миллионов наших». Но если мы посмотрим на дискурс, утверждающийся в публицистике, в СМИ, то этот мотив уже вполне оформился. Охотников рассказывать о том, что Запад был извечным врагом России, и на этом строить какой-то патриотизм, предостаточно. Вспомните знаменитый «византийский фильм». Важно ведь даже не то, что этот фильм проповедует, а то, что главный государственный телеканал показал его в прайм-тайм три (!) раза за месяц. А вот «Исторические хроники» Сванидзе если идут, то после одиннадцати вечера, тем самым опасность их влияния на неокрепшие умы сильно снижается. В этом и состоит историческая политика. Так же обстоит дело и со знаменитым учебником Филиппова. Написал человек то, что считал нужным, с ним можно соглашаться или не соглашаться, — я, например, со многим не согласен. Но дело не в этом, а прежде всего в том, что учебник продвигается в школы всей мощью административных рычагов, причем именно как безальтернативный. Историческая политика в чистом виде. И в этом отношении ситуация у нас ничуть не лучше, чем у соседей.

А что представляет собой Институт национальной памяти В начале этого года на одном из сайтов был обнародован призыв к созданию аналогичного учреждения у нас [3] . Нужен ли России такой институт

Часть исторической политики — создание привилегированных, по сравнению с обычными исследовательскими центрами, государственных учреждений (Институтов национальной памяти или похожих структур) с несравненно более высокими зарплатами и статусом сотрудников. Это позволяет, во-первых, навязывать сотрудникам внутреннюю цензуру, во-вторых, использовать предоставление места в штате такого института как награду: так, недавно на работу в украинский Институт национальной памяти приняли автора книжки о том, как УПА спасала евреев.

Чем может стать Институт национальной памяти, особенно хорошо видно в Польше. Вот как об этом говорят заслуживающие уважения польские историки: «Не в том зло, что появился институт, который призван интенсифицировать работу над проблемами новейшей истории, а в том, что с момента своего основания он отягощен исторической политикой. Политикой, в результате которой в одних руках оказалась сосредоточена прокурорская власть, власть над документами, издательская власть и материальные средства, каких ни один другой институт, исследующий прошлое, никогда в своем распоряжении не имел. Эту власть отдали одной группировке и превратили Институт национальной памяти в трибунал, который имеет право безапелляционно осуждать и бесчестить отдельных людей и целые сообщества». Это мнение Ежи Едлицкого. Его коллега Дариуш Стола добавляет, пожалуй, самое важное: «Профессор Едлицкий, справедливо критикуя Институт национальной памяти, не заметил тесной связи между недостатками этого института и его государственным характером. ИНП — не исследовательское учреждение, а министерство памяти, мои коллеги историки, которые там работают, являются государственными чиновниками, а их шеф — политиком. Научные институты — университеты, исследовательские центры и т. д. функционируют по другим принципам, имеют другие критерии оценки, механизмы защиты независимости… Бюджет исследовательского подразделения ИНП больше, чем бюджеты всех центров изучения новейшей истории вместе взятые» [4] .

В Украине до недавнего времени Института национальной памяти не было. Сейчас он создан. Пока не совсем понятно, как его будут использовать, но уж наверно будут, раз создали. Вряд ли украинский Институт будет снабжен таким оружием, как люстрация, т. е. правом предъявлять обвинения в сотрудничестве

со службами безопасности прежнего режима. (Именно эту функцию имел в виду Едлицкий, когда говорил о прокурорской власти польского Института и его власти над архивами; интересно, что недавно в Польше Качинские пытались подвести под закон о люстрации всех преподавателей университетов и научных сотрудников, т. е. заставить их написать заявления о том, что они сотрудничали — или не сотрудничали — со службами безопасности, и лишь в самый последний момент вмешательство Конституционного суда не позволило властям это сделать.) Нельзя, однако, исключить, что и в Украине документы прошлых лет, реальные и фальсифицированные, будут пущены в ход противоборствующими силами для дискредитации соперников.

Особый акцент в Украине, как я уже говорил, делается на представлении украинцев как жертв внешних врагов и фиксации определенных субъектов политики, главным образом и прежде всего России, в роли палача. Здесь выделяются две ключевые темы: Украинская повстанческая армия и голодомор. Тема УПА используется еще и во внутреннем политическом дискурсе, потому что это попытка утвердить определенные представления о том, какие украинцы правильные и хорошие.

Голодомор в рамках украинской исторической политики — это геноцид украинского народа. И это государственная политика, т. е. государство очень активно участвует в насаждении этой точки зрения и в подавлении открытой дискуссии на эту тему. Ющенко, когда предлагал закон о голодоморе, хотел, чтобы там были статьи, предусматривающие уголовное преследование людей, не просто отрицающих факт голодомора, но отрицающих голодомор как геноцид, оспаривающих эту характеристику голодомора. Причем это происходит в ситуации, когда в научных кругах дебаты о голодоморе ведутся довольно интенсивно. И численность жертв Ющенко уже определил — 10 млн. Откуда эта цифра, сказать не может никто, потому что в научной литературе, где многие годы идет дискуссия о числе жертв голода 1932–1933 годов в Украине, даже самые высокие цифры, включающие потери от спада рождаемости, никогда не превышали 7 млн. Чаще всего называются цифры от 3 до 4 млн. Конечно, масштаб трагедии в любом случае запределен, но именно это обстоятельство, как кажется, должно удерживать от подобных числовых «округлений». Однако все трезвые голоса жестко маргинализуются. А за памятником жертвам голодомора у Михайловского собора в Киеве уже многие годы стоит стенд, где специально подчеркнуты слова о том, что на место заморенных голодом украинцев Советы завезли русских. Что это значит сегодня для восьми миллионов русских граждан Украины — вопрос излишний.

Голодомор — это и очень мощный инструмент украинской внешней политики. Сейчас запускают проект под названием «Украина помнит, мир признает». Это как раз для закрепления характеристики голодомора как геноцида. Организаторы проекта собираются объехать 15 стран с какими-то разъясняющими мероприятиями.

Я знаю несколько примеров, когда украинские историки, не вписывающиеся в «правильный» национальный нарратив даже по менее значимым вопросам, сталкивались с проблемами при защите диссертаций. Идет очевидный прессинг. Подчеркну, что эти примеры говорят и о том, что есть люди, которые думают иначе и более или менее резко протестуют. Впрочем, в Польше оппозиция сильнее и активнее.

Нужен ли нам в России Институт национальной памяти Думаю, мое мнение ясно уже из сказанного выше. Ничего хорошего от такого учреждения у нас ждать не приходится. Тем более что политический контекст у нас потенциально несравненно опаснее, чем в Польше, где все-таки есть демократия, и в Украине, где с демократией дела обстоят не блестяще, но политический плюрализм все же есть. Иначе говоря, поскольку речь идет об исторической политике, у них есть политические силы, которые по разным причинам будут этой политике сопротивляться. В Польше, например, очевидно, что новое правительство Гражданской платформы пытается связать Качинским руки и в этой сфере. В Украине — с большей или меньшей решительностью, и каждая по своим причинам, исторической политике противодействуют Партия регионов и Компартия. А у нас политическая борьба идет в основном между башнями Кремля, и в этой ситуации, если власть захочет использовать историческую политику еще активнее, чем сегодня, надеяться на сдерживание со стороны оппозиции не приходится. Пока же, слава богу, кремлевские башни действительно борются: даже Грызлов заговорил о необходимости сооружения в Москве мемориала жертвам политических репрессий, Путин посещает Бутовский полигон, а затем, вместе с Медведевым, и место расстрела рабочих в Новочеркасске.

Другой вопрос, нужны ли нам специальные, целевые государственные программы. Да, очень нужны. Например, только государственным органам было под силу создать компьютерную базу данных о погибших на фронтах войны. Сделано большое и благородное дело. Только государство может решить такую же задачу в отношении миллионов репрессированных. И оно должно это сделать.

А еще государство, и это главное, должно выполнять свои обязательные функции: составлять школьные программы и стандарты, содержать архивы и регулировать доступ к ним (причем не в сторону закручивания гаек!), финансировать (в том числе через присуждение грантов) исследовательские программы. Однако, во-первых, обязанность государства финансировать школу или исследовательский институт не дает его чиновникам права диктовать учителю, что говорить в классе, а историкам — что и, главное, как им исследовать. Максимум прав государства — это контролировать качество в соответствии с определенными стандартами. Ведь деньги госбюджета — наши деньги, а не деньги той политической партии, которая его принимает в Думе, и не того президента, который в данный момент сидит в Кремле. Во-вторых, государство — это не только политики, которые слишком часто руководствуются партийными интересами, это и «неполитические» государственные структуры и органы. И деятельность этих неполитических частей государства должна контролироваться различными общественными организациями и экспертными группами. Образование и наука (и в особенности обществоведение и история как предметы преподавания и исследования) — это как раз те сферы, где общество не только вправе, но и в состоянии, даже в наших условиях, осуществлять контроль над тем, как государство исполняет свои финансовые обязательства, и противодействовать его попыткам проводить «историческую политику». И, разумеется, государство ни в коем случае не может претендовать на монопольное право финансировать эти сферы — именно многообразие источников финансирования и возможность существования негосударственных образовательных и исследовательских учреждений, организаций и программ — важнейшее условие их нормального развития.

Спор, дискуссия — необходимый элемент развития научной исторической мысли, но это и ключевой элемент в историческом сознании общества и в преподавании истории, причем не только на университетском, но и на школьном уровне. И в первую очередь потому, что иначе нельзя воспитать способность к диалогу и способность понимать, что у разных людей и групп могут быть разные точки зрения, разные «правды», научить, как действовать в ситуациях, когда эти разные правды сталкиваются. Именно эти принципы и являются главной мишенью «исторической политики» и ее апологетов. Внутри собственной страны они пред ставляют единую версию истории как средство «гражданско-патриотического воспитания», обвиняют оппонентов в «надругательстве над святынями», равнодушии или враждебности к «национальным ценностям, интересам, традициям». Очень любимый ими прием — атака не на аргумент, а на личность автора, «грехи» которого могут состоять в том, что он не того этнического происхождения, получает иностранные гранты или просто «родину не любит».

Иными словами, диалог — лучшее средство для борьбы с огосударствлением истории

Разумеется, но с одной важной оговоркой: он не должен быть диалогом глухих. Ведь что симптоматично: сторонники исторической политики из разных стран прекрасно дополняют друг друга. Каждая сторона дебатов, ведущихся на языке исторической политики, выигрывает от того, что ей противостоит адекватный (или, лучше сказать, столь же неадекватный) оппонент. Они честят друг друга нехорошими словами и ни в чем не соглашаются, но поскольку спор этот использует крайне упрощенные, примитивные категории, на самом деле они друг другу очень полезны, потому что создают такую структуру дискуссии, в которой нет места для более сложных конструкций, чем «наши разведчики и их шпионы».

Поэтому, кстати, наивно полагать, что международные конфликты вокруг истории рождены недостатком общения поверх границ. Украинские и российские, польские и российские, украинские и польские сторонники исторической политики с радостью поспорят друг с другом при любой возможности. Только это будет спор «национальных историографий», т. е. спор «стенка на стенку», который не создает, а разрушает пространство диалога. Любой, кто готов в этом споре принять тот или иной аргумент оппонента, — уже выпал из рядов, уже «предатель национального дела». Историческая политика — отрицание диалогового режима, содержательного обсуждения, любых сложных конструкций; ее сторонники отлично себя чувствуют в атмосфере конфронтации. Именно разрушение пространства для диалога и дискуссий на исторические темы как внутри страны, так и в отношениях с соседями является одной из ключевых задач исторической политики.

А значит, главная линия сопротивления исторической политике проходит внутри каждого общества. Другое дело, что те, кто в своем собственном обществе стараются против нее протестовать, ей противодействовать, могут друг другу помочь, хотя бы примером.


Источник: "Отечественные записки"

---

[1] Прошлое: российский и немецкий подходы: Материалы российско-немецкого коллоквиума / Ред. Ф. Бомсдорф и Г. Бордюгов. М., 2008. С. 22.

[2] Co ma panstwo do historii. Gazeta Wyborcza, 14.06.2008 [http://wyborcza.pl/1,76498,5311937,Co_ma_panstwo_do_historii_.html].

[3] http://www.hrono.ru/statii/2008/shwed_pam.html

[4] Там же.