Главная   Фонд   Концепция   Тексты Д.Андреева   Биография   Работы   Вопросы   Религия   Общество   Политика   Темы   Библиотека   Музыка   Видео   Живопись   Фото   Ссылки  

Елена Соболева

Из дневника жены Великого Мастера Великой Ложи России



Размещение в сети: http://rodon.org/se/idjvmvlr.htm
Дата написания: 2002;  файла: 03.07.2007
Из книги: Юрий Воробьевский, Елена Соболева. Пятый ангел вострубил. Масонство в современной России
Главы, написанные Воробьевским, перемежающиеся с главами из дневника Соболевой, удалены в целях удобства прочтения. Полный текст см. по ссылке http://rus-sky.com/zip/vorobyevsky.zip
ПО БЛАГОСЛОВЕНИЮ
Москва, 2002, ООО «Палитра-статус». – 448 с., ил.
УДК 882 ББК 87.2 В 75 ISBN 5-87449-038-8


СОДЕРЖАНИЕ
Вступление к дневнику Е.Соболевой

Гулять по Бродвею
Первый масон
Ангел плакал...
В «Городе Зеро»
«Без пяти минут он мастер...»
«Северная Звезда»
Явление Гардера
«Русский Свет»
Кипенье «высших градусов»
Страстная седмица
Америка: страна лимитчиков
Геенна
На исповедь к Богу
Секретная ложа «Аврора»
Помолитесь о болящих...


Вступление к дневнику Е.Соболевой


Данный текст, представляющий часть книги «Пятый ангел вострубил», может быть интересен тем, кто много слышал о «масонских заговорах» и хочет разобраться в вопросе. Вопреки замыслу авторов «Пятого ангела», этот «дневник разоблачений» бывшей жены первого Великого Мастера созданной через несколько лет после распада Советского Союза Великой Ложи России, опровергает фантазии о том, что масоны чем-то тайно управляют. По прочтении становится понятно, что такие люди ни управлять, ни вершить заговоры не способны. По существу, в дневнике не приведено ни одного примера «управления». Для того, чтобы замаскировать этот факт, соавтор «Елены Соболевой», Ю.Воробьевский, проредил главы дневника своими конспирологическими спекуляциями, не имеющими никакого отношения к делу и типичными для подобного рода литературы по «доказательности» и уровню «добросовестности» в работе с источниками. Из дальнейшего текста они удалены в целях удобства прочтения.

Для лучшего понимания приведём однако, цитату из вступительной части книги, написанной Воробьевским:

 

"Мы встречались с Н.Н. неоднократно. Не только с ним самим, но и с его энергичной супругой. Как оказалось, в парижской женской ложе «Роза ветров» Елена Сергеевна тоже посвящена в подмастерья. Уже получила на свой ритуальный фартук пламенеющую пентаграмму с буквой G – Геометр... Скромный второй градус... Однако, роль Елены Сергеевны в воссоздании российского Ордена трудно переоценить. Недаром в масонских кулуарах Парижа говаривали: у русских нет Гранд-Мэтра, есть Гранд-Мэтресс... Кто бы мог подумать: пройдет немало времени, и она позвонит мне, и скажет изменившимся голосом: «Юрий Юрьевич, у меня – страшное несчастье... Мне надо с вами встретиться». А потом передаст рукопись, с которой начнется создание этой книги. (В целях безопасности имя и фамилия моего соавтора изменены)."

 

Процитируем также ответ на вопрос, заданный на интернет-форуме – ответ от настоящего масона, состоящего в Великой Ложе России, Евгения, 32-ого градуса посвящения:

 

http://www.cirota.ru/forum/message.php?subj=58977&id=2091137

...разве в ложах выдают копии решений руководства, тем более документов, касающихся взаимоотношений с другими ложами?

Именно так. Это называется «циркулярные письма Великого Секретаря всем мастерам и секретарям отдельных лож», которые оглашаются на ежемесячных собраниях. Почему это Вас так удивляет? Это же братская организация. Не имело вообще смысла ее создавать, если бы не было общедоступной для братьев информации о том, что в ней творится. Она же существует на наши членские взносы.

Воспоминания – да, иногда в них содержится часть истины, как есть она у Соболевой в «Пятом ангеле». Но вместе с тем там столько истерической лжи брошенной мужем женщины, что, проецируя это на прочие воспоминания, понимаешь, что крайне многое там тоже эмоционально вымышлено. У Соболевой, например, лично я упоминаюсь 1 (один) раз и именно в описании того мероприятия, где я отсутствовал по болезни.




ГУЛЯТЬ ПО БРОДВЕЮ


«Жил-был тролль, злой-презлой – сущий дьявол! Как-то раз он был в особенно хорошем настроении, потому что смастерил зеркало, отражаясь в котором все доброе и прекрасное почти исчезало, а все плохое и безобразное, напротив, бросалось в глаза и казалось еще отвратительней...

Ученики тролля, – а у него была своя школа, – рассказывали о зеркале, как о каком-то чуде.

– Только теперь, говорили они, можно видеть людей, да и весь мир такими, какие они на самом деле!

И вот они принялись носиться по свету с этим зеркалом; и скоро не осталось ни страны, ни человека, которых оно не отразило бы в искаженном виде. Напоследок ученикам тролля захотелось добраться до неба, чтобы посмеяться над Ангелами и Господом Богом. И чем выше они поднимались, тем больше кривлялось и корчилось зеркало, строя рожи, – трудно было в руках его удерживать. Все выше и выше, все ближе к Богу и Ангелам летели ученики тролля, но вдруг зеркало так перекосилось и задрожало, что вырвалось у них из рук, полетело на землю и разбилось вдребезги... Некоторые осколки, крошечные, как песчинки, разлетаясь по белу свету, падали, случалось, в глаза людям, да так там и оставались. И вот человек с осколком в глазу начинал видеть все навыворот или замечать в каждой вещи одни лишь ее дурные стороны... Другим людям осколки проникали прямо в сердце, – и это было хуже всего: сердце тогда превращалось в кусок льда».

(Ганс Христиан Андерсен. Снежная королева).

 

Безумная тоска. Страшная, ни на миг не оставляющая боль... Гулкая тишина моей большой квартиры. Совсем недавно здесь жила семья: муж, сын и я... Тишина пустоты и одиночества. И я не могу воскликнуть «За что, за что, Господи?!!» Я ведь знаю, за что. Я это точно знаю.

И ты, мой бедный муж, знаешь!

Я так и буду писать все это, обращаясь к тебе. Не только потому, что твое имя – масонская тайна. А потому еще, что пишу я тебе. Именно тебе, прежде всего тебе хочу напомнить, пересказать все то, что случилось с нами...

Я верю в милость Божью, надеюсь на чудо. Мне не ведомо, как далеко ты зашел на своем богоборческом пути, оставшись без меня. Но знаю: что невозможно человеку – возможно Богу... Вдруг эти воспоминания помогут тебе? Господи, вразуми меня, дай силы все вспомнить и все понять, все выразить так, как надо! Господи, благослови!

Масонская тайна... Ты помнишь, как я любила порассуждать на эту тему? С каким самодовольством и чувством нашей особой значимости, превосходства! Если бы тогда знать...

1993 год. У нас в гостях журналист, телепередачи которого о масонских истоках фашизма мы смотрели и обсуждали. Не догадывались, что наша личная жизнь уже предопределена одной моей идиотской фразой и дальнейшими поступками... Тогда, в 93-м, я уже посвящена в ученический, первый градус Великой женской ложи Франции, я гордо вожу в Париж свои «зодческие работы»... Мы угощаем журналиста кофейком и я говорю, говорю без умолку!

Конечно, говорить надо было бы тебе. Ты-то ведь уже к тому времени «тридцать третий», как – с лукавой простотой и скромностью – говорят твои французские братья. Ты уже достиг высшей степени посвящения – 33 градуса. Но наш гость добросовестно записывает в основном мою болтовню. Ты молчишь. Нет, когда меня слишком уже заносит, когда я начинаю что-то домысливать или довирать, ты, конечно же, важно роняешь две-три корректирующие фразы, но больше молчишь...

Мы прожили вместе с тобой всю жизнь. И всю жизнь я с тобой разговаривала. То есть, я говорила, говорила... А ты молчал.

Ты помнишь, как я «сделала тебе предложение»? Ты был тогда аспирантом заочного педвуза и жил в Москве без прописки в квартире сестры. Спал на кухонном диванчике между кошкой Кошкой и собакой Айкой, примерно на тех же правах. Ты получал стипендию 80 рублей, из которых честно платил алименты оставшемуся в Ярославле сыну. У тебя был зеленый, давно вышедший из моды костюм, развалившийся портфель с книжками, дурацкая войлочная шляпа, короткое из облысевшего бобрика пальто... Я до сих пор не знаю, чего было больше в моем «предложении» – любви, жалости или чего-то еще... Неуемные амбиции? Наглая уверенность в том, что я могу и умею все-все-все?

Позади ВГИК. Представляешь, чего стоило в те времена прорваться через бешеный конкурс на режиссерский и закончить его с красным дипломом? я чувствовала себя хозяйкой жизни. Удачные квартирные обмены и большие по тем временам деньги...

Я царственно вела тебя по своей просторной, только что отремонтированной квартире и трещала без перерыва: «Вот это теперь – твой дом! Здесь ты будешь писать свою диссертацию... А хочешь, я могу отдать тебе вот эту комнату? Вытащим мой мольберт, передвинем стол к окну... О деньгах не думай – нам хватит и моих, главное работай, работай на будущее, пиши, пиши...»

Откуда была у меня в непробиваемые, глухие 70-е годы эта безумная уверенность в том, что я тебе сделаю какую-то неслыханную, великолепную карьеру? Я знала, что мы будем гулять по Елисейским полям и Бродвею, я уже видела тебя не в провинциальном нелепом костюме, а в смокинге... Я уже мчалась с тобой на иномарке... Господи! Прости мою глупость! Тогда вся эта мишура представлялась какой-то ценностью и даже «великой целью».

Твой внешний облик был приведен в соответствие с моим амбициозным сценарием немедленно: я лихо отхватила ножницами «битловатые» локоны и запретила бриться. Борода, вернее, – интеллигентская академическая бородка – являлась главным выразительным средством общего образного решения. Замшевая куртка сменила плешивый бобрик, а немецкий беретик – убогую пенсионерскую шляпу...

Нет, честное слово, не попрекаю я тебя сегодня ни сухумскими пальмами, ни ботинками, ни московской пропиской... Я сама получала огромное удовольствие от того, что крушила и вершила... И радовалась, безумно радовалась тому, что мы вместе. Я была по-настоящему счастлива!

Человек не может жить без веры. Если нет нормальной и естественной веры в Бога, то она заменяется суевериями. Кто-то верит в Вангу, экстрасенсов, НЛО или йогу, кто-то – в могущество науки, технический прогресс и материальность происхождения мира, в Дарвина или Маркса, кто-то верит в себя, в свой разум. Я верила тогда понемножку во все вышеперечисленное. Таков был обычный набор советской творческой интеллигенции...

Верующими мои родители не были, но бытовые православные традиции сохранили. Няньки возили меня на санках в Вешняковскую церковь и причащали. Папа знал «Отче наш», а мама пекла куличи, красила яйца, делала в старинной дубовой форме пасху. Лет в десять меня в Лавру свозили. Потом я уже и сама брала крещенскую воду, молилась «своими словами» Николаю Чудотворцу и даже ходила иногда на исповедь, к причастию.

Но больше всего я, наверное, верила в то, что «терпенье и труд...» Словом, в то, что надо ставить себе задачи, работать, добиваться, стремиться, стараться... Ну и т.д... А еще я внезапно поверила почему-то в тебя. Ты показался мне «просто ангелом». Такой робкий, спокойный, тихий, скромный, вежливый и добрый. Свои-то грехи я всегда знала: злюсь, суечусь, сплетничаю, завидую, фантазирую и привираю, болтаю, хвастаюсь, жадничаю, вредничаю, обижаю.

Глеб, наш сын, и ты. Вы были теми – всего лишь двумя – людьми, перед которыми отступал мой невероятный эгоизм. Ради вас я забывала о себе. Все, что я добывала и завоевывала, зарабатывала и сотворяла – было вам, для вас, ради вас...

Глеб все отвергал. Он, кажется, слово-то первое сказал: «Сам!». И потом всю жизнь боролся за свою свободу и независимость от моей заботы, опеки, от советов и команд. Глеб очень быстро повзрослел. Он рано стал отбрыкиваться от моих решений и научился принимать собственные...

А ты... Молчал!.. И в этом молчании виделась какая-то тайна. Ты молчал как-то очень достойно, весомо, значимо. Ты как бы не снисходил до говорения, ты величественно безмолвствовал, позволяя мне заниматься такой ерундой как озвучивание... Я говорила и за себя, и за тебя... Вроде бы даже почти диалог получался.

Вот также, в обычном режиме, мы и беседовали с журналистом. «Сквозухой» моего выступления была «Масонская тайна»...

Все знания, полученные когда-то во ВГИКе, свелись в дальнейшей жизни к десятку почти афористических фраз. «Режиссер – не профессия, а образ жизни», – сказал Лев Кулешев, кажется. Это точно! Бессознательно, автоматически, я режиссерски «ставила» каждое событие повседневности, как эпизод фильма. Как миниспектакль, где коллизии сюжета были внешней формой, а главное – содержательное, смысловое – уходило в подтекст. Подтекстом моего навязчивого рекламирования журналисту масонства было почти обожествление тебя.

«Ни один, даже самый великий артист не может сыграть роль короля. Короля сыграет окружение»... Это из каких-то занятий по актерскому мастерству. Всегда, всю жизнь, я играла тебя как короля, даже если мы были вдвоем.

Выбалтывая масонские тайны, я верноподданнически суетилась в свите Вашего Величества – Великого Мастера России...

Это сегодня я знаю, ради чего «вольные каменщики» так законспирированы, что заставляло и заставляет их быть «тайным обществом». А тогда я повторяла уже затверженные лозунги.

Я объясняла, что масонская тайна – не желание скрыть что-то от непосвященных, не стремление отгородиться от мира «профанов», тем самым унижая их и возвышаясь над ними. Нет! Это нечто такое, что просто невозможно изложить словами, невозможно пересказать и выразить. Эти тайные смыслы масонства, мол, раскрываются только в самом процессе посвящения, в ходе собраний – «работ» – в моменты ритуальных действий...

Вспомним вместе эту чушь? У меня ведь хранятся мои «доски», масонские «контрольные», которые называются «работой в градусе». Вот фрагменты одной из них. Смысл ее очень похож на то, что говорилось в тот день...

 

Масонская традиция

Профанам, а иногда и тем, кто только что посвящен и начинает изучать масонство, порой кажется, что масонские традиции нечто не основное, а, скорее, формальное, второстепенное. И сам ритуал, и наши украшения, даже убранство Храма и Престол с тремя светочами могут показаться... чем-то архаическим, дожившим до наших дней по инерции. Непосвященным и вовсе представляется, что специальные церемонии открытия и закрытия работ лишь удлиняют собрания, в то время как в мире столько происходит событий, интересных и важных для обсуждения с братьями.

Разница между обыденным пониманием традиций и масонским ее смыслом такая же, как разница между внешней аллегорией-эмблемой и символом. Лишь на первый взгляд кажется, что они похожи. На самом деле символом является только тот образ, содержание которого несет в себе утверждение трансцендентного и Божественного и также отношение человека к этому Божественному. Если Вечное и Божественное не просвечивает в данном символе, то он – лишь эмблема или аллегория, условный знак ограниченного смысла.

Эзотерическая традиция, на которой зиждется масонство, всегда несет в себе утверждение трансцендентного – Божественного и Вечного.

Основной темой посвятительной эзотерической традиции является миф о Золотом Веке, о потерянном рае, о разрыве первоначального Единства, царившем в мире тогда, когда человек находился в теснейшем контакте с Божественным началом, непосредственно с ним общаясь. Это универсальное знание в виде легенд и сказок, мифов, преданий существует абсолютно у всех народов, во всех культурах. Также универсально и едино представление о нарушении человеком Божественного Закона, объясняющее происхождение Зла в мире, являющееся лейтмотивом гностических учений.

Классический эзотеризм объясняет универсальность и единство мифологем сохранившимся у всех народов смутным воспоминанием о потерянном рае и конечной целью посвятительских традиций является возвращение к утраченной Гармонии и потерянному Единству. Это то, что мы, масоны, называем Потерянным Словом.

Огромное значение в следовании масонской традиции имеет вера. Конечно, есть в современном масонстве целые направления, довольно далеко ушедшие от классической эзотерики. Они видят смысл своих работ и поисков скорее в сциентистской надежде на общий прогресс человечества, в оптимистических прогнозах о светлом будущем и т.п. Однако сегодня невозможно было бы говорить о посвятительной традиции масонства, если бы начиная с середины 18 века в нем не были бы восстановлены подлинно эзотерические, первоначальные масонские традиции, основанные на Истинной Вере. Особая заслуга в восстановлении и развитии масонской эзотерики принадлежит русскому масонству и его наиболее выдающемуся представителю Н.И. Новикову.

 

Боже мой! Как можно было всерьез верить в такую галиматью?!! Как это могло произойти, как случилось, что мы с тобой поверили? Ведь поверили же! Поверили, как верили поколения русских интеллигентов до нас. Вот что страшно...




ПЕРВЫЙ МАСОН


Принеся в мой дом свои книжки, аккуратно подстригая бороду, ты, в основном, лежал на диване. Изредка, – тщательно и подробно одеваясь, подолгу выбирая галстук, носочки, платочки, туалетную воду, ты выходил. Конечно, – то в библиотеку, то на кафедру, то по магазинам «за вкусненьким», но чаще всего целыми неделями оставался дома. Иногда брал гитару и меланхолически напевал: «Мне звезда упала на ладошку, я ее спросил: откуда ты? Дайте мне передохнуть немножко, я с такой летела высоты...» Это называлось, «работал»... Откуда всегда была в тебе такая немощь? Мне только теперь становится понятно: состояние это не физическое, а духовное.

Я дома почти не бывала. Во-первых, съемки. От Японии и Курил до могилы Канта в Калининграде, от экватора до северного полюса. Месяцами я то болталась со своей съемочной группой в водах Тихого океана, то «барражировала» воздушный океан на стратегических бомбардировщиках, то в ожидании погоды вязала тебе свитерочки в какой-нибудь жуткой гостинице города Коврова, Ташкента, Амдермы или Чибаркуля.

Во-вторых, даже в монтажный или подготовительный период работы над фильмом я чуть ли не круглосуточно торчала на студии. За двадцать лет в моей творческой карточке накопилось 46 картин. И они, разумеется, налезали друг на друга, требовали бешеного напряжения и непрерывного присутствия.

В-третьих – обмены. Жилищным вопросом я занималась с такой же страстью, как и кинематографом... Мой самый лучший оператор Ваня звал меня Хорек. Это не только производное от фамилии, но и намек на агрессивность, настырность, непредсказуемость и наглость. Вот, правда, хитрости хорьковой, у меня не было. Скорее перла напролом, открыто и уверенно как танк. Запускать в производство по несколько короткометражек сразу надо было не только потому, что этого требовала моя неуемная творческая энергия. Это приносило деньги. Рубли же нужны были не только для того, чтобы содержать семью. Немногим приходило тогда в голову: ценою денег и грандиозных «цепочек» можно совершенствовать жилплощадь. Мне требовались все большие квадратные метры, все большая высота потолков, все ближе к метро и т.д. Заботу о Глебе целиком взяли на себя мои родители. Но это больше сорока километров от Москвы, а мне так хотелось, чтобы ребенок рос с нами. Значит: хороший район, музыкалка, английская школа...

Сегодня ты говоришь, что всю жизнь терпел мое невыносимое давление, мои упреки. Были, были вопли с моей стороны, а как же! Доползая до порога после двух смен монтажа, озвучания или со съемок с неподъемными сумками и, хватаясь за кастрюлю или тряпку, я взвизгивала порой: «Ты что, за две недели ни разу веник в руки не взял?!!»

Но чаще я «зверела», как ты говорил, – по поводу твоей работы. Она не получалась. Свою первую и, практически, единственную статью ты писал полтора года. Кандидатскую диссертацию, ставшую расширенным и потому еще более тусклым и тавтологическим вариантом все той же статьи, мы выдавили из тебя года за четыре с половиной. При этом ты постоянно ныл, что лишен общения, лишен людей. Тебе казалось, что где-то там, за стенами нашего дома кипит какая-то интересная жизнь, а ты, бедный, обречен на затворничество из-за этой жуткой необходимости – стать кандидатом философских наук.

После того, как ты наконец-то стал им, сделалось почему-то еще хуже. Ассистентская должность денег практически не прибавила, занятости тоже. Мученический путь кандидатства заставлял отказаться от надежды на докторство. Конечно, мысль о том, что твои гениальные идеи, основанные на Юнге и Канте, слишком смелы для марксистско-ленинской эстетики, утешала, но не окрыляла.

Хороший способ набирать «листаж» публикаций придумала моя подруга, работавшая тогда в Госполитиздате. Я выдумывала «самоигральные» темы и броские заголовки для статей, ты выдавал глубокомысленные «тезисы» из четырех-шести фраз, а я потом лихо наращивала на твои сухие скелеты толстое мясо. Получались довольно умные и даже вполне читабельные статьи. На них потом живо откликались графоманы и шизофреники. Ну, еще бы! Мы ведь писали о глубинах бессознательного, о тайнах творчества, загадках инсайта... и прочую чушь.

Карьера, однако, серьезная научная карьера явно не получалась. Я просто с ума сходила от этого. В моем взгляде, наверное, горел в то время тот же пламень неукротимой отваги, решимости, отчаянной тревоги, который так пугает в глазах кошки, мечущейся со своим котенком в зубах, когда она не может найти безопасное место.

Видимо, ты был, да и сейчас остаешься, неплохим преподавателем. Конечно, дать глубокие знания своим студентам ты вряд ли в состоянии. Откуда? Ведь у тебя нет базового философского образования. Зато ты можешь читать «завлекательные» лекции. Чуть-чуть не по программе, с туманными намеками на загадочное, непознанное, зашифрованное, глубокое... Плюс неброское обаяние с налетом таинственности, шарм интеллигентности в манерах... Но ведь это студентам тоже нужно! Кто-то заинтересуется, сам книжки почитает. Словом, была ведь, да и сегодня, я думаю, возможна твоя нормальная самореализация!

Годы шли. Ты вяло пытался пристроиться то каким-то клерком в Философском обществе, то в Министерстве Культуры, то уехать поработать за границу. Перешел в ГИТИС. И везде все как-то не ладилось. Тебя обижали, обманывали, обходили. Я продолжала бешено молотить фильм за фильмом и судорожно искать какой-то путь. Для тебя...

В режиссуре тоже есть своя теория. Меня привлекли самые простые и самые загадочные штучки на экране – точки, кружочки, треугольнички... Я попыталась проникнуть в символический смысл элементарных частей изображения. Переводила с английского энциклопедию традиционных изобразительных символов. Ты до сих пор используешь в своих лекциях эти переводы?

Ковыряясь в расшифровках символических значений, я все время натыкалась почему-то на каббалу, на тексты древнееврейские, египетские и масонские... А в 1985 году, когда к нам в гости приехал твой французский друг, вдруг выяснилось, что масонство существует по сей день. Оказалось, что этот Жан-Пьер совсем недавно стал членом Всемирного Ордена. Началом всех этих выяснений и послужили разговоры о моих научных изысканиях в символике.

Жан-Пьер говорил о вольных каменщиках... А мы-то с тобой помнили только странный сюжет из «Войны и мира». Пьер Безухов, помнится, разочаровался в них и еле ноги унес... Но в моей голове уже тогда зароились какие-то смутные образы. «Тайное общество»? Тайна! Это ведь как раз то, что будет так органично для тебя! Это как раз твой жанр, твой стиль... Кстати, о Толстом. Среди прочих моих «досок» обнаружилась и такая.

 

Масонство в романе Л. Толстого «Война и мир»

Историки и литературоведы не раз поднимали вопрос о том, насколько достоверно изображение масонства у Толстого и о прототипах образа Безухова. На второй вопрос сам Толстой не раз отвечал, что за исключением двух персонажей (Денисова и Ахросимовой) все остальные герои романа – вымышленные, точнее собраны по мельчайшим черточкам с очень многих конкретных людей. Даже такие исторические лица как Бонапарт и Александр описаны Толстым достаточно своеобразно. Что же касается вопроса первого, то тут достоверного и точного несомненно больше. Толстой с необычайной достоверностью пользовался источниками, а их у него было множество, и все они были превосходны. В закрытых фондах главной Российской Библиотеки и сегодня скрываются такие неисчерпаемые богатства, какими не может похвастаться ни одно другое книжное собрание мира. Специальные хранилища для одних только масонских изданий и рукописей занимают многие этажи громадного здания и это известно всем. Далеко не всем, однако, удается взглянуть на них. Во времена Толстого все это было, разумеется, доступно. Поэтому и речи, и отдельные слова – взятые всегда в кавычках – также, как и дневник Пьера, списаны дословно в библиотеке, где до сих пор хранится сборник ритуалов с автографами Толстого. Бросаются в глаза, однако, и некоторые неточности. Во-первых, сказано, что сердце Пьера «не лежало к мистической стороне масонства», причем Толстой это еще и дважды повторяет. Но в этом случае Пьер не мог бы быть учеником и почитателем Баздеева (Позднеева), который был одним из самых глубоких мистиков, не признававших масонства вне православного христианского мистицизма...

Очевидна и неправдоподобность поездки "в целях масонской тайны за границу в начале XIX в. Такая поездка могла бы иметь место только в екатерининское время. Навеяна она, очевидно, поездкой Шварца или путешествием В.И. Зиновьева, но, конечно, в XIX веке ехать было незачем...

Тем не менее, все эти неточности не существенны по сравнению с тем, как точно и проникновенно великий писатель передал главный смысл и значение принадлежности к братству вольных каменщиков. И это несмотря на то, что сам Толстой относился к масонству достаточно настороженно, поскольку в то время, когда он жил и творил, российское масонство начало вырождаться, приобретая все большие черты политических организаций будущих экстремистов – большевиков и эсеров. Толстой противопоставлял масонским поучениям философские рассуждения Платона Каратаева. Это противопоставление «каратаевской правды масонскому лабиринту лжи, которую ощущал разочаровавшийся в масонстве Пьер», звучит осуждением масонству, которое хотел высказать Толстой, проецируя, видимо, вольно или невольно современное ему российское масонство на всю историю всемирного ордена.

И все же в смысле популяризации братства вольных каменщиков эпопея Толстого сделала, вероятно, не меньше, чем вся историческая литература, и сделала так, что в кругах интеллигенции любили и ценили старое русское масонство. Глубокий читатель всегда мог понять, что метания и разочарования Пьера связаны с его личной драмой, что он сам отчасти повинен в переживаемых неудачах и ударах судьбы. И не один раз, как свидетельствует автор, масонство являлось для его героя не только источником утешения, но и давало возможность подняться на большую духовную высоту. А эти страницы написаны Толстым с такой яркостью и убедительностью, что впечатление от них не меркнет несмотря на последующие колебания и сомнения. И даже семьдесят с лишним лет советской истории, когда официальная пропаганда объявляла масонство чуть ли не главным источником мирового зла, люди продолжали читать «Войну и мир» и многие стали верить, как Пьер, после разговора с Баздеевым «в возможность братства людей, соединенных с целью поддержать друг друга на пути добродетели».




АНГЕЛ ПЛАКАЛ...


Через год ты – уже в Париже, в гостях у Жан-Пьера. Все деньги – постановочные за последний фильм – вернулись в твоем новом огромном чемодане в виде разноцветных французских шмоток... Ты даже привез мне новые очки от «Ив Сен Лоран»! Какое счастье!

Помнишь наш тихий-тихий разговор на кухне?

Я, как всегда, «давила». Я объясняла, что кажущаяся такой недостижимой цель – вполне реальна. Я доказывала, что ты, именно ты, должен быть первым русским масоном, намечала план конкретных шагов и действий. Ты молчал. И твое молчание только разжигало мой азарт. Всю свою энергию я вкладывала в громкий шепот (за тонкой стенкой спал Глеб): «Ты будешь, будешь масоном, я знаю! Мы будем каждый год ездить в Париж!»

Господи! Если бы знать тогда, чем, кроме поездок в Париж, обернется все это! Если бы знать...

Я люблю говорить своим студентам, что совесть – это «со-весть». Весть свыше. Голос Бога внутри нас. И что такого слова нет ни в одном из известных мне языков. Есть похожие – в английском, французском, польском, испанском – «стыд», «сознание», а «совести» в русском смысле – нет... И когда я говорю все это, почти всегда вспоминаю тот разговор на кухне.

Я шипела громко, убежденно и, наверное, убедительно. Внутри же меня что-то отвечало: «Остановись! Опомнись! Не надо! Нельзя!»

Отцы говорят, что душа наша – всегда христианка. Я не помню, чтобы к тому времени мы читали или слышали что-то негативное о масонстве. Позитивного, правда, тоже не знали. Не память, не сознание пыталось остановить меня в тот миг. Это был крик души. Крик внутренний, но очень громкий. Я с трудом заглушила его в себе. Заглушила, решив, что подумаю об этом позже...


*   *   *

После Жан-Пьера нас посетил Андре. Мы охмуряли его Архангельским и Кусковым, Загорском и Абрамцевым, мастерскими художников, борщом и блинами с икрой. Андре много рассказывал о масонстве. Тебе я переводила далеко не каждую его фразу. Ты молчал. Молчал, потому что молчишь всегда и еще потому, что твой убогий французский не позволял тебе свободно общаться с Андре. Что ж, пройдет время, и молчание твое, действительно, превратится в золото... твоего масонского облачения.

Я очень ясно помню как, какими словами, попросила Андре устроить твой прием в ложу... «Внутренний голос» уже просто кричал во мне... Это Ангел-хранитель стонал и плакал. Какой-то холодный ужас хватал за горло и сводил рот. Я помню, я отчетливо помню тот ужас. Я почему-то понимала, я знала, я откуда-то знала, что совершаю что-то страшное, непоправимо, неотвратимо, фатально плохое...

Что заставило меня преодолеть этот страх, этот ужас? Желание «увидеть Париж и умереть?» Жажда каких-то невероятных, ярких авантюр? Железная убежденность в том, что самая безумная цель должна быть достигнута любой ценой? Отчаянное стремление во что бы то ни стало поднять тебя на какую-то немыслимую высоту?.. Особую, секретную твою миссию я чувствовала всегда, поняла с первых часов нашего знакомства...

Самые первые дни нашего знакомства... То ли на этюды, то ли просто погулять я потащила тебя на песчаный карьер. Ты шел в своем зеленом костюме и при галстуке, глубоко проваливаясь босыми ногами в песок, и рассказывал о себе, о своем детстве. Лысина поблескивала на солнце от пота, локоны вокруг нее романтично развивались...

Ты родился в Ярославле: Волга, Золотое кольцо. Нарышкинское барокко. Вырос в Спасском монастыре, там, где Мусин-Пушкин нашел «Слово о полку Игореве»... Ты говорил не просто буднично, а как-то протокольно-бледно, языком троечного школьного сочинения: «Мои родители преподавали в Институте повышения квалификации работников сельского хозяйства. Институт занимал здания соборов и трапезных. Мм жили в кельях...»

А в моих ушах звучали с детства заученные строфы «Слова»: «На Дунае Ярославныя глас ся слышит, в Путивле на забрале аркучи, зегзицею незнаема рано кычит»... Свистели тьмутараканские стрелы, звенели кольчуги, дрожала земля под копытами богатырских княжеских дружин... «О ветре – ветрило! Чому насильно вееши, чому мычеши хыновскыя свои стрелки на моея лады вои...»

Перед моими глазами сверкали золотые гроздья куполов, поднимающиеся из нарядных многоярусных кокошников-закомар Ильи Пророка. Растворялась в перламутровом русском пасмуре колокольня Николы Мокрого... Оплывали в волжские крутые обрывы толстые белокаменные стены с башнями... Забытой православной свечечкой упрямо светилась над широкой Волгой и пустынной набережной облупившаяся беседка... Волнами шли запахи пыли, полыни, ковыля, а потом – реки и осоки, и... ладана...

Ты вяло и худосочно перечислял свои детские находки на монастырских огородах, на отмелях Которосли и стрелки: «Наконечники копий, серебряные кресты и монеты, бронзовые пряжки и пуговицы с двуглавыми орлами...» А на меня нахлынула волна каких-то невероятно острых, генетически глубоких воспоминаний, «архетипических образов» – как сказал бы твой любимый Карл Густав Юнг...

Моя бабушка Александра была верующим человеком. Рожать моего отца она поехала из Москвы в Посад, поближе к раке Преподобного, и имя третьему своему сыну дала Сергей. Ее муж был немного архитектором и художником, немного искусствоведом и артистом, немного меценатом. Он переписывался с Шаляпиным и что-то делал с Дягилевым, пел в церковном хоре и мамонтовской опере, увлекался гипнозом, игрой на бегах и в карты, наделал бабушке кучу детей и изменял ей с нянькой. К октябрьскому перевороту он разорился, начал попивать и потому остался на родине.

Мой папа из всей революции запомнил только одну сцену: «Пьяные матросы с красными бантиками на бушлатах поставили нас пятерых маленьких детей к изразцовой печке в детской и защелкали затворами... Мама лежала в обмороке под лампадами, а папа что-то бормотал от ужаса по-французски... Нянька закрыла нас своим огромным задом и кричала матросам извозчичьи слова...»

В партию мой отец вступил на фронте, в окопе под Вязьмой в 41-м году, но это не сделало его «отъявленным коммунистом», не лишило родовой памяти и сословной гордости. Он горевал о взорванном Храме Христа Спасителя и часто рассказывал, что огромный золотой купол виден был в хорошую погоду с балкона нашей гостиной в Перове... Тосковал по Ницце и Николо-Угрежскому монастырю, куда его возили маленьким. Выпив хорошенько, со слезами пел вполголоса «Как ныне сбирается Вещий Олег...» Когда родился Глебочка, этот большой начальник с тридцатилетним партийным стажем, не убоявшись никаких разговоров, заявил: «Вы бы, бабы, окрестили его скорей, русский же человек, не басурман какой – должен быть православным».




В «ГОРОДЕ ЗЕРО»


Я, как все, наверное, коренные москвичи, всегда ощущала свою врожденную сухопутность, как некую обделенность. Никто, кроме москвича никогда не скажет с такой страстной тоской и бурной нежностью в голосе, с таким романтическим блеском в глазу: «Я люблю море!!!» Прямо-таки накат волны и флибустьерский посвист слышится в этой фразе узников гранитных труб реки Москвы, Яузы и похороненной Неглинки... Мы связаны с морем и мировым океаном не сетью канализации. Не каналом, выложенным зэковскими костями. Нет, мы все какие-то просто трагически не состоявшиеся поморы, одесситы, владивостокцы!

Если в каком-то году мне не удается проплыть в прибое хотя бы десять метров при температуре +13°С, – год прожит зря. А уж авианосцы, эсминцы, сейнеры и сухогрузы, танкеры, подводные лодки, катера, боты, яхты, шлюпки и надувные матрасы!.. Половину своих документальных и научно-популярных фильмов я снимала, держась за леера или кнехты, никогда не испытывая приступов морской болезни и даже не замечая сопутствующего этой болезни запаха на палубе или пирсе...

Есть такая уставная команда на флоте для флагманского строя кораблей: «Поворот все вдруг!..» В конце 80-х как будто эта морская команда прогремела над огромной, в дрейфе лежащей шестой частью суши. Народ суетливо задергался, разбивая вдребезги экономику и политику, памятники вождям, общественную и личную жизнь. Вся страна оказалась помещенной в какую-то ситуацию абсурда. В какой-то «Город Зеро». Так, помнится, назывался нашумевший тогда фильм. Наошибались столько, что черепки собирать придется еще и правнукам. Так что мы – не исключение.

Многих ли современных интеллигентов или «образованцев», по терминологии Солженицына, миновало искушение отрицательной духовности? Мы с тобой нахлебались полной ложкой – от йоги до сайентологии. Надо же, устраивали даже «парад алле» сил бесовских!

Теперь мне чудится в том семинаре что-то зловеще-символическое, ведь проводили мы его накануне твоего посвящения. А получалось-то все как-то случайно, очень просто, даже забавно.

Еще при первых дуновениях «ветра перемен» ушел из съемочной группы самый мой любимый директор картины. Был этот Шурик таким смекалистым и оборотистым евреем, так ловко проворачивал любые дела, так извлекал из воздуха деньги, что в директорах ему оставаться было, разумеется, тесно. Года три-четыре не было о нем ни слуху – ни духу, а когда случайно встретила я Шурика на улице, оказалось, что тот, конечно же, разбогател. Но нас связывали годы совместной работы, воспоминания... Шурик предложил придумать что-нибудь взаимно-полезное, интересное, необычное.

Название семинара «Непознанное» придумал, естественно, ты. Ты же был главным «генератором идей» и организатором. А Шурик нашел деньги. Проводился семинар в январе, в комплексе Дагомыс, в Сочи.

Серое море хмуро ворочало тяжелые грохочущие валы. На темном холодном песке маслянисто поблескивали сорванные и принесенные откуда-то ветки, листья магнолий. Манящий запах дыма, мангала, шашлыка тянулся вдоль безлюдной полосы прибоя, подсказывая то единственное дело, которым можно в такую погоду убивать время на пляже.

Участники нашего семинара бродили у моря в дубленках, заглядывали в те лихие кибитки с дымком, возвращались на наши занятия покрасневшими от ветра, дыма и напитков. Нам было тогда так хорошо, так тепло и уютно, в этом зимнем, мокром и холодном Дагомысе! И мы знали тогда, что нас ждал Париж... Да что Париж! Впереди была еще целая жизнь!..

Впрочем, субтропическая зима, пятизвездочные номера, сауна, бассейн – фон. Главное «действо» семинара – твои лекции; мой «минифестиваль» фильмов про всякие чудеса; занятия у астрологов, акупунктурщиков, лозоходцев, йогов-практиков... Каждое направление было представлено «первым лицом» данного жанра. Мы тогда еще задумались с тобой: почему все эти «первые лица» – еврейские? Потому что побалдеть зимой в Сочи и получить большие деньги – в русле национальной традиции? Или в русле национальной традиции – вообще интерес ко всякому такому... что дурит и охмуряет людей?

Мы блеснули каждый в своем жанре. Твои лекции были проникнуты идеями В.В. Налимова и Александра Неклессы. Ты рассуждал об «общем семиотическом поле», т.е. о некоем пространстве, подобном голографическому, без прошлого и будущего, пространстве абсолютного и универсального Знания... Ты говорил о том, что есть приемы, специальные техники и практики, дыхательные, например, позволяющие проникнуть в эти пространства и извлечь оттуда куски всезнания, всеведения... Так предсказывают индийские йоги, Ванга, колдуны. Еще ты говорил, что эти техники не случайно «запечатаны», закрыты в тибетских монастырях, в ашрамах... Страшно, когда техники превращаются в технологии, становятся доступными массам, всем без разбора, без соответствующей подготовки. Ты говорил, что это опаснее распространяющейся радиации.

Ты пророчествовал: человечество, овладевшее такими технологиями, трансмутирует в «негантропа». То есть гомо сапиенс превратится в существо, обладающее безграничными «экстрасенсорными» возможностями, но при этом утратившее какие бы то ни было нравственные ориентиры...

Техническая интеллигенция, составлявшая основную массу наших «семинаристов», слушала, разинув рот и даже пыталась что-то судорожно конспектировать... А меня больше всего поразили твои рассуждения о том, что самая «сильная» мистика – это мистика христианская, что прозорливость православных старцев абсолютно недостижима никем и ни с какими техниками не сравнима. Именно от тебя я впервые услышала почему-то поразившее меня слово «исихазм»... И еще запомнилось, как некоторые из наших экстрасенсов фыркали: какие православные старцы? Где вы их видели?

Мои киносеансы тоже имели успех. Ну еще бы! Я ведь показывала фильм Татьяны Чивиковой «Полная сенсорная депривания», где демонстрировалось, как у человека, в абсолютной темноте и тишине, погруженного в гидрокостюме в жидкость, начинаются галлюцинации, приводящие в конце концов к безумию. Еще большим успехом пользовался фильм Елены Саакян «Генетика и мы». Здесь люди впервые видели мало кому известного тогда Зубра – Тимофеева-Ресовского. Погружались в проблемы рождения даунов и проявления прочих генных мутаций... Люди, для которых эти проблемы актуальны, всегда хотят приобщить к их решению и все человечество. А еще привезла я несколько потрясающих картин Владимира Кобрина. Тогда, в 90-ом году, кобринское изображение, состоящее из динамического потока образов, лавины символических ассоциаций, изображение, опережавшее не изобретенный тогда еще видео-арт, даже теоретически непредставимую еще компьютерную трехмерную графику – шокировало и завораживало зрителей.

На всех моих сеансах присутствовал маленький лысый толстячок Марик, ставший сегодня знаменитым отечественным кинодельцом и хозяином сочинских кинофорумов. Вообще, самым замечательным из всего этого зимнего счастливого балдежа были, конечно же, знакомства. До чего же яркими персонажами оказались астрологи, хироманты, тантрики!..

Один Владимир Ажажа чего стоил – с его знаменитыми лекциями про пришельцев.(14). Это теперь мне ясно, что православная традиция уже давно опознала эти «неопознанные объекты». Но в те годы инопланетные версии поражали.

А Эдик Наумов! Он тогда собирал по всей России «самородков» – тех, кто может утюги на груди держать и под водой сидеть по несколько минут. Такие видеокадры он показывал. Эдик вывозил этих бедолаг на различные зарубежные тусовки паранормального. Говорят, отечественные бесноватые не уступали разным там филиппинским хиллерам.

Само слово это – «парапсихология» – было тогда загадочным и манящим. В наш с тобой номер приходил самый знаменитый «рамочник» и, обнаружив какие-то «геопатогенные оси», велел передвинуть кровати... Мы ворошить гостиничные порядки не стали.

И за эти замечательные, интересные знакомства, за прогулки по берегу моря, за бассейн и сауну, за рестораны и бары, – Шурик нам еще и деньги заплатил немалые! А уезжали мы раньше всех – нас ждал Париж! Глядя в зимнюю муть блистера самолета, летевшего по маршруту Адлер – Москва, я размышляла: что-то слишком много удач, радостей и везений. Даже страшно...

В общем, мы старательно тащили зеркало злого тролля все выше и выше. Не знали, что Бог поругаем не бывает.




«БЕЗ ПЯТИ МИНУТ ОН МАСТЕР...»


Билет в Париж стоил в то время 170 рублей: туда и обратно. А рубль оценивался в десять франков – по официальному курсу, конечно. Страна называлась «совок», деньги «деревяшками».

И вот мы с тобой – на время – отделились от масс трудящихся, от «этой страны» с ее проблемами дефицита. Мы ехали в Париж. И смотрели, как в Бресте колеса поезда меняют на западную колею. В моей душе одномоментно-сумбурно клокотали два состояния, которые можно передать так: «Сбылась мечта идиота» и «Это есть наш последний и решительный бой».

Бой, какой-то европейски-бархатный и хиппово-разноцветный, начинался во всем соцлагере. В наших паспортах еще стояли многочисленные транзитные визы: Польша, ГДР, ФРГ, Бельгия... А границы уже как-то стихийно стирались.

«Берлин – Вест»... «Берлин – ZOO». А нету, нету уже границы-то! Аккуратно одетые немцы не по-немецки бесхозяйственно и суетливо долбили и крошили стену... Совершалось что-то грандиозно важное, великое или роковое внутри моей души, в нашей с тобой судьбе, в судьбе Отечества и в мировой истории... Я чувствовала это, наблюдая из окна нашего уютного двухместного купе, как разбирали на сувениры символ окончательной и полной победы социализма...

Откуда в каждом русском человеке сидит какая-то генетическая память и знание Парижа? Я говорила со многими людьми, и все поражаются этому странному «дежавю»: отчетливому ощущению того, что это все уже было, происходило, повторялось. Париж знаком и понятен с первых шагов по загаженному собаками узкому тротуару. Французский язык – практически тоже.

Между московскими и парижскими улицами разница такая же, как между нормальным человеческим лицом и хитрой сморщенной мордашкой старенькой мартышки. Французская речь – кокетлива, куртуазна и кондитерски приторна – во! – даже по-русски все слова французскими оказались! О французской бережливости, жадности и мелочности ходят легенды и анекдоты по всему миру.

Андре, его жена Франсин и сын Рафаэль встретили нас радушно, гостеприимно и хлебосольно. Правда, это было чисто французское радушие, гостеприимство, хлебосольство... Немытые и голодные с поезда, мы должны были мимически общаться с их гостями до самого ужина: ведь время обеда только что закончилось, а не нарушать же из-за каких-то экзотических визитеров вековые традиции!

Ты, как всегда, интеллигентно молчал, молчал естественно и мило, причем теперь уже на законных основаниях – дескать, твое знание языка «в объеме вуза» не давало возможности для речевой коммуникации. Таким образом, возникла жестокая необходимость моего срочного «погружения». Это у Чехова, да? – «Если зайца долго бить, он спички зажигать научится...».

Правда, языковая ситуация облегчалась тем, что все семейство Андре и даже некоторые из их друзей понимали и могли объясняться по-английски. Дефицит же в их понимании и говорении я заполняла своей болтовней в режиме непрерывного пояснения, растолковывания, плюс мимика и жесты, прыжки, гримасы и телодвижения. За день такого буйного общения я уставала так, как будто проработала Сизифом.

Туристический маршрут – Тур Эффель, Ль'арк де Триемф, Лувр, Монмартр, Версаль и прочее. Дешевые магазины Тати, распродажи, арабы, китайцы и секондхэнды -это все было для нас. Так сказать, – «загрузись попутно». Главной целью поездки оставалось твое посвящение.

Я настойчиво пыталась взять быка за рога чуть ли не с подножки вагона и в обычной своей режиссерской манере начала давить на Андре. По странному стечению обстоятельств, профессии у нас с ним одинаковые. Ему кружит голову слава Клода Лелюша и он все пытается сделать задешево игровую «нетленку», вроде «Мужчины и женщины». Так что давить на Андре мне не очень-то удавалось. Тут, как говорится, нашла коса на камень.

Тем не менее, дело двигалось. Медленнее, чем мне бы хотелось, но двигалось (французский бюрократизм намного крепче и устойчивей нашего).

Режиссер – он и в Африке режиссер. И в Париже! Андре мастерски подготовил и блестяще провел операцию, под кодовым названием «Первый русский масон». Ее основой был напор и куча мелких обманов. Понадобилось, например, собрать семерых как бы давно и хорошо знающих тебя «братьев». Подготовить «общественное мнение». С помощью Жан-Пьера перевести толстую кипу бумаг, для чего мы посетили его в 70 км от города в два часа ночи и оставили без сна. У нас такие вещи не впечатляют, но для бедного француза такое – шок на всю оставшуюся жизнь...

Если бабам надо посплетничать, то они реализуют эту потребность, даже если обе – слепоглухонемые, и одна – из племени банту, а другая – эскимоска. С подружками Франсин, не владеющими никаким языком, кроме французского, я давно попереживала за ее жизнь, и перемыла косточки Андре. А в ту знаменательную ночь посвящения сама Франсин на школьном английском делилась со мной семейными тайнами подружек. Но даже за этим, самым увлекательным из женских занятий, время тянулось медленно.

То ли от осознания судьбоносности того, что происходит где-то на противоположном конце Парижа, то ли от тревожных предчувствий, то ли от французского экономного отношения к калориферам – меня трясло... Вы с Андре явились с розочкой, запахом «братского ужина», новенькими твоими ритуальными одеждами под утро. Все были горды и счастливы. Свершилось!

Свершилось невероятное: бюрократы, казуисты и крючкотворы французские пошли на крайность, посвятив тебя не только в первый, а в один за другим – сразу в три градуса! В одну ночь ты стал не учеником, не подмастерьем, а мастером! Режиссерский профессионализм Андре проявился в конкретном результате! Я поняла, что рядом с ним мой уровень – хлопушка... французские «братья» так растерялись, что сгоряча разгулялись широко, по-русски, и в складчину купили нам в подарок видеомагнитофон, который был тогда в «совке» роскошью невиданной. Он вскорости был мною присовокуплен к квартире в очередном великолепном обмене.

Сохранилась копия моей «зодческой работы», где речь идет о посвящении в первый градус. Заменив в ней «сестра» на «брат» и «она» на «он», я привожу ее здесь, чтобы напомнить тебе хоть кое-что из бури пережитого в ту ночь...

 

Три странствия профана

Основное посвящение профана начинается после пребывания в черной келье – очищения землей – и проводится в самом Храме.

Профан должен предстать перед братьями не одетым и не раздетым, не обутым и не босым. Такой вид посвящаемого знаменует собой тот хаос, в котором он пока пребывает. Часть одежды снимается с профана и для того, чтобы напомнить – добродетель не нуждается в покровах. В самых древних ритуалах считалось, что левая сторона груди, т.е. сердце обнажается в знак искренности, левое колено – в знак сознательного смирения, а левая нога разувается в знак напоминания древнего восточного обычая снимать обувь на пороге Храма. Глаза профана во всех ритуалах покрывают черной повязкой, которая символизирует мрак, окружающий его, и делает весь обряд посвящения особенно магически таинственным.

На шею профана должна быть надета веревка – как бы остаток пуповины, все еще связывающий его с миром повседневности.

Я не очень понимаю, почему в Досточтимой Ложе «Роза Ветров» не сохраняется древний обряд обнажения сердца – ведь это один из важнейших символов посвящения. Глаза профана еще завязаны, он еще вне предела опыта и знаний, но сердце – уже «распахнуто» в знак того, что на пороге посвящения будущий ученик уже готов подвергнуться испытанию с сердечной открытостью и искренностью.

Убедившись в том, что профан «свободен и добрых нравов», брат – Руководитель вводит посвящаемого, склоненного, в Храм. В древности первые масоны всегда заставляли посвящаемых ползти в Храм через низкий узкий проход, напоминающий о выходе новорожденного из материнского лона – ибо настал час рождения к новой жизни.

Посвящаемому объясняют значение момента, опрашивают его г берут с него обещание хранить в тайне все слышанное и виденное здесь Начинается первое странствие. Путь нелегок во мраке повязки.

С первых же шагов предстоит преодолеть неровности дороги и не растеряться в грохоте и буре возбужденных сил зла. Путь этот -символ человеческой жизни с ее бурными страстями, столкновениями и трудностями преодоления. Священная Чаша, предлагаемая профану, на полнена напитком без запаха и вкуса – обыкновенной водой. Это символ обыденности, профанской жизни, во время которой дух еще не проснулся. Затем напиток становится горьким, что знаменует собой горький удел посвящаемого, терзаемого желанием все познать. В некоторых ритуалах, подавая Священную Чашу, профану говорят, что простая вода превратится в ядовитую и горькую жидкость, если намерения его не чисты. Потрясенному горечью второго глотка посвящаемому объясняют затем, что все наши намерения и помыслы никогда не бывают абсолютно чисты и бескорыстны – в каждом присутствуем некоторая примесь своекорыстия и нечистоты...

Если посвящаемый сумел преодолеть это первое испытание, то не видимая братская рука поможет начать и второе странствие. Оно может показаться даже более легким, чем первое, но все же вокруг раздается лязг невидимых мечей, все наполнено каким-то смятением. Порой профан оказывается в каких-то невидимых объятиях, объектом какой-то борьбы, что и символизирует объятия борющихся в жизни противоположных сил. Сам посвящаемый представляет собой арену борьбы страстей и пороков – не менее опасных врагов, чем те, которых в данный момент удается избежать, ведомому опытной рукой...

Предстоит третье и последнее на этом этапе странствие. Оно совершается в полной тишине, символизирующей победу воли посвящаемого, выдержавшего борьбу с враждебными стихиями и ныне приближающегося к познанию. Здесь в преодолении тройной пламенной завесы будущий ученик получает последнее очищение огнем. Да воспримет он жар этого огня, чтобы возгорелся в душе порыв к высокой цели, стоящей отныне перед ним, да не сгорит он в пламени страстей и суетных желаний. Победив и преодолев все испытания, профан приближается к концу посвящения. В большинстве ритуалов на этом этапе посвящаемому предлагается еще одно испытание. Ему предлагают исполнить свой долг милосердия и ждут от него добровольного подаяния в пользу страждущих братьев и сестер. Будущий ученик Ложи должен понять, что вступает в братство Любви и Согласия. Ныне приносится торжественная присяга верности заветам Ордена, после сего с глаз будет снята, наконец, повязка и перед взором предстанет во всем своем величии Храм, наполненный членами Ложи. В некоторых древних ритуалах первое, что видит в Храме ученик перед собой – окровавленный труп, пронзенный шпагами. Такова участь изменника, клятвопреступника, посягнувшего на братскую верность. Только здесь ученик повторяет слова присяги и после удара молота окончательно лишается повязки и видит Великий свет – символ Высшего Начала. Абсолют, к которому приближается посвященный.

 

Как странно мне сегодня читать эту галиматью... А ведь сама писала! Верила в масонские сказки... Уж очень привлекательны они своей романтической возвышенностью, проникнуты рыцарским духом самоотверженного служения идее, бескорыстного служения...

Разве только мы попадались на эти красивые приманки? Масонами были Пушкин, Карамзин, Жуковский, Кутузов, Гумилев. Мучениками масонских идей стали Новиков, Баженов, декабристы... От масонских страниц истории до сих пор остались звезды на знаменах и погонах. Эстетика военных парадов основана на красотах масонских ритуалов – шаги, жесты, отдание чести. Белые перчатки армия тоже получила из лож... Это теперь они вернулись к нашим «братьям» из военторга. Забавно.

Пожалуй, масонство – секта самая тоталитарная. Эта мягкая, неявная тоталитарность, стиль которой оттачивается для воцарения антихриста...

Утверждать, что помыслы наши при поступлении в масонство были абсолютно чисты, идеальны и бескорыстны, не буду. Тщеславие, гордыня... Может быть, мы просто не осознавали до конца всех мотивов своих тогдашних надежд, решений, поступков? Мы с тобой так восхищались изяществом белого запона и перчаток, красотой ленты... Кто знает, не учились ли мы тогда, сами того не понимая, обманывать свою совесть, друг друга, будущих «братьев» и всех остальных людей?




«СЕВЕРНАЯ ЗВЕЗДА»


Когда по снежной жиже брестского перрона в валенках с галошами шел мужик, ронял засаленную ушанку и смачно выражался, мы в своем СВ чуть не заплакали. У меня возникло ощущение, знакомое всем очкарикам, – ощущение начисто протертых очков, через которые мутно угадываемый мир, стал вдруг резким и ярким. Лучший метод изучения иностранных языков – несомненно, метод «погружения». Но «погружаясь», живешь все время в какой-то вязкой неотчетливости недопонимания и диком напряжении. Родная языковая среда после этой долгой пытки воспринимается как праздник возвращения к жизни.

После неестественно зеленых, аккуратных, по линеечке выровненных, стриженых газонов, после до неприличия чистых домиков и улиц ухоженной Европы, родные разухабисто косые заборы и помойки воспринимаются, как удаль молодецкая. Родина! Никогда она не кажется такой милой и близкой, как после даже самой шикарной и экзотической заграницы...

Но постепенно яркая вспышка патриотизма затмевалась ненавистью к очередям и талонам. В головах же крутились планы создания первой русской ложи, под твоим, естественно, молотком. Я перешла в статус «неиграющего тренера», уволилась со студии и была принята по конкурсу в штат ВГИКа, доцентом кафедры режиссуры, по-прежнему мечтая передать и дома всю полноту власти в твои руки, и стать при тебе чем-то вроде Крупской при Ленине.

Летом мы принимали у себя Андре и Франсин.

Заядлая кошатница, Франсин едва в обморок не падала, глядя на шикарных сибирских котов, которые бегают у нас по помойкам. А когда увидела беспризорного «русского голубого»! В голове у нее тут же сработал калькулятор: в Париже такой экземпляр стоит семь тысяч долларов! У нее, по-моему, даже планы экспорта русских котов зароились.

В Ленинград повезли их на «Москвиче» через дачу, точнее «домик в деревне» моих родителей, через дремучие тверские и псковские леса. Бедные французы были подавлены размахом русского гостеприимства, необъятностью наших пространств и дикостью дорог. Андре чуть не умер в бане, а прозрачная, синеватая как картофельный росток Франсин, брошенная мною прямо с полка в Западную Двину, кричала так, что замшелые бабки протрезвели и перекрестились... Еще многие годы спустя я слышала в Париже устные триллеры про нашу тайгу, баню, икру и мистическую пустоту прилавков.

С помощью Андре наши маниловские разговоры о возрождении масонства в России приобретали пугающую конкретность. В Питере был срочно завербован в будущую ложу муж моей двоюродной сестры.

Снова Париж. Мы листаем в масонских архивах желтые распухшие от времени страницы журналов досточтимых лож. Гусиными перьями подписи – Жуковского, Пушкина, Апухтина, Вяземского... Десятки знакомых имен.

«Северная звезда» – так будет называться и наша первая ложа, в которую мы соберем самых близких и верных друзей, самых надежных и проверенных долгими годами кухонного антисоветского разговорного подполья. Но это будет потом, дома. А в Париже мы быстро обрастаем «братскими» связями.

Неромантичность и демагогия. Вот что мне сразу же не понравилось в этих знакомствах. Мы, выросшие в обществе тотального блата, привыкли ценить вообще всякие связи, знакомства, приятельства и дружбы, часто не очень-то разделяя их на нужные, утилитарные и бесцельно-сердечные. Никогда ведь не знаешь наперед, кто из странных приятелей может вдруг оказаться полезным, а какая из нужных связей неожиданно перерастет в душевную привязанность. Французское масонство же, не очень-то секретничающее и не придающее сакрального смысла ритуалам, весьма прагматично нацелено на создание чего-то вроде нашего блата. И тут они по сравнению с нами – ну просто дети: их «братство» – жалкая пародия на наш широкозахватный и душевный блат. Но главное, что так разочаровывало и как-то сразу «заземляло» все отношения с «братьями» и их семьями – злословье и корысть.

Сплетни по Парижу распространяются быстрее, чем слова по телефонным проводам и содержат столько зависти и яду, что эти самые провода должны были бы, кажется, раствориться в них без остатка, как в соляной кислоте. При этом каждый бдительно следит за каждым, увлеченно высчитывая тот шкурный интерес, который держит «брата» в ложе.

Наш Союз кинематографистов в Москве – тоже серпентарий тот еще, но после парижского клубка шипящих «братьев» все члены Союза кажутся мне нежно привязанными друг к другу, как однояйцевые близнецы. Никогда в жизни и за всю жизнь никакой Говорухин не выльет столько грязи на какого-нибудь Соловьева, сколько выливали нам при первом же беглом знакомстве Комбы на Делакруа, Делакруа на Метайеров и так далее по кругу, и в обратном порядке, и в любой перетасовке. Бесконечные и самозабвенные, с горящими глазами шепоты о выгоде... Само это французское слово «интерес» по-русски означает «выгода»!

Ты помнишь? Мы едем по пораженному внезапным стихийным бедствием – снегопадом – Парижу, к Даниэлю. Почти пять часов преодолеваем 11 километров чуть обледенелого асфальта, сплошь заставленного раскоряченными вдоль и поперек машинами. Если бы эти, обалдевшие от ужаса французы не побоялись посадить за руль тебя... Путь не занял бы и четверти часа – тебя же мой отец учил водить машину специально зимой, по гололеду и сугробам. Но с видом камикадзе, рулит Андре, и мы ползем чуть не пол ночи. Все это время – жаркий свист мне в ухо – мол, Даниэль – подонок, жадина, интриган – в масонстве добывает место для своей безработной жены, которую тоже зовут Даниэль, которая тоже – интриганка, жадина, подонка и к тому же невкусно готовит!

Через день мы лезем на мансарду без лифта в Латинском квартале в гости к тому самому «брату», что набивал мне уши слюнями и гадостями про Даниэля, и на этот раз сам Даниэль с упоением поливает пригласившего. Этот, мол, идиот, одну-единственную книжку написал (дрянь книжонка, «История французского масонства» называется!) и выставил ее под стеклянным колпаком в гостиной. В ложе – первый халявщик и ворюга, врет, что не еврей, а сам – еврей, и жена – еврейка, и дети все трое – евреи... Эту информацию, задыхаясь от бесконечной лестницы и желания высказаться, жадно дополняют, перебивая друг друга, все прочие идущие...

Вокруг нас ползали, вились и суетились, наперебой зазывали в гости все те, кто мечтал съездить для открытия ложи в Москву по нашему приглашению за счет Великого Востока. Тихо шустрил даже совершенно выживший из ума старенький эмигрант, прибавивший когда-то «де» дворянское, выпендрежное, к своей еврейской фамилии Липский. Прежде этот шампиньон состоял русским переводчиком при военном министре Франции, был, возможно, и шпионом, за что имел крохотную розочку Ордена Почетного Легиона в петлице. От склероза и маразма он путал постоянно русские слова с французскими, плохо слышал и часто засыпал, но лучшего переводчика не было... Зато его старший брат учился в Симбирской гимназии вместе с Митей Ульяновым, и наш старичок забавлял нас «ужасными» рассказами о семье Ленина.

Смелость нашей «гласности» в то время позволяла только топтать и мусолить Сталина. Фигура главного вождя еще не свергалась с пьедестала. А тут, в Париже, я вдруг услышала от трухлявого земляка Керенских и Ульяновых такое!

«Семейство Ульяновых не любили в Симбирске. Мамаша их, жидовочка, высокомерная такая была дамочка и над детьми своими измывалась. Дети были все очень малорослые, картавые, золотушные, выскочки и подхалимы, эубрилы и отличники. Их били, а они доносили, за это их опять били, а они опять доносили. Дружить они старались только с инородцами. Во-первых, потому, что сами-то выкрестами числились, а во-вторых, потому, что любили верховодить и бахвалиться... В Симбирске никто не удивился, что все семейство в бунтари и висельники пошло: с детства по ним тюрьмы плакали... Антихристово племя!»

И рассказывал он все это так мило, просто, по-домашнему, старческой скороговорочкой...

Амбиции у самого Липского были масштабные. Именно он создал в Париже секретную ложу, в которую вошли некоторые высокопоставленные люди из России – «чтобы ничего не опасаться на родине». Однако стремительные события в нашей стране обогнали самые смелые стариковские фантазии. Бояться стало нечего. И вот в Кремле целая группа политико-финансовых знаменитостей во главе с Чубайсом – широковещательно – устроила презентацию парамасонской структуры «Орден Орла». (20).


*   *   *

Сейчас, спустя почти десять лет, когда я вспоминаю все это, передо мной лежит видеокассета с фильмом «Возрождение Святыни». Я сделала этот фильм во Славу Божию, то есть бесплатно. Я возвращаюсь к своей режиссерской профессии. Какими странными, наверняка, не случайными совпадениями пронизана наша жизнь! В фильме рассказывается о том, как воссоздавался на Красной площади Собор Казанской Божией Матери. Я не знаю тех кинолюбителей, которые снимали в свое время траву забвения на пустыре, на месте порушенного в 36-м году безбожной властью Чуда. Я не знаю тех, чьими трудами дошли до меня кадры закладки фундамента, водружения Креста, строительства, и, наконец – освящения Храма... Я собирала из непрофессионально снятых, но бесценных, по Воле Божией чудом сохранившихся кусочков изображения, историю возвращения в сердце Москвы и России Образа Пресвятой и постоянно изумлялась пересечению дат... На Красной площади построили часовню и копилку поставили. Народ собирает свои трудовые гроши на строительство храма... Мы с тобой старательно тащим в Россию масонство! Они освятили начало работ и закладной Крест... Мы открыли первую ложу!

Я привожу тут кусочек из «доски», где речь идет об убранстве масонского «храма», чтобы вспомнить, как трудно было нам сотворить что-то подобное в 1991 году в Москве.

 

Убранство Храма

Наш Храм имеет форму удлиненного прямоугольника, эта геометрическая фигура в древности была символом видимого мира. В нашем Храме нет окон. В этом не только историческое напоминание о каменных пещерах, в которых собирались наши гонимые предшественники по исканию истины, но и символ того, что наш мир может освещаться внутренним светом, только духовной просвещенностью. Символический Храм изображает Вселенную, увенчанную звездным небом. Длина нашего Храма – от Запада до Востока, ширина – от Севера до Юга, высота – от Надира до Зенита. Вход в Храм открыт с Запада. Запад – символ конкретного, земного, символ небытия и детства. Отсюда трудный путь к Востоку. ВОСТОК – символ рождающегося СВЕТА, символ абстрактного, надземного, символ зрелого возраста, символ мудрости. ЭТО ПУТЬ ОТ МОЛЧАНИЯ К ДЕЙСТВИЮ И ДЕРЗАНИЮ. У входа в Храм находятся две колонны. Они носят имена колонн Храма Соломона.

Левая колонна «В» находится в северной части Храма Она символизирует профанское начало, пассивность, область полутени, отрицание, эгоизм. В этой слабо освещенной части Храма – ученик Вольных Каменщиков созерцает работы Ложи и, по мере сил, обрабатывает «серый необтесанный камень». В градусе подмастерья он перейдет на южную колонну, в область света, тепла, утверждения и альтруизма. На Востоке, на возвышении из трех ступеней, находится престол первого руководителя Ложи – Досточтимого Мастера. Восток – место ЛУЧЕЗАРНОЙ ДЕЛЬТЫ. Здесь должно гореть неугасающее пламя масонских стремлений. На Западе, у входа, налево, находится плато первого Стража, 2-го руководителя Ложи. На южной части Храма, посредине, находится плато 2-го Стража, 3-го руководителя Ложи...

По правую руку от Досточтимого Мастера находится плато Брата-Секретаря, который является «памятью» Ложи, а по левую руку – плато Брата Оратора, представляющего Закон. Заключение Брата-Оратора во время работ Ложи обязательно и неоспоримо. Остальные офицерские должности как-то: Казначей, Дародатель, Эксперт, Обрядоначальник и Привратник дополняют офицерский состав и назначение их очевидно и необходимо. На престоле Досточтимого Мастера находится: Общий масонский устав. Внутренний Устав Ложи, Ритуал и пламенеющая шпага, символ духовной власти, лезвие которой имеет волнистую форму. Кроме перечисленных предметов на престоле находится деревянный молоток как символ власти материальной. Подобные молотки находятся также на плато 1-го и 2-го Стражей.

Перед престолом Досточтимого Мастера стоит алтарь (предпрестольник), на котором находятся ТРИ ВЕЛИКИХ СВЕТОЧА Вольных Каменщиков, это: СВЯЩЕННАЯ КНИГА (Библия), НАУГОЛЬНИК и ЦИРКУЛЬ.

СВЯЩЕННАЯ КНИГА – (Библия) для большинства масонов необходимый атрибут масонского действия. Это элемент создающий духовную атмосферу и подтверждающий ту ВЕРУ, которой проникнут каждый масон. В некоторых случаях Библия может быть дополнена Кораном, или другими священными книгами. Веротерпимость нашей Ложи такова, что мы можем принимать и атеизм, и тогда присутствие Библии не обязательно...

 

Кое-что из перечисленного – в этаком «походно-полевом» варианте – привезли из Парижа французы. Какие-то предметы создавали из подручных средств. Деревянные молотки, например, легко делались из кухонных – для отбивания мяса. В качестве «шпаг» применялись учебные спортивные рапиры. Набегались, конечно. Надо же ведь было где-то эту команду и поселить, и кормить. Приехало-то девять человек. (Был среди них, кстати, и «де Липский» И это даст ему право впоследствии заявлять в прессе: «Я возродил масонство в России»).

А сколько ты мотался, пока нашел за городом этот «охотничий домик» – какую-то мини-гостиницу партийную – для переделки под «храм»! (Не потому ли ее и «нашли», что среди первых посвященных было двое или трое «отставных» сотрудников КГБ. Якобы «для прикрытия»)...

Ты рассказывал потом, с некоторой досадой рассказывал, что невероятные усилия твои и тех твоих ребят, которые проходили это первое посвящение в России, усилия по созданию «Храма» со всеми его атрибутами – никакого восторга у французов не вызвали. Чему удивляться? Их мир прост, примитивен и практичен, как механический будильник. Инфантильно романтичные русские мужики, с торжественной серьезностью готовые видеть в бумажном коврике «фундамент Храма», в полешке – колонну и т.д., несчастные русские крещеные мужики, души которых смутно истомились по религиозности, доверчивые и слезливые русские мужики вызывали, видимо, у французов (или французских евреев) брезгливую жалость, снисходительное недоумение, презрение..

Недавно я нашла на нашей книжной полке изданный в Париже тогда, по горячим следам того мероприятия, сборник Великого Востока. Здесь немало занятных фотографий Вот тот деревянный дом с верандой. Рядом с тобой – знакомые все лица: Комб, Метайер, Липский. Вот вы занавешиваете окно каким-то покрывалом. Вот по полу расстилается маленький, размером с шахматную доску, клетчатый коврик. Все похоже на самодеятельный театр И оживление чувствуется – как перед премьерой.

Денег, конечно же, с французов, как с козла молока. Они и эти несчастные «запоны» (фартуки), перчатки, «кордоны» (ленты на шею) долго нам еще поминали, как великое благодеяние...

Но вот тут-то ты меня первый раз и удивил своей неожиданной проворностью: ухитрился втихомолку слегка «нажиться» на бестолковых в нашей непостижимой экономике иностранцах. Все это вроде бы было почти честно – стоила же чего-то твоя работа по организации! Вся эта беготня с гостиницей, ресторанами, экскурсиями, автобусами! Однако... Ты помнишь, что я никогда, ни тогда, ни потом не брала в руки этих твоих долларов? Ты сам их где-то прятал, сам тратил. Думаю, что я не всегда знала – на что... И все же, молчала, не остановила... Ханжество, разумеется.

В те два дня вашего отсутствия в Москве, когда я вынуждена была приютить оставшуюся без дела жену одного из «братьев» и развлекать ее болтовней, я вновь почувствовала: что-то неведомое, страшное, подбирается к нашей жизни, ТО, что пугало меня тогда, когда я затевала все это...

Да, я сплетничала с Розин на «франгле» – чудовищной смеси французского с английским, а в душу мою заползало какое-то скользкое, холодное предчувствие. Невыносимо было это мое сидение без действия, щебетание с Розин. Хотелось все бросить, свой дом, эту гостью, и мчаться куда-то к тебе, к вам, что-то сделать... Или остановить?

Вы вернулись довольные и радостные. Ложа получила название «Северная Звезда». Какова преемственность! В XIX веке так называлась созданная Фесслером ложа, в которую входил М.М. Сперанский. Позже под этой самой звездой работали члены Временного правительства.

Потом вы устроили праздник в одном из арбатских ресторанов. Благонравные французы – те, что прибыли без жен – в гостиницу ночевать не поехали, а, потанцевав сначала с «путанами» подороже, под конец дружно вцепились в самых дешевых и непотребных проституток, появившихся уже «под занавес». Французская «бережливость» сработала и здесь! Помню, я с ужасом сказала одному из французов: посмотри, с кем ты связываешься, у нее же синяк под глазом и вообще... – Ничего – спокойно ответил подвыпивший брат, – у меня презервативы есть... Потом, на таможне в Шереметьево – заминка с иконами, которые пытались увезти наши «братья»... Все это было так противно, гадко, омерзительно...

Но ты был счастлив. Ты стал досточтимым мастером «Северной Звезды», получил свой первый, трон. Ты нашел, наконец, свой путь. И он расстилался перед тобой, манил деньгами, славой, большими и увлекательными делами. Ты разговорился! Ты мечтал, а я поддакивала, кивала, улыбалась. Но вдруг почувствовала, что когда ты молчал, мы были как-то ближе.

Подумай, это ведь тоже знак: мало того, что ложа «Северная Звезда» создавалась в коммунистическом притоне; эта самая звезда упала на Россию в день «Международной солидарности трудящихся» – 1-го мая...




ЯВЛЕНИЕ ГАРДЕРА


Вскоре из оставшейся порции друзей и приятелей была создана и вторая ложа под юрисдикцией все того же Великого Востока Франции. Перестраивающаяся страна, озабоченная постоянным исчезновением то стирального порошка и зубной пасты, то сигарет, то лекарств, притягивала иностранцев, как открытый пузырек валерьянки нашего кота Васю.

Фантастический успех на «русском рынке» Великого Востока, видимо, сводил с ума другие масонские «обидианс» – т.е. «послушания» французов, и дождливым летом 1991 года к нам попыталась вползти Великая Ложа. Ее эмиссары явились в Москву под крышей Конгресса Соотечественников, смогли полюбоваться спектаклем нашего путча и открыли свою ложу «Александр Пушкин». Ты принимал активнейшее участие в процессе подготовки и был «прима-балериной» на самой церемонии...

Я была поглощена своими делами: набором новой мастерской компьютерной графики во ВГИКе, собиралась лететь в экваториальную Африку, тряслась от прививок против желтой лихорадки и других тропических болячек, а ты и твои, уже довольно многочисленные к тому времени «братья», устраивались в развороченной стране.

Мы проходим через Красную площадь. Нам и в голову не пришло приложиться к Казанской иконе, но мелочь какую-то в копилку бросили. За глухим забором урчали машины. Народ воссоздавал храм. Мы шли из гостиницы «Россия», где жили французские потомки харьковских евреев, приехавшие открывать ложу. Ты, как всегда, немногословно и довольно тускло объяснял символический смысл своей работы. Вы тоже строили «храм».

Вот одна из моих «досок» с подобной лукавой фразеологией.

 

Масонская работа

Масонской работой называют, строительство разрушенного некогда Храма и потому среди главных символов Вольных Каменщиков – прежде всего строительные инструменты: циркуль и наугольник, отвес, мастерок, уровень, а одежда масонов олицетворяет собой традиционные элементы рабочей одежды строителей.

Но работа по возведению Храма понимается всеми как прекрасный романтический символ. Ведь Храм – не что-то конкретное, материальное, земное. Это Храм КРАСОТЫ, ДОБРА и ИСТИНЫ. Вольные Каменщики всего мира строят на протяжении многих веков здание незримое, нематериальное, духовное. Этот Храм каждый масон возводит, прежде всего, в своей собственной душе, а все братья и сестры вместе заняты строительством этого Храма в каждой конкретной ложе, во всем сообществе Мирового масонства и даже за его пределами, в окружающем, профанском мире. И здесь оказывается, что в образном наименовании масонской работы содержится и вполне конкретный смысл. Это действительно работа, притом весьма нелегкая – самовоспитание, переустройство собственной души и, тем более, воспитание других.

Такую работу масона языком современной науки можно назвать работой по расширению границ сознания и гармонизации психической жизни. Выполняя конкретное задание Ложи, т.е. готовя собственно «работу» – Зодческую работу, каждый из братьев или сестер должен оторваться от повседневной суеты, погрузиться в книги и многое обдумать. Дошедшие до нас печатные тексты тех, кто уже пребывает на Вечном Востоке так символичны и зашифрованы, написаны порой таким сложным архаичным языком, что их осмысление и перевод на современный литературный язык требуют не только серьезных усилий, но и немало времени. Значительных умственных усилий требует от масонов работа в ложе в процессе слушания и обсуждения работы других сестер и братьев.

В ложе, однако, присутствует и совершенно особый, оккультный вид работы. Повторение особых жестов и действий, ношение особых облачений, погружение в особым образом выстроенное физическое пространство – также не просто и связано с известным преодолением своей физической материи, даже с некоторым насилием над собственной личностью. Такое повторение ритуальных обрядовых действий, проникновение в глубочайшее содержание древних символов, отождествление себя с далекими предками, иррациональное, не всегда осознаваемое приближение к тайному знанию – наиболее, может быть, сложная, хоть и не всегда понимаемая часть масонской работы, но это – видимо – самая значительная ее часть.

Именно эта, эзотерическая по своему содержанию работа формирует особые энергетические поля, проделывает НЕЧТО, совершенно не поддающееся описанию с каждым индивидуальным сознанием присутствующих в ложе. и с целостной душой Ордена и, может быть, с ноосферой Планеты. Я верю словам М.В. Гардера, который как-то сказал: «Каждый удар молотка в Храме совсем чуть-чуть, почти незаметно, но совершенствует Вселенную».

 

Ты помнишь, что мы больше всего любили во Франции? Конечно же, французскую еду! В Москве в это время проблемы были уже не только с колбасой, но и с сахаром, макаронами, даже со спичками. И когда, после всех этих оскорбительных «карточек покупателя», очередей с мордобоем и матом, каких-то диких обменов денег и прочей ежедневной борьбы за выживание, мы вдруг за какие-то четыре часа через Шереметьево переносились в магазинно-ресторанный рай, сердца наши, как и желудки, наполнялись сладкой теплотой и радостью...

Жан подкупил тебя сразу, прямо на месте: он устроил тебе этот праздник живота в Москве. Впервые позвонив, он пригласил сразу же на ужин в ресторан французского отеля, и ты потом долго и подробно описывал мне меню и особенно «шведский стол» десертов. Вспоминая ртом сливочную нежность шоколадного мусса, я догрызала каменный пряник с запахом мыла и заочно влюблялась в нашего нового «брата».

Поляк по происхождению, этот Жан резко отличался от всех наших прежних французских друзей. В нем была славянская щедрость, широта и слезливость, болтливость, смешливость, сумбур. Жан моментально «увел» нас у Андре и Франсин и стал на долгие годы просто членом нашей семьи. В Москву он приезжал чуть ли не каждый месяц в командировку. Он торговал французскими машинами самой знаменитой фирмы. Мы опекали его, как могли, помогали во всех делах, устраивали быт, развлекали масонством и русским искусством.

У нас в Париже появился собственный дом, точнее – квартира. Квартира Жана, который жил у своей «жены» – Жан-Пьера.

Честно говоря, по-настоящему наслаждалась я этой французской жизнью только тогда, когда хвасталась ею перед своими московскими подружками. Было чем хвастаться, было... С одной стороны...

Франция прекрасна. Особенно из окна шикарного, модного автомобиля, когда за рулем профессиональный автомобильный дилер Жан. Зеленые газоны и розы в декабре. Севр, Версаль и «глухомань» провинциального Шаню. Сена, Рона, Луара и непостижимая красота громадины Шартрского собора. А французская Ривьера? Ницца, Канн, Сан-Рафаэль, Сан-Тропе... Пальмы и кипарисы Лазурного Берега, ослепительное великолепие отеля Негреско и казино в Монте-Карло, кроткая нежность средиземноморской волны...

Я думаю, ты тоже никогда не забудешь Прованс...

Арль, оказывается, знаменит не только тем, что там жил, творил и в безумии отрезал себе ухо Ван-Гог, но и развалинами античного колизея, не худшими, чем в Риме. Неправдоподобно толстые лошади-першероны с ласковыми глазами и лохматыми ушами задумчиво жуют свою французскую травку, как какие-нибудь заурядные подмосковные козы... Фламинго, оказывается, могут быть не только стандартно-розовыми, как в нашем зоопарке, но и апельсиново-оранжевыми и почти лиловыми. И они могут спокойно вышагивать по трясине лиманов под Марселем, совершенно не обращая внимания ни на нас, ни на нашу машину, ни на писклявый лай игрушечного пуделя с модной стрижкой...

А рестораны? Чуть ли не каждый ужин или обед – отдельная поэма. Наша родная «золотая» и, одновременно «голубая» парочка любила, очень любила вкусно поесть и, разумеется, могла это себе позволить. Перед каждой поездкой – именно поездкой, ведь Жан-Пьер при весе в 230 кг пешком не ходит, – а Жан весит раза в два меньше, но дистрофиком выглядит только на фоне «жены» – так вот, перед каждой поездкой поесть, огромный, неподъемный двухтомный справочник ресторанов изучался по часу. Потом что-то долго вызванивалось, уточнялось, совещалось, заказывалось...

Трепанация омара проводится при помощи целого подноса с набором сверкающего хирургического (столярного или слесарного), безумно сложного инструмента, требует отваги, физической силы и ловкости, особого мастерства. Процесс поедания этого морского зверя – менее интересен, чем подготовительный период.

Снобистские французские лягушки мало чем отличаются от «ножек Буша», только сочнее и коленок больше. Устрицы напоминают соленые чищеные маслята, только шевелятся, пищат и пахнут рыбой. Есть их удобнее тем, кто предварительно поработал в цирке эквилибристом или фокусником.

Любимый жанр нашей «семьи» – рестораны самые дорогие и с изыском. Рюмочка арманьяка, который Жан заказал на аджюстив по случаю моего дня рождения, стоила, наверное, столько же, сколько трехэтажная дача в Малаховке... Я имела возможность «выступить» только по поводу фруктов. Побывав у истоков Нила, я могла смотреть на ананасы, манго и «банана-сплит» в Париже с таким же ворчливым лицом, с каким кот Вася нюхает овсяный супчик.

А этот «комплексный обед»? Мы удивились тому, что в меню не обычный порядок – холодные, горячие, салаты, сыры, десерты – а на каждой страничке, вот именно – «комплекс». От аперитива до аджюстива и кофе. Наши кормильцы с одухотворенными глазами повествовали нам о великих традициях Французской Кухни, о творческом поиске поваров, о том, что завершенное произведение искусства, совершенная и гармоничная композиция не может быть разрушена и дилетантски собрана бездарными едоками.

Но все это – те празднично-глянцевые страницы нашей французской жизни, те туристические забавы, которыми я могла нещадно делиться со своими московскими подружками, предварительно по-царски осчастливив их колготками, – те страницы, за которыми скрывались трудовые будни...

«Мы спиной к спине у мачты против тысячи вдвоем» – вот подлинный лозунг тех наших дней. Французская жизнь для русских людей – на самом деле испытание тяжкое. Мы были все же чем-то вроде экзотических животных, которыми хозяева любуются, гордятся, хвастают, за которыми бережно ухаживают, стараясь соблюдать рацион и режим, но которых совсем не понимают. Тиская, нечаянно наступают на хвост, а могут порой и забыть накормить...

Если Жан не из жадности, а просто по рассеянности не оставлял нам франков на карманные расходы, то запуская магнитную карточку в автоматический турникет метро, я с ужасом соображала, что это ведь мой чуть ли не месячный оклад во ВГИКе, а твой – и того меньше. У нас на Родине тогда уже началась эта безумная гонка цен, этот беспредел с конвертацией и чахлое непоспевание зарплат... Над каждым франком и сантимом я тряслась, прикидывая, как много можно купить на них в Москве, кормила тебя в Париже тайком, когда никто не видит, пшенной кашей из привезенной с собой крупы...

А наши убогие одежки? Это в Москве мы могли чувствовать себя хорошо и даже авангардно одетыми, а во Франции... Англичане, как известно, все узнают о человеке по тому, как он говорит: возраст, соцпроисхождение, образование, профессия, уровень доходов. Чуть ли не количество детей и кошек в семье вычисляется по произношению и словарному запасу. Бедная Элиза Дулиттл – быть в ее шкуре – кошмар! Французы, бросив самый беглый взгляд на человека, мгновенно определяют магазины и фирмы, из которых шарф, пиджак, брюки и обувка. Пиджачная пуговица расскажет о ее носителе французу абсолютно все – от люльки до могилки.

Я читаю лекцию в Париже, в киношколе. Я радуюсь тому, как жадно смотрят студенты наши вгиковские фильмы, действительно, намного лучшие, чем у них. Я говорю и чувствую, что им интересно, что они слушают, отвечаю на вопросы... И вдруг холодею – на мне туфли из «Тати»! Я вижу по взгляду одного из мальчишек: он это вычислил... Какой позор и стыд для режиссера и профессора...

Вообще это постоянное чувство какой-то бедности, ущербности, второсортности... Французы – страшные националисты, впрочем, как и все, наверное, народы. Гордятся своими традициями и обычаями, не любят тех, кто не знает этих обычаев и традиций, не может или не хочет им следовать. А сами... Бесконечно вспоминается «Скромное обаяние буржуазии», копится усталость, раздражение, злость...

Ну почему утром все, вылезая из постелей, бредут с закрытыми глазами сначала сразу пить кофе с круассонами, а только потом начинают мыться, одеваться, краситься? Ну почему моются не нормальной мочалкой, а какой-то дурацкой мягкой варежкой? Почему так редко и неохотно едят по домам, а чаще тащатся в рестораны и своих гостей волокут туда же?!! Почему почти не имеют вешалок в прихожих, а шубы и пальто чаще всего заносят в хозяйскую спальню и бережно укладывают на широкий сексодром?!!

И это, не говоря уже о пододеяльниках, которых просто нет; кошках, которых не подзывают по-человечески «кис-кис», а как-то по-уродски чмокают; о собаках, которые хорошо питаются и оставляют под ногами слоновьи кучи...

А пятница??? Общенациональный сексуальный день, когда по всем телеканалам – одна порнуха, дети ткнуты спать чуть ли не с шести вечера, звонить неприлично, в гости ходить – тем более...

Зато как сближает нас окружающая языковая стена! Мы прочно замкнуты друг на друге, изолированы, как в капсуле, от окружающего чужого мира! Какое счастье, какой покой – остаться хоть поздно ночью наедине и говорить по-русски, делиться событиями очередного сумасшедше напряженного дня...

Работа наша была не очень заметной, даже скорее тайной и точнее, не работа, а борьба. Даже, может быть, – война. Воевали мы сначала с французским, а дальше и с мировым масонским бюрократизмом и жадностью. На самых первых этапах существования твоих лож во французском послушании мы наивно пытались выколотить из масонских начальников деньги.

Ну, в самом деле, – по-большевицки рассуждали мы, – у них огромное здание, в котором по пять «храмов» на каждом этаже, музей, ресторан, библиотека, офисы... И это только в Париже, А в каждом провинциальном городе! У них аккуратно собираются взносы, причем в валюте, естественно! Стабильное, сытое, застрахованное житье... У нас же... Развал страны, обвал рубля... Какой тут «храм», какие взносы? Ведь должны, должны же французские «братья» по-братски поделиться с русскими! В процессе строительства невидимого и бесплотного «храма» в своей душе, должны они построить нам заодно и «храм» реальный, материальный. В Москве... Ведь по-нынешнему курсу для них это копейки!

Таков был подтекст тех бесчисленных бумаг, обращений, призывов, которые мы писали центнерами, и которые были наполнены романтическим порывом и благородством бедных рыцарей, радеющих за дело правое... Мы мотались по бесконечным кабинетам, встречам и посиделкам, непрерывно звонили и договаривались о новых письмах и новых встречах.

Сердца простых людей, рядовых масонов, наши вопли как-то трогали. Они старались, как могли, при всей своей французской жадности, помочь. Приносили чемоданы обносков, привозили в Москву лекарства, крупы, сахар, мыло. Одному из наших «братья» даже «Ладу-Ниву» купили. До того, правда, старенькую, что рассыпалась она на месте, прямо в Париже, не преодолев даже кольца Переферик... А они-то ведь на ней в Москву как бы ехали! Сэкономить на билетах хотели?

Огромную готовность помочь бедным русским выразили «братья» из Великой Ложи – те, которые создали ложу «Александр Пушкин». Они купили конфет и еще какие-то кулечки с рисом и какао и начали собираться в экспедицию. Нас с тобой пригласили на выставку теплых исподников, купленных специально для такого дальнего похода Константином.

Константин Мильский был следующим шампиньоном «русского» масонства в Париже, поразившим нас не меньше предыдущего – кавалера Ордена Почетного Легиона. Он был также стар и уважаем, происходил из харбинской колонии, китайским владел как русским и французским, имел опыт сидения в коммунистической тюрьме при режиме Мао, считал себя на этом основании большим советологом и обожал особый китайский деликатес – тухлые утиные яйца.

С чисто еврейским апломбом этот бывший узник-мятежник-китаист и русолюб отечески наставлял тебя, мнил себя в перспективе главой и лидером «вольных каменщиков» на своей исторической родине. Он строил какие-то тайно-дерзкие планы, интриговал втихаря против «братьев» из Великого Востока, сплетничал, помогал нам писать письма и возил на ужин к богатому толстому китайцу-художнику.


*   *   *

Непробиваемая стена французской бережливости даже не дрогнула под градом наших писем. Не качнулась под натиском хождений, встреч, прошений. Больших начальников Всемирного Ордена ревнителей свободы, равенства и братства на жалость не возьмешь!

Ты со своей дохлой энергетикой ужасно уставал от этой безнадеги, ныл, впадал в отчаяние, рассказывал мне, что у тебя и где, и как болит, мечтал все бросить, доползти до Москвы и залечь на родном кухонном диване. Меня же нерешаемость задачи только взбадривала. Я как-то инстинктивно начала молиться Богу. Истерически злобно и страстно умоляла Его не оставлять тебя, послать какое-то облегчение и решение проблем. Быть может, Бог меня услышал?

Третьим старцем французского масонства был Михаил Васильевич Гардер.

Я думаю, он тоже был евреем. Из тех, которые рассказывают еврейские анекдоты, считают себя русскими и подсмеиваются над некрещеными и обрезанными. Хотя, «еврей крещеный – все равно, что вор прощеный», – говорят в народе.

Внешность Гардер имел не просто еврейскую, а жутко мефистофельскую – с тонким, длинным, хищным, загнутым вниз над узкими губами носом, с масляно-черными, очень живыми, пронзительными и даже обжигающими небольшими глазами. Очень маленького роста одутловато-толстое, на тонких семенящих ножках старое тело было ему уже явно в тягость и сильно затормаживало его лихие устремления.

Он был гениально умен, энциклопедически образован, делал свои масонские доклады на русском, французском, английском, турецком, немецком, итальянском, арабском, греческом и других языках, причем говорил на них, похоже, не просто свободно, а еще и образно и остроумно.

Полковник французской разведки в отставке, он часто вспоминал какие-то поразительные, и по-настоящему героические эпизоды из своей детективно-яркой биографии. Во время последней войны он служил в гестапо, являясь, по-видимому, шпионом одновременно французским, американским... Может быть, даже нашим. Возможно, он вообще работал на все разведки мира разом. Потом – в таком же, конечно, качестве – Гардер «сражался» в Юго-Восточной Азии.

Современный масонский историограф А.И. Серков описывает эту часть биографии Гардера, кажется, с некоторыми умолчаниями и передергиваниями: «В начале войны с Германией М.В. Гардер отличился на бельгийском фронте и в июле 1940 г. стал сотрудником французских спецслужб. В сентябре того же года он был направлен для подпольной работы в оккупированную зону Франции, где через три года был арестован фашистами. Он чудом остался жив, пройдя через такие концентрационные лагеря, как Освенцим, Бухенвальд, Флоссенбург и Флёе; дважды с советскими военнопленными он совершал попытки побега, едва за это не был расстрелян и содержался в страшных штрафных командах в фашистских лагерях смерти. Добравшись по окончании войны до американской зоны оккупации, М.В. Гардер продолжил службу во французских спецслужбах...».

Рассказывал он о подвигах как-то очень бытово, без хвастовства и геройства, наоборот, вышучивая свою «трусость», маленький рост и суетливость. Запомнилось из этих рассказов только то, что его дважды приговаривали к расстрелу, а однажды – к виселице. Причем, уже петлю на шею одевали. Но каждый раз «неслыханное везение и удача», а также тупое самомнение немцев почему-то позволяли ему бежать... Как в кино! (Но кто был режиссером этого «фильма»?).

Гардер без памяти любил и дико ревновал свою жену Елизавету – племянницу композитора Скрябина. Родилась и выросла она в Ленинграде, случайно оказалась в 41-ом году в Пятигорске, где и попала в плен. Из фашистского концлагеря в Германии ее «почти случайно» умыкнул «узник страшных штрафных команд» Михаил Васильевич, а обвенчались они гораздо позже, где-то то ли в Пномпене, то ли во Вьетконге... Никогда в жизни я не видела такой прекрасной, величественной и очаровательной пожилой дамы. Ее походка, жесты, умение одеваться и вести себя, ее манера говорить – оживляли в памяти какие-то смутные представления об августейших особах и императрицах, а все виденные «живьем» гранд-дамы мира, включая Жаклин Кеннеди, принцессу Диану и Маргарет Тэтчер – казались по сравнению с ней девками-чернавками.

Жили Гардеры в аристократическом, безумно дорогом шестнадцатом квартале Парижа, где почти видна была Трокадеро и Эйфелева башня. Жили в трогательно-крохотной квартирке, которая могла бы уместиться, пожалуй, в моей московской кухне.

Гардер был советологом, причем известным советологом и антикоммунистом на самом деле, а не домашним эмигрантским болтуном. Его книга «Империя зла» предсказывала крушение тоталитарного режима, хотя издана была еще в 1963 году. (Интересно, что такое название нашей страны много лет спустя позаимствует президент Рейган). Авторитет Михаила Васильевича в мировом масонстве был настолько высок и непререкаем, что американское «каменщицкое» начальство, сверкая бриллиантовыми запонками и золотыми перстнями, первое протягивало ему руки, спеша навстречу и спотыкаясь о толстенные ковры «Интер-Континенталя».

На этом фоне – более чем скромность жизни Гардеров объяснялась, по-моему, очень просто. Они были невероятно, чисто по-русски, даже по-по-мещицки щедры и хлебосольны. Их графо-Ростовское великодушие, сердечность, теплота, готовность поделиться и последним были бы в диковинку даже в сегодняшней Москве, не говоря уже о скаредном Париже. При этом оба как-то по-детски стеснялись своей доброты, превращая подаяние в шалость.

Помнишь, как, понимая нашу бедность, мадам Гардер приходила к нам на чай для того только, кажется, чтобы незаметно юркнув в спальню, оставить там под подушкой конвертик с колоссальной для нашего сознания суммой франков и извиняющейся записочкой. Мол, не хожу по магазинам, не знаю ваших вкусов и потребностей, боюсь ошибиться с подарками, так что уж, простите великодушно и примите, пожалуйста, без обид хотя бы это...

А Михаил Васильевич? Мне кажется теперь, что, вызывая нас для невероятно срочных, актуальных и важных переговоров в бюро Высших Градусов Великой Национальной Ложи Франции, он имел на самом деле целью – хорошенько накормить нас в ресторане. Тем более что за столом он как-то «забывался» и вместо обсуждений насущных дел масонских, вдруг выдавал свои невероятно интересные философско-исторические эссе об Экклезиасте и Спинозе, о колониальной политике Царской России, о грядущем наступлении ислама или еще о чем-то, столь же глобальном... А сам все заказывал новые диковинные блюда, – зубы заговаривал...

Как-то я начала ругать эту тупую, бездарную, унифицированную Америку Гардер возразил: «Ну, не все уж там так плохо. Америку надо лучше знать». «А что там хорошего, архитектура что ли, эти две башни над Манхэттеном?» – не унималась я. «Запомни, – многозначительно сказал Михаил Васильевич, – ничего не делается случайно. Представь себе такую ситуацию. Через несколько лет в мире все чаще начнут говорить: надоел американский диктат, Америка – колосс на глиняных ногах, доллар скоро лопнет... И тогда Штатам понадобится публично показать, кто в доме хозяин, и какова американская, в том числе и долларовая, мощь. Вот тут-то и пригодятся небоскребы. Представляешь, произойдет как в кино: например два самолета врезаются на глазах всего мира в каждую из башен»... Я представляла. Такова режиссерская привычка: сразу видеть то, о чем рассказывают. И когда 11 сентября 2001 года по телевизору показали жуткие, какие-то нереальные кадры, я остолбенела. Я поняла, что уже видела это...

Этот фрагмент я вставила в книгу позже. Почему не написала о рассказе Гардера раньше? Да потому что при всем уважении к нему, тогда, прежде, мы приняли это пророчество за полную нелепицу, просто за эффектную байку, которой он нас поразвлек... Прозорливость, демоническая прозорливость у него была. Но здесь дело не в ней. Он что-то знал. Конечно, он знал.

Гардер был, я думаю, великим человеком. Личностью, противоречивой и жутко трагической. Как и боготворимый им Новиков... Поражали его какие-то «экстрасенсорные возможности». Может быть, он колдовал? Но ведь ходил же в Александро-Невский храм на рю де Рю и похоронен с отпеванием... Наверное, многое еще будет узнано и написано когда-нибудь об этом классике масонства. Для меня несомненно другое – в нашей с тобой биографии он, конечно же, сыграл роль роковую.

«Развитие» масонства Великого Востока в России шло «не шатко не валко». Оно стопорилось французской скупостью и нерешительностью, движимое исключительно нами. Скорее всего, мы в конце концов и плюнули бы на это дело, занявшись чем-нибудь другим, но все перевернуло появление потрясающе обаятельного Гардера, сделавшего тебя клятвопреступником.

Скандалы, склоки, раздоры и расколы перманентно раздирают Всемирный Орден, основанный на «братской любви». Иначе откуда бы взялись все эти «Ротари», «Де Моле», «Львы» и прочие парамасонские организации, находящиеся в какой-то странной оппозиции к собственно масонству и неустанно грызущиеся между собой.

Во Франции же, в жесткой подковерной и одновременно неприкрытой конкурентной борьбе сосуществуют 3 (целых три!) масонства. Гран Орьян, то есть Великий Восток Франции – носитель и хранитель традиций национально-исторических, времен Французской буржуазной революции. Это, так сказать, «новодел» в масонстве. Они «работают» не «Во Славу Великого Архитектора Вселенной», а во имя каких-то расплывчато-гуманистических и общедемократическо-демагогических идеалов. Нарушают все базовые принципы традиционного масонства. Это чисто французское, местное, чтобы не сказать «местечковое», явление. По-французски экономное – взносы относительно небольшие – и потому широкозахватное и общедоступное, практичное масонство.

Именно в него-то мы по дикости и невежеству своему, по их «всеядности» первоначально и вляпались. А оно оказалось «диким»! «Диким» (wild) по отношению к масонству, регулярному (regular), т.е. «правильному».

Из всех «правильных» самым «правильным» является, так называемый «Древний Принятый Шотландский Устав» (Ancient Adapted Scottish Right). Это масонство мировое, самое престижное, аристократически-снобистское и дорогое, т.е. с членскими взносами, непосильными для бережливого европейского среднего класса.

Внутри самого регулярного масонства – свои внутренние разногласия, направления и разборки. Кроме «Шотландского» есть еще «Йоркский» устав, есть «Кингз арт» – «Королевское искусство», кажется и еще что-то, менее известное и популярное в мире. Всех их объединяет «регулярность», т.е. следование утвержденным еще два века назад «ландмаркам» – «базовым принципам». А эти «базовые принципы» требуют: 1) Работать «Во Славу Великого Архитектора», т.е. не быть атеистами, 2) Не участвовать (открыто) в политической, религиозной и прочей борьбе, проявлять лояльность и быть всегда «выше» национальных, государственных, религиозных, политических и социальных интересов. 3) Не признавать прав женщин на создание своих собственных лож и не принимать их в «правильные» ложи. И так далее.

Конечно, в моем пересказе элегантные «ландмарки», сформулированные в оригинале устава высоким штилем на старом строгом английском языке выглядят не так незыблемо внушительно и впечатляюще. Подтверждать же их необходимо, точно следуя тексту оригинала устава. «Ландмарки» подтверждают, когда просят о признании, когда пишут эти пресловутые «Petitions For Recognition» – петиции... Ox, об этом позже...

«Признавать» или «не признавать», «вводить в регулярность», «выводить из регулярности» может только Великая Ложа Англии. Точнее, специально созданный в ней для этой цели комитет, возглавляемый «Duke of Kent» – герцогом Кентским... Нас с тобой будут с ума сводить эти проблемы и этот загадочный персонаж потом, а пока, в 1991 году, мы все стараемся разобраться в разных ложах, послушаниях, направлениях...

«Регулярность» мирового масонства требует, чтобы в одной стране существовала только одна Великая Ложа – «объединение признанных», «регулярных» лож, которых может быть сколько угодно. Это называется еще «послушанием» и «юрисдикцией».

Во Франции – «регулярна» только Великая Национальная Ложа Франции – «GLNF». Кроме нее существует куча «нерегулярных». Помимо самого известного Великого Востока есть уже упоминавшаяся «Великая Ложа». Она «нерегулярна» потому, что признает Великий Восток и дружит с ним. Зато это послушание категорически не признает женского масонства, пытаясь в этом, хотя бы, претендовать на «регулярность».

Великая Женская Ложа Франции, наоборот, не принимает мужиков и пыжится следовать «базовым принципам» – т.е. «работать во Славу Великого Архитектора», хотя, самим фактом своего существования уже – третью «ландмарку» совершенно опровергает. Женских лож во всем мире – море. Все они – очень забавная пародия на «регулярное» масонство.

Но самое смешное явление – ложи «микст», т.е. смешанные ложи, где «работают» и мужики, и тетки вперемешку. Во Франции это – «Права человека»... Великовостоковцы с удовольствием посещают своих «сестер» в Женской Ложе и наоборот.

Насколько я могла заметить, во всех ложах Франции, да и остального мира – довольно много парочек сексменьшинств – «голубых» в мужских и, соответственно – «розовых» в женских. Может быть, лояльное отношение к «микст» – результат очередного витка сексуальной революции?




«РУССКИЙ СВЕТ»


Итак, Гардер возник в нашей жизни в самый трудный момент начинающегося разочарования в масонстве. В момент, когда наши идеалы «всемирного братства» зашатались под ударами небратского французского жлобства. Обаяние личности Гардера было так неотразимо, речь ослепительна, логика несокрушима, а главное – его романтическая преданность идеалам масонства так заразительна, – что мы были повержены, очарованы, снова подзаряжены для... крутого поворота!

Михаил Васильевич в течение получаса растолковал нам, что все наше отчаяние от ошибки! Русское, мол, масонство всегда было религиозным, проникнутым духом Православия. Это было истинное, настоящее, регулярное масонство Древнего и Принятого Шотландского Устава! Там, действительно – идеалы братства, любовь, взаимопомощь, собственное личностное самосовершенствование... Цитаты из Новикова, рассказы про жизнь Гамалеи, Кутузова и декабристов, про Пушкина и Толстого, про Максимилиана Волошина... (21).

Я решила, что Гардера нам сам Господь послал по моим молитвам...

Ты был сбит с толку, растерян, смущен. Вроде бы, правда – на стороне Гардера. За ним – выход за пределы Франции, Всемирный Орден, истинные, а самое главное, русские традиции и идеалы. Наконец, авторитет самого Михаила Васильевича среди «вольных каменщиков» так высок, что совершенно очевидно – он-то и денег на развитие русского «братства» добудет и, вообще, все организует, пробьет все стены, во всем поможет... Но ведь перейти в другое «послушание», «регуляризироваться» – это значит бросить уже созданное, наработанное и начать все сначала, с нуля. «Востоковцы» расценят это как предательство, измену, не простят, будут мстить, озвереют...

Ты помнишь, как мы терзались, перечисляя, друг другу все «про» и «контра»... Гардер умел убеждать! Для меня его главные аргументы логически не были такими уж значимыми. Но его мистические прорицания! С горящими нездешним каким-то пламенем глазами, он вдруг заявил однажды, что видит, абсолютно реально видит, сверкающую над твоей головой масонскую звезду. Ты – последний хранитель «русского света»... И мы вспомнили про печать.

Старинная, хрустальная, а, может быть, просто стеклянная, эта штучка похожа на деревенский лафитничек: граненая, двенадцатиугольная, кажется, цельнолитая пирамидка с круглым плоским донышком. Донышко – миллиметров десять в диаметре. На нем – гравировка: изображение «Сияющей Дельты» (Всевидящее Око в треугольнике и лучи) и надпись «А.П. Д-въ». Такими печатями пришлепывали горячий сургуч, когда закрывали письма.

Вещицу эту милую и абсолютно бесполезную в наше время готовых, легко заклеиваемых языком конвертов, хранил среди прочего старого ненужного хлама твой отец. Ты, такой же старьевщик и Плюшкин, как папа, отыскал ее, роясь в этом хламе, и привез к нам в Москву еще тогда, когда мы с Жан-Пьером увлеченно рисовали друг другу масонские значки и символы...


*   *   *

Не могу не сделать очередного «лирического отступления», помянув твоего удивительного отца, – деда Борю... Разве можно восхищаться человеком и одновременно презирать его, испытывая почти физическое отвращение? Но именно такие чувства буквально раздирали меня, когда мы с тобой навещали деда Борю, жившего в селе на Волге, рядом с Самарой. Когда я впервые увидела его, ему было уже хорошо под восемьдесят. Этот маленький, юркий, пижонистый старикашка с молодыми синими глазами обнял и поцеловал меня в первый же раз как-то довольно шаловливо, не по-отечески...

Всю жизнь дед Боря хотел иметь сына, и поэтому у тебя было три старших сестры. Будучи страстным радиолюбителем-коротковолновиком и не менее страстным бабником, дома он всегда отсутствовал. Твои сестры с умилением рассказывают, что, не видя мужиков, лелеемый мамой, двумя бабушками, тремя сестрами и бесчисленными няньками, ты лет до трех говорил: «я поела...», «я пошла...». Ты любил отца больше всех на свете, и когда он бросил наконец-то – решительно, жестоко – твою мать с четырьмя детьми и уехал с молодой любовницей из Ярославля, ты даже хотел остаться с ним, а не с мамой, в школу уже начал ходить в его селе... Месяца через три мать со слезами увезла тебя обратно в Ярославль. Жили вы всегда в безысходной нищете, почти в голоде, от чего ты страдал и стыдился ужасно, но не переставал нежно любить папу...

Папу ваша брошенность и бедность не трогала. Он продолжал собирать свои приемники-передатчики и безумно влюблялся. Новая молодая красавица-жена Рита страдала, ревновала и плакала от бесконечных романов деда Бори ничуть не меньше, чем жена прежняя, оставленная по причине «плохого характера». В тот момент, когда я впервые увидела этого старого гипертоника и донжуана, очередное увлечение его, сводившее с ума Риту, училось, кажется, на первом курсе...

Мои родители прожили вместе пятьдесят один год и любили друг друга так, как будто неделю назад познакомились. Умирая, отец до последнего вздоха смотрел на маму... Для мамы он жив и сейчас, десять лет спустя: она с ним часто «беседует», «советуется» и плачет только об одном – не повенчались! А значит, в ужасном страхе шепчет она сквозь слезы: «Вдруг на том свете не встретимся»...

Однажды раскрасневшийся от мороза и водки веселый папа вез меня маленькую на санках, часто переворачивая в сугробы. Мы проводили гостей, и я спросила, вспоминая застольные взрослые разговоры: «Бабник – это дядя?»

– Это не дядя, это несчастное животное – вон, как этот! – Он показал на скособоченной рысью трусливо убегавшего от нас беспризорного бобика, – Ни хозяина, ни заботы, ни будки...

– А бабник кусается? – спросила я.

– Кусается, – ответил папа, смеясь, – уж лучше б сам себе чего-нибудь отгрыз, – теперь он не только меня из санок вывалил, но и сам рухнул в снег. Отряхиваясь, мы дружно решили, что сегодня, в такую морозную ночь, наша дворовая Мушка будет взята в дом, а маму мы как-нибудь уговорим...

Так и осталось у меня почему-то на всю жизнь – при слове «бабник» я слышу почти «бобик» и неизменно вижу скрюченную от мороза и бездомности дворнягу.

Дед Боря был не просто бабником, он был для меня законченным негодяем... Но сад! Никогда в жизни я не видела более прекрасного и ухоженного сада! Твой отец был профессиональным агрономом-садоводом, учеником знаменитого Семиренко. Урожай яблок являл собой стихийное бедствие. Их лопатой перебрасывали через забор, зарывали в ямы. А какие яблоки! Огромные, ровные, как восковые, прозрачные, с ароматом, от которого кружилась голова!

Казалось, что садом дед Боря совсем не занимается. Вообще, в отличие от тебя – задумчивого, ленивого и молчаливого, он находился в непрерывной кипучей деятельности, носился по двору и саду, что-то срочно изобретая, приколачивая и прибивая на стремительном бегу, костерил Риту, бестолкового гончака Фомку и пестрых кошек. Ветерок перелистывал страницы оставленного им на скамеечке любимого и постоянно перечитываемого толстого тома Ивана Ефремова. Мы с тобой таскали этого Ефремова на Волгу, чтобы кататься от смеха по песку и гусиной травке, наперебой зачитывая друг другу невероятно напыщенные и пошлые «перлы». «Ее высокая грудь свободно вздымалась под небесно-голубым шарфом...»

Если на окне у меня цветет и дает изумительные плоды маленький лимон, а на даче в условиях Подмосковья – виноград, черешни, абрикосы и прочая экзотика, если я как-то чувствую и понимаю живую душу растений, а соседи по даче приходят за советом по части посадок-прививок-подкормок, то это только благодаря твоему отцу. Он совершенно ничему не учил меня специально – да мне тогда это было и не нужно вовсе. Но, проносясь мимо с тяпкой в одной руке и Ефремовым в другой, бросал в пространство что-нибудь, вроде:

– Не перекапывать надо приствольные круги – почва сохнет и выветривается, задернять – еще большая глупость – сор растет, а не сад! Вон настурция у меня – красиво, влага задерживается, и дождевые черви ее любят, сами там под ней и удобряют, и рыхлят! А в междурядьях – люпин, азотфиксирующее растение. Тоже – и красота и удобрение – лучше навоза...

Странно... Я, казалось бы, не обращала тогда никакого внимания на реплики деда Бори, воспринимая их, как фон, как шум. Теперь же, когда встает какая-то конкретная дачно-земельная проблема, я буквально слышу его голос и получаю точные рекомендации...

Кстати о даче. Ты помнишь, каким невероятно мистическим случаем мы оказались на этой удивительной земле?


*   *   *

Гардер продолжал обольщать нас, ненавязчиво и тонко – на подтексте – рекламируя Всемирный Орден, даже тогда, когда выбор-то был уже сделан. Он вдохновенно и страстно повествовал о каких-то возвышенно-романтических эпизодах из истории рыцарей Тамплиеров, кажется, а я вдруг не очень вежливо и не по делу встряла со своими очередными затеями. Я сказала, что времена-то, мол, у нас сейчас такие, что хорошо бы свое натуральное хозяйство иметь, хоть картошку посадить, что ли... Ну, и дальше в том же направлении. Дескать, землю под Москвой ни за какие взятки не получить, да и денег нет на взятки...

Гардер посмотрел на меня как на полную идиотку и сказал:

– Да как же ты до сих пор не поймешь, чудачка, что я именно к тому и веду! Масонство – это айсберг! Внешняя, видимая часть масонской работы только прикрывает тонкой пленочкой незримую, сакральную ее часть. Это непостижимая глубина, глыба-тайна! Ваш путь уже предопределен масонской звездой, которая ведет вас во всех ваших жизненных планах... Будет, будет у тебя земля, да еще какая! О таком месте, о такой земле ты и мечтать-то не можешь... Это совершится само, как чудо, как дар... Я знаю, я вижу!

Потом была удивительная цепь случайных совпадений. Кто-то из случайных знакомых случайно позвонил и пригласил нас на дачу – попереводить случайно свалившихся им на голову гостей-французов. Мы поехали. Их дача оказалась почти в Авдотьино – родовом имении Новикова... Их бабушкой – бывают же такие поразительные случайности – оказалась та самая решительная врач-гинеколог, которая на свой страх и риск когда-то спасла меня и не родившегося еще Глеба! Я-то ее, разумеется, не только через двадцать, но и через сто лет бы не забыла... Но она-то, старенькая, за свою длинную акушерскую жизнь, наверное, сотни, если не тысячи «угрожающих выкидышей» видевшая, – вдруг меня вспомнила!

Дальше – больше. События развивались неправдоподобно и стремительно, как в графоманской пьесе с «роялем в кустах». Галина Ивановна, врач-генеколог случайно оказалась в дружбе с местной начальницей! Что-то похлопотала, с кем-то поговорила... Ряд совсем мелких случайностей... Через месяц мы уже делали первые шаги по своей, СВОЕЙ земле! О такой земле мы, конечно же, не мечтали...

Не шесть голых соток на неудобьях, в плотном курятнике таких же шестисоточных убогих «фазенд», а огромный кусок старинного барского сада... Роскошные двухсотлетние липы в два обхвата, толстенный слой плодороднейшей почвы; огромные, белые с прозеленью известняковые камни – остатки фундаментов XVIII века. Что-то гулко отзывается в глубине, когда мы кидаем землю с лопаты в огороде... По местным преданиям, прямо под нашим участком – зарытый масонский храм, библиотека, подземный ход за речку Северку! Рядом, на противоположном берегу этой самой холодной и чистой реки Подмосковья – одинокий флигель, где жил и умер Н.И. Новиков...

От огромного когда-то имения только этот флигель и остался. Да дивный Храм Тихвинской иконы Божией Матери, где у самого алтаря – под каменными плитами пола похоронен Николай Иванович... Могила его сподвижника и друга С.И. Гамалеи – у северной стены церкви...

Ну кто, кто на нашем месте не поверил бы в масонскую звезду? Кто не принял бы Гардера за великого прозорливца? Кто не решил бы всю жизнь посвятить Всемирному Ордену?

Однако волшебная рождественская сказка про землю осчастливила нас позже, гораздо позже, а тогда кончался баррикадно-митинговый 1991 год... Гардер повергал нас в трепет жгучими масонскими тайнами, всеми этими рассказами про Меровингов, Чашу Грааля, беззаветно преданных Гробу Господню рыцарей... Мы верили ему! Мы вспоминали про очаровательную хрустальную безделушку, привезенную от твоего отца...

Париж, по крайней мере, масонский Париж живет сплетнями, как тараканы – капающим краном. «Нерегулярные» засуетились. Первый «восточный» шампиньон тихо скулил тебе. Второй – Константин – устроил бурную сцену мне. Из всех его истерических воплей мне больше всего не понравился аргумент такой: мол, Россия послебольшевицкая – страна атеистическая и потому нелепо загонять «свободолюбивых» людей в масонство, признающее Великого Архитектора...

Ты перешел в «регулярность», совершив, таким образом, предательство по отношению к своим первым «братьям». Предателем быть плохо, правда? Так хочется остаться честным и порядочным человеком... Нам казалось, ты идешь на подвиг, уходя в гордом одиночестве! Ты клятвенно заверил востоковцев, что не лишаешь их свежесозданной ложи, уходишь, слагая с себя полномочия «досточтимого мастера» – один и в никуда...

Это был трудный год. «Северная звезда» единогласно приняла предложенную тобой кандидатуру нового досточтимого. Он немедленно приступил к командованию, и они зажили своей «братской» жизнью, все реже оглядываясь на тебя. Тебе даже нельзя было посещать их собрания. Закон «регулярности» жесток – достаточно одного визита к «нерегулярным» и ты – за бортом! А стукачей-то вокруг сколько! А как жаждут расправы преданные тобой востоковцы! Словом, ты снова сидел дома, на кухонном диванчике, и молчал. Молчал тоскливо и жалобно.

А тут еще Глебочка женился. Я собирала его вещи в свой «киносъемочный» чемодан и плакала. Слезы капали на отутюженные, аккуратно сложенные рубашки. Я пыталась остановить этот поток, я уговаривала себя и от этого захлебывалась слезами еще больше... Может быть, я уже предчувствовала что-то?

Мы остались вдвоем. Отвлекали и утешали наезды Жана. Мы вспоминали замечательную поездку на Каннский кинофестиваль. Какие-то смешные эпизоды из фестивальной жизни, дурацкие знакомства и визиты, абсолютно пустое майское море... Только мы с тобой и купались при температуре воды 18-20°. На нас смотрели как на «моржей» – французы купаются, когда в море не меньше 25... С Жаном мы веселились и строили планы на будущее.

Надо было все начинать сначала. Собирать новую «команду», готовить к посвящению, организовывать это посвящение, раздобывая новый «храм»...

Да, чуть не забыла! Этот эпизод в моей жизни совсем не был чем-то особо значимым и сверхценным, скорее, чем-то необходимым. Еще весной 1992 года в Париже я была посвящена в первый ученический градус Досточтимой Ложи «Роза ветров» Великой Женской Ложи Франции. Было это 30 апреля – накануне Вальпургиевой ночи...

Поскольку к этому времени мы с тобой были уже широко известны в узких масонских кругах благодаря скандалу твоего предательства, а скандалы в Париже – любимый жанр среднего, самого массового класса, моя инициация стала событием. Когда после всех этих долгих нелепых мотании с завязанными глазами с меня сняли наконец-то дурацкую повязку, – я совершенно опешила от многолюдности собрания! В ложе полным-полно было не только «сестер», но и мужиков – любопытных востоковцев, явившихся по такому случаю с «братским визитом».

Да, разумеется, мы с тобой тогда уже знали все про «регулярность» и снисходительно-иронически относились к «нерегулярным» вообще, а уж к женскому масонству тем паче. Но мне казалось, что роль «боевой подруги» требует от меня максимально полного погружения в проблему, для чего необходимо знание всех ритуалов изнутри, собственное прохождение через ступени посвящения. Кроме того, было ощущение того, что в родном Отечестве все передоверить одним только мужикам – опасно. Без женского участия, контроля и надзора они вразнос пойдут. Сопьются на «агапах» или еще мало ли каких дров наломают. Словом, я тогда считала очень важным создавать свое, женское масонство в России, состоящее из жен твоих будущих «братьев». Была у меня такая затея: в те дни, точнее вечера, когда вы будете собираться на свои серьезные «регулярные» собрания, мы тоже не станем по домам сидеть, вас поджидая. Мы тоже будем «работать»! В Париже меня наставляли: женскому масонству в России надо развивать идеи Блаватской, традиции мартинизма.

...Надо сказать, что при всем моем скепсисе, при всем утилитарно-прагматическом подходе к акции посвящения, при всем уже довольно точном знании «техники» и этапов ритуала первого градуса, сам процесс оказался стрессом. Даже для меня!

Во-первых, это режиссерски очень грамотно выстроенное действо. Продумано и отработано все до мелочей. Декорация и свет на площадке – т.е. «убранство храма», о чем я уже упоминала. Шумы, музыка – особенно в непроглядной темноте черной повязки на глазах... Эти, из слепой пустоты гулко звучащие голоса – вопросы к посвящаемому... А мне-то ведь еще приходилось мучительно напрягаться с этим невероятно изощренным и напыщенным старым английским, включающим и древне-шотландские какие-то обороты. «Скотиш райт»! Кстати, «сестры» потом рассказывали, что и для них это была жуткая морока – провести мое посвящение по-английски! Действительно, мяукающе-неразборчивое произношение француженок, кое-как знающих английский, ужасно!

Перед посвящением я волновалась. Накануне ты предупреждал: во время принесения масонской клятвы (держа руку ладонью вниз на горле – знак отвалившейся головы Хирама) «пусть мне отсекут голову, пусть пронзят сердце стрелы моих братьев, если я нарушу масонскую тайну...», вступающий пьет вино. Ему говорят: «Если помыслы твои чисты, ты почувствуешь сладость этого напитка, если же в тебе есть недоброе, на губах будет горечь». Но ты не смущайся, в чашу всегда добавляют горький сок алоэ.

Я еще подумала: как странно, в человеке изначально предполагают подлость...

На «доске» же все было гораздо более красиво, чем в действительности.

 

Черная келья или Камера размышления

Перед посвящением каждый профан-кандидат оказывается перед лицом величайшей тайны бытия – перед лицом смерти. Надо умереть для своей прошлой жизни, чтобы воскреснуть к жизни посвящения. Именно для этого существует Черная келья. Здесь нас лишают всего металлического: денег, драгоценностей, ключей и т.д. Металлы символизируют собой не только материальное, но и прежнее духовное богатство – ложный блеск предрассудков и скороспелых суждений, являющихся негативным «капиталом» для вступающего на путь познания Истины...

В Камере размышления мы не только умираем для прошлого, но и делаем первый шаг к новой жизни, получая очищение Землей-матерью растительного мира. Черный цвет стен кельи, согласно учению древних алхимиков, – цвет разложения, что знаменует собой первую стадию зарождения физической жизни. Длительное одинокое пребывание в келье дает возможность сосредоточиться на предметах, находящихся в ней и имеющих глубокий многозначный смысл.

Череп – символ смерти, бренности всего сущего. Петух предвещает близкий рассвет, пробуждение заснувшей энергии к новой деятельности и победу сил Света над силами Тьмы. Песочные часы и коса напоминают о вечной преемственности жизни, где одни формы бытия разлагаются, но переходят при этом в другие...

Тусклый свет в келье символизирует слабый блеск нашего разума, а череп и кости – голую реальность, подобно тому, как основой тела является скелет. Чем глубже мы проникаем в суть нашего духа, тем ближе мы подходим к остову Истины, на котором и строится здание нашего миросозерцания. Этим объяснялось у алхимиков особое мистическое значение серной кислоты. Буквы В.И.Т.Р.И.О.Л. составляют такую философскую формулу: Визита Инфарьора Тэрраэ Рэктификандо Инвэниес Оккультум Лапидэм, что означает: ищущий познания должен проникнуть в тайники своей души, найти там то, что осталось ценным и очиститься этим прежде, чем вступить на путь посвящения.

Еще один глубокий и многозначный символ – алхимическая триада. Три сосуда, наполненных Серой, Ртутью и Солью. Сера обозначала у алхимиков элемент энергетический и действие его при сжатии и расширении идет от центра к периферии. Ртуть, наоборот, просачивается внутрь под давлением извне. Кроме того, сера – мужское начало, а ртуть – женское. Вместе они уравновешиваются в боли, представляющей собой принцип кристаллизации и устойчивости.

Таким образом, нам как бы сообщают, что перед посвящением необходимо «сжать» свою внутреннюю энергию для последующего «расширения» в жизни. Но дальше нас подстерегает действие внешних сил, которые, как ртуть, будут неуловимо и ускользающе рассеивать эту внутреннюю энергию. Мы должны будем преодолевать это устойчивостью своего духа и постоянно стремиться к устойчивости, к «кристаллизации»...

Для более глубокого осознания собственной смерти (для прошлого жизненного пути) нам предлагается написать в Черной келье свое завещание. Отвечая письменно на вопросы об отношении к законам морали и долга, к ближним, к человечеству и к самому себе, мы окончательно завершаем прежнюю жизнь и готовимся к Пути посвящения.

Да, перед входом в комнату раздумий необходимо было снять с себя все металлическое. Заминка возникла с нательным крестом и обручальным кольцом. Расставаться с ними мне никак не хотелось. С кислыми минами сопровождающие разрешили сделать исключение.

В этой мрачной комнате – череп, коса... Откуда эта дурацкая фраза: мертвые с косами стоят?! Здесь требовалось написать три завещания – близким, родине и человечеству... Когда же на шею надели веревку, вспомнился классический английский юмор: «Клуб самоубийц», (21-2).

Однако же надо было использовать «Кабинет рефлексьон» чисто профессионально. Как актеры, оставшись с собой наедине в грим-уборной, собираются, сосредотачиваются, «входя в образ», готовят весь свой «психофизический аппарат» для появления на публике, так и я мысленно пробегала свою роль. Убирала мышечный зажим, концентрировала внимание и волю для образа эдакой девушки-простушки с элементами травести, в котором, как мне казалось, будет наиболее выигрышно, располагающе и обезоруживающе явиться перед не очень-то дружелюбно настроенным зрителем...

Весь мой режиссерский снобизм разлетелся в дым, а актерская подготовка оказалась слабой. Думаю, что выглядела я абсолютной дебилкой! Эта давящая слепота, шлепанье босой ступней по холодному полу, потом какие-то идиотские качели под ногами, грохот, лязг, тошнотворная горечь напитка...

Потом, когда можно было наконец-то увидеть «публику» и почувствовать реакцию зала точнее, я уже, махнув рукой на «домашние заготовки», доигрывала все в комическом ключе и повеселила народ, откровенно придуряясь, как «рыжий» на ковре. Это – приемчик «самоигральный» и безотказный. Дурак всегда выглядит органично, вызывает снисхождение и симпатии. Троекратные масонские хлопки приветствия звучали, как благодарные и искренние аплодисменты! Меня не просто приняли, меня нежно полюбили даже враги-соглядатаи из Великого Востока!

На агапе ощущение бенефиса, сыгранного под аншлаг, усилилось. Меня рвали в клочья желающие поздравить, пообщаться, подружиться, взять телефон и сунуть свой... Когда, как говорится, – усталые, но довольные, – мы с Жаном брели пешочком через теплую парижскую ночь к себе на Рю де Колонн, он подтвердил: моя клоунада слегка сняла остроту накала страстей вокруг твоей регуляризации. Некоторые из настроенных непримиримо востоковцев, возможно, подумали: «Чего уж тут не сделаешь сгоряча и не обдумав, когда жена такая дура!»

Но как бы легкомысленно и насмешливо не относилась я к женскому масонству – особенно, увидев с какими серьезными и важными лицами старые толстые тетки в длинных черных робах машут шпагами, корча из себя рыцарей, – в результате-то была получена обнова! Ну а какая же нормальная баба будет спать спокойно, зная, что у нее в шкафу – ни разу, если не считать самого момента облачения, не надеванное платье? А запончик и перчатки белые? Ленточка с медалью? Куда же выпендриться в этих прибамбасах?

Ну, дома-то перед подружками все было уже меряно-перемеряно, общупано, обсуждено и кайф получен. Но это же не то! Надо же в этом во всем мужикам показаться! Тем более что за абсолютную неповторимость такого наряда в Москве можно было не беспокоиться!

Словом, я решила устроить свое дефиле в «Северной звезде», где тебе появляться было вроде бы категорически нельзя. Нельзя-то нельзя, но ведь если очень хочется, то можно. Наш хитроумный «ход» был прост, как гиря – Ты приходишь без облачения, в цивильном, так сказать, небрежно-светском виде. Ты – как король в изгнании, как августейшая особа инкогнито. Ты, как бы почти игнорируя свои, ослепительно высокие уже к тому времени градусы и должности, в данном конкретном случае – лишь мое сопровождение, мой рыцарь, моя свита.

Я же, по всей полной форме одетая, буду демонстрировать натуральную масонку.

Вот моя «доска» про эту всю одежку.

 

Облачение ученицы

Одним из самых важных моментов, завершающих обряд инициации, является момент, когда посвящаемую сестру облачают в одежды ученицы, и она обретает внешнюю форму масона 1-го градуса, чтобы занять предназначенное ей место в ряду учениц под северной колонной.

Белые перчатки являются необходимой частью облачения каждого масона символического градуса. Перчатки – исключительно важный элемент масонской обрядности и один из глубочайших символов в традиции Вольных каменщиков. Это прежде всего напоминание о рабочих перчатках, которые и до сих пор обязательно надеваются всеми, кто имеет дело с камнем или кирпичом, раствором, мастерком, кто возводит стены. Перчатки масона – знак готовности к труду, к любой самой черной работе. Но перчатки – белые. Это символ чистоты и непорочности замыслов...

На сегодняшнем уровне знания можно считать вполне доказанным и тот факт, что белые перчатки избирательно пропускают лишь «благотворный магнетизм», т.е. как-то регулируют биоэнегретику Ложи в целом предохраняют каждую из сестер от тех тяжелых энергетических волн, которые, по-видимому неизбежно возникают в любом замкнутом пространстве, где имеется значительное количество людей.

Вероятно, современные биофизики отметили бы, что таким же воздействием на общую энергетику в Храме обладает и ношение каждой из сестер кожаного запона. Запон ведь прикрывает один из важнейших центров излучения на теле человека, то, что индуисты называют «нижней чакрой»...

Во всех женских ложах сестры носят специальные платья, предназначенные только для работы в Храме и закрывающие собой те одежды, которые мы носим в профанском мире. Длинные, наипростейшего покроя глухие платья напоминают монашеские сутаны и объединяют нас как служительниц и послушниц единого монастырского устава.

Ученица надевает самое простое колье с медальоном своей Ложи. Медальон и цвета ленточки несут на себе лишь опознавательные знаки принадлежности к определенной Ложе и не имеют еще никаких «индивидуальных» признаков. Другие цвета и отличия могут появляться на них лишь потом, по мере неустанной работы и продвижения в градусах, назначения офицерских должностей.

Успех превзошел все ожидания, был сокрушительным и полным. Первым подошел ко мне с «братскими» поцелуями и приветствиями невысокий, лысый, улыбчивый и очаровательно галантный человек, которого я почему-то не узнала. Оказывается, это – из «новых поступлений».

Без тебя «востоковцы» не только не развалились, что само по себе уже досадно, но и организовали в физкультурном зале школы этот «храм», посвящали профанов, а что обиднее всего – вышли на «международную арену»... Ну, правда, какая уж там у «нерегулярных» особая арена-то – Франция, Бельгия, Италия, да еще какая-то европейская мелочь... Однако же вот на международный масонский семинар в Страсбург съездили! Он назывался «Франкмасонство и Восточная и Средняя Европа».

А подошедший-то и был как раз тот самый «Вольный каменщик Саша». Так называлась статья во все еще популярной и читаемой тогда газете «Правда». Статья посвящена была очень занимавшему всех вопросу – «Есть ли масонство в России?» Это было интервью на Страсбургском Конвенте и Саша, надо сказать, с блеском парировал провокационные вопросы журналиста. Впрочем, это нам с тобой тогда казалось, что профессиональный дипломат Саша очень точно изложил гуманистическую и демократическую суть масонства, остроумно избежав разглашения конкретных секретов. Теперь-то и мне, и Саше ясно, что все это была обычная демагогическая галиматья для завлекалочки...

Саша смотрел на меня своими доверчиво-ласковыми синими глазами и как-то сразу расположил к себе, стал прямо-таки родным, что ли? Ох, если бы знать тогда, предвидеть те сложные узлы, в которые завяжутся наши судьбы! Господи Боже! Что бы я сделала тогда? Увела бы тебя с этого собрания? Шарахнулась бы подальше от этого милого, обаятельного, безупречно вежливого Саши? Но неисповедимы пути Господни, и не дано нам знать наперед, куда и зачем Он направляет нас...

Наше появление в оставленной без присмотра «Северной звезде» все же показало бывшим «братьям» – кто в доме хозяин и напомнило им, что все эти их игрушки – ненастоящее. «Истинное масонство» – это только ты! Чтоб не забывались! Кроме того, было ясно дано понять, что «лучшие из лучших», наидостойнейшие и понимающие, что к чему, будут, возможно, при правильном поведении и проявлении верноподданнических чувств, взяты с собой в новую, настоящую, «регулярную» ложу!

Команда профанов для нового посвящения была вчерне уже сверстана. С трудом, но решилась и проблема с «храмом». Бардак в стране к этому времени был уже такой, что можно было делать все, что угодно. Ложу «Гармония» мы открывали почти без всякой конспирации в центре Москвы, на Садово-Кудринской.

Сколько же народу сразу становилось вольными каменщиками в тот день? Человек пятнадцать? У нас с тобой довольно просто получалось «вербовать кандидатов»... Русский человек вечно томим идеей патриотического служения и несения креста, идеей чаще всего неосознаваемой до конца и реализующейся подчас в самых невообразимых формах.

На что клевали неофиты? Вот довольно бессвязный текст твоего выступления перед новопосвященными. Похоже, корявый перевод с французского. Привожу его дословно:

 

«Добро пожаловать, неофиты!

Вот вы Francs – Masons, первый маскировочный занавес наших тайн только что поднялся перед вами, вы получили Свет (la Lumiere): тот который озаряет ум; вот вы стали другим человеком, новый горизонт открылся перед вами. Все в вас умерло в вашей предшествующей жизни, чтобы вы могли возродиться для жизни новой: жизни Посвященного!

Да! Но все-таки, если вы сделали выбор (основу, степень), что вы видите? Какие изменения в самом деле произошли тут с вами?

Ничего! Вы еще находитесь во власти эмоций от церемонии, объектом которой вы были. Символическая повязка закрывала ваше зрение от широкого воздействия ваших критических способностей. Что вы поняли? Что у вас осталось?

Досточтимый Мастер, который дал вам Lumiere (познание, просвещение) завладел вашим доверием, злоупотребил вашей искренностью, доверчивостью? Вся эта церемония, которой вы подверглись, не есть ли она гротеском и (насмешкой) издевательством над вами?

Вот вы потеряны... однако, сила ритуала, спокойствие присутствующих? Нет, это все не театральная постановка, стремящаяся задеть ваше самолюбие Она должна включать в себя несколько сфер, которые вылетели у вас из головы! Досточтимый Мастер не сказал ли вам:

– Вас не посвятили! Вы сами посвятили себя!»

 

В ситуации, когда десятилетиями были перекрыты нормальные каналы религиозности, масонство наряду с другими богоборческими, языческими, оккультными организациями становилось в России 90-х годов проявлением этакой псевдособорности.

Кто отказывался от наших предложений? Православные верующие люди. Таких, правда, за все время нашей агитационной работы нашлось человека три-четыре. И еще человек пять-семь отвергли «братскую помощь» потому, что чувствовали себя достаточно реализованными профессионально. «За бортом» оставались люди, не склонные к зависимости; те, кто не ищет «бесплатного сыра». Из тех, кто уже поступил, довольно скоро переставали посещать собрания настоящие мужчины, которые преданы дому, семье, детям, женам. Подлинные ценности перевешивают для них эфемерные посулы, мечты, проекты, которые маячат где-то вдали, но создают вполне конкретные конфликты дома. К тому же «домашние» мужи, как правило, – созидатели. Они могут делать что-то руками, мастерить, творить, изобретать. То, что называется «работой» в ложах, кажется им пустой болтовней и раздражает.

Позже и мучительнее всех уходят «борцы за справедливость». Лживая и лукавая атмосфера лож открывается для правдолюбов только тогда, когда их подло обманут. А это неизбежно.

Кто же остается после такого искусственного отбора на слабость, трусость, лживость, зависимость, бездарность, нереализованность, инфантильность, безответственность, тщеславие, бездушие и подлость?

Усредненный портрет кандидата в ученики таков: среднего возраста, средних способностей преподаватель кафедры общественных наук, иногда в погонах, иногда со степенью кандидата, гуманитарий, реже технарь, с высоким уровнем притязаний и тоской по какой-то иной жизни, по какой-то необычности, романтичности, красивости...

Уход от повседневности, от реальности – вот что давало масонство тем, кто давно уже чувствовал себя в этой реальности обделенным, обойденным, незамеченным, неоцененным, нераскрытым и неудовлетворившимся! Чужеземные сказки, дешевые играшки, мальчишеские тайны нужны слабым, инфантильным, зависимым и безответственным мужикам... А таких – в посттоталитарном, обезбоженном и бесполом обществе – большинство.

Наш знакомый психотерапевт все время говорит, что вы больны. Это известное всем специалистам заболевание, которое раньше называлось нравственным помешательством. В дореволюционной энциклопедии Павленкова читаем: «Нравственное помешательство – психическая болезнь, при которой моральные представления теряют свою силу и перестают быть мотивом поведения. При нравственном помешательстве человек становится безразличным к добру и злу, не утрачивая, однако, способности теоретического, формального между ними различения. Неизлечимо».

МАСОНСТВО СПЕЦИАЛЬНО СОЗДАНО И НАСАЖДАЕТСЯ, И СОДЕРЖИТСЯ ВРАГОМ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО И ЕГО СЛУГАМИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ЗДОРОВЫХ, НОРМАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ ПРИВОДИТЬ К ЗАБОЛЕВАНИЮ НРАВСТВЕННЫМ ПОМЕШАТЕЛЬСТВОМ.

В одном я не соглашусь с выводами материалистической медицины. Нравственное помешательство, которое, конечно, является забесовлением, не может быть неизлечимо. Господь способен исцелить каждого.


*   *   *

«Астрея» (название русской ложи в Париже), десятилетиями хранившая «русский свет», дождалась. Теперь масонская справедливость начнет воцаряться и в России.

Лютый антикоммунист Гардер ступил на родную землю, откуда вывезен был двухлетним крошкой 74 года назад. Он был не похож сам на себя: его качало как пьяного! Свершилось! Сбылась мечта всей его жизни... Казавшаяся абсолютно нереальной цель возвращения масонства в Россию была достигнута! Он ликовал, он плакал и обнимался, обнимался со всеми... На какое-то время даже обычное красноречие покинуло его. Конечно, не надолго: заключительная речь Великого Гардера помнится многими из твоих «братьев» до сих пор. Смысл ее сводился к тому, что первая ложа – только первая ласточка. Не расслабляться! Не останавливаться на достигнутом и срочно создавать новые регулярные ложи, а затем и Великую Ложу России!

С первым московским снегом мы, как перелетные птицы, уезжаем в Париж. Привычные парижские сплетни, дрязги, склоки, которые втягивают нас в себя еще «тепленькими», прямо у стойки паспортного контроля в аэропорту Шарль де Голь.

Прошлой зимой, когда тебя спешно, тайно и скандально регуляризировали, спонсировал мероприятие какой-то невероятно богатый новый русский еврей. Роскошный черный костюм, сорочка, галстук, ботинки и даже носки и ремень – все было куплено в самом дорогом магазине и не на наши, разумеется, деньги. Шитый золотом запон стоил шесть тысяч долларов. У новых «регулярных» братьев – всех этих Горчаковых, Шереметьевых, римских-корсаковых и прочих носителей знаменитых имен и титулов – средств для бескорыстной помощи возрождающемуся русскому масонству и бедному соотечественнику, конечно, не нашлось... Теперь нам сообщили, что тот мафиози разыскивается Интерполом! Костюмчик как-то резко разонравился.

Гардер «гнал» твои градусы, как будто боялся опоздать, как будто предчувствовал скорую свою гибель. Нежно, по стариковски бережно, обнимая меня в этот приезд, он прошептал заговорщицки на ухо: «Сегодня же мужа твоего еще сразу в 30-й и 32-й градусы посвятим! Последний останется, самый высший – тридцать третий...» Потом, как-то неприятно хихикнув, добавил: «Уж, как мы его поджаривать будем!» Глаза его жгуче сверкнули, а лицо перекосилось в какой-то страшной гримасе. Меня буквально передернуло. Опять перехватило дыхание. Какое-то внутреннее предостережение? Нехорошее предчувствие? И вновь я отмахнулась, оставив это на «потом»...

Потом мне было не до того. Начиналась светская жизнь! Начиналось наше победоносное и головокружительное шествие по салонам и приемам.

Еще в Москве мудрый, всезнающий и всепонимающий, во все мелочи и подробности нашего быта вникающий, Гардер предупредил меня тактично о том, что теперь, когда ты официально провозглашен Досточтимым Мастером регулярной ложи «Гармония», мне понадобится настоящее вечернее платье. Как же он был умен, добр и деликатен, этот удивительный Михаил Васильевич! Раньше, весной еще, вычислив наши продовольственные трудности, он с какой-то оказией переслал нам к Пасхе огромный сверток потрясающей французской «жамбон» – ветчины... А ведь ситуация в Москве была такая, что если бы не этот неожиданный подарок, действительно, абсолютно нечем было бы и разговеться...

Сказав про платье, Гардер мгновенно почувствовал мое смущение. Еще бы! Это вечное несоответствие между парижскими и московскими представлениями о том, что хорошо, а что плохо – в моде, одежде, вкусе! Не дав мне растеряться и застесняться окончательно, милый старикан тут же превратил наш разговор в абстрактно-теоретическую, научно-популярную лекцию о светских раутах, балах и туалетах, о международно-дипломатических протокольных правилах хорошего тона, о модах, драгоценностях, аксессуарах! Он углубился в историю вопроса. Широко оперировал веками, странами и континентами, августейшими особами и голливудскими звездами...

Из этой пятиминутной пробежки по всем энциклопедиям мира я поняла и усвоила так много, что больше никогда уже не комплексовала ни в каком обществе, ни на каком, даже самом заоблачном уровне. Все сводится к нехитрым и вполне логичным правилам. Форма одежды мужчины определяется точными протокольными фразами приглашения. А от этого уже совсем просто вычисляются все подробности наряда дамы. Например, смокинг мужчины строго регламентирует длину дамского туалета – не короче, чем до щиколотки, а фрак на мужчине предписывает даме обнажать шею и плечи, сверкать бриллиантами.

Протокол светского поведения дамы – еще проще и вполне согласуется с нашим родным «домостроем»: не удаляйся от мужа больше, чем на локоть, причем старайся чуть приотставать, улыбайся всем, а словами одаривай только тех, с кем говорит муж и только тогда, когда муж тебя об этом попросит кивком головы или взглядом. Произведешь впечатление светской львицы, неприступной красавицы и королевы! И дальше – в том же духе – про церемониал знакомства и приветствия, про застольный протокол, про танцы и прощания, про салфетки-сумочки-перчатки и все прочее... Кстати, приветствовать первыми обязаны нас. Как представители великой державы, мы должны величественно стоять и ждать. Мы можем первыми подойти только к американцам, наставлял Гардер.

Смокинг, бабочка и соответствующая сорочка с запонками – постоянная рабочая одежда, «спецовка» вольного каменщика. Так что все выходы в свет его спутницы предполагают исключительно длинные вечерние платья. Тебе свой смокинг подарил еще на Каннском кинофестивале непрерывно толстеющий Жан. У меня не было вечерних длинных платьев, зато были подружки-режиссеры, получавшие государственные премии и звания в Кремле, присутствовавшие на соответствующих торжественных приемах и обедах. Кроме того, в моем распоряжении были костюмерные склады «Мосфильма», театров, «Останкино», телефонные номера лучших художников по костюмам и модельеров Москвы.

...Изумительно неброское черное платье от Славы Зайцева струилось мягкими крепово-тяжелыми складками «солнцеклеш», а тончайшая ручная вышивка лифа, напоминавшая то ли парсуны, то ли плащаницы, то ли скань делала его неподражаемо русским и безупречно элегантным одновременно...

О том, какое впечатление произвожу я этим своим платьем, сначала мне красноречиво поведало лицо Жана. А уж он-то тоже не дурачок во всем, что касается проблемы «выглядеть»! Потом Михаил Васильевич, неожиданно расторопно сбежавший на тротуар перед «Интер Континенталем», улыбнулся одобрительно и как-то так кивнул, мол – «знай наших!». На следующий день мне позвонила его недосягаемая Элизабет и подробно расспрашивала о платье...

Мы с тобой, на самом деле, были, наверное, – очень хороши! Первые русские на Всемирном празднике высших градусов, мы выделялись еще и тем, что были, кажется, не меньше, чем лет на двадцать моложе всех присутствовавших. В мировом масонстве (не считая Америки, где все продается-покупается) самые высокие градусы посвящения стоят многих, многих лет. Кроме того, и это относится даже к Америке, масонство – игрушка, требующая больших денег и многих часов свободного времени. Молодым, занятым делами, карьерой, деньгами, семьей и любовью людям – сидеть на собраниях – некогда, дорого и, наверное, скучно. Это удовольствие для богатых, все в жизни повидавших стариков...

Ты был уже тогда «богатым стариком». Времени свободного – сколько угодно, а все то, что эти трясущиеся полужидкие мухоморы получали за огромные деньги, тебе обеспечил Гардер «на халяву»...

Мы упивались своим успехом. Сверкали бриллианты трухлявых леди, хрусталь и позолота аристократических залов... все подползали к нам, все хотели с нами сфотографироваться! Слепящая белизна салфеток и горячих фарфоровых старинных сервизов, потрескивающие свечи, непередаваемый букет и вкус французских вин из толстых запыленных бутылок... Живые розы и полумертвые носители неперечислимых громоздких титулов. Музыка оркестра и изящных комплиментов...

На следующий день голова еще кружилась от всего этого. Я собирала наш огромный чемодан, чувствовала себя Золушкой и плакала. В Москву, на мороз, к очередям и повседневным трудовым будням – не хотелось.

В марте прилетал Гардер. Ты устроил его через бывших комсомольских вожаков в уютную гостиницу бывшей Академии общественных наук на Юго-Западе. На банкете, даваемом в его честь тобою и новыми «братьями», я почему-то вдруг совершенно отчетливо поняла, что этот его приезд – последний, что он очень скоро умрет. Это было так четко, так остро, так неожиданно, так страшно! Он тоже что-то почувствовал, взглянул на меня, поднялся с бокалом и сказал тост: «Грустный масон – не масон...»

Потом были какие-то бесчисленные встречи и обсуждения грандиозных замыслов, блестящие выступления Гардера на конференции «Эра Водолея»...

Прощание в Шереметьево. Он просто вывернул свой кошелек тебе в руки... Я знала, я чувствовала, что он умирает и торопится сделать для тебя напоследок что-то еще, еще и еще... На обратном пути, не помню, как и зачем, мы оказались на Красной площади. Казанский собор был уже почти достроен – подведен под купола...

Буквально через месяц ты был срочно вызван Гардером в Париж и посвящен в 33°. Сам Михаил Васильевич на церемонии не присутствовал. Он был в госпитале, куда его заботливо уложили «братья». А сразу после твоего возвращения в Москву позвонил рыдающий Жан и сказал: дело идет к концу. Жан просил, умолял, требовал, чтобы мы немедленно вылетали – прощаться. И еще он все твердил мне по-английски, что ты, только ты можешь «отпустить» Гардера, который никак не может умереть, пока ты не возьмешь его за руку! Мне это было не понятно.

Поездка казалась совершенно невозможной: из-за очередного обмена мы были в тот момент без заграничных паспортов.

Устроилось, однако, все как-то легко и быстро. В день нашего прилета-1 мая, опять этот день! – в палату к умирающему нас почему-то не пустили, а ввели только следующим утром. Его лицо было уже лицом покойника, но большой живот еще вздымало тяжелое дыхание. Мои слезы капали на его левую руку с золотым трехзвенным кольцом на пальце. Я почему-то не посмела прикоснуться к этой руке...

Ты взял его за руку! Мне показалось, послышалось, или это было на самом деле: ваши толстенные масонские кольца звякнули, соприкоснувшись. Что-то произошло в тот момент... Ночью Гардер умер.

Начались бесконечные парижские «братские» сплетни и толки. Поговаривали, что Михаила Васильевича убили по тайному приговору верхушки Всемирного Ордена. Мы и верили, и не верили этим зловещим слухам. Конечно, когда человеку под восемьдесят, его кончина особых подозрений не вызывает. Хотя, с другой стороны – Гардер был энергичен, не имел никаких стариковских хронических болезней. Ему была сделана не такая уж сложная операция, которая прошла удачно... И вдруг сепсис – в стерильных условиях французского первоклассного госпиталя Клиши! Эти разговоры о том, что лечащим врачом был «брат»...

Оптимизм, жизнелюбие и вера в собственные силы Михаила Васильевича не знали границ. Он не раз повторял мне, что как настоящий мужчина и любящий муж не имеет права умирать раньше обожаемой Елизаветы. Зачем ей, такой неприспособленной к жизни, все эти ужасные хлопоты с погребением? Вдовья горькая доля и одинокая старость – не для нее! Нет, нет, он твердо решил взять самое тяжелое и трагическое на себя. Пережить жену и похоронить ее сам... Однако сложилось иначе.

Но кому же мог помешать такой необходимый всем Гардер? Кому могла быть выгодна его смерть? Мы с тобой думали, думали, но никак не находили ответа. Какие-то страшные масонские тайны? Какие-то сверхсекреты, которых мы не знаем? А может быть, это как-то связано с нами, с тобой и русским масонством? Почему-то все время приходила на память трагическая биография его кумира – Новикова...

Мы чувствовали, что есть какая-то правда и в утверждении о том, что Гардер умирал так долго и мучительно потому, что ждал тебя. Наверное, он на самом деле должен был что-то тебе передать. Но что? Что мог передать человек, находящийся в коме? От этих мыслей мне становилось страшно. А вдруг это что-то невероятно трагическое, сделавшее такой мученической жизнь Новикова, приблизившее не вполне объяснимую кончину Гардера? Вдруг ЭТО коснется и тебя?

Невыносимо тяжелыми были эти дни в Париже. Не отвлек, а наоборот еще больше расстроил Кот, к которому мы как всегда съездили – в Шаню. Кот -верный Санчо-Панса Михаила Васильевича, такой же сын белогвардейца и француз в первом поколении – горевал по-русски, с водкой, слезами и причитаниями... Меня слегка покоробило то, что даже в эти страшные дни Кот продолжал порученную Гардером работу – переводил на русский язык тексты ритуалов для тебя и твоих «братьев». Вы спорили: «весьма почтенный и досточтимый» или «весьма почтенный и сверхдостопочтимый»? Какая чушь! В нашем родном языке, оказывается, не хватает слов для масонского раболепного выражения недосягаемой высоты величия мэтров! Мы простились с Гардером в морге. Мы не могли остаться на похороны: не было денег на парижскую жизнь. Заплатив за билеты почти все, что получили, продав нашу старую машину, мы по привычке рассчитывали на финансовую поддержку французских «братьев». Однако нам очень быстро дали понять: без Гардера помнить о нашей валютной бедности – некому. Мы еще острее почувствовали всю полноту своего сиротства...




КИПЕНЬЕ «ВЫСШИХ ГРАДУСОВ»


Мы вернулись в Москву невероятно одинокими, брошенными, бедными и голодными. После такой невозвратной потери как Гардер, будущее русского масонства виделось расплывчато-туманно...

На фоне крушения социалистических идеалов и начинающихся разбойно-рыночных отношений страну охватило безумие бизнесомании. Все добывали что-то, покупали, продавали, куда-то вкладывали и ждали бешеных процентов. У тебя тоже начинался зуд предпринимательства. Мне очень не нравились некоторые из твоих новых «братьев» – бывшие комсомольские функционеры. От их «скошенных от постоянного вранья глазок» становилось как-то противно и думалось, что такие-то вот – непотопляемы при любом режиме. Скептически оценивая твои возможности по части деловой активности и организаторские способности, я все же думала про себя, что, во-первых – «чем бы дитя не тешилось...», а во-вторых – кто его знает, с такими проходимцами и пробивалами, как эти «братья», может быть, даже тебе когда-нибудь, как Шарикову, «свезет»...

Ты всю жизнь веришь в неожиданное богатство и сказочный успех. В то, что все может устроиться «по щучьему велению», само, не отвлекая от лежания на печи. Всю жизнь твои, сулящие невиданные прибыли, начинания и проекты рушатся и оказываются замками на песке, но ничему тебя не учат. Наверное, красивая сказка Гардера про «масонскую звезду» еще больше укрепила тебя в вере, точнее, в нелепом суеверии – в твой освященный чем-то путь и неизбежную удачу. Ты суетился с комсомольцами в тщетной надежде разбогатеть, тебя кидали и обманывали. Отлежавшись на диване и зализав раны, ты вновь начинал куда-то звонить и с кем-то встречаться.

Я стала все чаще ходить в храм. Меня тянуло туда чувство вины перед Богом, ощущение опасности, неопределяемой словами скользкости – что ли? – нашего пути... Было и еще что-то. Уже тогда я, невоцерковленный человек, угадывала необычайную важность молитв за упокой души Гардера. И я молилась, подавала записки, ставила свечи на канон. Идя на занятия в институт, каждый раз забегала в церковь. Правда, именно – «забегала»...


*   *   *

История твоего крещения стоит того, чтобы о ней здесь вспомнить: она также неправдоподобна, как и все в твоей жизни. Когда мы впервые встретились и сразу поженились, ты, как и все в вашей абсолютно атеистической семье, был нехристем. И вот тогда у меня почему-то хватило ума и такта «не давить». Я говорила тебе, что хожу в церковь, что считаю необходимым иногда поговеть, поисповедываться, причаститься, но подчеркивала: «для себя». Я никогда не говорила, что и тебе бы это надо...

В сумке книг и старого тряпья, что ты когда-то перевез в мой дом, оказались две дивные, старые, большие аналойные иконы. Казанская и Владимирская. Я уверена, что они – из ярославского Спасского монастыря... Владимирская чуть светлее. Казанская же – непроглядно черная, пораненная, обожженная. Я их повесила, на тогдашнем своем уровне «православности» – симметрично по двум сторонам огромного – во всю стену – старинного зеркала в гостиной. Повесила и забыла...

Года два-три прошло. Однажды я примчалась со студии, и ты открыл мне дверь какой-то потрясенный и светящийся. Дождавшись тихой паузы после моей обычной трескотни, ты особенным каким-то голосом почти прошелестел: «Я крестился сегодня...» И дальше был рассказ. Ты говорил, что все случилось неожиданно и странно, как во сне. Все совершалось словно помимо твоей воли. Сознание как будто отключилось и не участвовало в происходящем. Ты шел по Разгуляю в обычных своих делах и планах с портфелем, набитом какими-то книжками, статьями, бумагами, когда ноги как бы сами собой занесли тебя в Елоховский... Кажется, только там была тогда единственная в Москве купель для взрослых! Пересказывая мне подробности, ты сам никак не мог взять в толк, почему такой всегда стеснительный, ты, совершенно не стыдясь своей наготы, разделся? Какие-то случайные старушки рубашку купили, нательный копеечный крестик и бумажную малюсенькую иконку... «Положение во Гроб», кажется... Ты совершенно не понимал, как это все могло с тобой случиться, был растерян, смущен и счастлив... Удивительно, что почти так же, неожиданно, покрестился потом и один из твоих «братьев». Покрестился, уже став масоном. Ангел-хранитель дает нам шанс...

После смерти Михаила Васильевича ты стал иногда ходить со мной на службу, а потом мы вместе, как могли, «подготовились», исповедывались и причастились. Совершенно случайно, – не было ведь у меня тогда никаких православных календарей – днем твоего первого причастия оказался День Михаила Архангела... 21 ноября 1993 года. Я не знала тогда, что за 16 дней до этого на Красной площади был торжественно освящен Святейшим Патриархом – Казанский Собор! Нас с тобой на этом празднике, конечно, не было... Мы собирались в Париж...

«Париж – всегда Париж». Это правда. Много, слишком много тяжелого, неприятного и грустного связывает нас с этим городом. Сколько разочарований, обид и слез! И все-таки... Когда ползешь по бесконечному транспортеру в каких-то космически-стеклянных трубах аэропорта Шарль де Голль и с удовольствием вдыхаешь парфюмерно-дезодорантный, сладковатый, такой знакомый запах... Когда проносишься внутри бетонных барьеров Переферик, а впереди уже почти различаешь, ставшие такими родными две высоченные колонны «Дю Трон»... Сердце замирает от предвкушения чего-то нового, радостного и праздничного!

Ничего радостного и праздничного, как всегда, не происходит. Разве что Жан-Пьерчик, с чисто женской заботой оставил нам в холодильнике очередной какой-нибудь «праздник живота». Не успев даже раздеться и поставить чемодан, ты бросаешься к пищащему уже телефону: свежайшая порция парижских сплетен – как утренняя газета к раннему кофе! Нас ждут с нетерпением и готовностью чем-нибудь огорчить. Тот, первый после смерти Гардера, приезд в Париж, был особенно горьким.

Мы снова, как раньше, как в догардеровские времена – одинокие и жалкие попрошайки. Мы снова пишем, ходим, клянчим. Мы снова что-то пытаемся объяснить, доказать, убедить. Мы снова видим вежливо-равнодушные с косметической какой-то, неискренней улыбкой лица. Никому нет до нас дела. В новом нашем, "регулярном"-таком правильном, таком «духовном» и «божеском» послушании – все так же лицемерны, чванливы и жадны, как и в Великом Востоке...

А тут еще «семейная драма» у Жана и Жан-Пьера. Постоянно мотаясь в командировки по нашей необъятной Отчизне, Жан в конце концов попался «на крючок» каким-то мафиози. «Крючок» был нам представлен немедленно, в день прилета. Желтовато-смуглый цвет лица этого косоглазого тщедушного татарчонка не мог скрыть его явной «голубизны». Мы с тобой подумали тогда, что за этим милым юношей из города Казани непременно скрываются какие-нибудь хитрые дельцы, «раскручивающие» влюбленного Жана.

С началом зимы в Париже проходят два больших масонских праздника. Оба они заканчиваются «жур де дам» – великолепными, на высшем уровне, вечерами с приемом и ужином «в честь прекрасных дам». Мы, разумеется, были всегда почетными, и что важнее всего – бесплатными – приглашенными и на «символических», и на «высших» градусах. Помнишь, нам, с нашими доморощенными привычками к «демократическому централизму» это масонская лукавая демагогия далась не сразу.

В отличие от марксизма – у масонства не три источника – три составные части, а всего один базовый «камень». Это «символическое» или «голубое» масонство. Первые три градуса считаются основными, самыми главными и как бы вполне достаточными для вольного каменщика. «Ученик – подмастерье – мастер» – вот и вся карьера.

Однако, это все – для дурачков-идеалистов. Для «лохов», как говорят сегодня у нас на Родине. Потому что есть еще «высшие градусы». Они заманчивы не только прелестными названиями – «Розенкрейцеры» – 18°, «Ареопаг» – 30°, но и тем, что весьма престижны. Как раз в высших-то градусах и начинается масонский карьеризм. Это дружно отрицают. Этого стесняются, особенно в Англии, где все так традиционно и добропорядочно. Зато в Америке за хорошие деньги буквально в один вечер, на одном собрании, можно сразу же получить 32°.

В Америке вообще чуть ли не все масоны – тотально – 32. Но все-таки не 33. Масоны 33° объединяются в особую ложу, которая называется «Верховный Совет».

Ты помнишь, как в разговоре с журналистом мы с тобой пытались объяснить, что в масонстве не существует подчинения низших высшим, что все ложи свободны и независимы друг от друга? На лице собеседника было написано сомнение, а мы с тобой искренне верили тому, что утверждали! Мы повторяли на разные лады: Великий Мастер Великой Ложи может, конечно, в чем-то руководить Досточтимыми Мастерами лож, входящих в послушание, но совершенно никому больше не подчиняется, ни от кого не зависит, ни перед кем не отчитывается. А Великий Командор, возглавляющий Верховный Совет высших градусов, в свою очередь – свободен, как от подчинения кому-либо, так и от командования кем-либо. Ты до сих пор убежден в этом?

Без Гардера даже светская жизнь, даже выезды на балы и приемы особой радости не приносили. Правда, теперь нас сопровождал Жан, которого ты «регуляризировал» в Досточтимой Ложе «Гармония» еще летом (в России же быть масоном дешевле!). Он был с нами, но мысли и душа его витали где-то...

На празднике «Высших градусов» произошел внутримасонский, но вместе с тем – международный, межконтинентальный скандал. Дипломат и умница Гардер умел каким-то образом улаживать противоречия между Американским и Французским (за которым – Европа) Верховными Советами. Теперь все пошло вразнос!

Дело – все в том же. Ратуя, как бы, за демократизм и общедоступность американцы отстаивали свое право откровенно торговать градусами. Европейская, старая традиция требовала сохранить все же элитарность, неприступность, особую избранность высших степеней. Это – суть конфликта. Частности и нюансы были выражены в каких-то деталях ритуалов и прочей внешней атрибутике. В итоге два Великих Командора не смогли договориться друг с другом. Американец, прилетевший на этот всемирный смотр масонских сил, на праздник не был приглашен, и остался у себя в номере.

Французский же Великий Командор был так потрясен, растерян и напуган, что даже с тобой советовался. Тем более, что твой статус в тот момент был вообще неопределенным: всего-навсего «досточтимый» (Великой-то Ложи России еще нет), а в то же время – уже 33! Это в твоем-то, таком юном по сравнению с другими «тридцать третьими», возрасте. Ты же был и чем-то вроде «духовного наследника» Гардера. Советы французскому командору ты давал перед приемом, на дневном заседании. А вечером, в процессе светского ужина, с подачи лихого пьяного Жана, мы позвонили американцу. Разговаривала с ним я. Какой это был позор! Он сообщил, что уже в постели и пожелал «спокойной ночи». Ужасно! А мы-то всего-навсего о деньгах, обещанных Гардеру, напомнить хотели...

Утром сквозь прозрачные стены аэропорта мы смотрели на подруливающий Ил-86, как Золушка – на тыкву с мышами. Я дала себе твердое обещание: на будущий год в Париж ни за что не мотаться. Хватит!

Дешевый аэрофлотовский рейс был битком набит ползающими повсюду, кажется, даже под обшивкой фюзеляжа и за блистерами – цветными детишками. Каким-то образом им удалось заразить меня инфекционным паротитом, свинкой, по-простому. Весь остаток зимы я мучилась с температурой, неоткрывающимся ртом, распухшей шире всех зеркал физиономией.

А потом наступило первое, по-настоящему дачное, в нашей жизни лето. Во мне проснулась страсть к земле. Мы посадили тоненькие саженцы, вскопали огород. Жили в крохотном вагончике без света, воды и тепла, строили забор, расчищали липовый парк и ходили на речку.


*   *   *

Моя возня с грядками тебя не вдохновляла. Интерес вызывало только то, что под землей. Даже под небольшой саженец ты готов был рыть огромную яму, когда слышал гулкое эхо пустоты в глубине. Что ж, на соседнем участке – мы сами видели – котлован под будущую дачу обнажил мощные известняковые своды подземного хода. Вспоминались и слова приглашенных тобой «рамочников»: ходы есть. Только перекрыты они «энергетическими замками». Что это за «замки» такие, думаю я теперь? Не те ли подземные бесы, что призваны охранять сокровища и клады до пришествия антихриста, чтобы он воспользовался ими? Для его колдовства и ложных чудес припасена Новиковская библиотека...

А за рекой потихоньку возрождался храм. Мы тоже вносили свою лепту – на рамы и дверь, на доски и стекло, на печку и провода. Потом – на колокола. Настоятеля еще не было, но службы уже иногда были. И мы слышали колокольный звон.

Храм Тихвинской Иконы Божией Матери был построен отцом Новикова, выходцем из Северо-западных губерний. Там Тихвинскую почитали всегда особо. Получив поместье под Москвой, набожная семья привезла с собой и эту дивную икону. На ней Матерь Божия и Предвечный Младенец – как будто в роскошных париках по моде XVIII века, так написаны нимбы. Все местные бабки утверждали, что образ этот – чудотворный. Старожилы помнили, как советские власти закрывали церковь, но не знали, куда девалась Тихвинская. Про иконы говорят: «ушла»...

А на праздник Тихвинской 9 июля 1993 года случилось Чудо... На фанерной, временно сделанной, алтарной перегородочке висела на кнопках бумажная, «софринская» Тихвинская – размером с почтовую открытку. Бабульки частушечными голосами пели перед ней акафист. Из соседнего Завороба приехал батюшка. Переоблачился, взмахнул кадилом: «Благословен Бог наш...»

«Богородица в речке. Богородица!» – завопили, вбегая, мальчишки... Ее торжественно внесли в храм – мокрую, сверкающую как будто бы свежими красками – старинную икону... Плакали все – и бабки, и батюшка, и даже эти пареньки. Мы с тобой пришли приложиться к ней позже, гораздо позже...

Было и еще одно Чудо с этой храмовой иконой. Года через два из плохо закрытого на деревенский замочек храма – ее украли. Только что назначенный настоятель благословил старушек не причитать, не отчаиваться, не плакать, а молиться. Молились долго... И однажды к храму подъехал милицейский желтый уазик, из которого вышел местный ворюга, алкаш. Руками в наручниках он прижимал к себе большую тяжелую икону. Так он и на солею, к самому Алтарю ее нес... Говорят, за одну ночь раскаялся. Еще говорят, что даже на суде ему это шествие в наручниках вспомнили и «зачли»...

Старостой возрождающегося храма в те времена была Аня – внучка той самой Галины Ивановны, которая «выбила» нам землю. Аня и ее мама продолжали помогать нам, пока мы обживались и строились. От нее я впервые услышала: то, чем мы с тобой занимаемся, называется в православии «богоборчеством». Она была такой смешной молоденькой болтушкой, что поверить в ее слова, было бы верхом легкомыслия и глупости.


*   *   *

Сколько сил, времени, нервов было затрачено на то, чтобы в июне 1995 года мы смогли наконец-то открыть «Великую Ложу России»! Боже мой! Как же мы суетились, волновались, как много работали для того, что казалось тогда событием грандиозным и невероятно нужным Отечеству! Ты хорошо помнишь, чем мы объясняли себе эту нужность?

К тому времени, не будучи людьми воцерковленными, мы не знали еще ничего про антихристианскую суть мирового масонства, но зато отлично знали, какая дрянь масонство в виде, так сказать, общественного движения. Тут у нас уже иллюзий не было. В ложах все «братья» на «ты». Все целуются, все равны, все свободны. Вот за этим-то, за «братскими» связями и идут туда те, кто ищет знакомств и протекции. Мировой «клуб» деловых людей. Причем, окутанный ореолом секретности, элитарности, престижности.

Наши иллюзии и романтический порыв были чисто русскими. Мы были убеждены: это «у них» масонство – выродившееся, разложившееся, словом – «испорченное». Мы верили в себя! Мы думали, что здесь, в Москве, на нашей святой и чистой почве, возможно возрождение Ордена «истинного», того самого, что декларируется уставами, ландмарками, утраченными «идеалами»! Мы говорили себе, что современное мировое масонство все равно рано или поздно проникнет в Россию, но без нас оно проникнет именно в виде «клуба новых русских» – т.е. в этом своем уже испорченном и прогнившем западном варианте. А наша-то великая миссия в том и состоит, чтобы этому воспрепятствовать!

В России, говорили мы друг другу, масонство станет тем, чем оно должно быть – «свободным единением людей»! Мы соберем в ложи людей честных, порядочных, чистых, интеллигентных! Не допустим богатых бандитов, политиканов и жуликов, карьеристов и корыстолюбцев! Русское масонство станет действительно – поиском духовного пути...

И спешили мы с открытием «Великой Ложи» все потому же: боялись, что нас опередят «братья» более пронырливые и «не те».

Разумеется, львиная доля работы по подготовке к «инсталяции» ложилась на твои плечи. Будущий «Великий Мастер России» на этом этапе вкалывал, как на самом деле, – простой «каменщик»! Я старалась помочь всем, чем только могла. Я начала закладывать основы будущей «женской ложи» и собирала у себя на дамские чтения по тем дням, когда вы «работали», жен твоих «братьев».

Жена «вольного каменщика Саши» представилась: «Вика». Я втайне посочувствовала ее мужу. Надо же! Такой милый и умный мужик, а жена такая молодая – у нас же Глеб такого возраста – плохо воспитанная, развязная... Говорит нескладно, пузырит жвачкой... Даже мои богемные студенты ведут себя приличнее! А эта еще с порога со мной на «ты» почему-то... В незнакомом доме..

Все присутствовавшие в тот вечер дамы переглянулись: негласный договор о совместном воспитании этого странного существа был подписан. И ее полуторагодовалый сын Алеша, и сама она оказались некрещеными. Крестить их Саша согласился так, как будто только и ждал этого моего предложения. Я же была выбрана крестной матерью. Готовилась старательно. Купила и прочла книжки про таинство крещения, долго выбирала крестильные рубашечки.

Я не знала тогда наизусть «Символ Веры». Как мне было стыдно, когда батюшка спросил, можно ли идти в крестные, не зная «Верую»! Ведь люди, бывающие в церкви, просто оттого, что поется это хором всеми присутствующими на каждой литургии, запоминают слова автоматически...

Водить в Храм своевольную гордячку Вику? Мне это оказалось не по силам. К тому же Алеша сразу же после крестин начал беспрерывно болеть. Я привозила Святую воду, звонила врачам и советовалась со своими подругами, вырастившими не одного ребенка. Я моталась к Саше с Викой, пыталась как-то помочь этой нерадивой и ужасно неряшливой матери. Она по-прежнему не выпускала изо рта жвачки или грызла леденцы, беспечно отбрыкиваясь от моей опеки, а на больном малыше срывала досаду за вынужденное сиденье дома.

Она была неподражаема в своем нахальстве и упрямстве – эдакая перезрелая нимфетка в короткой грязной маечке, без штанов сидящая на захламленном столе, качающая своими нескладными мужскими ногами, с «Холсом» за щекой! Развороченная постель, кучи испачканного детского белья, огрызки яблок и ореховая скорлупа... О себе Вика с жеманством говорит исключительно в третьем лице и мужском роде: «Он хочет коньячку и на дискотеку, а тут Васька орет...» Алеша почему-то зовется у нее Васькой.

По странному совпадению, она тоже выросла в Ярославле, как и ты. Но если от тебя веяло Волковским театром, то от Вики до сих пор несет шинным заводом и пьяными танцами в клубе. Она не хочет варить суп и стирать, она хочет идти в казино и носить кольцо с бриллиантами... Но я почему-то все равно привязалась к этому невежественному и разболтанному созданию!

Итак, июнь 1995 года, Москва. Делегация приехала из Франции огромная, очень высокого уровня. У нас к тому же и свои гости. Жан и Жан-Пьер, помирившиеся, избавившиеся от татарчонка, празднуют «возвращение любви» в шикарном номере Метрополя. Моя сестра из Питера со своим мужем, твоим «братом», ночевать не будет и уедет в тот же день. Зато поживет у нас Петя, парижский «брат» из наших евреев-эмигрантов, у которого ты останавливался минувшей зимой. В самый последний момент привозят мне домой штандарт – что-то вроде масонского знамени – с гербом российским и Георгием Победоносцем.

Естественно, на самом заседании в ЦДРИ меня не было. Мой бенефис, как всегда, – банкет, или по-масонски – «жур де дам». Почти все мы – дамы, инструктированные по-гардеровски, – в длинных платьях. Гостей – огромный зал «Центрального». Русская символика в убранстве и организованный нами ларек с расписными луховицкими самоварами. А какие речи, тосты в нашу честь! Мне перстень золотой преподнесли с одиннадцатью бриллиантами: в ложах завелись первые богатые... Да, уже тогда, мы начали лукавить. Радовались появлению среди нас не очень-то интеллигентных, бескорыстных, чистых. Нужна, дескать, «материальная база».

И большому количеству иностранцев тоже радовались. Кроме таких уже «родных» французов и недавно приблудившихся московских англичан, африканских послов в экзотических уборах, появилась в самый последний момент неожиданно огромная израильская делегация. Радовались мы все тому же: надеялись получить средства на строительство «храма» и прочие масонские нужды.

Нам надо было с места в карьер добиваться признания нашей регулярной ложи мировым масонством. Надо было писать и рассылать эти самые «петишнз фор рекогнишн» – просьбы о признании. Подготовить все эти бесконечные количества писем – столько, сколько в мире лож – и разослать их, разумеется, проще было за границей...

Жан и Жан-Пьер, встретив нас в аэропорту Ниццы, тут же продемонстрировали боевую готовность: специально купленную самую современную модель ноутбука. Вся огромная гостиная нашего дома в Канне была превращена в офис! Множительная техника, кипы бумаг, конверты, канцтовары... словом, – «шашки наголо!», или, по морскому уставу, – «Товсь!» И началось! На пляж мы бегали урывками, а если и задерживались на берегу, то исключительно с тем же ноутбуком в обнимку.

Каждая петиция – текст на русском и английском языках параллельно – на нашем «фирменном бланке» Великой Ложи России с красивым гербом и печатью. Текст невероятно сложный, буква в букву повторяющий пресловутые «ландмарки» оригинала – Древнего и Принятого Шотландского Устава, написанного более двух веков назад. Перевод русский – тоже не абы как, а в строгом соответствии с теми текстами, которые готовили еще Шварц, Новиков, Гамалея. Выверяется каждое слово, каждый знак. Все должно быть без единой помарочки, строго и красиво скомпоновано. Качество бумаги и конвертов, точность адресов... Работа огромная, требующая невероятной аккуратности, внимательности, собранности.

Бесконечные звонки в Англию. Там нашелся удивительный старичок-доброхот и энтузиаст Питер. Он обеспечил нас заранее всеми «исходными» и постоянно консультировал по поводу каждой запятой, переноса, шрифта и прочее... Как мы радовались помощи Жана и Жан-Пьера! Ну, как без них, в Москве, с нашими канцелярскими, почтовыми, телефонными и денежными ресурсами мы смогли бы проделать весь этот титанический труд? А тут еще все-таки шелест пальм за террасой, запах магнолий, синева средиземноморской волны и жар солнца, французская кухня и вино. Замечательный был август!

Но домой тоже хотелось. Там достраивалась дача, созревала капуста, начинались дожди.

Когда мы были во Франции, телефон на Дю Трон мурлыкал почти постоянно. Звонили со всех концов света, из всех стран и городов – масоны всех послушаний и национальностей мечтали познакомиться с Великим Мастером России, установить «братские связи». Наш парижский адрес и телефон «через Жана» был уже известен по всему миру.

Человек, позвонивший из Аргентины, говорил по-русски, как мы с тобой. Он оказался представителем одной из самых знаменитых в нашей истории аристократических фамилий – Головин. Володя этот был не просто масоном, он был масоном очень образованным, думающим, патриотом своей исторической родины и... православным. Пожилой уже, как все «братья» с высокими градусами, человек этот подружился с нами по телефону и стал собираться в Москву. А пока, до своего приезда, он хотел познакомить нас со своим батюшкой – со священником из нашей Патриархии, который раньше служил в Аргентине.

Батюшка этот принял тебя очень приветливо, ласково и сердечно, но говорить о делах масонских вывел из храма и даже за церковную ограду. Вежливо и участливо выслушав твои грандиозные творческие планы по возрождению масонства в России, он как бы даже совсем некстати вдруг предложил... съездить в Святую Землю в составе паломнической группы Московской Патриархии. «Приложитесь ко Гробу Господню, а потом продолжим этот разговор», – сказал батюшка.

Я засобиралась так, как будто это было давным-давно принятым решением. А ведь дорого! К тому же мы так основательно вытряхнулись с постройкой дачи... Но деньги как-то вдруг быстро нашлись, все моментально оформилось, а поездка откладывалась, откладывалась...


*   *   *

Очередная наша зимняя вылазка в Париж была в 1995 году тоже особой. Бастовал весь, абсолютно весь городской транспорт. Город был совершенно парализован: таких автомобильных пробок не видел еще никто и никогда! Даже мотоциклистам было трудно проехать, и они задыхались от выхлопных газов под длиннющими парижскими эстакадами. Парижане совершенно преобразились. Они стали ходить пешком, интенсивно общаться и кооперироваться для совместных путешествий на работу. На нашей Насьон – самой просторной парижской площади – народ митинговал. Жгли почему-то костры, орали в мегафоны, распевали «Марсельезу». Веяло Французской революцией, гильотинами, романами Гюго... И еще – репетицией тех потрясений, «успокоить» которые явится антихрист. Чувствовалось: тысячи и миллионы людей на улицах ждали единицы – со знаком минус – что рано или поздно встанет перед ними.

И вот на таком фоне меня посвятили во второй градус. Это было гораздо более впечатляюще, чем первая инициация. Все показалось мне... кощунственным! На одной из «досок» в ходе ритуала появляются подряд, все вместе, в одном ряду, имена: «Пифагор, Моисей, Христос, Магомет, Будда». Тогда, может быть, я не смогла бы объяснить толком, почему имя Спасителя, принявшего крестную муку за род человеческий, написанное вот так, среди исторических персонажей, пусть даже великих – меня буквально перевернуло и потрясло... А «сестры» мне в ответ: не надо проповедовать свои конфессиональные православные взгляды. У нас это не принято.

Скорее всего, это возмущение было у меня не на уровне сознания. Вряд ли это была мысль о полной безнадежности и обреченности нашего дела, о невозможности «исправления» масонства. Вряд ли это вообще была мысль. Это было, пожалуй, ощущение – смутное, невыразимое, но очень сильное и острое. Какое-то болезненное, странное, страшное. Предчувствие?

«Великая женская ложа» находилась в 10-ти минутах ходьбы от Насьон. Все «сестры», конечно же, и подвезти предлагали – те, кто был за рулем, и проводить пешком... Я от всех отбрыкалась. Не только радости от посвящения, но и веселья от агапы – не было. Не было вообще, как бы, никаких чувств. Может быть, это и называется «окаменелым нечувствием»? Господи! Избави от этого омертвения! Это непередаваемое, ужасное состояние...


*   *   *

Между тем Париж все больше превращался в иллюстрацию к знакомой до «судорог до бормотания» книге Ленина «Государство и революция». Народ ошалел совершенно. «Низы не хотели, верхи не могли». Накал страстей приближался к роковой отметке. На улицах становилось опасно, тревожно. Кое-где кого-то били. Город кишел цветными в полицейской форме с жуткими собаками...

Праздник Высших градусов всегда совпадал с последними днями перед католическим Рождеством. Главная предрождественская забота Парижа – подарки. Подарков надо купить огромное количество, а при французской жадности – дешевых. Самые дешевые подарки – на барахолках, в китайских и арабских лавках восточных пролетарских районов – т.е. в наших краях. И вот в последнюю предрождественскую субботу городские власти каким-то чудом пустили главную линию метро, пересекающую город с запада на восток. Народ рванул за покупками. Ну а как эти, не знающие что такое очереди и штурм прилавков, французы ходят по магазинам? С детьми, собаками, стариками в инвалидных колясках! Бедные! Думали ли они, что их ждет...

В середине дня на площади Насьон начался невероятно людный и страшно агрессивный митинг. На нашей тихой, закрытой – «частной» – улице в .двух шагах от митингующих я ничего не знала. Думала, что первая линия работает, и я спокойно доберусь до Интерконтиненталя за десять минут. Однако что-то мне подсказывало: выйти надо все же пораньше, на всякий случай. Родина-мать приучила не доверять официальной информации. И еще она приучила вечерние туфли с каблуками в десять сантиметров носить с собой в свертке, а добираться до места их конкретного использования в обуви попроще.

В вечернем, взятом у подружки, роскошном длинном серебристом с черными фриволите платье, с умопомрачительной прической и лицом в полной боевой раскраске я вышла из дома в шесть вечера. Прием назначен был на восемь. Ближайший вход в метро «Насьон» оказался закрытым. Пересечь ревущую митинговыми страстями и огороженную плотными рядами полиции площадь было совершенно невозможно. Наивно полагая, что с парижским полицейским можно общаться как с родным дяденькой-милиционером, я попыталась на своем убогом французском выяснить, как мне попасть все-таки в метро. Первый полисмен не удостоил меня даже взглядом. Второй, которого я заискивающе тронула за рукавчик, грубо и очень сильно отшвырнул меня прямо в черные лапы третьего полисмена-негра!

Воспитанная в духе классовой интернациональной любви к жертвам расовой дискриминации, я не сразу поняла, что этот «Поль Робсон» совсем не собирается со мной дружить. А когда поняла, то озверела и завопила уже по-английски о международном праве, о своем российском подданстве и даже показала негру кулак! Он обалдело таращил на меня свои белые глаза и ржал, не выпуская из каменных объятий. Я крикнула о «правах человека». Заклинание, видимо, подействовало. Удалось все-таки вырваться, а этот конь без всадника на международном английском вдруг прорычал: "Мадам, тут много иностранцев и если уж вы можете, то объясните толпе, что биться на «Насьон» бессмысленно и опасно, станция закрыта. Попытайтесь дойти до станции «Бастилия» – она работает".

Покорность толпы и ее жажда обрести лидера, идти хоть за кем, лишь бы подчиняться – опьяняет, вселяет уверенность в себе и делает танком. Во мне проснулся режиссер! А когда к моим губам прильнул такой родной, привычный, невесть откуда взявшийся шарик мегафона, я вдруг заорала твердые командирским голосом: «За мной! Спокойно! Без паники! Идем на станцию Бастилия!» Я командовала на всех, хоть как-нибудь известных мне языках и двигалась сквозь расступающиеся ряды полицейских, закрывающихся прозрачными щитами. За мной пошли сотни, тысячи людей.

Толпа ревела: «На Бастилию!» Представляешь себе эту историческую ретроспективу?! Мы шли на Бастилию в 1995 году, как в 1789-ом, когда с тем же воплем французы шли свергать своего короля и открывать эпоху мировых кровавых катаклизмов. Толпа орала «Марсельезу»! Она была истерически взвинчена, накалена и агрессивна, хотя состояла из самых заурядных горожан, обремененных плачущими детьми, инвалидными колясками, скулящими собачками и пакетами с рождественскими покупками. Как быстро звереет обыватель! Как быстро отступает повседневная жизнь! Перед приходом антихриста будет также.

Вокруг меня образовалось плотное кольцо добровольных помощников, переводчиков, телохранителей, вышибал и прилипал! Мы шли почти стройными рядами, почти организованно и почти без приключений, хотя идти становилось все трудней.

Париж – не просто классический европейский город, это, наверное, базовая модель, в основе которой – годовые кольца на пеньке. К центру радиальные улицы сближаются и становятся все уже, темнее. Боковые улицы все плотнее забиты машинами, полицейскими, толпами людей, вливающихся в наши монолитные ряды. Но мы, русские, привыкшие к очередям и давкам, знаем, что самое страшное – пережить первые минуты. Потом, если давишься уже довольно долго, успокаиваешься и приспосабливаешься. Постепенно мы уже начали просто жить в этом бесконечном походе – знакомиться, разговаривать, шутить.

Мы даже стойко выдержали первый удар – станция «Бастилия» была тоже закрыта. Впереди заманчиво светились (или только мерещились?) шары фонарей станции «Сен-Поль»... То, что закрыта и она, толпу почти не впечатлило. Мы уже дружно хохотали! Шествие продолжалось, несмотря на жуткие происшествия в колонне. Разведка донесла, что где-то сзади полицейские псы-убийцы разорвали «нашу» болонку-шитсу. Хозяйка потеряла сознание, и ей вызвали «скорую». Отстали от строя еще несколько инвалидов и стариков, но это уже контролировалось, управлялось, не вызывало ни растерянности, ни взрыва панических настроений.

Мы уставали, мы задыхались и выдыхались, но вместе с тем все больше сплачивались не только физически, но и психологически! Когда тонкий мальчишеский альт откуда-то из черноты народных масс затянул по-французски самую, вроде бы, противную из песен, я неожиданно для самой себя подстроилась: «...Наш последний и решительный бой...» – по-русски...

На том месте, где расположена станция «Отель де Виль», два века назад стояла главная гильотина... И здесь нас ждало самое главное испытание. Узкая лесенка вниз оказалась открытой, и мы устремились по ней, теснимые верху... Бабах! Железная решетка перекрыла выход на перрон перед са-1ым моим носом, рухнув с потолка как нож гильотины! Какой же надо было быть идиоткой, чтобы не выслать вперед разведку! «Стоп! Стоп!» – орала я же не командным и не человеческим голосом. Я чувствовала: то ли решетка, то ли уже ребра мои – скрипят...

Слава Богу! Слово «стоп» на всех языках – стоп! А мой голос к этому времени – уже голос авторитета. Гитлера, Сталина, Мао – вместе взятых. Наверх мы выбрались, как шахтеры из аварийной лавы. Когда вслед за всеми я вышла на улицу, то заплакала слезами капитана, прыгающего с полузатопленного борта в последнюю шлюпку...

Открытой, на самом деле открытой, работающей была только станция «Лувр»! Следующая – «Пале Рояль», а потом моя – «Тюильри».

Откуда-то вдруг засверкали фотовспышки, вокруг засуетились какие-то неожиданно новые, подозрительно свежие персонажи – «папарацы» – подумала я и поняла: надо тихо линять, чтобы не засветить ни себя, ни цели своего маршброска, ни тебя, ни нашей сверхценной секретной миссии.

Я сунула в чьи-то услужливые руки мегафон... Американцу с семьей, работавшему все шесть километров пути моей походной зажигалкой? Ласковой маленькой японке, транслировавшей мои команды пронзительным мяуканьем? Пьяному финну, знавшему по-русски «спасибо, водка, пароход»?

Продираться через массовку можно только встречными галсами. Главное – плавно, но пружинисто-быстро, ввинчиваясь. Маневр удался. Через каких-нибудь 15-20 минут я увидела рождественские гирлянды ослепительного Интерконтиненталя, перевела дух и взглянула в зеркало пудреницы... То, что я в нем увидела, меньше всего было похоже на лицо светской дамы, прибывшей на бал!

До открытия церемонии оставалось еще четверть часа, но ты, что-то почувствовав, очевидно, уже спешил мне навстречу через карусель дверей.

Советская женщина может все. Вымыться, причесаться, поменять колготки, накраситься в общественной уборной и выплыть оттуда королевой через десять минут. Я старалась держаться прямо на своих высоченных каблуках, унимать дрожание руки с хрустальным фужером и лениво цедить шампанское, а не глотать его, как шакал в пустыне, что после всего происшедшего было бы более естественно, но менее аристократично и непонятно для окружающих.

Прием как прием. Ничего особенного. Мы с тобой уже так привыкли к смокингам, бриллиантам, громким титулам, что чувствовали себя здесь не менее расковано, чем на собственной кухне. Интерес к нам растет – ложа-то, «Великая Ложа России» уже существует, правда, она еще не получила официального признания... Мы с тобой кокетливо принимаем поздравления и подхалимаж от представителей мелких польш, румыний, австрий: мол, мы пока еще «дикие», непризнанные Великой Ложей Англии...

Только теперь, после стольких лет, событий, крестов, скорбей, после бесконечных, мучительных размышлений и воспоминаний, я начинаю понимать, что далеко не все на тех балах было построено по логичным и четким правилам, о которых говорил мне когда-то Гардер. Точнее, сквозь правила эти стандартные стало просвечивать для меня в поведении людей еще что-то, сверхпротокольное, более существенное... Или сущностное?

Это сегодня я знаю, что скорее Фред Кляйкнехт, царящий в своей стеклянной пирамиде (масонский офис Вашингтона) скорее управляет президентом США, чем наоборот. (Недаром он как-то очень по-хозяйски водил нас по всем «святая святых» Белого Дома). Это сегодня я понимаю, что объединение американских лож в штаб-квартире НАТО в Брюсселе – не Просто армейская «походно-полевая ленинская комната», а именно центр управления, засекреченный командный пункт всего этого военного блока. Что ЦРУ своему постоянному Великому Командору подчиняется в первую очередь, а уж сменяемым директорам – во вторую. Это так ясно, так очевидно для меня теперь... По сотне каких-то мелких черточек, нюансов отношений, намеков в разговорах.

Когда через год мы были на том же «Празднике Высших Градусов» в Интерконтинентале и познакомились с маленьким, толстеньким, стареньким евреем по имени Роберт Вудворт, «представителем» американских лож в натовском Брюсселе, мы поняли, конечно, что имеем дело с очередным очень уважаемым «шампиньоном», но не помышляли даже, каков истинный уровень этого «Вуди» («дятел» по-английски).

Однако мое профессиональное внимание постоянно фиксировалось на том, в какие причудливые мизансцены складывалось вокруг этого персонажа совершенно особенное почтение к нему всех присутствующих. Великий Мастер Польши, например, высокий и статный такой пан, общаясь с крохотным Вуди, аж на колени как-то невзначай сполз... Все другие масоны, независимо от высоты своего положения, тоже съеживались от подобострастия и подхалимажа.

Но все-таки ни ты, ни я не поняли всей полноты власти и могущества этого седенького румяного гнома. Мы беседовали с ним душевно, доверительно, запросто, как с Гардером когда-то. И он, казалось, был покровительственно мил, щедр, сердечен. Зато как стыдно нам было тогда за взятого с собой «нашего» Великого Командора. Этот малый вел себя в Интерконтинентале, как в студенческой общаге. Не смущаясь своего мосторговского костюмчика, он весело похлопывал по спине какого-то австрийского графа в смокинге, запросто пожимал дамам руки. Слегка захмелев, порывался милую польку в шейку чмокнуть. (За это чуть вызов на дуэль не получил от позеленевшего пана – ее мужа и «Великого», кажется, секретаря). Когда мы представили его Вуди, наш простак, не вынимая из карманов брюк своих лапищ, затеял с ним «хау ду ю ду» на обломках школьного английского. Двухметровый этот бывший замполит, раскачиваясь на каблуках, нависал над Вуди как-то очень угрожающе, как башенный кран над последней хаткой... (Теперь, вспоминая эту картину, я нахожу что-то очень симпатичное в таком русском простодушии. Именно такое простодушие может невзначай наступить отечественным сапожищем на тоненькие, может быть, веками лелеемые ростки заговора. И от них ничего не останется). Незримое напряжение в сверкающем зале сгустилось и почти загудело. С польской – одновременно и подобострастной, и шляхетской светскостью – ситуацию спас все тот же пан. Он бросился буквально под ноги к Вуди с каким-то сувениром-подношением, отвлек и увлек потом его куда-то в сторону. Подальше от опасных русских.

Неожиданно раскрывшееся мизансценически могущество маленького натовца мы с тобой обсуждали долго. Мы оба начинали догадываться о том, что Всемирный Орден не так уж прост и ясен. Начинали чувствовать, что в самой организации масонской жизни очень явно присутствует что-то абсолютно недоступное нам, тайное, хитрое и очень важное... (34).




СТРАСТНАЯ СЕДМИЦА


На душе у нас кошки скребли. А что, если и, правда, нашу Великую ложу не признают? Катастрофа же! В опубликованном тогда интервью Великого секретаря Великой ложи Англии, которую и возглавляет Майкл Кентский, отмечалось, что эта материнская ложа имеет формальные соглашения со 116 Великими ложами в различных странах. Про русских было сказано, что «действуют они вроде бы по всем правилам фримасонства». Мы верим, надеемся... На что? Да на то, что за нами такая Держава! Россия-то ведь не Польша же, какая-нибудь! Куда они денутся, эти англичане! Признают, как миленькие! А у меня еще – вот парадокс-то! – вера, смешная сегодня, вера в то, что раз уж мы в Святую Землю поедем, у Гроба Господня помолимся, то нам Сам Бог поможет! Поможет, поможет...

Отказ мы получили дома уже, в феврале. Это было ударом. А паломничество все откладывалось. Мы стали спорить друг с другом, раздражаться, даже ссориться... Столько лет было прожито мирно, без разногласий, а тут! Но я уговаривала себя тем, что, может быть, это – нормально. Просто происходит то, чего я всю жизнь хотела: лидерство постепенно и закономерно переходит к тебе, а совсем уж бесконфликтным переход власти быть не может даже в семье. Я честно и добросовестно старалась научиться уступать, смиряться.

Весной к нам в гости приехали Питер и Пат. Это был тот самый старичок-англичанин, который консультировал нас по поводу «петишн», а потом хлопотал и болел за нас. Пат – его жена. Симпатичная, дружная и на удивление веселая пожилая чета несколько ободрила нас. Они абсолютно уверены были в том, что через год-полтора, когда Комитет по признанию соберется на свое следующее совещание, нас обязательно признают.

Питер даже намекал на то, что он – в прошлом шпион, много повидавший в жизни, хорошо знает консервативные правила своей неторопливой Англии. Он уверял нас, что так быстро дела не делаются, что идет, вероятно, какая-нибудь тонкая и тайная разведка, что нас попроверяют, поизучают внимательно, а потом не спеша и признают. Мы с тобой вяло качали головами, соглашались надеяться и ждать. А что еще оставалось делать?

Батюшка из Патриархии позвонил тогда, когда мы уже, кажется, и ждать-то перестали. Он был так рад за нас, так рад! Оказывается, мы – необычайные счастливцы: попадем в Святую Землю на Пасху! Он говорил еще о каком-то огне, но я понятия не имела, что это, а спросить постеснялась. И еще меня не обрадовала, а скорее насторожила информация о том, что мы с тобой в этой группе будем единственными мирянами, не имеющими никакого отношения к церкви. На Пасху, оказывается, попадают в основном священники, монахи, люди, работающие в храмах. Было как-то страшновато лететь в таком окружении... Как я буду курить?


*   *   *

Страстная седмица – минута в минуту – началась для нас после полуночи в аэропорту Шереметьево-2. Паломников запустили на досмотр ...Кто бы мог подумать! На три-четыре, самые глухие ночные часа, когда нет других рейсов, московский аэропорт оказывается во власти спецслужбы израильской авиакомпании «Эль Аль» (что значит «выше всех»). Прелести супер-тоталитарного полицейского государства Израиль каждый ощущает на своей шкуре. Сначала вам объясняют, что вся процедура связана с повышенными мерами безопасности во избежании арабского терроризма, а потом начинаются «страсти». Издевательство по полной программе. Исключительно молодой и многочисленный персонал «секьюрити» – и юноши, и девушки – подолгу расспрашивает каждого из очереди. В том числе, кого из сопаломников ты знаешь, что о нем можешь сообщить... Потом уходят, сверяют, очевидно, полученную информацию, возвращаются и, пытаясь подловить на противоречиях, начинают разговор дальше. От своей «власти» над зачастую немолодыми и уважаемыми людьми эта комиссарская молодежь получает видимое удовлетворение. Некоторых заводят в кабинку, где могут вскрыть каблуки ботинок и банки с консервами, раздеть, развинтить видеокамеру и так далее... Немолодая наша таможенница устало говорит: «Достали уже! Вас тоже в эту пыточную камеру заводили?»

В общем, предпасхальные искушения «Эль Аль» обеспечивает на сто процентов!

В Боинге на третье сиденье рядом с нами вежливо попросила разрешения сесть трогательно-тонкая, с иконописным лицом и прозрачными чистыми глазами девушка в платочке. Представилась: «Ольга». Голосок звенел, как капель. Разговорились. Я впервые в жизни услышала такие рассказы. Она говорила о святых, пересказывала какие-то евангельские притчи... Так серьезно, так убежденно и вдохновенно! Что-то сразу же поразило меня в этой Олечке. Оказалось, что и ее отправил в паломничество тот же самый батюшка, и работает она в Казанском Соборе!

Я удивилась тому, что мы все оказались сидящими рядом, а Олечка – нисколько. «Просто батюшка за нас всех троих молится, вот мы и вместе!» – Спокойно так объяснила. Я поняла, что встретилась с первым, по-настоящему верующим человеком. А она, как будто мысли мои прочитала – «Вы тоже верующие, просто невоцерковленные. Это придет!»

После раздачи самолетной еды выяснилось, что кроме нас с тобой никто почти ничего не ест. Я попыталась объяснить народу, что на путешествующих пост не распространяется. Мне ласково улыбались, передавали куски курицы или целые нетронутые подносы... Мы ели, чувствуя какую-то ужасную неловкость. Закурить в этом, слишком уж любезном и подозрительно доброжелательном коллективе я так и не смогла – поплелась с сигаретой в хвост. Обычно это раздражает некурящих пассажиров еще больше. Тут – ни единого замечания, ни даже взгляда в мою сторону!

Вернуться к своей обычной самоуверенности мне удалось только в Бен-Гурионе, при прохождении паспортного контроля, где очень пригодился мой английский и привычка командовать. Обаятельный, милый батюшка, являвшийся официальным главой нашей паломнической группы, сдал мне властные полномочия охотно, иногда только дублируя нахальные мои команды вежливыми вставками: «простите», «пожалуйста», «будьте добры».

...Мне до сих пор стыдно за то, как я повела себя в Горнем монастыре. Ты помнишь, как я налетела на игуменью? Надо же было объяснить ей, втолковать, что мы с тобой один чемодан на двоих имеем и должны жить потому в одной келье! Матушка смотрела на меня своими нежными кроткими глазами и молчала... Теперь я понимаю, что она просто молилась про себя за меня, такую бестолковую, невежественную дуру, влетевшую в обитель в джинсах и требующую невозможного...

Совершенно непонятно почему, я вдруг разревелась. Да как! Слезы застилали и жгли глаза, я всхлипывала и задыхалась до икоты. Я не знаю, как оказалась в одиночестве сидящей на камушке наверху, у недостроенного храма. Все разошлись по кельям – расселяться. Даже ты куда-то исчез. Я плакала-плакала, да незаметно как-то перекрестилась и стала «своими словами» просить Господа все устроить.

Олечка появилась, как ангел, и сказала, что место мое в келье рядом с ней давно готово, что ты – в соседней келье с батюшками, что все – «Слава Богу!», что нас уже ждут в трапезной. Сразу стало почему-то так хорошо, так легко и спокойно. Мне очень понравилась и моя чистейшая постелька, и уютная келья, и все-все. Мы с Гобой спустились в трапезную и увидели впервые, как люди молятся перед едой, а потом за столом говорили тихонько о том, что никогда в жизни не поверили бы, что пустая, без масла, пшенная каша с капустой и оливками может быть такой вкусной.

Каждый день этой незабываемой Страстной недели был наполнен удивительными событиями. Каждый день мы посещаем Святые места, про которые матушка Людмила – наш гид – рассказывает, только напоминая всем в группе те или иные сюжеты из Евангелия, а мы-то с тобой узнаем все это впервые! Может быть, ты до поездки читал Евангелие? Я – никогда. И уж тем более впервые мы слышим про Святого Герасима Иорданского и его ручного льва, про Георгия Хозевита, про Святого Великомученика и Победоносца Георгия... Впервые я вижу, как люди молятся, как верят!

Мы всему удивлялись и всему учились. Прикладываться к иконам, кланяться, подходить под благословение, под елеопомазание, говорить «Спаси Господи!», «Простите и благословите»... Нас, таких невежественных, ничего не знающих, не понимающих людей, не умеющих себя вести в монастыре, в храме, никто не поучал, не наставлял, не делал замечаний.

У всех в группе были какие-то просветленные лица, особые лучистые глаза, очень добрые улыбки и тихие голоса. Здесь я впервые увидела монахов. Невыразимое словами впечатление произвели на меня, чуть позже прилетевшие и поселившиеся в нашем домике, сестрички из Пюхтицкого монастыря. Молоденькие эти красавицы впорхнули как какие-то неземные, нездешние, небесные создания... Это теперь я понимаю, что те знакомства дарованы мне были впрок, для времени будущих скорбей.

Я не знала тогда, что такое смирение и кротость. Не имела представления о монашеской любви к людям и была совершенно растеряна и потрясена тем, как мне уступали дорогу, угощали чаем, как со мной говорили, как смотрели на меня... Мне постоянно было стыдно, что я такая грубая, невоспитанная, злая, что я бегаю втихаря покурить за стены монастыря. А главное, мне было стыдно за то, что, прожив такую длинную жизнь и повидав, кажется, всякое – я не видела, не знала, не понимала чего-то самого важного.

А как мне стыдно теперь за то, что не было стыдно тогда – по незнанию. Я на самом деле не знала, что совсем не смешно, а глупо и очень грешно назвать схимника – хиппи. Я не знала, что нельзя во все глаза смотреть на монахинь, задавать им идиотские вопросы и обращаться – «девочки». Я вообще-то не знала толком, что такое грех и тем более не подозревала даже, что все то, что я делаю, говорю, думаю – это и есть грех. Но я спрашивала – мне отвечали терпеливо, благожелательно, добродушно и серьезно.

Буквально каждый час, каждый миг, каждое слово переворачивало весь мир, ставило с головы на ноги. Но и этого мы с тобой тогда не поняли. В Святой Земле мы искали и ждали добрых знамений, подтверждающих истинность наших духовных исканий, правильность нашего пути. И мы видели эти знамения! Во-первых, мы чувствовали к себе какое-то особое доброе отношение всех, с кем общались. А больше всех, кажется, выделял тебя – не явно, не нарочито, но выделял – самый тихий, но самый уважаемый в группе монах. Он тебя первым всегда маслицем помазывал... Уже потом мы узнали, что это был духовник одного из крупнейших наших монастырей.

Во-вторых, тебя не просто задел, а ударил крестом Святейший Диодор – Патриарх Иерусалимский. Когда он нес этот тяжеленный крест на Голгофу, все мечтали хотя бы прикоснуться к нему. Ты же получил такой удар, что едва на ногах устоял. Удар тот мы с тобой посчитали чем-то вроде хорошей приметы. Радовались!

В-третьих – старчик. Маленький-маленький такой – мне, наверное, по пояс-этот старчик-монах жил в Горнем. Однажды он гулял с тобой, беседовал, учил молиться и напоил Святой водой из источника Святой Елизаветы. Для нас, разумеется, это тоже было знаком твоей особой избранности и добрым предзнаменованием.

Самое же удивительное произошло в Хевроне – у Дуба Мамврийского. Подвизающийся там старец, отшельник отец Георгий, почти слепой, не говорящий по-русски, никого практически не принимающий, вышел из своего затвора и, пройдя сквозь нашу группу, забрал тебя с собой, увел в свою келью! Вышел ты от него какой-то странный, ничего не мог рассказать, объяснить, только маленькую бумажную иконку показал. На ней святой Георгий не поражает змея, а изображен мучеником. Ею благословил тебя этот молитвенник. Так я и не знаю до сих пор, что сказал он тебе, зачем завел? А ты-то помнишь? Ты-то понял?

Добрым знаком показалось нам и то, как в самом конце нашей поездки, в аэропорту уже, прощался с нами тот самый, почитаемый всеми старый монах. Ты помогал ему заполнять таможенную декларацию и проходить через контроль, а когда все уже было позади, и мы расставались, батюшка этот сказал, что мирян не принимает, но что ты можешь в любое время приехать к нему, и тебя он обязательно примет... Потом на меня вдруг обернулся, уходя уже, как-то очень печально посмотрел и сказал – «Ты, мать, его ко мне приведешь! Приведи – приведи!»

Но это уже последний эпизод нашего паломничества. А до того многое еще происходило и удивляло.

Ты рассказывал мне о тех батюшках, с вторыми жил в одной келье. Как-то речь зашла о необходимости иметь своего духовного отца, и ты сказал, что для тебя это, к сожалению, невозможно – ведь если духовник запретит заниматься масонством, то его ослушаться нельзя. А наше, мол. Православие к принятию масонских истин не готово еще, слишком консервативно.

В Великую Пятницу над Иерусалимом повисла невыносимая тревога. Духота, какая-то напряженность и тоска. Надвигались тучи, за туманом даже не видно было знаменитой «русской свечи» – самой высокой колокольни в городе. У многих разболелись головы. Все было так, как описано у Михаила Булгакова. Как он мог почувствовать это состояние? Он ведь не был никогда в Иерусалиме. Этот вопрос возник тогда не только у нас с тобой. Помню чьи-то слова: ну кто теперь скажет, что Булгакову не диктовали!?

Все наши уехали в Иерусалим – ждать Благодатного огня, ждать всю ночь. Мы не поехали, остались на Погребение Плащаницы в Горнем. Ты – собороваться, а я – причащаться. Исповедывал меня тот самый старчик маленький, который водил тебя к Святому Источнику. Читая разрешительную молитву, он, такой крохотный, что мне на колени пришлось упасть под его епитрахиль, с неожиданной мощью придавил мою голову к Евангелию. Показалось, что крест прямо в лоб вошел, но это было почему-то совершенно не больно!

На Благодатный огонь мы приехали вдвоем. Долго пробирались через толпы. Сплошной стеной лил дождь, и было невероятно холодно. Помнишь, как напугало меня шествие арабов, с барабанами, собачьими головами на палках, с дикими криками?

Благодатный огонь в тот год сошел так мощно! Пылающие факелы из 33 свечей не жгли совершенно, и мы «лечили» ими твою лысую голову. Только за Яффскими воротами свечи стали гореть нормальным обжигающим пламенем...

А потом и я получила такое, что по невежеству своему сочла предзнаменованием добрым. После исповеди на Голгофе в Великою Ночь, когда все наши батюшки сослужили Святейшему Диодору у Кувуклйи, меня всю – с головы до ног – окатили водой от омовения! Понять бы правильно тогда все эти вразумления... Но мы с тобой были так далеки от православия... Помнишь, в Мертвое море полезли купаться! В эту отвратительную, отравленную грехами Содома и Гоморры жидкость, в которой всем теперь предлагают исцелиться! Я мучилась потом: как бы поскорее отмыться от этой соли, жгучей, как серная кислота... А чем закончилась наша поездка? Ужасной моей истерикой в Шереметьево – из-за того, что не пришел за нами автобус.

Так у нас появились новые друзья – православные, воцерковленные люди. С ними было так интересно, так непривычно и ново – обсуждать все то, что казалось уже давно определенным и понятным! Прежде всего, Олечка, конечно... Теперь – это первая моя советчица, наставница, воспитательница. Хотя по возрасту она нам в дочки годиться. А Ангелина? Искусствовед с университетским дипломом, человек близкий нам по образованию к кругу интересов, в прошлом даже «богема», наверное... Ее интеллигентский путь к Богу, ее духовный опыт так помогает мне сегодня. Эта удивительная Ангелина как-то сказала мне в автобусе по дороге в Канну Галилейскую: кажется, что людей, посетивших Святую Землю без предварительной подготовки, людей не имеющих опыта духовной брани, по возвращении домой поджидают порой ужасные искушения. Я ничего не поняла тогда из этой фразы, но почему-то запомнила ее.




АМЕРИКА: СТРАНА ЛИМИТЧИКОВ


Дома нас ждали приглашения. Масонские организации разных стран и континентов приглашали на свои праздники. Мы отправились в Америку. Путешествовали на этот раз вчетвером: мы с тобой и, ставший твоим Великим Секретарем, Саша со своей женой, моей крестницей Викой.

Даже для меня, летавшей не раз на Дальний Восток и в Африку, утомительный этот перелет показался бесконечным. Вы с Сашей все восемь часов тихо обсуждали свои важные масонские дела, я пыталась пробиться к дремучему сознанию Вики, объясняя ей, как необходимо женщине уметь шить и вязать. Она учиться вязать не хотела.

...Америка – страна лимитчиков. Это чувствуется с первых шагов по американской земле. Как только выходишь из самолета, так сразу же и попадаешь в общагу лимиты. Европа пахнет дезодорантами, Африка – зноем и потом, Родина – дымом. Америка воняет подгоревшей дешевой жратвой и прогорклым жиром. Европа аккуратна и чиста до идиотизма. Все вокруг постоянно что-то скребут, метут, как в больнице. В Африке грязь какая-то натуральная, естественная, природная. И убирается она самой природой: козы прямо на мостовой с удовольствием поедают даже обрывки газет и полиэтилена, а забавно обаятельные, как из мультика, но невероятно вонючие марабу подбирают все, что не доели козы. Вплоть до резины.

«Русскому человеку не нужно объяснять, что такое помойка» – это, кажется, Набоков написал. Но наши отечественные помойки – во-первых, родные и привычные, а во-вторых, они какие-то застенчивые, располагающиеся по укромным уголкам, по пустырям, на задворках. В Америке же грань между помойкой и непомойкой – стерта, как грань между городом и деревней.

Помойки, как таковые, выходящие из берегов, – мусорные баки, урны, плевательницы и пепельницы – расположены бесстыдно везде, на самом виду, на самых броских и людных местах. Остальное жизненное пространство все равно захламлено, замусорено, загажено пузырящимися под ногами пакетами из-под макдональсовской картошки и одноразовыми стаканами, огрызками, фантиками, обертками. За что ни возьмись – все залеплено комочками разноцветной жвачки. Самые, казалось бы, парадные фасады небоскребов на Манхеттене изуродованы жуткими железными, ржавыми лестницами, зигзагообразно перечеркивающими стены. Сами же стены какие-то черно-серые, закопченные и залиты отвратительно желтыми подтеками от лестниц. Поверх этой серости, копоти и ржавчины – дикарские аэрозольные росписи фанатов – названия рок-групп и имена бейсбольных кумиров.

Когда стоишь на улице в центре Нью-Йорка, то находишься на дне безнадежно глубокого смрадного колодца – так высоки небоскребы, так тоскливо мал кусочек неба над головой и так настаивается на помойках и выхлопах воздух. И вот в этом-то адском колодце запрещено курить! На Святой Земле, на «Зеленых холмах» у истоков Нила, в райски красивом и аккуратном Версале – кури на здоровье! А в этой абсолютной помойке – нельзя! И затерроризированные собственными верноподданническими чувствами к своей неродной родине, задисциплинированные как детдомовцы – «свободные» американцы законопослушно не курят!

От этой же своей лимитческой узколобости, они постоянно «стучат» друг на друга – за курение, за превышение скорости на автодорогах, «стучат» полисменам! У нас, заметив «засаду» инспектора на дороге, любой из водителей – и помятого «ушастого» запорожца и «крутого» джипа – обязательно предупредит других миганием фар. А американцы «стучат» на нарушителей даже по сотовому телефону – за свои кровные! Денег не жалко, так велик «патриотизм» и подхалимаж к властям...

Еда американская – вся как будто в одном котле сварена, вся как будто из одной столовки-забегаловки. Даже в самых шикарных и дорогих ресторанах, где пишут в меню, что повар – француз, – врут безбожно! Французский повар – настоящий – высушив севрюгу по стадии неотличимости от трески, просто утопился бы в чане с бурдой, которую несчастные американцы пьют, называя кофе. Если в Париже поесть в «Макдональдсе» – непристойно, почти так же, как пописать на улице, то в Америке «Макдональдс» – едва ли не верх кулинарного достижения и престижа.

И одеваются американцы как лимитчики. Без различий возраста и пола, без элементарнейшего понятия о вкусе, красоте, гармонии, стиле. Под девизом «раскованность и удобство» все ходят в растоптанных скособоченных туфлях, кроссовках, растянутых пестрых майках, немыслимо мятых штанах, как будто вся «нация» тотально собралась на субботник. Впрочем, у нас и на субботники одевались приличней.

Все берегут здоровье – бегают, плавают, борются с курением и лишним весом. А в результате этой борьбы – тучны, потны и жидко-рыхлы так, как во всех остальных странах мира – только дауны.

Американский английский – это изуродованный безграмотностью, примитивизированный, опошленный, приспособленный к неучам и двоечникам язык. Если бы в русском стало можно говорить «к сестры» и «у сестре», а писать «мыца» и «брыца» – то это был бы американский вариант русского языка. Наверное, ни Шелли, ни Теккерей, ни Оскар Уайльд, ни даже Диккенс не поняли бы такого надругательства над английским. И Джером К. Джером не понял бы, и не шутил бы, а плакал.

А эта чудовищная развязность, невоспитанность, плебейство манер? При первом же знакомстве можно облапить или долбануть по спине даже женщину. Сидя где угодно, можно ноги чуть ли не на голову собеседнику положить, разговаривать со жвачкой во рту, ковырять в зубах, в ушах, в носу или в заду. Можно брызгать на собеседника слюнями и хватать его за какие угодно места. Можно громко орать, размахивать руками, пинать и толкать кого угодно без извинений, не смущаясь. Вообще, понятия «моветон», «неприличие», «стыд» американцам совершенно незнакомы. Все они, вплоть до самых старых, образованных и богатых, ведут себя как запущенные подростки, как дворовая шпана. На их фоне даже Вика казалась дамой из общества.

Всех нас злила необъяснимая любовь американцев к холоду. На каждом этаже каждого отеля – обязательная «айсрум», где стоит автомат, выдающий по нажатию кнопки нерегламентированное количество кубиков льда. Этот лед здесь бросают во все, что пьют, и пить это нормальному человеку с нормальными, а не искусственными американскими зубами – исключено: стакан примерзает намертво! Везде ревут или тихо воют кондиционеры, вентиляторы, какие-то сопла и трубы, обдавая струями ледяного, как из склепа, воздуха. Нас эти повсеместные сквозняки просто выдували, промораживали до костей, заставляли стучать зубами и съеживаться.

Но особенно раздражала нас, русских, с пионерского возраста ненавидящих линейки, речевки, флаги и гимны, тупая любовь американцев к своему шлягерного покроя гимну. Стоит какому-нибудь старому маразматику запеть этот простенький мотивчик где угодно – в универсаме, на улице, в бассейне, в музее – тут же вокруг встает еще с десяток олигофренов любого возраста и пола, и все подпевают, размахивая невесть откуда взявшимся флагом. Благо, что флаг этот употребляется для пошива чего не попадя – от кепок до трусов и лифчиков, наверное.

Лично меня с этой ужасной страной хоть как-то примиряли только два американских изобретения – «вирпул» и «сэвэн-илэвен». Когда, окончательно посинев, обледенев и простудившись от могильного холода американских комнат, прыгаешь в кипящий котел «вирпула», где тебя лупят, варят и размалывают толстые и сильные, как ноги слона, горячие водяные струи, сначала охаешь, ахаешь, чувствуешь себя курицей, попавшей под танк, потом расслабляешься и получаешь удовольствие. «Сэвэн-илэвэн» – магазин, киоск или прилавок, работающий с семи утра до одиннадцати вечера, где можно взять условно съедобный бутерброд, пакет с картошкой, кукурузой или еще какую-нибудь дрянь, употребляемую ими в пищу, но к нему зато – бумажный, чуть ли не полуведерный стакан с крышкой, в которую втыкается пластиковая соломинка. В стакане этом довольно крепкий, но «бочковой» кофе, а для запаха в него добавляются из крохотных скорлупок – виски, сливки, шоколад, фруктовые или еще какие-то помадки. Для такой кофеманки, как я – даже американский этот кофе – отрада.

Ненормально в Америке абсолютно все – электророзетки, градусники по Фаренгейту, расстояния в милях, жидкость в галлонах, размеры одежды и обуви в несуществующих в природе единицах и даже снующие повсюду плешивые наглые белки с облезлыми и прозрачными, как рыбьи скелеты, хвостами. Они исполняют обязанности крыс.

Эту общую американскую ненормальность и ущербность мы как-то предчувствовали заранее. Даже наши «Петиции о признании» для многочисленных американских лож были составлены не так, как для всех других. Если англичанам – естественно – мы писали особо строго, внимательно, скрупулезно, с перечислением протокольных «ландмарок», а всем другим ложам мы эти петиции просто скопировали, поменяв адреса, то для американцев разработали более примитивный укороченный вариант, где просто вскользь упоминали о принципах регулярности.

Тот разбой в нарушении всех масонских правил, который характеризует американские ложи, поверг нас в изумление и шок. "Великая Ложа Нью-Йорка"-обычный стандартный небоскреб-офис. Курить, разумеется, нельзя. На полу – мусор, на стульях – жвачка. «Храмы» распахнуты. Их убранство, несмотря на все декоративные масонские штучки, так стандартно и канцелярски невыразительно, что напоминает почему-то залы наших захолустных судов.

Величайшее масонское посвятительское таинство – инсталяция Великого Мастера Великой Ложи – проходит совершенно открыто и превращено в дешевый балаган. Зрителей полно, они ведут себя, как в сельском клубе – вертятся, общаются, шумят, сорят. Несмотря на пробирающий нас до костей мороз – толстым американским «братьям» жарко. Они, по-простецки сбросив с себя черные пиджаки, демонстрируют потные пятна на несвежих белых сорочках, свернули на бок и расслабили галстуки-«бабочки». Запоны и кордоны на таком дачном фоне одежды выглядят комично.

Весь ход ритуала – сплошная пародия, нарушение всяческих правил. Древние и тайные традиции становятся какой-то смешной игрой, необязательной, и даже не совсем приличной для взрослых людей, дураченьем и кривлянием. «Посвященные» так к этому и относятся. Застучат невпопад, не по делу, молотком и ржут, как кони! Текст присяги «Великий» по бумажке кое-как с трудом проблеял. Со свечами никак разобраться не могли: то зажгут, то погасят. А профаны – непосвященные, даже ничего не понимающие в этом ритуале зрители, прекрасно чувствуют, что спектакль «сбоит», что артисты не выучили ни ролей, ни разводки мизансцены, что это вообще какая-то самодеятельность, «капустник», народный театр.

Ты и Саша реагировали на бестолковое шоу особенно остро: для вас, очевидно, это было очень горько и больно. Американцы обнажили и извратили, наизнанку вывернули все, что было для вас сокровенно, дорого и свято, все, что составляло самую суть вашей веры. Было жалко смотреть на ваши, потерянно перекошенные виноватыми, неестественными улыбками лица Стараясь сохранить чувство собственного достоинства, вы неловко пытались объяснить нам, женам, друг другу и себе самим, что это, мол, какой-то нелепый случай, что просто «погорячились братья». Что нечаянно, от излишнего усердия вынесли на публику потаенное действо, тщательно хранимое в недрах тайных лож. Но было совершенно понятно – никакая это не случайность, не ошибка, не инфантильность...

Во всей этой бесстыдной демонстрации тайны, в наглом срывании всех покровов перед профанами проявился какой-то жуткий цинизм. Разумеется, вы уверяли и нас, и себя в том, что так все это извращено и испоганено именно американцами. Но чувствовалось какое-то странное сомнение в этих ваших горячих уверениях, какая-то неполная убежденность. Может быть, в таком самодеятельном, небрежном и нахальном исполнении ритуалов вам с Сашей приоткрылось что-то, до сих пор вами не замечаемое, – в них самих? Или это мне только так показалось?


*   *   *

В Америке мы познакомились с Оболенскими и Голицыными. Я уверена, что нет страшней судьбы, чем эмиграция. Все потомки знаменитых родов, с которыми мы встречались, – Горчаковы, Римские-Корсаковы, Шереметьевы, Одоевские, Успенские, Загряжские – были почему-то: во-первых, масонами; во-вторых, почти всегда с примесью еврейской крови; в-третьих, за редчайшим исключением – безнадежно заурядными, жадными, некрасивыми и какими-то тусклыми вырожденцами. Сначала они ошарашивали умопомрачительными именами и громкими титулами, а потом огорчали ущербностью и какой-то лавочнической заземленностью, безнадежной «бывшей» русскостью.

Казалось бы, многие из них не утратили родного языка. Странный это русский язык! В первый момент поражает абсолютное отсутствие акцента – если эмигранты говорят по-русски, то говорят так, как будто выросли не в Харбине, Стамбуле или Париже, а на Плющихе или в Отрадном. Затем наступает разочарование: абсолютная «русскость» произношения оказывается обманкой. Это только оболочка, внешняя форма языка, внутри которой зияют пустоты. Чаще всего московским своим говорком произносят эти старички лишь пять-шесть десятков самых обиходных слов, а на темы конкретные, тем более отвлеченные, говорить не могут совсем или с огромным трудом начинают переводить буквально... И такая порой чепуха получается! «Я беру самолет к вашему месту!» (Куплю авиабилет до Москвы). – «Убери себя в галстук!» (Повяжи галстук). – «Такси изымает полчаса!» (На такси мы доедем за полчаса). И т.д., и т.п.

Вообще же остатки русского языка, русские громкие фамилии и пышные титулы, весь этот «колорит рюс» стали своего рода жеманством, способом выделиться, поинтересничать, пококетничать, привлечь к себе внимание. Удивительно, как необходимость приспособиться и выжить сделала эмигрантов большими французами, чем сами французы; большими американцами, чем сами американцы. «Мы для них чужие навсегда!» – спел Вертинский и оказался не прав. Это для нас эмигранты теперь совсем чужие.

Когда слушаешь очередную повесть о том, как выживали на чужбине их привыкшие к иной жизни предки, слезы наворачиваются. И они сами, и их дети чувствовали себя повсюду незваными гостями, досаждающими нахлебниками, чужаками, людьми второго сорта. Они стремились выжить и прижиться, цеплялись за законы, друг за друга, приспосабливались. Так что грех осуждать этих несчастных и обвинять их во всех не лучших свойствах, которые являются результатом искусственного отбора на живучесть. Тем более что к нам многие из них проявляли великодушие, щедрость и доброту...

Абсолютно по-русски, даже более чем по-русски, сумасбродно расточительно, хлебосольно, повел себя и американец Эдвард. Моряк-подводник, офицер в отставке, проживший несколько лет у нас во Владике, в Приморье, разоружая Краснознаменный Тихоокеанский флот, он заразился, видимо, русской моряцкой удалью.

Я подружилась с его владивостокской подругой Людой, которую уговаривала выходить замуж за нашего «брата».

Когда начались мои кресты, а вместе с тем и прозрение по части «братства», я тут же честно написала обо всем в Америку. Писала о необходимости вытащить Эдвада из ордена, о том, что надо повенчаться, читать православные книги... Ответное письмо я получила немедленно.

«Я выполнила твою просьбу и съездила в Русский Храм. Не хочу огорчать тебя, но, видимо, я услышала не то, что бы ты хотела. У батюшки Георгия в семье есть масоны, и ни одного слова, за которое можно было бы зацепиться крепко, он не сказал. Из всего можно выделить только то, что, по его словам, масонство Европы и масонство Америки – разные вещи... В общем, он терпимо относится к масонству и считает его самой мощной благотворительной организацией Америки. (35).

Теперь об Эдди и масонстве. Мой Эдди – чистейшая душа, которая по природе своей не приемлет зла, насилия, давления. Если бы он почувствовал ложь, двойной стандарт, он просто оставил бы все, с болью, но оставил. Кстати, мы в Хьюстоне с мая, и только 10 декабря он вспомнил о существовании масонов и первый раз сходил в ложу. Для него это идеализированное романтическое братство (как мне кажется) и не более...»

Зимой уже приезжали Эдди с Людой в Москву. Мы все вместе, вчетвером, съездили к нам на дачу, в Тихвинский, к Батюшке.. А потом мне никто уже больше не звонил, не писал. Очевидно, твои только, масонские связи остались с Эдвардом. Среда «заедает», окружение. Но не только.

В последнее время я все чаще думаю о том, какое колоссально важное, хоть и не всегда очевидное значение имеет в судьбе человека его род. Вспоминается, как за игры с молотком разорились, сошли с ума, погибли все потомки Н.И. Новикова. И другие аналогичные «родовые» сценарии всплывают в памяти. У скольких сегодняшних алкоголиков и наркоманов, самоубийц деды колокола со звонниц сбрасывали, пьяными в алтари врывались! Каждая пуля, выпущенная в иконы, попала в детей и внуков стрелявших...

Твоя бабушка была дочерью сельского священника. Мне как-то показывали старинную фотографию этой семьи. В центре – дородный, благообразный батюшка с окладистой бородой, рядом матушка, вокруг – несколько детей. Даже на черно-белом снимке видно, какие все румяные. Смотрят в объектив как-то доверчиво, наивно. А одна девочка, лет тринадцати, стоит как бы чуть обособлено, в шаге от остальных, взгляд исподлобья, напряженный... Все-таки правильно нас учили: случайных мизансцен не бывает. Пройдет несколько лет, и девочка Юля убежит из дома. Станет комсомолкой, учительницей, орденоноской... Мама твоя уже ни во что не верила, потому и вас, четверых детей, не крестила. Кто там, у Престола молится за тебя? Прадед-масон? Разве что другая бабушка – добрая, тихая баба Таня? В каждом русском роду кто-то все-таки обязательно найдется – молитвенник... А в американском? Поэтому их тоже жалко.


*   *   *

Из нью-йоркской гавани дорога в город ведет как раз между двумя башнями Всемирного Торгового Центра. Каждый проезжает между ними, как между колоннами Яхин и Боаз при входе в ложу. Добро пожаловать в масонское царство!

«Жур де дам» в самом шикарном ресторане, в этом прославленном нью-йоркском «Централ парке» был все таким же ужасающе американским. Вспоминать противно неорганизованность мероприятия, безвкусицу во всем, начиная от туалетов дам до самой еды. Кстати, о дамских туалетах. «Униформа» американских масонок – самое комичное из всего, что я видела за всю жизнь. Ты помнишь, как мы просто рты открыли от изумления, прежде чем поняли, кто это? Сначала появились перед публикой огромные задастые и грудастые тетки в чем-то бесформенном, синем, сильно помятом. Их необъятные крупы кокетливо украшали огромные, трепыхающиеся банты, а головы – короны из мишуры, в каких у нас детсадовские «снежинки» на елку ходят. Все, как одна, обуты в какие-то клеенчатые опорки, отдаленно напоминающие дамские туфли. При ближайшем рассмотрении оказалось, что тетки эти – прыщавые девицы лет по 14-16.

Под гром аплодисментов к этим, как выяснилось, дочкам еще добавились хотя и менее прыщавые, но не менее мятые и кокетливые матери с теми же безумными бантами на задах и в тех же елочных коронах. Не довольствуясь сногсшибательной мощью своих нарядов, они еще и выступать затеяли! По очереди стишки какие-то, нескладушки зачитывали, а потом фальшиво и нестройно затянули хриплыми фальцетами все тот же, просверливший наши уши, гимн. Роняя стулья, грохоча и пихаясь, народ встал и подхватил с большим энтузиазмом и такой же немузыкальностью. В пляс не пустились – фантазии не хватило, видимо. Но и этого было достаточно для того, чтобы умилиться, растрогаться, прослезиться и вспотеть.

Хлопоча толстыми задами и бантами, все эти тетки вдруг двинулись, как бульдозеры, в толпу, чтобы раздать свои прокламации и собрать деньги. Из прокламаций-то мы и поняли, что это – шабаш женской масонской организации, называющейся какая-то «Звезда». Мы все весело переглянулись и опустили глаза – синхронно сообразив, как опасно было бы в нашей стране такое наименование женской ложи. Все, кроме Вики, которая своим булыжником-коленкой ткнула меня куда-то в спину и нечленораздельно забубнила в макушку что-то насчет выгодности наших женских контактов с этими «звездузами». Мол, богатые они и помогут нам в Москве женскую ложу открыть.

Зная настырность своей крестницы, я понимала, что не отвертеться – проще пообщаться бездарно и бессмысленно с американками, чем пытаться объяснить безнадежность и обреченность любых просьб к таким дурам. Поговорили. Дуры обменивались с Викой наисладчайшими фальшивыми улыбками, а я честно силилась пробудить в них какой-то интерес хоть к чему-нибудь за пределами их, воняющего потными мужиками и горелой картошкой, зала, за пределами их несчастной Америки. Чуда не произошло. Американки, продолжая ослеплять нас искусственными зубами, рокотали на своем чудовищном английском, что, мол, сюда приезжайте, здесь будем тусоваться, не отходя от кассы.

Потом, в рамках дамской программы развлечений, мы на огромных автобусах ездили с масонскими женами по экскурсиям. Надо сказать, что объявленное международным, это сборище вольных каменщиков, по сути, таковым почему-то не стало. Географический масштаб мероприятию придавали только какие-то турки, португалы, не очень уважаемая мелочь в виде поляков, румын и прочего нашего бывшего лагеря, ну и, разумеется, мы сами, наша «делегация» – явившаяся в качестве «гвоздя». Так что, общаться в автобусном курятнике мне приходилось в основном с американками, а чаще – с масонками, к удивлению и ужасу моему, так и шляющимися повсюду в своих елочных нарядах. И разговоры с ними были также объемны и никчемны, как и бантики на их задах. Вспомнить абсолютно нечего.

Зато посещение знаменитого, у Апдайка или Селенджера описанного «Музея естественной истории» – не забудешь. Я как-то с детства не любила дарвинизм, радуясь только портрету волосатого человека Евтихеева и хвостатого мальчика в учебнике для 9-го класса. (Ох, не от обезьяны достался этот хвост!)... (35-2). Огромный, богатый дворец в честь теории эволюции неестественно убедителен, как Евтихеев.

Неопределенного возраста и пола американские дебилы все норовили сыграть в мячик среди стеклянных витрин, попутно заплевывая все вокруг жвачкой. Затравленные училки робко пытались им препятствовать.

Наш же интеллектуальный коллектив, дружно разинув рты, внимал экскурсоводу. Экскурсовод эта сама могла бы быть с успехом выставлена в одной из витрин, поскольку являлась совершенно уродливым и очевидным результатом спонтанных мутаций. Она так пламенно и страстно повествовала о возвышавшихся до стеклянной крыши скелетах динозавров, как будто бы сама, лично, только что этих динозавров где-то подстрелила, обглодала и сюда приперла. (Наверно, из Америки и идет эта навязываемая всем, особенно детям, мода на динозавров. Интерес и восхищение этими инфернальными по облику своему чудовищами. Нас словно приучают к образу зверя!)

Американскими просторами мы смогли полюбоваться только через блистер самолета по дороге в Вашингтон. Просторы эти и вправду впечатляющи, а широченный Потомак даже Волгу напомнил.

Оказалось, что Вашингтон – город, гораздо больше похожий на человеческий, чем Нью-Йорк. Капитолийский холм, вообще – какие-то потуги на европейский классицизм. Хотя также все замусорено. Газоны, обрамленные капустой брокколи, вытоптаны и пыльны даже вокруг Белого Дома. Колодцы канализационные, сводившие с ума когда-то и московских автомобилистов, проданы, видимо, теперь Лужковым Бушу. Или сама идея подарена? Во всяком случае, там, в Америке, они то торчат на полметра выше асфальта, то образуют волчью яму той же глубины. Как американские водители преодолевают их без русского мата – неизвестно.

Впрочем, с большой высоты всего этого не заметно. Видно другое. Город спланирован так, что его улицы и площади образуют гигантские масонские символы – циркули и прочие прибамбасы. Словно колоссальный «Геометр» чертил. Что ж, по большому счету, так оно, наверно, и есть.

Из Парижа американцы уворовали идею прозрачной пирамиды, но в отличие от лукавых французов, не маскируют ее под раздевалку Лувра, а с тупой наглостью употребляют по прямому назначению. Громадная, как наш Дворец Съездов, опоганивший Кремль, высоченная пирамида – здание Высших градусов Южной Юрисдикции. В этой пирамиде – главное гнездо американских лож и логово того самого «брата Фреда», Великого Командора, с которым нас еще Гардер знакомил, и которому я так неудачно позвонила – прямо в постель – в Париже.

Кстати, именно этот Верховный Совет Южной юрисдикции США является руководящим по отношению ко всем Верховным Советам мира. Получается, что эта пирамида в Вашингтоне и есть пуп мирового масонства.

Посещать «великого Фреда» вы отправились втроем – ты с Сашей и Вика, которой страшно понравилось почему-то рот разевать на масонских панелях. Вы вернулись такие довольные визитом и полные столь радужных надежд, что я даже пожалела о своем эгоистическом решении: лучше было бы отправиться с вами и хоть чуть-чуть яду подпустить – отрезвляюще, заземляюще.

Александрия – пригород Вашингтона, наподобие парижской Булони или наших Люберец. Здесь впервые в мире установлен гигантский памятник масонству, в виде вавилонской башни. Внутри этой башни расположен масонский музей, причем на каждой ступени соответственно располагаются залы: 1°, потом 2°, 3° и так далее. То ли чрезмерно демократичные, то ли отвязно циничные, американцы сгребли в эти залы всех подряд без разбора: регулярных и нерегулярных, признанных и не очень, масонов, розенкрейцеров, йоркцев и чуть ли даже не Ротари и Де Моле – «комсомол» масонский!

Для вас, все еще официально не признанных и трепетно ждущих этого признания, такая неразборчивость и всеядность была очередным шоком! Как же можно такую кучу-малу устраивать из настоящих, правильных лож и каких-то фальшивых подделок, «диких» и парамасонских организаций?! А как возмутителен сам факт открытой демонстрации всего того, что столько веков во всех цивилизованных странах тщательно оберегается от непосвященных! Тут, правда, хранитель музея, старый и страшный, как нежить, масон, пояснял старательно, что музей, мол, как бы «служебного пользования», не совсем открытый для публики...

Да, чего уж там! Если, по самым скромным официальным данным, в Америке 20 миллионов масонов, то для кого музей закрыт? Для грудных детей и правонарушителей?

Главная гордость музея, его «святая святых» и «престол», и «сокровищница» – расположена в цокольном этаже, в основании башни. Экспозиция посвящена Джорджу Вашингтону – одному из основателей и американских лож, и американского государства! Великому масону и великому президенту, первым подписавшему конституцию страны, беззастенчиво списанную с конституции масонской! Вслед за плюгавым хранителем музея мы входим в «храм», имитирующий тот – подлинный, XVIII века, в котором "венераблем"-досточтимым – был сам Вашингтон. Тут и облачение его свято хранится. Вот съежившиеся за два века, посеревшие перчатки. Молоток, который держала его рука. Серебряная темная чарка, из которой он пивал на агапах. «Кощей бессмертный» так умиляется от вида всех этих нетленных ценностей, что буквально всхлипывает и утирает костлявой лапкой слезы счастья...

...Надо же, а ведь в своем журнале «Прибавление к московским ведомостям» Новиков писал: «Почти все нации имели своих патриотических освободителей... однако ж сии славные герои не равняются Вашингтону: он основал республику, которая, вероятно, будет прибежищем свободы, изгнанной из Европы роскошью и развратом». Да уж! Свободу (статую) в Америку точно притащат из Европы. Из Франции.


*   *   *

Ладно. Америка – Америкой, а у нас в России свои дела.

Мы со студентами в который раз смотрим «Александра Невского»... Кипит, колышется и дышит русское войско в сражении. Эта живая народная масса почти не распадается на личности. И вот она захлестывает четкие, ясные, по-европейски конструктивные боевые ряды рыцарей. Стихия против порядка. Есть и «классовый» подтекст. Темная масса, чернь, против белой кости. Аристократия гибнет.

Сергей Эйзенштейн был художником огромного таланта и трагической судьбы. Жил страстями, любил мальчиков. Был безнадежно слаб и немощен физически, но могуч и неутомим в своем творчестве. Существовал в мире фантазий, образов, теней. Создал первую и лучшую киношколу мира и умер от страха, одиночества и боли – безвременно и нелепо.

Он создал кинокадры, заменившие собой историческую правду, ставшие как бы более достоверными, чем сама реальность. Взять хотя бы его «хронику» взятия Зимнего. Она кажется документальной. Хотя даже школьники знают сегодня, что этот отчаянный и многолюдный штурм – большевицкая байка... А «Броненосец Потемкин»? За всю столетнюю историю кино так и не снято ничего более эмоционально потрясающего, чем детская коляска, скачущая вниз по ступеням одесской лестницы... Крохотная «жертва царского режима». Ее помнит весь мир. А реальные миллионы русских людей, погибших после революции?

Твой аргентинский брат как-то сказал мне, что во время киноэкспедиции за океан (начало 30-х), когда Эйзенштейн снимал Мексиканскую революцию (руководимую масонами), он был посвящен в очень высокий градус Мемфис Мицраим. (Позднее я вспомнила об этом, прочтя о революционном характере «египетского» послушания). Что ж, по воздействию на умы Эйзенштейн намного превзошел своего современника (кстати, также склонного к педерастии) и одного из руководителей Мемфис Мицраим Алистера Кроули.

Тяга к мистическому у Эйзенштейна была смолоду. Еще будучи красноармейцем, в 1920 году, в Минске, он попал под влияние «архиепископа» ордена розенкрейцеров Б.М. Зубакина (впоследствии расстрелянного). О встрече с ним, об изучении под его руководством каббалы будущий режиссер писал восторженные письма матери. Потом, во времена сурового материализма, в своих мемуарах, он вынужден был избрать иронический тон в описании своего посвящения. Оно, конечно, забавно контрастировало с бытом красноармейцев в прифронтовом Минске:

 

"Омовение ног посвящаемых руками самого епископа. Странная парчовая митра и подобие епитрахили на нем. Какие-то слова. И вот мы, взявшись за руки, проходим мимо зеркала. Зеркало посылает союз наш в... астрал. Балалайку за дверью сменяет гармонь. Стучат опустевшие котелки – Красноармейцы уже веселы... А мы уже... рыцари. Розенкрейцеры.

И с ближайших дней епископ посвящает нас в учение «Каббалы» и «Арканы» Таро. Я, конечно, иронически безудержен, но пока не показываю виду. Как Вергилий Данте, водит нас Богори (мистическое имя Зубакина – авт.) по древнейшим страницам мистики. По последним «печатям тайны». Я часто засыпаю под толкование «Аркана». В полусне барабанит поговорка: «В одном кармане – блоха на аркане...» На второй половине поговорки: «... в другом – вошь на цепи» – цепенею и засыпаю. Не сплю, кажется, только на самой интересной части учения, все время вертящегося вокруг божеств, бога и божественных откровений. А тут на самом конце выясняется, что посвящаемому сообщают, что «...бога нет, а бог – это он сам».

Это мне уже нравится.

И очень мне нравится систематизированный учебник «оккультизма», где прописи практики начинаются с разбора «зерен», (одинаково полезного занятия для воспитания внимания по системе Константина Сергеевича (Станиславского – авт.), так и на первых шагах к умению шпиона – вспомним «детские игры» в «Киме» Киплинга!) и кончаются практическим достижением... элевации".

 

Вот так! Нет, спустя сто лет после смерти Новикова розенкрейцерство не выродилось. Оно просто показало свою личину. Интересно, что посвятивший Зубакина некий аптекарь Мебес в свою очередь был посвящен в орден Чинским. А это была личность еще та! Вернувшись из России в Польшу, Чинский попал под суд за совершение сатанинских оргий.

Но – еще цитата из мемуаров Эйзенштейна.

 

«Среди новых адептов – Михаил Чехов и Смышляев. В холодной гостиной, где я сплю на сундучке, – беседы.

Сейчас они приобретают скорее теософский уклон. Все чаще упоминается Рудольф Штайнер...»

 

Что ж, путь от «египетского» масона Штайнера к Мемфис Мицраим – прямой. А что касается иронии... Шутки шутками, но церемонию, в которой он участвовал в Минске, знаменитый режиссер впоследствии использовал при посвящении кинематографистов в «рыцари искусства».

А розенкрейцеры просуществовали в Москве до 30-х годов. Входил в эту ложу и Михаил Булгаков. Нет, недаром описал он похождения бесов в столице «победившего материализма». Знал, о чем пишет. Какой только дьявольщины тогда не было в Москве!

Что же касается Эйзенштейна, то, как верный гегельянец, он пытался превратить киноэкран в новый супер-язык, в супер-кино, в супер-знание, в супер-философию. Планировал экранизировать «Капитал» Маркса и верил в возможность кино преодолеть различие между наукой и искусством. Он верил во многое, этот гений, а в Бога – нет.

«Волшебная сила искусства...» Откуда она? От кого? Сначала был дешевейший и пошлейший балаган – игра света и тени. Но вот эти тени обрели потрясающую реальность! «Из всех искусств для нас важнейшим является кино» – сказал кадавр-Ленин и оказался прав. Несколько десятилетий подряд мир ходил в кинотеатры как на сеанс магии, как на камлание и кодировку. Теперь уже и ходить не надо. Кино доставлено на дом и едва ли не прямо в душу – через компьютеры, СД-диски и интернет...

С воцерковлением я чувствую теперь, что жила раньше в каком-то одномерном пространстве. Плоском, как экран. Теперь все вокруг становится глубже, многомернее, значительней... Мне жаль тебя, по-прежнему распластанного и размазанного по каким-то шаблонам «демократических ценностей» и «политических ориентиров».




ГЕЕННА


Очередная лукавая и демагогическая публикация о русском масонстве появилась не без нашей подачи, естественно, на этот раз в «Макаке». Статью я показала Олечке. Она ответила большим письмом, которое мы с тобой читали вместе на даче. Это было очень странное послание.

Сегодня Олечка говорит, что ни одной фразы из того письма не помнит. Я, читавшая его десятки, наверное, раз, я, со своей профессионально тренированной памятью, запоминающая обычно стандартную страницу текста наизусть с четвертого прочтения – тоже не помню этого письма. То есть я могу, конечно, выстраивать логически то, что было написано на этих восьми страницах крупным почерком, но вспомнить точно, воспроизвести хотя бы фрагменты текста – почему-то не могу! Просто мистика!

Олечка писала, разумеется, о «вольных каменщиках». Она категорически отвергала все то, о чем мы гордо повествовали через «нашего» журналиста в «Макаке» – фальшивый, романтизм «вольного братства», «рыцарства», ложную патетику «Всемирного ордена». Олечка писала о богоборческой направленности масонства, ссылаясь на Сергея Нилуса, задавала нормальные православные вопросы, типа: «Какое самосовершенствование мыслимо без исповеди?» – «Как у одного человека может быть два храма?» – "Во что же могут верить «братья», если на их «престоле» одновременно и Евангелие, и коран, и тора – не это ли самый лукавый атеизм?"

Наиболее поразившим меня в том письме было то, что, как будто отвечая на наши с тобой внутренние разговоры, Олечка отвергала возможность «постепенного пути к Богу» через масонство. Ты прочел это письмо и спокойно отложил. Мне же именно его как будто только и не хватало. Именно на этом письме все иллюзии окончательно исчезли, растворились, улетели как дым! Все витиеватые мои вопросы, все какие-то сложные, путаные сомнения разрешились однозначно и просто. Как будто та, черная повязка, все эти годы закрывавшая мои внутренние глаза, упала!

Я бы не смогла тогда объяснить все о масонстве так точно и четко, как понимаю это сегодня. Произошло что-то большее, чем понимание. Я знала, не головой, не на уровне логики, а как-то глубже – душой, сердцем, каким-то внутренним знанием: с Орденом надо срочно, очень срочно заканчивать. Я не могла тебе связно объяснить почему, хотя честно пыталась.

Ты ведь тоже, наверное, запомнил тот наш разговор на даче ночью. Внизу спала моя мама. Васенька бродил где-то в саду по своим кошачьим делам... Я вошла к тебе в кабинет, где не навесили еще двери. Дуло, было холодно. То лето вообще было «карикатурой южных зим»... Ты сидел за письменным столом в ватнике, накинутом на плечи. Я спросила, что ты будешь теперь, прочитав Олечкино письмо, делать?

– Да, надо подумать, – сказал ты, как всегда неуверенно, тихим и слабым голосом.

Не помню в точности, что говорила я, потому что говорю всегда очень много. Наверное, как обычно, с напором и убежденностью, я стала уверять, что надо все это «завязывать». Аргументов не было, не было доказательств... Возможно, я даже кричала, не помню... А ты, как всегда, молчал. Ты только обещал подумать.

С этого дня, точнее, с этой холодной летней ночи и начались мои кресты. Бог не по силам креста не дает, значит, есть у меня еще какие-то силы, если я все еще жива и пишу это.

И снова мы обсуждали одно и тоже... Ты рассказал Олечке романтические байки про «Чашу Грааля», а на нее это произвело впечатление не такое, к которому мы привыкли. Что значит православный человек – смотрит на все удивительно трезвыми глазами. Сколько бы нехристи не называли христиан безумцами и мечтателями, именно в православии существует понятие, которое называется «трезвение». И перед ним становится явной самая хитрая ложь.

Вскоре мы получили от Олечки еще одно письмо.

 

Дорогие Н.Н. и Елена Сергеевна!

Один момент из нашего разговора не дает мне покоя. Это вопрос о Чаше.

То, что такая чаша существовала, то, что она могла храниться в Иерусалиме и то, что она могла быть вывезена крестоносцами, вполне возможно и не вызывает смущения.

Удивило меня предание, что в ней была собрана Пречистая Кровь Спасителя.

Прежде всего, против этого говорит то, что евангелисты, сохранившие каждую минуту и каждое слово этого великого События, не говорят ничего подобного.

Если разобраться в этом детально, то кто мог принести чашу на Голгофу? Матерь Божия? Жены Мироносицы (которых не было на Тайной вечери)? Иоанн Богослов? Этот юноша неотступно следовал за Спасителем. Но зачем ему было носить с собой посуду, если они были в городе?

Апостолы? Так их не было при распятии. Они в страхе разбежались. Когда Господа распинали, обстановка была ужасная. Насмехающиеся иудеи, жестокие воины. Помните, в храме обозначено место, на котором стояла Матерь Божия? Это довольно далеко от Голгофы. Иоанн Богослов стоял рядом. Это видно из Евангелия. Жены-мироносицы тоже стояли рядом с Владычицей. Никто не смел подойти ближе. Кому было собирать Кровь, да еще именно в ту чашу?

Далее, когда воин пронзил ребра Спасителя, истекли кровь и вода. Значит, кровь уже сворачивалась. И пока Иосиф ходил к Пилату просить тело Спасителя, пока позволили Его снять с креста, кровь должна была уже окончательно свернуться. Кроме того, разве не было бы кощунством, сняв с креста, цедить кровь в чашу? Кто бы посмел это сделать?

И еще в Евангелии нет восторга перед вещами Спасителя. Верующие во все времена бережно хранили святыни, свидетельствующие о Его земной жизни, но главное – Сам Спаситель. Много святынь было безвозвратно утеряно (например. Спас Нерукотворный), но никто из православных не ставит целью своей жизни отыскать его. Главное в другом. Когда римский император приказал рассечь сердце Игнатия Богоносца, все увидели внутри плотяного сердца золотыми буквами написанное имя Иисуса Христа.

Да будет и в наших сердцах это имя.

 

Мне казалось, что какие-то сомнения под моим напором у тебя все же стали возникать. А тут еще приехал в Москву тот самый «брат» из Аргентины, с которым мы по телефону в Париже беседовали. Можно сказать, те самые, не достающие мне, доводы добавил. Привез же он, на самом деле, огромное количество старинных книг по масонству. Привез, чтобы отдать. Своими ушами я слышала от него одно только высказывание.

– Знаешь, когда я был молод, я очень увлекся масонством. Все это было так ново, так благородно, так светло... Каждый новый градус был как праздник, как открытие. Я ждал, что впереди, на самом высшем градусе мне откроется совсем уж какая-то неведомая, неземная радость. Я двигался, я работал, я шел все выше и выше по масонской лестнице... И я дошел! И знаешь, что мне там открылось? Чернота! Бездна!

Все остальное он рассказывал тебе наедине. Но ты помнишь, как пересказывал мне эти «открытия», эти разочарования? Оказывается там, наверху, становится совершенно очевидным, что, во-первых, «вольные каменщики» не такие уж и вольные. Вся эта болтовня о независимости и самостоятельности лож – чистая демагогия. Мировое масонство управляется из единого центра. А во-вторых, вся эта ваша хваленая веротерпимость сводится к одному – к отказу от Христа. Она превращает масонский храм в дом терпимости, где творится духовный блуд.

Во всех ложах мира полным-полно евреев и они, как правило, быстрее других достигают более высоких градусов. Верхушки масонских лож в Европе и Америке – почти всегда иудейские. А значит центр, где бы он ни располагался географически, лежит, на самом деле где-то в недрах иудаизма...

И это ты сам честно мне изложил. Мы начали перечислять друг другу всех, известных нам в мире масонских «начальников». Поражались: действительно все они, конечно же, – иудеи. Даже в Африке. А ведь до сих пор мы как-то этого не замечали!

Но в главном ты твердо стоял на своем: не надо спешить, надо посмотреть, подумать. И снова заводил все ту же песню о необходимости твоей роли «сдерживающего фактора». Снова объяснял, что если «брат» тот абсолютно прав, то тем более важно «контролировать ситуацию», «не допускать проникновения в Россию...» и прочее, и прочее...

Я понимала, конечно, что за всем этим не только обычная твоя нерешительность и трусоватость. Я сочувствовала: действительно трудно, очень трудно вот так – рвануть все разом и отказаться от «трона», «титула», от зарубежных поездок и контактов, от всей этой мишуры и позолоты, к которой – что греха таить? – мы оба так уже привыкли. К тому же я-то ведь всегда при деле. у меня – кино, ребята, ВГИК, статьи и книги. А ты что будешь делать без работы, без денег? Снова ляжешь на диван?

Тут надо честно признаться: летом 1996 года мы уже имели от масонства кое-какой доход. У тебя появилась наконец-то, настоящая мужская зарплата. Правда, ты ее получал все же как-то странно... Один из твоих зарубежных «братьев», руководитель известнейшей радиостанции, платил тебе доллары. Не Бог весть какие, но доллары. «По-братски». То есть ты не работал, а только числился, а деньги получал потому, что вроде, как бы, не очень прилично Великому Мастеру вечно сидеть на шее жены... Да, я знаю, ты говоришь всем, будто пишешь для этой радиостанции концепции. Но уж мы-то с тобой знаем, что это не так.

Разлад наш только начинался. Ты все чаще стал повторять, что «дача – не самоцель», стремился все больше времени проводить в Москве. Я не верила в твои идеи срочно и круто разбогатеть. Я стала после Святой Земли верить в Бога. Я решила освятить достроенную дачу. Мы с мамой весь дом убрали, вымыли, повесили старенькие, но настиранно-наглаженные шторы. Ты навел порядок во дворе, в саду. Шел Успенский пост, и мама напекла пирогов с капустой без яиц и сливочного масла. Поехали в Тихвинский, за батюшкой.

Батюшка нас не знал, а таких желающих освятить дачу «от сглаза», «на всякий случай» было у него, вероятно, видимо-невидимо. Выслушав нашу просьбу, он хитровато улыбнулся и сказал:

– Да дело-то хорошее, но может, лучше вам к шаману? Там уж – наверняка... А то, Православие-то ведь, оно такое! Не знаешь наперед, что Господь управит для вашей пользы... Тут вот, одна все – «Помолитесь за меня, батюшка, да помолитесь!» Ну, я и помолился... Так у нее дом сгорел! А значит, надо так ей! Не поскорбишь – так и не помолишься!

Но мы с тобой к такому разговору были уже как-то подготовлены Святой Землей, монастырем, Олечкой. И сразу полюбили этого остроумного батюшку.

Во время молебна и каждения мы ходили вслед за священником из комнаты в комнату – молились. Васенька спал мирно в своем любимом кресле, и изумленно вскочил, когда неожиданно оказался под каплями святой воды.

– О! И кот заодно освятился... – невозмутимо прокомментировал батюшка. Вася понял, успокоился, потянулся, перевернулся на другой бок и продолжал прерванное занятие так, как будто святая вода для котов – дело привычное.

С этого дня мы стали часто бывать на Службе и исповедываться. Исповедываться... О масонстве-то пока – ни гу-гу...

Я продолжала зудеть о том, что надо, мол, решать, а в то же время не Нашла в себе сил отказаться от поездки в Португалию... Бархатный сезон... Океанские пляжи... Поехали мы снова вчетвером – все в том же составе.


*   *   *

Португалия – страна потрясающая! Клематисы, над которыми я трясусь у себя в Подмосковье, бережно укрывая их на зиму, растут здесь прямо на камнях и радуют упитанностью и огромными цветами. Полоса прилива видна с балкона нашего пятизвездочного «люкса» – и она ширины неимоверной! Лиссабон очарователен, как резная шкатулка. Крайняя западная точка европейского континента – Кабо де Рока с огромным крестом и стихами Камоэнса на нем – вообще словесному описанию не подлежит. Замки XI века, где камины топятся «по-черному», где хранятся огромные – на быка – медные котлы и географические карты самого Магеллана...

Но как ни была я настроена держать дистанцию по отношению ко всему, чем заняты вы с Сашей, липкая масонская возня меня все-таки достала. Ты, конечно, кое-что из вашей работы там, в Кашкаеш, рассказывал, объяснял и основную интригу. А интрига эта прежняя. Американцы, как всегда, «тянули одеяло» на себя, то есть стремились подчинить своему влиянию все масонские организации мира. Но европейское масонство традиционно тяготеет к старушке Англии, с ее неоспоримым авторитетом первородства. Комитетом по признанию, Дюком Кентским, а главное – с ее «чистотой» масонских идеалов.

За абсолютно, казалось бы, внутренними масонскими разборками проступали вечные и неразрешимые конфликты масштаба глобального. В тот момент как раз вводилось евро, завершалось экономическое и политическое объединение Европы. К кому примкнет, с кем будет в блоке «шестая часть суши»? Наша российская, только год, как существующая и все еще непризнанная организация, бедная и исподтишка клянчащая денег, всем казалась, очевидно, куском огромным и доступным.

За тобой и Сашей активно ухаживали хозяева тусовки – португальцы, и явно, и скрыто прикармливаемые американцами; сами американцы и их ручные латиносы. Но параллельно с этим продолжался наш вечный флирт с французами и затевался большой роман с немцами. Немецкий «Великий Мастер», похожий на выросшего мальчика из гитлерюгенда, распевающего «Tomorrow belongs to me» в фильме «Кабаре», одним только видом своим, по видимому, вызывал чувство дискомфорта у большей, еврейской части, явившихся на праздник «великих». К тому же этот профессор и вел себя соответствующе: чуть ли не в открытую провозглашал превосходство и приоритет масонства европейского по отношению к американскому со сворой.

Так вот, большая эта, почти планетарная и достаточно серьезная интрига карикатурно отразилась в курятнике масонских жен. Когда я в сопровождении сомнамбулически-заторможенной Вики входила в экскурсионный автобус, уже наполненный квохчущими женами, зависала вопросительная пауза. Было ясно: все ждут – к кому я со своей огромной куклой сяду? Мне ли не понимать драматургическую ценность паузы, или, говоря нашим профессиональным языком, – цезуры? Тем более, что тут, действительно, было о чем подумать.

Сесть к американкам – значит отключиться и расслабиться. Английский для меня едва ли не родной, а несут они такую чушь пустую, что можно поддерживать разговор на автопилоте, предаваясь созерцанию завораживающе-очаровательной Португалии. Зато французские жены – почти родня, и с ними намного интересней. Они знают кое-что из европейской истории, бывали в Португалии, могут дополнять гида. Кроме того, от француженок всегда несет свежайшими сплетнями из тех, серьезных мужских сфер, и благодаря этому остаешься в курсе... Но французский для меня – все еще мука. Придется напрягаться, вслушиваться, переспрашивать, употреблять мимику и жесты – исхлопочешься.

Так что паузу я держу органично и со вкусом. Смачная, сочная такая висит она в автобусе, нагнетая всеобщее уважение не столько к моей особе, сколько к огромной ядерной державе за моей спиной. Знай наших! Уже и крестница моя сзади очнулась, захрустела «холсом», может быть, даже до нее дошло, что что-то происходит... Продолжаю светски безмятежно улыбаться всем вместе и, как бы, никому в частности... Потом, приняв решение оставить народные массы в состоянии дальнейшей неопределенности, демократично и ласково подсаживаюсь к аккуратной старой мадьярке. Рядом со скрежетом «холса» обрушивается Вика.

Бывший соцлагерь счастлив и преданно шепчет мне на ушко по-английски: «Как хорошо, что вы сели рядом, а то я все время здесь в одиночестве. Так неуютно, знаете! Я даже пожалела, что поехала с Ласло». Кстати, эти милые старые венгры были, кажется, единственными приличными людьми на этом смотре мировых масонских сил. Когда на очередном банкете в загородном замке до начала собственно процесса еды перед почтенной публикой затеяли скрипичный концерт, то все, кроме нас и этих венгров дружно аплодировали между «Анданте» и «Аллегро» так, как будто слышали симфоническую музыку впервые в жизни. Мы даже удивились: почему это никто из американцев не подошел к дирижеру пожать руку или хотя бы запросто похлопать его по спине?

И все-то было бы так славно и приятно в этой поездке, если бы не совесть. Я мысленно ругала себя самыми последними словами за то, что, постановив порвать с масонством, приехала сюда не за свой счет. Я знала, что когда-нибудь заплачу за это свинство. Я вообще всегда знала, что за всё, за всё, за все грехи приходится платить...


*   *   *

Мы вернулись домой, и наступила зима – последняя зима нашей с тобой семейной жизни. Но я тогда об этом не догадывалась. Я только видела, что ты бежишь из дому, я чувствовала, что ты все время будто уклоняешься от каких-то разговоров. Я думала, что это из-за моего слишком уж неотступного приставания к тебе с вопросом о масонстве. И решила, что надо пока просто ждать.

Когда в Париже загулял и обезумел Жан, вдова Гардера Элизабет сказала мне, жалея бедного искателя романтических приключений:

– Не беспокойтесь вы о Жане: я ему иконочку нашу подарила – Матерь Божью Казанскую. Она его избавит. Не только потому, что амур-то – татарчонок, а потому, что Казанская – вообще защищает!

Наверное, это были самые первые слова, которые я услышала об иконе Казанской Божией Матери. Теперь я стала просить Казанскую вразумить тебя и отвести от масонства. Казалось, что даже первая просьба моя была услышана: мы вместе с тобой причастились осенью на Казанскую в Соборе у Святейшего Патриарха – он сам с чашей стоял... Но я не знала тогда того, о чем намекал нам летом батюшка – если идешь, действительно, к Богу, то жди искушений, а порой и тяжелых крестов – по грехам...

У российских масонов главный праздник – не на Иоанна Крестителя, как везде в мире, а 12 июня, в этот непонятный «день независимости России». Впрочем, если учесть, что вся логика и история развития масонства в конечном итоге и привела к развалу страны, этот «профессиональный праздник» становится очень даже понятным.

Ужасающее пекло было в июне 1997 года, когда на этом ежегодном торжестве я в последний раз сыграла роль первой дамы российского масонства. Из-за жары, из-за того, что все это мне было уже невыносимо противно, из-за того, что все трудней было разговаривать с тобой, роль свою я тогда, очевидно, играла плохо – нервничала, не следила за лицом...

Случилась трагедия в семье Саши – страшным образом погибли сестра и мама. Мне стало уж совсем не по себе. Я вспоминала, как еще весной ездила на подворье Пюхтицкого монастыря в Москве. Когда я молилась и одно временно мучительно думала о том, что масонство – страшный грех, и могут какие-нибудь страшные несчастья происходить у тех, кто этим занимался отчетливый голос – прямо в ухо – подхватил эту мысль: «А брат-то его всю семью потеряет, в луже крови найдет!» Я в ужасе обернулась – рядом стояла старенькая монахиня и, не глядя на меня, бормотала уже что-то неразборчивое... Потом я как-то успокоила себя тем, что старики, мол, бывают выжившими из ума.

Теперь, когда у Саши все это произошло точно так, как предсказала старица, мне стало невероятно, дико страшно...

У тебя появились вдруг какие-то неведомые «дародатели». Откуда-то взялись деньги на сотовый телефон. Потом появилась цифровая видеокамера Что-то тут было не чисто. Ты что-то скрываешь, ты обманываешь, у тебя есть какая-то неизвестная мне своя жизнь и свои, вряд ли честные деньги...

Ты привез нас с мамой и Васей на дачу и вдруг собрался тут же, немедленно ехать назад, в Москву, один! Я уговаривала, я хватала тебя за руки, я умоляла объяснить, что происходит, куда ты так внезапно едешь, почему вдруг такие секреты? А ты, обычно тихий, слабый, трусоватый – неожиданно рассвирепел, кричал, отталкивал меня и не хотел ничего объяснять! Моя восьмидесятидвухлетняя мама с простодушной деревенской хитростью спрятала под шумок все ключи, и от машины в том числе...

Тебе ничего другого не оставалось делать, как «колоться». Ты сказал, что должен ехать на свадьбу своего сына! Я опешила. Зачем и почему ты скрываешь от меня свои отношения с сыном? Разве я была бы против? Наоборот! Ты помнишь, когда мы только-только поженились, я все время беспокоилась о том, что ты как-то странно равнодушен к оставшемуся в Ярославле крошечному сынишке? Алименты автоматически отчислялись из твоей стипендии, а больше ничего и никогда ты не посылал...

Я много раз спрашивала, не бросил ли ты свою жену и ребенка из-за меня? Больше всего на свете я боялась взять на свою совесть вот именно такой груз: «на несчастье счастья не построишь» – это было мне ясно всегда. Никогда в жизни я, еще будучи не замужем, не, принимала ухаживаний женатых мужчин. Горе, слезы, обида брошенной женщины все равно достанут и дойдут до той, ради которой это сделано...

Но ты рассказывал и мне, и моим родителям, что твоя жена Аня сама от тебя отказалась по причине малоденежья и бесперспективности твоей, сама тебя выгнала, сама решила растить мальчика одна. Ты снимал угрызения совести с моей души, ты меня успокаивал. Шли годы, десятилетия... И этот, никогда не виденный мной сынок постепенно растворялся в памяти, становился почти мифом. Тем более, что у нас был Глеб, о котором ты заботился, которого ты любил, на котором, казалось, реализовались все твои отцовские инстинкты...

И вот, оказывается, мальчик давно живет в Москве! Ты устроил его на работу, помог снять квартиру. Ты с ним встречаешься, ты приглашен на свадьбу, а я ни о чем этом не знаю! Господи! Что происходит в нашей жизни??? Выяснение отношений продолжалось все выходные. Мы ссорились, вместо того, чтобы вместе отправиться на свадьбу. Ты категорически отказался ехать туда не один!

Ты уже не отмалчивался, ты обвинял, обвинял, обвинял! Ты, оказывается, всю жизнь мучительно приспосабливался к моему невыносимому характеру! Я просто задавила тебя своим авторитарным руководством, я надоела тебе своими попреками! Ты хочешь жить самостоятельно, один, и не так, как я вечно указываю и наставляю, а так, как хочешь ты, по своей собственной воле! Я вечно лезу в твои дела, я требую разборки с масонством, а это твое, только твое личное дело, и ты его будешь решать сам! Тебе надоело все, и ты решил жить один!

Я была потрясена, растеряна, раздавлена... Я плакала.

...Батюшка разговаривал с нами в Тихвинском, прямо у самого алтаря, где перед солеёй, у правого клироса – могила Новикова. Мы рассказали ему о нашей, совершенно неразрешимой ссоре. О масонстве рассказали, о том, и что ты устал обманывать меня, не хочешь больше выносить моего давления и хочешь пожить один.

– Спасти ваш брак может только Бог, – сказал священник, – только под покровом Святой Матери Церкви вы можете снова – обрести лад и покой в своей семье... Хотите, я вас прямо сейчас и обвенчаю?

Ты резко и категорически отказался.

Мы вернулись на дачу. Я плакала... Первый раз ужаснулась тому, что мы с тобой невенчаны. Вспомнился тот батюшка, который был руководителем нашей паломнической группы в Святой Земле...

– Да прямо вот тут мы вас и повенчаем, – весело воскликнул он у каменной чаши, где Спаситель воду в вино обратил. Дело было в Георгиевском храме в Канне Галилейской... Все наши паломники засмеялись, обрадовано приветливо так...

– Что ты, отец! Ведь Светлая Седмица теперь! Какое венчание?! – остановил это всеобщее ликование старенький иеромонах и укоризненно, грустно так, посмотрел на всех нас. Все ужасно смутились, опустили головы. Я расстроилась. Что-то тяжелое почудилось мне в этой ошибке добрейшего священника...

Потом не раз еще к вопросу о венчании возвращалась Олечка. Батюшка из Патриархии тоже напоминал, что брак невенчаный – грех, блуд. Я не знаю, почему мы это все откладывали. Почему-то не получалось. И теперь я, вспоминая все те, несостоявшиеся венчания, плакала. Ты молчал сердито и свирепо. Решительно и злобно молчал.

А потом вдруг заплакал. Повинился в том, что отдал ненадежному человеку все, до копеечки, хилые наши сбережения, и они пропали. Жаль мне, конечно, жаль было денег. Но я даже вздохнула с облегчением. Думала, это то самое, что лежало камнем у тебя на совести и мучило тебя. Я думала, это – единственное, что нас так разделило. Состоялось примирение. Казалось, гроза прошла, снова засветило солнце. Только одно вот... Тебе надо дней на десять в командировку съездить... Надо, очень надо!

Мы вернулись в Москву. Ты собирался в эту свою командировку... Вдруг вышел из ванной... какой ужас! Сбрил усы и бороду! Голое лицо стало таким каким-то бабьим, очень почему-то еврейским, а главное – чужим и неприятным... Ты начал врать так глупо, так неправдоподобно и трусливо! Ты сказал, что случайно задел бритвой с одной стороны... Чушь и нелепость! Мне стало противно и тоскливо от этого детского вранья.

Когда ты уехал, выяснилось, что у нас отключен телефон. Оказывается, за неуплату бешенных каких-то счетов! Разговоры с Америкой и Францией стоят дорого. Я бегала по опустевшему летом ВГИКу и собирала деньги – в долг. Заплатила. Потом обнаружился обрыв провода у нас в квартире. Вызвала ремонтника, он починил и телефон включил.

И сразу же звонок – из налоговой инспекции! Когда я пришла к инспектору и увидела справки о твоих доходах, у меня просто глаза на лоб полезли! Боже мой! Я жадничаю, я берегу каждую копейку... Куда же девались целый год все эти деньги? И снова марафон по друзьям, коллегам, родственникам... Я собрала эту жуткую для меня сумму и заплатила твои долги. Я старалась сама себя уговорить, что эти свои гигантские и странные деньги ты, видимо, потратил на сына, что – прекрасно, и на глупые игрушки – телефончик, камеру, компьютер... Ужасно, конечно, непорядочно и некрасиво... Ну, что ж теперь? Можно и это простить...

Но когда ты даже не сам позвонил, а якобы через «брата» передал, что задерживаешься... Я поняла, что ложь продолжается и становится все грязней и поганей... Я пошла на Пюхтицкое подворье с той самой Ангелиной, с которой подружилась в Святой Земле и которая так прозорливо предупредила об искушениях. После службы мы поехали к нам домой, и я рассказала ей все-все: о масонстве, о том, что началось сейчас в нашей с тобой судьбе... Мне так нужно было и посоветоваться с православным человеком, и просто выговориться. Батюшки «своего», которого я бы не стеснялась, духовника, у меня тогда не было. Ангелина ответила примерно следующее.

– Вы с мужем люди ученые – кандидаты, доценты... Но и приставлены к вам сейчас не мелкие бесенята. Вокруг вас тоже «профессора» или «академики» даже в своем роде вьются. И, разумеется, главная их задача сегодня – развести вас. Ты, со своим решением ликвидировать созданное вами же безобразие, им сейчас очень и очень мешаешь...

Пока Ангелина говорила все это, в комнату через балконную дверь влетела ласточка! Она пролетела в прихожую и уселась на висевшую там сумку... Кто же не знает этой народной приметы: птица влетает в дом – к покойнику! Да, не благословляют отцы верить в приметы! Но все же... Мы страшно перепугались, Я взяла ласточку в руки и вынесла на балкон. Она была больная какая-то, что ли... Мы ее напоили водой, она улетела. А ужас остался.

Ты приехал на следующий день и, стесняясь своего очень уж южного загара, стал что-то врать про семинар какой-то... Опять ненатурально так, трусливо, по-детски... Какая-то жуткая пакость и подлость была в этом твоем вранье. Я не стала даже пытаться разоблачать. Я просто пересказала тебе разговор с Ангелиной и все ее мрачные прогнозы. Ты молчал. Ты не стал меня ни переубеждать, ни успокаивать...

В понедельник 22 сентября я собралась, как всегда, во ВГИК. Ты сказал что-то критическое по поводу моей самодельной юбки. Я поцеловала тебя, перекрестила и ушла. Вечером, когда я примчалась с работы, я даже не сразу заметила письмо, лежащее на столе. Вот оно полностью, буква в букву, за исключением имен.

 

«Мне очень трудно это писать, тем более очень трудно было сделать этот шаг. Я решил жить один (в оригинале это зачеркнуто, но написанное видно) чувствую, что нам все труднее становится жить вместе. Ты хочешь, чтобы я все больше времени занимался дачей, домом, бросил свое дело.

Но я этого не могу сделать. Наоборот, чтобы что-нибудь сдвинуть с мертвой точки, необходимо прикладывать намного больше усилий. Мне очень часто придется ездить в командировки, причем не за рубеж, а в Воронеж, Архангельск, Петербург и т.д. Мне нужно проводить очень много встреч. И я надеюсь на успех.

У меня уже не хватает сил и энергии противостоять твоему напору и натиску, но я все же с тобой не согласен, что нужно готовиться к пенсии. Я хочу сам распоряжаться своим временем. Я хочу сам принимать решения, относительно моих дел. Ты все время подчеркиваешь, что я тебя должен во всем слушаться, как сын родителей. Это для меня не приемлемо. По крайней мере, в моем возрасте это для меня уже просто дико.

Пусть, с твоей точки зрения, я неудачник, ничего не достиг в жизни Но, тем не менее, это жизнь моя и я хочу сам принимать решения.

Очень трудно обо всем написать. Хотя еще труднее с тобой разговаривать на эти темы. Ты не хочешь услышать. Между нами очень огромная стена непонимания. Тебе все кажется, что я хочу произвести какое-то впечатление на окружающих. Это естественное желание почти каждого человека, но, поверь, для меня это несущественно. Я и хочу ни славы, ни почестей.

Для меня сегодня, самое огромное желание – это жить без страха ожидания крика, ругани, истерик. Моя нервная система уже этого не выдерживает.

Но я не хочу, чтобы мы расстались врагами. Я очень хорошо к тебе отношусь, уважаю, и надеюсь, что ты не будешь меня уничтожать.

Пока я буду снимать квартиру, м.б. когда-нибудь повезет и посчастливится что-нибудь купить. Но в любом случае у меня нет никаких притязаний на твою квартиру, ни на квартиру, которую я купил Глебу. Я могу дать любую расписку по этому поводу. Что касается Глеба, то я могу дать либо доверенность на квартиру с правом продажи, либо, если будет у него вариант, оформить документы о продаже с тем, чтобы вы получили за нее деньги.

Я также, естественно, не претендую на дачу и готов переоформить на тебя все документы. Мне также не нужны никакие вещи, кроме моих личных: одежды, некоторые книги.

Я надеюсь, что как-то продержусь, но очень тебя прошу не вредить. Я много разговаривал с отцом N. о нашей организации и все-таки он взял на себя ответственность за нее перед Богом, а не ты.

Пусть Васенька немного поживет с тобой, а потом я его заберу, но если хочешь, заберу сразу. Я, конечно, понимаю, что у меня сложный характер. Но что-то переделывать уже невозможно. Можно только его ломать, но это для меня неприемлемо. Прости меня за все, если можешь. Да хранит тебя Бог...»

 

В голове было пусто. Она буквально звенела от пустоты и простора. Я прошла по всем комнатам и вдруг поняла, что везде чисто убрано. Все вещи были на своих местах, только книжные полки поредели, да попросторней стало в твоем шкафу. Лишь одна полка в стенке была совершенно чистой – та, на которой лежали масонские, роскошные старинные запоны, кордоны, кипуры наподобие иудейских – ритуальные головные уборы «тридцать третьих»... Откуда это ощущение чистоты и пустоты? И почему я так спокойна? Нет никакой ни злости, ни обиды, ни горечи? Я еще походила по дому. Как-то нехорошо усмехнулась себе самой в зеркало: да ведь это же давно продуманная акция! Ты собирался и готовился не один день, ты все заранее предусмотрел, ты расчетливо и хладнокровно обманывал меня, предвкушая, очевидно, это мое недоумение...

За мной по пятам неотступно следовал Вася. Он вел себя почему-то не как кот, а как собака. Не мяукал и не мурлыкал, не терся о ноги, а только ходил по команде «рядом» и пристально заглядывал мне в лицо своими большими тревожными глазами. И хвост, гордый Васин хвост, обычно высоко, победно поднятый, как корабельный гюйс, как-то по-собачьи уныло был опущен и поджат.

Когда зазвонил телефон, я кинулась к нему, больно ударившись об угол твоего стола. Хорошо воспитанный Вася, всегда твердо помнящий, что котам не положено ходить по столам, отменил для себя это правило, взлетел на стол и прильнул своей круглой башкой к моей руке так, как будто хотел тоже услышать разговор.

Звонил Глеб!

Удивительная и непостижимая связь всегда существовала между мной и Глебом, какая-то тайная связь, внутренняя... Как будто перерезанная когда-то давно пуповина была перерезана только физически, материально, а на уровне нетелесном осталась навечно... Наверное, это у всех на свете матерей так – они постоянно и везде какой-то частью сердца чувствуют своих детей и знают, что с ними происходит, как бы далеко не находились эти дети... А дети-то, пожалуй, – не всегда. Но Глеб что-то почувствовал! Ах, Глебочка, Глебочка! Этот безумно занятый, непрерывно куда-то спешащий, замотанный, работающий по 20 часов в сутки и месяцами не звонящий – нерадивый и незаботливый, как мне всегда казалось, сын! Он позвонил тогда, когда мне это было нужно...

– Ну, мам, ну успокойся! Ну, ты что, папу не знаешь? Ну, просто ты его затюкала, достала. Ну, я же тоже убегал от вас, ты помнишь, на первом курсе? Куда он денется? Ведь он же без тебя не сможет жить! Я это точно знаю. Ты только не звони ему, пожалуйста! Прошу тебя! Не трогай! Он хочет тишины... Ведь ты же знаешь, как умеешь задавить? Он должен сам понять, что сделал глупость, только сам! Он все поймет. Не скоро, может быть, поймет – он как-то очень медленно у нас соображает, – но поймет! Не ищи его, пожалуйста, я сам его найду... попозже. Не паникуй, не нервничай, пожалуйста, прошу. Ты только потерпи до воскресенья, ладно? Мы все к тебе приедем, все... Ну, хочешь, позвони кому-нибудь. Ему только не звони, умоляю! Договорились? Ну, пока!

Васю этот звонок успокоил совершенно. Он уже начал умываться обстоятельно и деловито, готовясь вздремнуть прямо тут – на твоем письменном столе. Я вспомнила, что он голодный. Мы отправились на кухню, я положила в его красную мисочку куриных щей с овсянкой и разозлилась, увидев в холодильнике кастрюлю сваренного накануне горохового супа с рулькой.

– Ну какой же гад и сволочь! – думала я, глядя на эту кастрюлю, – Зачем же я дурацкий этот суп варила? Что мне теперь с ним делать?

Я извлекла из супа рульку. Темно-бордовая, сочная, мягкая от долгого разваривания, ветчина легко отделялась от здоровенной мосолыги. Я никогда ее не ела раньше, справедливо полагая, что мясо нужно мужчинам. Все лучшее, самое вкусное и полезное в доме всегда закономерно принадлежало вам с Глебом, а когда Глеб женился, – тебе одному. Я вечно доедала только то, что оставалось. Мясо было очень вкусное. Вдвоем с Васей мы съели почти все, а остатки я убрала в холодильник, ловя себя на мысли, что машинально-привычно прикидываю, чем буду кормить тебя завтра...

Было уже очень поздно, но, помня совет Глебушонка, я все-таки пошла к телефону и позвонила Саше: он полуночник. Трубку взяла Вика и говорила со мной очень веселым и бодрым голосом: «Я лучше Сашку позову, он такой... Он всегда за семью!»

Действительно, Саша поймет, – думала я, – Посочувствует и даже, может быть, поможет...

Но именно Саша этих моих надежд совсем не оправдал: «Я не верю в семейное счастье, – сказал он почему-то сердито. – Каждый человек имеет право на свободу»...

Он еще что-то говорил. Какие-то абсолютно правильные и разумные слова, но я уже не слушала...

Я долго не могла заснуть. Встала, включила свет в твоей комнате, зажгла свечку, привезенную от Благодатного огня, и стала молиться... Пожалуй, молилась очень долго, потому что, когда засыпала, начинало светать. Мне приснился сон. Ужасно неприятный сон про то, что ты уходишь. Я просила тебя не уходить, плакала, уговаривала... Проснулась, вытерла слезы... И вдруг сообразила, осознала, что это не сон, что ты ушел на самом деле. Я стала бесцельно слоняться по квартире, думая, чем мне заняться, ведь сегодня – вторник и у меня нет лекций. Отчаянно болела голова и я решила, что надо просто хорошенько выспаться.

Таблетки «Мелатонина» ты привез мне из Америки, когда летал туда недавно один. Ты очень рекламировал мне это снотворное, объясняя, что оно имитирует сон грудных младенцев и действует только тогда, когда закрываешь глаза, в темноте, а на свету безвредно разлагается. Я пыталась понять английский текст аннотации на пластиковой банке и почему-то вдруг услышала где-то в голове свой разговор с Андре и ту фразу, что так фатально произнесла когда-то:

– Я бы хотела, чтобы ты посвятил его в своей ложе, принял в масонство... Какой-то жуткий, невыносимый, непередаваемый ужас заставил меня глотать горстями все таблетки из баночки... Я совершенно не думала ни о каком самоубийстве. Я вообще не думала! Просто страх, необъяснимый страх колотил меня крупной дрожью и останавливал дыхание. Мне просто надо было немедленно остановить этот страх, мне надо было с ним покончить, уйти от него хоть куда-нибудь!

Горькими бывают только наши таблетки. Западные – почему-то сладкие, ароматизированные, приятные. «Мелатонин» был, помнится, с лимонным вкусом... Но в таком количестве эта лимонность стала омерзительной, сладковато-гадкой. Какая-то липкая тяжесть начала разливаться откуда-то из горла... Становилось трудно дышать.

Я не помню, как я позвонила тебе по сотовому. Я не помню, что я говорила и что ответил ты...

Мне стало так стыдно! Я поняла, что сейчас умру и ради чего??? Не помню, как доползла до ванной. Не помню, что я делала. Успела я напиться воды и стошнить эти отвратительные лимонные, лукаво-сладкие таблетки? Не помню! В дверь отчаянно колотила соседка Неля. Я открыла ей дверь и совершенно честно соврала, что промыла себе желудок. Мне просто было так стыдно, что вот от этого-то, именно, стыда – я моментально очухалась и взяла себя в руки.

И дальше я вспоминаю с трудом, как сквозь туман какой-то. Врачи, которые меня ругают и стыдят. Ты, нарядно одетый, в галстуке парадном. «Скорая помощь», где я лежу, а ты сидишь рядом и осторожно, вкрадчиво объясняешь мне, что я тебя любила неправильно, не так, как надо, а «как вещь»... И почему у меня в голове от всего кошмара застряла только эта фраза? Почти отчетливо я помню, как изо всех сил старалась держаться в «Склифе», как с готовностью предъявляла пустую баночку из-под «Мелатонина». Я твердо знала, что надо мне, во что бы то ни стало, надо выбраться из этого «Склифа», что у меня, действительно поехала крыша и уедет навсегда, если я останусь в отделении суицидов... Я попросила меня забрать? Из того, что говорил тебе врач, я поняла только одно: сегодня я не буду ночевать одна в пустой квартире с Васей. Мне сразу стало спокойно и легко. Я засыпала в метро. Или в такси? Не помню! А дальше я помню только, что до меня вдруг дошло: ты все равно сейчас уйдешь в своем красивом галстуке, и я останусь одна сражаться с лимонной гадостью в своем животе и сознании... Но ведь я одна могу не справиться!!! Как я оказалась на полу?! Просто упала или на коленях пыталась тебя умолять? Не помню... Ты что, перешагнул через меня и смылся?

Я до сих пор не знаю, что это было: настоящая смерть от коварно действующего только в темноте «Мелатонина», или просто кошмарный сон? Олечка говорила, цитируя Иоанна Лествичника: «Не верьте никаким снам и видениям, кроме тех, где вам показывают ад и мучения...» Поэтому я попытаюсь пересказать подробно все, что происходило там, куда я попала...


*   *   *

Невыносимый жар и смрад угарный, тошнотворный, разъедающий глаза и горло. Подземелье жуткое, с низкими сводами, чернота, освещаемая какими-то сполохами открытого пламени. Меня куда-то тянут, тащат все ниже, глубже, и я спотыкаюсь заплетающимися ногами о бесконечные рельсы. Стоны, лязг железа, шипенье и треск огня... На что это все похоже?.. Чем-то напоминает горн для обжига на керамических заводах, куда мы ездили на практику, когда я училась в Абрамцевском училище... Нет, нет, там тоже было жарко и темно... но это?!! Такой тьмы и жары не бывает... Такой ужасной вони и тоски тоже... Какие-то руины, развалины и рельсы, рельсы! А по ним открытые платформы катятся и на каждой – горы! Горы! Тел, тел, тел... Или трупов? Низенькие, корявые, лохматые, нет, косматые, какие-то существа визжат и пихаются, и волокут меня мимо этих платформ... Все глубже, все безнадежней... Вдруг, на одной платформе – целая толпа тесно прижатых друг к другу людей стоит! Боже! На шеях – обрывки узловатых, масонским узлом завязанных веревок... Самоубийцы??? Я чувствую невыносимо тяжелый взгляд на себе – поднимаю глаза... О-о-о!!! Пылает, настоящим пламенем, оказывается, горит твоя «Сияющая Дельта»! Это вход в очередной горн? Пещеру? Гроб? Вот, вот он сам – на троне... Я успеваю – не увидеть, нет, смотреть нельзя, я знаю, – скорей успеваю понять, что этот, с рогами, в блестящем чем-то – Великий Геометр...

И снова горы тел, каких-то полуживых и почему-то голых... Полуистлевшие одежды! Я ищу тебя! Мне надо тебя найти и вывести отсюда... Я хочу вырваться от тех, что хватают меня и тянут, тянут... Я отбиваюсь, а они хватают снова! Да еще эти, которые со всех сторон толкают платформы, тянут вагонетки так, что просто некуда бежать, все перекрыто... Как же многолюдно и страшно... Разве среди этих толп и груд из тел я смогу тебя разыскать?.. Бездна... Обрыв? Откос? Тела, тела, тела! Я вырываюсь, я узнала, я переворачиваю одно из тел с веревкой на шее... Невыразимая тоска сковывает меня и не дает даже кричать... Я не могу понять до конца – ты это или не ты... Без бороды...

На самой предельной точке ужаса, на самом пике страдания, когда невыносимая, не физическая, а еще большая боль уже почти разрывает или взрывает меня, кто-то невидимый, неузнаваемый, неосязаемый, какой-то непостижимо легкий вдруг подхватывает и выносит меня вверх, вверх, вверх...

 

Я внезапно, как будто ударившись, ощущаю всей поверхностью своей спины и ног, плечами, затылком – неприятную и плоскую жесткость пола. Я чихаю, успев сообразить, что это Васины усы влезли мне прямо в ноздри. Открываю глаза и встречаюсь с полными ужаса, огромными, черными зрачками кота, который выгнул спину, прижал уши, превратился в щетинистый шар и, беззвучно разинув рот, отпрыгнул от меня на метр...

В тот миг, кажется, я знала все! ВСЕ! АБСОЛЮТНО ВСЕ! Я знала, как устроена вселенная! Этот мир и ТОТ! Я знала все о добре и зле, о Боге и о том... Знала, что это состояние и есть УНИВЕРСАЛЬНОЕ ЗНАНИЕ!!! И чувствовала, что оно уходит, уходит, утекает стремительно, каждый миг, каждое мгновение я его теряю, это знание, я забываю, забываю то, что мне было открыто и так ясно, понятно... Я старалась удержать в своей, с безумной скоростью пустеющей памяти, что-то самое главное, самое важное, то, ради чего меня вернули! Я цепляла это ускользающее... Стоп! Вот! ВСЕ МЫ БУДЕМ ТАМ, ЕСЛИ Я НЕ РАССКАЖУ ОБ ЭТОМ!

До сих пор я задумываюсь, мучительно пытаясь вспомнить того, кто меня вывел, выдернул, спас... И не могу! Я твердо и ясно осознала только одно: и попала я туда, и спасена была – не случайно! То, чем занимаешься ты и твои «братья» – грех! Самый страшный, смертный грех! А главная вина за этот ваш грех – на мне! Я, только я все это затевала... Я исповедаю этот грех, я раскаюсь... Бог милостив! Вывел же кто-то меня по Воле Божьей! Но я знаю, что настоящая война еще впереди... Я поняла тогда же, что, во-первых, тот, кто меня туда свалил, так скоро и легко не выпустит. Что будет мстить... Во-вторых, чтобы очиститься от этого греха, одного моего покаяния мало... Надо сделать все, что от меня зависит, все, что в моих силах, чтобы покаялся и ты, и все, кого мы в это втянули...


*   *   *

Вася прыгнул ко мне на живот и начал громко и протяжно орать, непрерывно глядя в глаза своими расширенными зрачками. Бедное животное! Сколько же его не кормили? Я никак не могла сообразить, который сейчас день, час, число... Васин крик заставил-таки меня встать сначала на четвереньки, а потом и подняться на ноги... Голова кружилась. Все часы стояли – все по-разному. Васенька есть не стал почему-то, зато жадно стал лакать свежую воду. Тут и я сообразила, что безумно хочу пить. Не знаю, почему я догадалась не пить воду из-под крана. Добрела до комода и взяла привезенную из Назарета бутылочку воды из Благовещенского источника...

Пока я глотала эту воду, голова переставала раскалываться и кружиться, становилась ясной. Руки, ноги, спина, шея – все болело от долгого лежания на полу. Но это была нормальная, живая, человеческая, телесная боль! Я жива! Я победила что-то самое страшное в своей судьбе и жить теперь буду долго-долго!!! Я знала, я предчувствовала, что впереди у меня еще очень и очень много горя, боли, слез, потерь и страданий... Но я знала – за что! Я готова была ко всему... Включила телевизор и по программе только поняла, что с того часа, когда я глотала таблетки, прошло больше суток. И весь остаток этой среды, вместо того, чтобы заниматься со студентами, на что у меня все равно не было сил, я писала тебе письмо.

Я старалась как можно точнее описать свой сон и все, что увидела ТАМ, все, что поняла. Я пыталась найти такие слова, которые тебя бы убедили... Я исписала страниц восемь или десять, пожалуй, пока до меня не дошло, что я не отдам тебе этого письма! Рано! До того момента, когда ты сможешь хоть что-то уразуметь из всего, пережитого мною, тебе, по-видимому, тоже надо что-то пережить. Самому... А вот о том, что я разорвала и выбросила то письмо, я так сейчас жалею! Наверняка тогда, по «горячим следам» – или «слезам» все было описано подробней, ярче, точнее.

В четверг во ВГИК Глеб отвозил меня на своей машине. Ему очень понравилась версия, которую я придумала, чтобы объяснять народу заплаканные глаза – «коньюктивит». Глебу никогда не надо было ничего долго втолковывать: со времен школьной арифметики он схватывал все мгновенно и абсолютно точно. Все, что я смогла ему поведать за те минуты, пока мы пили кофе во вгиковском буфете, он понял так:

– Мам, ты все равно сегодня или завтра пойдешь в церковь и сможешь купить себе крестик, а тот, который на тебе сейчас – отдай, пожалуйста, мне... А то я без креста чего-то... Тебе не жаль?

Вечерами я писала бесконечный список своих грехов, накопившихся за всю жизнь. Готовилась к исповеди. В тот день – 29 сентября – причащались все Викторы и Людмилы – это был день их именин. Батюшка разорвал толстую пачку исписанных мною листов в мелкие клочки, сунул куда-то себе в карман и вытер своим широким рукавом мои слезы... После причастия стало легче.

Ты приезжал часто, но оставался удивительно равнодушным к моим слезам. Тебе до того ли было! Вас ведь теперь признали! Мы ездили на дачу, но это превращалось в выяснение отношений и дополнительную боль. Приехал ты и тогда, когда я попросила батюшку освятить московскую квартиру. Священник велел вынести все, оставшиеся еще, масонские вещи. И опять, как на даче, батюшка не заметил спавшего Васю, и опять окропил кота святой водой!

– О! Дважды освятился кот! За него уже скоро и записки можно подавать, – пошутил он. А Вася снова воспринял все спокойно и достойно.

Иконы наши очень батюшке понравились: «Вот только висят они как-то... Киотик бы, лампадку... И рядом с зеркалом, с картинами – не очень. Казанская-то черная совсем... Но реставрировать опасно – левкас отстал и может рассыпаться... Лучше уж не трогать!»

Батюшка – профессиональный художник, МЦХШ и Строгановку окончил. Он восстанавливает свой Тихвинский сам. Своими руками и плафон, и стены расписывает. Поражают написанные им ангелы: действительно бесплотные существа. Так что, батюшка знает, что говорит... Казанская так и останется черной-пречерной...

В освященном доме стало спокойней. Иконы я перевесила в свою комнату. Стала зажигать лампадку, молиться. Однажды устала, прилегла, заснула, и рука моя свалилась между кроватью и стеной... Я вытащила стопку фотографий какой-то девицы в концертном одеянии! Так значит, все-таки «шерше ля фам»? Все намекали мне об этом, – все твердили, будто сговорившись, что у тебя есть кто-то, что просто так, из идейных соображений, мужики не уходят. Но как же я могла не верить тебе? Ведь я задавала этот вопрос еще тогда, на даче, а ты ответил: «нет» и даже клялся на Тихвинской иконе!

Я позвонила тебе. Сказала, что догадалась обо всем. Ты приехал и подтвердил все мои открытия. Ты сказал, что у тебя «большая любовь» и «сильная привязанность»... Я поражалась тому, как ты с охотой и готовностью, будто ждал давным-давно этого разговора, отвечал на все мои вопросы. Ты говорил, что дама твоя на 25 лет моложе тебя, что зовут ее Маша, что она твоя аспирантка и что дома с мужем у нее «тоже не лады». А еще у нее есть пятилетний сын, и жить вам негде – в этом вся проблема... Ты не стыдился, ты гордился тем, о чем поведал!

Потом была Казанская, и я причащалась у Святейшего и радовалась не только причастию, но и тому, что встречали Предстоятеля с моим рушником. И я видела тебя в храме. Только ни на исповедь, ни на причастие ты не пошел. Твое бритое, бабье, осунувшееся лицо показалось мне невыносимо грустным...

...Я все думала, что мне это только кажется: моя Казанская икона становится светлее. Может быть, это просто из-за того, что она висит в другой комнате, и свет падает иначе? Потом я вдруг заметила, что образ не только светлеет, но и как-то меняется! Оказалось, отставший левкас как будто прирастает к доске, а трещины, пересекавшие лик Предвечного Младенца и Богоматери – заживают! Вот именно – заживают. Как рубцы на теле человека – по-другому не скажешь!

Подтвердил это и батюшка. А потом – попалась книга архиепископа Мефодия «О знамении обновления святых икон». В двадцатые годы, оказывается, это чудо было массовым. И давалось оно для укрепления веры в самые трудные времена. «Знамения, – было написано в этой книге, – содержали в себе также попрек, предостережение отрекшимся, тем, кто разрушал храмы и народную жизнь, но также и тем, кто своим молчанием и безразличием способствовал этому. Можно сказать: обновленные купола и иконы, краски, дерево, металл, сами камни свидетельствовали о Боге, когда окаменевшие и ослепшие люди отрекались от Него».

Да, наполненные грехом сердца – самый неподатливый материал. (37).

...Батюшка и Олечка пели акафист Казанской Божией Матери. Потом ты умчался куда-то, а мы еще долго обедали и разговаривали. О книгах православных, которые и я теперь читала, говорили. Потом о масонстве, о Новикове. Батюшка знал об этом немало.

– Такая уж судьба у России, у Православной Святой Руси! И восточное влияние постоянное – мусульманство, буддизм, шаманство... То кришнаиты, то рерихи! А западное давление? Католики, иезуиты. Масоны, разумеется... И что? Тысячу лет мы все это перевариваем, перебарываем... Отравляемся, конечно, болеем, но – живем... Стоим! И Господь нам помогает! А Новиков... Молюсь я за него! Ведь какой доброты душевной был человек! Вы дома, которые этот барин и масон крестьянам ставил, видели. До сих пор – нет лучше в наших местах! Подумайте: так уж стены, что ли устроены, – всю зиму летнее тепло держат, только к марту начинают промерзать! И в храме у меня тоже: никогда не мерзну в алтаре, даже в самую лютую стужу...

А на мои охи-вздохи по поводу особых состояний, обстоятельств и беспокойства за тебя батюшка сказал:

– Что за обстоятельства? В слово само вдумайся! Об-стоит вокруг тебя кто? Это у него, у мужа – об-стояние и со-стояние... А у тебя только стояние должно быть! И стой твердо! Но и много-то на себя не бери: каждый из нас по своим, а не по чужим грехам получает! И в аскезу не лезь, не твое это дело... Молись, как нормальная мирянка, а воцерковляться... Делом, делом бы тебе своим профессиональным надо...

Так я начала собирать видеоматериалы по возрождению Казанского собора...

Ты и большая группа твоих «братьев» Великим Постом на Крестопоклонной неделе отправились с «братским» визитом в Турцию... А меня благословили начать съемки в Казанском!

В то лето ты еще время от времени бывал на даче. На праздник Тихвинской иконы, когда в гостях у меня были на даче Олечка и журналист, ты тоже приехал, но как-то очень коротко и нервно. Тебе уже не хотелось бывать в храме, беседовать с батюшкой. А больше всего тебя злили разговоры о книгах С. Нилуса, о только что вышедшей тогда книге этого журналиста... Ты просил «не обсуждать больше эти темы».

Только один раз, когда мы гуляли вокруг развалин усадьбы Новикова, вокруг сохранившегося флигеля, мне удалось, кажется, пробиться в разговоре с тобой через блокировку психики? сознания? души? Я вспомнила, что остатки усадьбы уже принадлежат приходскому совету, общине храма. Можно, стало быть, отремонтировав его, начать создавать тут музей. А на этой базе – организовать методический центр православного просвещения, миссионерства и катехизации, с библиотекой, видеотекой, конференц-залом... Что ж, православные храмы в древности строили на месте языческих капищ, почему бы на месте масонской усадьбы и не создать такой центр!

Эта идея зацепила в тебе что-то. И мысль о том, что для начала надо провести конференцию, понравилась... Кто знает, кто знает.


*   *   *

Автоинспекторы называют БМВ-трешку «самолет» – за стремительную приемистость и скорость. Я ездила на ней быстро, но плохо. Боялась очень. И от страха гоняла так, что водители мерседесов и ауди уворачивались от меня, вылетая на обочины... Вечно эти бешеные гонки, с зажмуренными от ужаса глазами, продолжаться, конечно, не могли: в конце концов, я влетела-таки на даче, у самых ворот, на бугор. Влетела так, что все четыре колеса долго еще крутились в воздухе... Когда бугор откопали, оказалось, что глушитель – как корова языком...

Глебу очень понравилась наша дача. Он ведь видел ее тогда, когда это был еще лишь заросший мусорным кустарником и лопухом участок, очаровывающий только остатками «барского сада»... Теперь он с удовольствием осмотрел сад и огород, порадовался пруду, восхищался баней. Долго ходил из комнаты в комнату по дому. Потом нарезал целую плетенку шампиньонов под липами и лег спать. Как он не высыпался и уставал, мой бедный трудяга сын! По поводу оторванного глушителя Глеб махнул рукой так, как если бы в машине не хватало только прикуривателя. И он, действительно, сообразил сварить этот дорогущий иномарочный мощный глушак из двух хилых жигулевских!

За то время, пока я рассекала пространство на своем шестицилиндровом космическом корабле без глушителя, население окрестных деревень несколько пообвыкло к грохоту и реву и уже не пряталось по домам, ожидая ядерного взрыва. Батюшка уже не говорил звонарям: «Подожди, а то моя лягушонка в коробчонке скачет, звона не различишь!» Народ открыл рты от изумления, когда я подкатила к храму тихо, как на велосипеде. Батюшка тоже удивился нашему появлению на службе без предваряющего грома артподготовки... Взглянул на Глеба и заулыбался...

Я не знаю, о чем говорил священник с моим сыном... Я только видела, что он обнял его широченные плечи, повел на солею. Глеб приложился к Тихвинской... Когда мы вышли на паперть, Глебочка, мой толковый, разумный и рассудительный Глебочка сказал:

– Это только дураки на собственных ошибках учатся, а умным и чужих хватает. Мы не будем ждать крестов и испытаний... Надо воцерковляться, пожалуй! Что там, говоришь, по постным дням-то нельзя? Дай-ка я запишу лучше, чтобы все точно... И пискнула кнопочка ноутбука.

А когда уже в машине по дороге домой я завела свое обычное нытье на счет некрещеной внучки Верочки, Глеб сказал:

– Ну ладно, мам... Я и сам все понимаю, просто не знаю, как мне к жене подступиться. Но теперь батюшка вот в алтаре помолится... Там ведь все ему открывается?.. Вот-вот, батюшка, значит, войдет в свой «интернет» и скажет что и как...

Приближалась юбилейная дата. 4 ноября 1998 года – пятилетие со дня освящения Казанского Собора. Мы понимали, что завершить большой фильм нам никак не успеть. По совету друзей смонтировали маленький ролик – для телепередачи «Русский Дом». Короткий фильм сделать иногда гораздо трудней, чем длинный. Все время, остающееся от работы во ВГИКе, я проводила теперь в электронной монтажной.

Кое-кому из твоих «братьев» я рассказала о том своем страшном сне или видении; о том, что вычитала у Нилуса. Некоторые ужаснулись. И даже покинули ложу. Другие ушли в июне, ушли из-за того, что считали безнравственным твое «многоженство». Кое-кто был возмущен тем, что тебя снова избрали «Великим». Самым поразительным был уход одного из тех, кого ты считал самыми преданными и надежными соратниками. Этот «брат» был неверующим, некрещеным человеком и ушел как-то резко, странно, без объяснения мотивов. Просто взял и ушел!




НА ИСПОВЕДЬ К БОГУ


Узнав об уходе из ложи некоторых братьев, батюшка сказал:

– Вот видишь, много, очень много молитвенников за Россию! По их молитвам богоборческие организации всегда разваливались, и эта развалится! А тебе, Господь, конечно, тяжкие испытания попускает... Но ведь смотри-ка, помощь-то какая от Него идет! Словно подушками тебя со всех сторон обложил – как дитя малое, неразумное: и Олечку послал, и других православных! А чудеса какие для укрепления твоего?! Не у всех, чай, Казанская-то просветляется и подновляется... но мы воли Его не знаем... Может, и кресты еще будут, а может – и чудеса...

Во второй половине сентября во ВГИКе мне предложили горящую бесплатную путевку в один из лучших сочинских санаториев, да еще и денег на билет от профкома дали.

В Сочи стояла летняя жара, теплое море было спокойно, а пляж уже почти пуст. Двухкомнатный «люкс» с балконом, видом на море и на дендрарий я делила с симпатичной девчушкой Леной. Одно только и волновало меня – как ты там живешь в нашей квартире с Васей и лимоном, не подведешь ли меня, не бросишь ли их?

Начались интенсивные санаторные процедуры. Я пришла в здание, где должна была принимать успокоительные ванны, в майке с вырезом, открывающим нательный крестик. Вдруг сзади, снизу кто-то обнял меня уютно, ласково! Я повернулась и увидела крохотную, кругленькую, как мягкая игрушка, – женщину. Она улыбалась мне доверчиво и как-то простодушно, тоже по-детски:

– А это ко мне, – заявила в окошко регистратуры, – все, что с крестиками, православные верующие – ко мне!

Видя мое недоумение, пояснила:

– Вы же в Бога веруете? В Господа нашего Иисуса Христа? Вот Он вас ко мне и посылает, чтоб не просто так в ванне лежать, а с верой и молитвой лечиться! От недугов – и телесных, и духовных. Пойдемте, пойдемте, что время-то терять? Кто знает, сколько его у нас здесь на молитву отпущено? Читайте «Отче наш», читайте, пока я ванночку готовлю!

Удивительнейшим человеком оказалась эта Ника! Никогда еще в жизни не встречала я людей с такой простой, искренней и детской верой, с таким чистым и добрым сердцем, будто излучающим кротость и теплоту. Каждый день я ходила к ней на процедуру, и мы вместе молились, а потом, полеживая в ванне, я слушала дивные Никины рассказы. Заботливо проверяя температуру воды и подворачивая краны своей мягкой, распухшей от такой работы игрушечной ручкой, она глядела на меня наивными, золотистыми глазами и говорила, говорила...

Она печалилась, как тяжело приходится монахам в монастыре Новый Афон, куда из-за грузинско-абхазского конфликта и хлеба-то не провезешь, и книг православных не доставишь... О своем духовнике рассказывала, как молится он о ней и о ее близких. Потом поведала, как муж ее сестры, некрещеный человек, военный, в сатанинскую секту какую-то попал, и она, Ника и сестра ее молились за этого погибающего и не могли ничего поделать. А батюшка, иеромонах Геннадий так молился, даже в затвор ушел! И что же? Ведь услышал, услышал Господь молитву монашескую! Вышел в конце концов муж сестры из этой секты, совсем вышел и крестился уже. А теперь повенчаться обещает!

Путевка кончилась 1 ноября, и я возвращалась домой. Ника примчалась к поезду меня провожать! В ее руках был огромнейший букет из лавровых веток:

– От нашей Иверской иконы – Казанской. В честь юбилея без лавров нельзя! – сказала Ника.

Еще она просила передать небольшую посылку сестре. Как-то очень смутил меня приличный по объему сверток, про который Ника сказала, что это мне – постная домашняя стряпня – на дорогу!

К этому свертку я так и не притронулась. Мне казалось, что лучше отдать его все же тем, кто меня встретит... Ты помнишь, конечно, то потрясение, которое все мы испытали на вокзале? Я искала глазами в толпе незнакомую, но чем-нибудь похожую на Нику женщину... А к нам с тобой подошла наша близкая подруга! Так вот в чем разгадка таинственного ухода из ложи (действительно, из секты сатанинской) ее мужа, того самого твоего «брата», от которого меньше всего можно было бы ждать такого поступка! Батюшки Геннадия молитвы!

Очевидно, надо быть очень-очень неверующим человеком, точнее очень верующим атеистом, чтобы посчитать все это – случайностью... Конечно, ты равнодушным к этой истории не остался – был удивлен и задумчив... Но и только!

...Я так уже привыкла к тому, что Глеб редко звонит... «Ну, что поделаешь, – утешала я себя, как все, наверное, матери женатых сыновей, – у него семья, ребеночек, а уж я как-нибудь...» И вдруг Глеб стал звонить почти каждый день! Стал часто заезжать и ко мне, и даже к бабушке, живущей за городом... Казалось, надо радоваться. Тем более что и объяснение этому было – твой уход. На все вопросы о семье сын отвечал, что все, мол, нормально... Нет, я не радовалась! Я тревожно ожидала какого-то серьезного разговора...

Ты помнишь нашу беседу втроем: сын, ты и я? Ты молчаливо поддерживал Глеба, а я уговаривала вернуться в семью. Но ты ни от кого теперь, кроме меня, не узнаешь о тех разговорах, которые были у меня с Глебом без тебя...

Мой сын все делал ответственно и основательно. Воцерковлялся он сразу с поста, а на первую исповедь собирался ехать к моему батюшке в Тихвинский – в Рождественский сочельник. Глеб даже грехи свои записывал «конструктивно» – по православной книжке, в специальную тетрадку с таблицей и «шифрами». Я думаю, что в его рабочем компьютере остался особый файл-с грехами...

Наступал Новый год. Мы решили не прерывать поста в новогоднюю ночь, не пить, не смотреть телевизор, не сидеть за столом. Мы придумали себе необычный праздник: ездить по друзьям на машине, поздравлять, дарить маленькие подарки и, ссылаясь на то, что «мы за рулем, причем, все за одним», не задерживаться за накрытыми столами.

С кем ты встречал тот Новый год, не знаю. А наша программа удалась на славу! Мы действительно и сами повеселились, и людей порадовали, и поста не нарушили! Мчась по совершенно пустому шоссе, радовались тому, что летим по «зеленой волне»:

– Смотри, смотри, мама, ни одного красного светофора! Вот как год у нас с тобой начинается! Я думаю, в этом году и у тебя, и у меня все устроится! Это будет наш самый счастливый год!

В конце концов, я устала и задремала в машине после очередного визита. Открыла глаза: надо мной уже открытая пасть «ракушки», и сын смеется:

– Где же это ты все-таки втихаря наклюкалась? Здесь досыпать-то будешь, или, может, домой пойдем?

Проснулись мы оба около полудня, сползлись в халатах на кухню и уселись пить кофе. Завтрак плавно переходил в обед или ужин, и мы так и не поднимались из-за стола, проговорили допоздна...

Глеб как будто чувствовал, что это – наш последний разговор... Он выговаривался так искренне, так откровенно и прямодушно, словно знал, что не успеет высказать все это у аналоя... Я так много услышала от него о тех годах его жизни, которые прошли без меня... Оказывается, он сейчас снова с Настей, с той нашей любимой Настей, с которой дружил с восьмого класса. Потом на втором курсе института они по-глупому рассорились, и Настя срочно вышла замуж. Глеб тогда с ума сходил от горя, а потом тоже женился. Теперь Настя с двумя маленькими сыновьями живет одна, и Глеб строил свои планы...

Он говорил, что не чувствует своей вины перед женой, что расстались они не по его, а по ее инициативе. Жене всегда было мало денег, ей казалась плохой и неудобной та квартира, которую мы купили Глебу, она заставила его требовать отдать им мое жилье... А вот Верочка!..

– Мам, я ведь и назвал ее так, как ты хотела, самым твоим любимым именем! Все эти годы я просил жену поехать с Верочкой на дачу и окрестить ее в сельском храме, у Тихвинской! Но жена-то сама крестилась недавно и все твердит, что «у ребенка должен быть сознательный выбор!»

Говорили мы с сыном и о тебе, разумеется. Глеб снова уверял меня, что ты ведешь себя просто как взбунтовавшийся подросток. Он умолял меня терпеть и прощать. Он очень-очень любил тебя, он в тебя верил... Глеб рассказывал мне о своих друзьях, бывших одноклассниках, которых я помнила еще детьми, об однокурсниках и коллегах, с которыми вместе работает... Благодаря тому последнему разговору, я знала, кого через пять дней звать на поминки... Кому раздавать его аппаратуру, рубашки, дискеты... Бедный мой мальчик как бы оставлял мне свое завещание.

– Верочку надо не только крестить, ее надо воспитывать в Боге, а то получится, как со мной... Я только сейчас начинаю понимать, что жил неправильно, и знаю теперь, как надо мне учиться жить...

На следующий день он позвонил мне с утра и сказал, что плохо себя чувствует, что вызвал «скорую» и просил не беспокоиться: просто давление подскочило из-за слякотной погоды. Когда ты пригнал, наконец,, машину, я не дала тебе даже раздеться – мы поехали за Глебом и привезли его домой. Еще одна «скорая». Укол «магнезии», веселая шутка врача, шлепнувшего его по широченной спине:

– Пустяки! Такой малый жить будет!

Глеб заснул после укола, а я не спала. Я бегала всю ночь смотреть, как он спит, и слушать, как он дышит. К утру нам с тобой как-то не понравилось его дыхание. Мы позвонили знакомому врачу, твоему «брату» и попросили приехать, а тот велел немедленно вызывать снова «скорую».

Врач этой третьей «скорой» пытался уже реанимировать нашего мальчика... Он открыл ему глаз, проверяя реакцию зрачка. Мне казалось, что сын видит меня. Но тут с елки, прямо на роговицу, упала иголка. Глаз остался неподвижным...

Сын остывал у меня на руках. Я молилась, я гладила его по лицу, по плотному мускулистому телу, я плакала и не видела, не понимала ничего, вокруг нас с Глебом, происходящего... Я только смутно помню, что приходили какие-то люди, милиция, наш друг уложил Глебочку на стол, и обмыл его, и стал читать Псалтирь...

Мой единственный сын Глеб родился 5 июля 1970 года и умер 3 января 1999 года... Я все время вижу эти два кадра: голенького, крохотного его заворачивают в простынку... 15.20... Такого же голенького... Большого, крепкого, мускулистого его заворачивают в простынку... 10.40...

И между этими двумя кадрами – вся моя жизнь. Вся – потому что до рождения Глеба я была каким-то почти бессмысленным существом, невероятно активным, куда-то рвущимся, но все же бессмысленным. А сейчас жизнь кончилась. Осталось ее осмысление.

Я смотрела на мир через залитые слезами очки и смутно различала какие-то расплывающиеся пятна. То же самое, видимо, было и в моей голове, и в душе, и в сердце... Зачем мы с тобой ходили в милицию и что там объясняли? Кто и когда звонил в Казанский Собор? Что я делала все это время до похорон? Почему приехали в храм, где всю ночь стоял гроб, мои студенты? В чем лежал Глебочка, и кто выбирал ему костюм? Я помню только голос Олечки в хоре, да иконку «Споручница грешных» на его белых холодных руках... И еще, я помню, кто-то из батюшек сказал мне, что Глеб слова своего не нарушил – он предстал на исповедь перед Господом в Рождественский сочельник. Как и обещал...

Мой мальчик был таким обязательным и надежным... Он всегда держал свое слово.

Девять дней... Сорок дней... Как робот, в каком-то автоматическом режиме я ходила на работу, как-то занималась со студентами. В спокойствии, достигнутом с помощью антидепрессантов, я беседовала с психотерапевтом, но главное – читала вечерами Псалтирь. Изо дня в день, кафизму за кафизмой, по специальному правилу молитвы за усопших. Я не думала, что кто-то заставил или уговорил тебя ночевать дома: мне даже в голову не пришло, что это временно.

Мы почти не виделись с тобой и не разговаривали – ты являлся только на ночлег... С чего этот дикий ор начался? Я что-нибудь спросила?

– Ты что же думаешь, что я вернулся?!!

– ...? – Я не знала, что отвечать, я только смотрела с недоумением и жалостью.

– Да, я – сатана, я – сатана!!! – Ты кричал в каком-то истерическом бешенстве, в исступлении и совершенно необъяснимой агрессии.

– Я не вернусь, я не вернусь никогда! Потому что я никогда не брошу масонство! Я не могу это бросить, не могу! Это десять лет моей жизни! С «братством» связаны все мои коммерческие проекты! Только батюшки будут решать, прав я или нет! Не ты, а батюшки! И даже не батюшки, а Бог!

Не помню, что я на это ответила. Вероятнее всего – ничего. Что-то произошло во мне в этот момент. Я перестала пить психотропные таблетки, я никогда больше не пыталась образумить тебя и вернуть. Я почти не плачу с того дня. Скорбь моя и боль, и траур по так рано и странно ушедшему сыну – остались... А за тебя с тех пор я только молюсь. Я знаю, что, действительно, Господь все Сам управит и надеюсь на Его милость и к тебе, и ко мне...


*   *   *

В том году Православный Кинофестиваль «Витязь» проводился в Смоленске. Уезжая, я снова оставляла дом на твое попечение.

Огромный и прекрасный Троицкий Собор Смоленска был полон. На специальном возвышении со ступеньками, чтобы можно было приложиться, сияет дивной красотой чудотворная Одигитрия – Смоленская Икона Божией Матери – Путеводительница.

Ты помнишь ту крохотную, нарядную, деревенскую церковку Смоленской Божией Матери с прудиком, погостом и развесистыми ветлами в селе Кривцы|? Мимо нее мы раньше, до открытия новой трассы, ездили на дачу. Помнишь, как иногда заходили в нее подать записки, поставить свечки? Как-то на Троицу мы и Глеба с Ирой в эту церковку завели. Внутри все было убрано березками. Как в лес попали! Старушки в белых платочках совали нам в руки мягкие, невесомые, пахнущие русской печкой, просфоры...

Во всех машинах, которые мы с тобой поменяли, наверное, уже десяток – у меня всегда где-нибудь пристроена была Смоленская – малюсенькая, с коробок, но очень красивая. Для меня, облетевшей и изъездившей полмира, постоянно привыкшей относиться к дому, как к сладостному короткому отдыху между длинными командировками, – икона Смоленской Божией Матери, Путеводительница, Покровительница всех странствующих и путешествующих – особая икона.

Когда подошла моя очередь подняться к Одигитрии, я, затаив дыхание, мысленно попросила Матерь Божию, через этот ее чудотворный образ, только об одном – избавить меня от неведения... Я приложилась к иконе, чувствуя какое-то невыразимое волнение. Было удивительное ощущение того, что я как будто вспомнить что-то должна, о чем-то подумать... Но начинался Крестный ход к памятнику Святым Кириллу и Мефодию. Водоворот наших, фестивальных, знакомых людей увлек меня к выходу из храма. Стал накрапывать теплый дождик. Потом меня попросили срочно вернуться в гостиницу: я была редактором «Спутника Кинофестиваля», и надо было немедленно делать очередной выпуск...

В этой напряженной работе над ежедневными номерами «Спутника» промелькнули незаметно дни до Троицы. Я все время помнила о том удивительном и непонятном чувстве, испытанном у Чудотворной, и мечтала снова встретиться с ней. Наши готовились к причастию, постились. Я досадовала на то, что в этой круговерти со «Спутником» мне явно не попасть на исповедь, не будет времени вычитывать Правила. Зато я твердо решила про себя: что бы там ни происходило, ничто не заставит меня пропустить праздничную службу. На Троицу я просто обязана быть у Смоленской! Я что-то должна понять!

И опять было тесно в огромном Соборе. Море цветов, березовые венки на окладах. Запах леса и трав, дивный, ни с чем не сравнимый, аромат Троицы. И опять я долго стояла в очереди, чтобы приложиться к Одигитрии. На этот раз я уже просила Матерь Божию растолковать мне то мое невыясненное смятение. Я приложилась к образу, и чувство какой-то загадки, которая вот-вот разрешится, заполнило, захватило меня с такой силой, что я просто не могла дольше оставаться на службе. Ноги сами вынесли меня из Собора...

Я стояла на паперти, ничего не понимая, и видела прямо перед собой сплошную стену густо цветущей сирени, окаймлявшую храм... Не знаю даже, как описать тебе то, что случилось дальше... Я почти убеждена в том, что ты никогда не сможешь в это поверить! Может быть, существуют какие-нибудь материалистические варианты истолкования происшедшего? Может быть, это тот самый «инсайд», о котором мы с тобой когда-то писали? Может быть, это оттого, что я всю жизнь делаю кино и постоянно напряженно всматриваюсь в экран? А может быть, это сказались какие-то из тех ужасных таблеток, которые я глотала то по дурости, а то по предписанию врачей? Крыша поехала?

Среди сплошных лиловых пирамидок сирени, где-то в черноте листвы, я, как на экране монтажного стола или домашнего видео, вдруг совершенно отчетливо увидела изображение... Описывать подробно это омерзительное зрелище я не берусь: для этого надо быть репортером журнала «Плэйбой» или еще какой-нибудь порнухи... Словом, картинка показывала мне тебя... и мою крестницу Вику... А достоверность и документальность кадра подтверждал плед! Да-да, тот самый плед, который мы с мамой подарили тебе на день рождения перед самым твоим уходом...

Кино было явно затянуто, а «точка съемки» – непристойна. Даже для порно! Мне противно стало досматривать его до конца. К тому же я была абсолютно уверена в том, что смотрю не «хронику», а «прямой репортаж»...

С чем сравнить это чувство легкости, простоты и пустоты, которое заполнило меня? «Гнойник прорвался!» – скажет потом батюшка... Наверное, так чувствуют себя зэки, выходящие из зоны без вещей, без паспортов, без надежды на лучшее, но уже вдыхающие запах свободы... Я с трудом пробиралась среди молящихся к очереди у Чудотворной. Поднимаясь по лестнице, споткнулась и больно ударилась коленками о последнюю приступочку... Вспомнилось, почему-то, как сильно стукнулись лбами – сначала я, а потом и ты – о низкий свод галереи, ведущей к гробнице Святого Георгия Победоносца, в Георгиевском соборе в Лидде, в Святой Земле.

Кажется, даже слез не было. Я от всего сердца благодарила Матерь Божию за милость ко мне, грешной, за освобождение от страхов неведения, от греха ревности и злобы. Вика – не соперница. Это совершенно что-то другое: иное поколение, иная цивилизация даже...

В Москву мы возвращались большой компанией, целым автобусом, оживленно обсуждая фестивальные события, встречи, фильмы, разговоры. Пели песни и молитвы... О своих собственных делах и открытиях я задумалась только тогда, когда вошла в квартиру, выслушала скандальные вопли кота и увидела свою, завядшую от твоей заботы рассаду перцев, физалиса, помидор.

Было абсолютно ясно, что никогда в жизни ты не сможешь поверить в то, что произошло на самом деле. Пытаться рассказать тебе всю правду – бессмысленно и глупо... Вот тогда-то и пришла мне в голову мысль соврать тебе про видеокассеты, якобы добытые одним из моих друзей в недрах ФСБ. А эта сказка была такой нелепой, неправдоподобной и смешной... Прости меня, пожалуйста! Но как иначе я могла бы объяснить тебе ту подлинную, совершенно документальную картинку, которую я видела? Я позвонила тебе в офис и выдала эту идиотскую версию.

Ты поверил в могущество родных спецслужб и, действительно, многократно доказанную надежность моих друзей. Ты знал, что я редко вру. Ты хладнокровно просчитал порядочность и житейскую мудрость своих «братьев» и их жен, моих подруг, которые все видели, все знали, но не единым словом никогда не намекали мне на подлинную героиню твоего романа? А может быть, описанная мной картинка была уж очень достоверна и правдива и не оставляла никаких сомнений в том, что это было мной на самом деле увидено, увидено так, как позволяет только видео?

Я думаю, что теперь, прочитав это все, и ты, и Вика успокоитесь. Вы ведь боитесь ФСБ, людей, их суда, их приговора. В чудо Божие не верите! И ни Суда, ни Приговора Сил Небесных не страшитесь! Для вас все это – «заморочки» Православных...

Ты примчался через полчаса после моего звонка. Ты не собирался просить прощения и оправдываться. А я вовсе и не ждала этого. Меня занимал совершенно другой вопрос.

– Саша же – «Великий Секретарь». Он – единственный, кто знает языки и дипломатический протокол, кто разбирается в масонских делах и ритуалах лучше тебя... Ты только на него и опирался – в переписке, во встречах и переговорах! Он был всегда твоим бессменным переводчиком, а главное – надежным другом! Как ты смотрел ему в глаза все это время?!! Ведь не неделю, и не месяц – год? Два? Больше? Хороши ваши «братские связи» и «братская любовь»!..

Ты молчал... Ты не хотел разговаривать и отвечать на все эти вопросы. Ты заспешил смотаться. А я пошла к телефону.

Саша, «Вольный каменщик Саша» сразил меня наповал!

– А как ты узнала? – спросил он грустно и устало, без эмоций. На мой совершенно неправдоподобный бред про ФСБ – тоже никакой реакции... Стало абсолютно ясно, что он все-все знает! И позволяет себя дурачить???

– Ну а что же я мог сделать, по-твоему? А ребенок? Скандалить? Выгнать ее? Развестись? Но малышу нужна сейчас семья... Даже такая!

– А как же ты со своим "братом"-то общаешься? Опекаешь его!

– Две надежды у меня оставалось, две! Я понимаю, как это глупо и смешно, но оставалась надежда на то, что это только чудится мне, что я ошибаюсь... Во-первых. А во-вторых, глядя на них, я все надеялся, что когда-то в ком-то из них проснется совесть... Я своим молчанием давал им шанс опомниться.. А теперь не знаю... Посмотрим...

Через какие-нибудь полчаса зазвонил телефон, и я услышала дикий викин вой, визг, ор:

– Я тебя проклинаю! Ты мне – никто! Я в католичество перекрещусь! Я тебе самых ужасных крестов желаю!

– А страшнее моих крестов, уже полученных, бывают?

– Я убью, я уничтожу тебя! Я тебя ненавижу и проклинаю, проклинаю! Ты разрушила мою семью! Семья для меня, это – свято! Я проклинаю тебя!!!

Мне и в самом деле стало не по себе. Я положила трубку, а в ушах все продолжал свербеть этот визг...

На следующий день ты и Саша улетели в Америку. Я знала, что вам не миновать разговора. Я молилась за тебя, за крестника Алешу, за Сашу, заповедавшего его мне молиться за него, я молилась за крестницу – как за болящую... Я все перебрала в своей памяти, все отношения с Викой, стараясь найти в них те случаи, когда могла ненароком обидеть, огорчить ее. Естественно, находила! Все мои «воспитательные приемы» были слишком грубы... Так нельзя! Я позвонила Вике, чтобы попытаться поговорить с ней по-хорошему...

– Ты не знаешь меня! Я очень жестокая женщина! – Заявила она, не дав мне выговорить заготовленные фразы... – Я – свободный человек и никто не вправе мне указывать! Я сама буду решать, что мне делать и как жить! Не пытайся меня разжалобить! Я не виновата в том, что твой муж никогда тебя не любил, всю жизнь тебе изменял и терпел тебя только из-за твоих денег! Я не могу его заставить вернуться к тебе, потому что он меня любит! Что я могу сделать, если все меня любят?! И за Сашку не беспокойся: он сам все это заслужил! Я теперь очень богатая женщина, я две тысячи баксов в месяц получаю и могу сама воспитать своего ребенка!..

– Но как же можно сделать его сиротой? При живом отце!..

– Это не тебе решать! Хватит читать мне морали! Не лезь в мою жизнь!!!

Я заплакала и уронила трубку. Я пошла к иконам... Ухо ломило от феминистского «промывания».

Меня всегда считали общительным, контактным, коммуникабельным человеком. По-русски это называется короче – «болтушка». Каких только женских жизней не повидала я на своем веку, каких только не выслушала историй! Счастливых женщин мне встретилось очень, очень мало, а везучих, с легкой судьбой, без раны душевной – я никогда еще не видела, пожалуй, если не считать совсем молоденьких девчушек. И все же самыми разнесчастными. Богом забытыми, обездоленными бабами кажутся мне феминистки.

Викиным кумиром была Маша Арбатова. Может быть, я ошибаюсь, но эта обреченность и ограниченность проявляется во всех феминистках, с которыми приходилось мне пересекаться. Они могут быть смешными и самодовольными, изо всех сил пытающимися убедить себя и окружающих, что не являются одинокими и страдающими от одиночества... Их – большинство. Это те, которых ведут за собой «вожди». Могут встречаться феминистки очень умные, самоуверенные, на первый взгляд, по их же терминологии – «самодостаточные», «самореализовавшиеся» и «успешные». Это «вожди», а вождей всегда мало. Их-то ущербность не всегда бросается в глаза. У них часто есть и мужья, и дети... Зачем же тогда они пасут вокруг себя стада преданных и завороженных, покорных их воле, загипнотизированных – обездоленных, лишенных женского счастья? Сама их борьба за права человека, подразумевает определенные сомнения в том, что женщина – «тоже человек»... (38).

– А человек ли? – Сколько раз спрашивала я этих самых феминисток – француженок, англичанок, полек. – Ведь на вашем же языке «человек» означает «мужчина», да и на нашем древнем – тоже! «Права человека» по отношению к женщинам и звучит-то дико, требует пояснения...И выслушивала бурю штампованных упреков в том, что, мол, это во мне следы убогого патриархального сознания, пережитки сталинизма, тоталитарного мышления, недоразвитость, дремучая азиатская нецивилизованность и прочее – в таком же ключе...

И сколько раз я пыталась опровергнуть их доводы – их же национальные фольклором, сказками, эпосом. Чаще всего, кстати, не известным им самим... А они – «древние архетипы и мифологемы не сообразуются с требованиями индустриального общества, с социальным прогрессом человеческой цивилизации!» Ни Евангелия, ни Посланий я тогда еще не читала, а пыталась цитировать программный, на мой взгляд, антифеминистский «манифест» – «Укрощение строптивой»: наша сила – в нашей слабости...

Жены твоих «братьев» – нормальные, не замороченные ни Машей Арбатовой, ни «Женщинами России», обычные русские женщины, разделяли, в основном, мою точку зрения и объясняли Вике, что все эти политические игры по половому признаку – чушь и спекуляция тех, кто не может, не умеет реализовать себя в рамках, продиктованных нам самой природой. Даже в своих «мотивационных письмах» в «Grand Loge Femenine de France» мои подруги писали о том, что видят себя, прежде всего – помощницами своих мужей. А Вика писала иначе...

Такое ее письмо сохранилось в моей папке. Процитирую из него только несколько строк, сохраняя все орфографические и стилистические особенности подлинника:

«...Себя представляю по большей частью открытым и в достаточной степени компромиссным человеком. Люблю музыку, имею музыкальное образование, люблю поэзию и афоризмы, а также – политико-филосовские эссе. Хотелось бы быть внутренне удовлетворенной и раскованной, чувствовать вокруг себя умных и образованных, порядочных людей, от присутствия которых во многом зависит твоя гармония и мироощущение. Свободной себя чувствую, но понимаю на данном этапе свободу как возможность выбора для себя то, что необходимо».

Мне было стыдно за то, что слишком снисходительно воспринимали мы феминистки агрессивные идеи Вики... Мы, взрослые, точнее – старые тетки, считали все ее высказывания – «ошибками молодости»...

Батюшка мой из Тихвинского, которому я поведала всю эту историю, сказал:

– Вот видишь, как малое, кажущееся незначительным, зло, малый грех, порождает зло страшное и грехи смертные! Ты была плохой крестной матерью. Вот и попустил Господь по твоим грехам...

Когда вы с Сашей вернулись из Америки, поговорив, как я сразу почувствовала, по душам, мне поначалу показалось, что ты готов к покаянию. Ты говорил о своих грехах, вздыхал и выглядел таким кротким, несчастным. Ты даже что-то силился спросить, мол, если Саша примет Вику в дом, то... Я не хотела дослушивать этого вопроса, а тем более отвечать на него! Я увидела, что это все – не то, не то, что ничего пока в тебе не переменилось. Ты на самом деле не каялся – я ошибалась! Ты был просто перепуган! От страха до покаяния – дорога бывает очень длинной...

Вот когда пригодились тебе друзья из Комитета Молодежных Организаций бывшие комсомольцы! Именно с ними ты все пытался затевать «коммерческие программы». В здании бывшего ЦК комсомола, оттяпанного в смутное время начала 90-х Станкевичем, находился твой «офис» – т.е. у них под крышей. Сами они называются каким-то объединением или движением и зарабатывают деньги имиджмейкерством. Разрабатывают «избирательные программы». Говорят, именно они вместо Собчака Яковлева в Питере посадили в высокое кресло. Так вот эти-то комсомольцы и занялись, оказывается, судьбой бедной Вики! Она тоже теперь – имиджмейкер! И отправилась избирать в губернаторы Ярославля того, кто уже сидел в этом кресле. Ребенка отвезла, естественно, туда же. Сдала родителям.

Саша остался один. Он, еще до конца не оправившийся от той трагедии, когда лишился и сестры, и матери, особенно тяжело переживал свое одиночество. Алеша был единственным родным существом на всем белом свете, а его увезли и, по-видимому, навсегда... Саша говорил мне о том, что здесь, в Москве, малыш ходил в хороший садик, что его пора бы готовить к школе, причем, к школе какой-нибудь английской... А что ждет его в саду моторного завода?.. По его лицу текли крупные слезы, но он их не замечал, не вытирал, и они скатывались, оставляя следы на рубашке, падали на его крупные волосатые руки.

Никогда в жизни я не видела так плачущего мужика. Когда Глеб рассказывал мне о своих обидах, и глаза его начинали поблескивать, а нос краснел, он уходил в ванную и возвращался оттуда умытым и победившим свои слезы.

Когда Глеб умер, плакал мой бывший сокурсник. Но я не помню его слез, а помню только, что почувствовала дрожь от сдерживаемых рыданий в его руках, поднимавших меня от тела сына. Ты плачешь всегда, как ребенок, искривив губы, всхлипывая и шмыгая носом. Ты плачешь часто и только от жалости к себе, потерпев очередную неудачу, требуя снисхождения к своей слабости.

Сашу было жалко, нестерпимо жалко, именно потому, что он не просил жалости и не жалел себя. Он страдал, чувствуя невозможность защитить своего маленького сына, он печалился о его судьбе. Он говорил о том, что мы – взрослые, даже старые уже люди, как-нибудь, да переживем случившееся: ты и Вика, возможно, действительно, любите друг друга и будете счастливы, меня спасет и защитит вера в Бога, он – Саша – тоже когда-нибудь еще устроит свою жизнь... А Алеша? Чем обернется в его судьбе сиротство, разлука с родным отцом?

Было невыносимо больно слушать Сашу, смотреть на то, как он, мотнув своей большой, лысой, умной головой, стряхивает слезы, как мух отгоняя... Чем я могла его утешить? Как успокоить и вселить надежду? И я стала говорить о том, что Алеша крещеный, что есть у него свой Ангел Хранитель, что Господь Бог все видит и защитит безгрешного младенца лучше и надежнее, Чем мы, слабые, глупые и грешные люди...

Саша рассказывал, перебивая меня, как водил малыша к причастию, и том, что Алеша любит ходить в храм и умеет молиться... Но дальше начинался такой бред! Знакомый до отвращения, обычный и пошлый, как страницы «МК», интеллигентский бред о том, что Бог – это хорошо, а церковь тут ни при чем. Его, Сашина душа, не выносит, мол, никакого экстремизма, а «православный фанатизм...» Ну, и так далее, в том же духе...

– На Бога надейся, а сам не плошай! Бог – он тоже через людей действует! Именно веря в Бога, я и должен пока оставаться в ложе, контролировать ситуацию и иметь хоть какую-то информацию о том, что они делают с моим сыном. Как ты можешь серьезно предлагать мне эгоистическую и не мужскую позицию? Разве это по совести – уйти, спасать себя и свою душу, уйти и бросить в их грязных лапах невинную душу маленького ребенка?! Я – отец! Я отвечаю за судьбу своего сына и перед Богом, и перед людьми! Я должен не о себе сейчас думать, а об Алеше! Мне трудно оставаться «правой рукой» человека, совершающего такую низость, мне омерзительно все, что связано с ним и «организацией», дающей этим подонкам средства к существованию! Но я должен, должен терпеть еще и еще, как терпел эти два года... Ради сына! Я буду терпеть! Я ничем не выдам своего истинного отношения к «Великому Мастеру», я стисну зубы и буду молчать... Я буду ждать и надеяться на Высшую Справедливость...

Я слушала его, не перебивая. Что надо было опровергать и что доказывать? Бедный, бедный «Штирлиц в тылу врага»! Чем я могу ему помочь, если Господь пока не дал ему веры?


*   *   *

7 июня вновь случилось ужасное. Погибла под колесами автомобиля моя двоюродная сестра Саша. Это был день третьего Обретения главы Иоанна Крестителя. Всю жизнь Сашенька моя молилась этому святому, потому что первый ее ребеночек умер в десятимесячном возрасте некрещеным. И от сестрички моей любимой тоже, фактически осталась одна только изуродованная голова...

Нет у меня родных – ни сестры, ни брата. Зато сколько я себя помню, в детстве всегда рядом со мной была Саша. Наши отцы, родные братья, жили в поселке Вешняки. Это сейчас на том месте, в десяти минутах ходьбы от нынешнего моего дома, стоят многоэтажные корпуса и шумят, вылезая на поверхность, поезда метро. Тогда, во времена нашего детства, рубленый дом с дровяными печками утопал в тени раскидистых старых яблонь, а Коммунистическая улица после дождей была непролазно грязной.

Я помню нашу плетеную ивовую корзинку-коляску, одну на двоих. Саша была на три месяца младше меня, меньше, а главное, – гораздо спокойней и тише. Наверное, мы росли, как двойняшки, где один в паре всегда командует, а второй подчиняется. Во всяком случае, внешне все выглядело именно так: взрослые считали меня лидером, горластым главарем, автором и инициатором всех проказ, провокатором всех ссор и драк, а Сашу, соответственно – ведомой, подчиненной, безответной и вечно мною обижаемой. На самом деле наши отношения были гораздо сложней.

Саша, например, постоянно мешала мне врать и хвастаться. Когда неуемная моя фантазия, действительно, позволявшая верховодить в игре, пересекала какую-то мне неведомую, но различимую ей грань, она меня не просто останавливала, а как бы «подставляла». Рассказываю я, скажем, о том, как на нашего трусоватого Дружка напали собаки и начинаю постепенно преувеличивать нашу героическую отвагу, захлебываясь вниманием публики:

– Мы с Сашкой – раз! Раз! Всех восьмерых собачищ за загривки – и в снег! Мордами!..

– Три. – Тихо, но значимо закладывает меня моя тень, – три собаки лаяли, а одна кусалась... Мы их снежками...

Выкатываем мы вдвоем через узкую калитку огромный мужской велосипед и я, наслаждаясь тем, что окружающие забывают от удивления и зависти подтянуть сопли, провозглашаю:

– Нам с Сашкой этот велосипед взрослый специально купили, чтобы мы могли в гонках участвовать!..

– Юркин велосипед, потому что в армию забрали... Мы на него только с забора залезаем, а слезать не умеем. И козу чуть не переехали...

Дралась Саша тоже лучше, поскольку была как-то ловчее и стремительней. После всех наших ссор мириться первой шла я. Мне почему-то всегда тяжелее было оставаться одной и долго обижаться. Когда нас разлучали, отправив, например, по разным пионерским лагерям, я, кажется, скучала без Саши больше, чем она без меня. А в то же время... Никто из взрослых не мог успокоить Сашу, когда у нее болели уши, а я могла. И рыбий жир она соглашалась пить только по моей команде и при моем непосредственном участии в этом, повальном тогда, издевательстве взрослых над беззащитными детьми. Другим кошмаром нашего детства, в котором не существовало еще колготок, были толстые «с начесом» китайские штаны «Дружба». Обе наши мамы знали, что воткнуть тоненькую Сашу в эти жуткие штаны можно было, только выдержав предварительно бой со мной, и победно натянув сначала на меня – аналогичные.

Потом, после восьмого класса, я поступила в Абрамцевское художественное училище, уехала из дома, и наши встречи стали совсем редки, но зато мы писали друг другу длинные письма, где делились самыми важными секретами. Когда начались институты, работы, замужества, дети, мы уже не писали писем, виделись и перезванивались от случая к случаю, но все равно знали друг про друга все-все...

Ты помнишь, наверное, что самый последний квартирный обмен, в результате которого мы с Сашей оказались на расстоянии десяти минут ходьбы пешком друг от друга – нашла именно она? Но зато ты вряд ли помнишь, хотя я и рассказывала, о том, что на исповедь впервые привела Сашу я. Ее батюшка «замучил» до слез. И с этой самой первой исповеди Саша стала верующим человеком. Я еще десять лет спустя все бегала на исповеди и к причастию, как на что-то нужное, но не самое существенное в жизни. А моя сестра читала православные книги, ходила в храм каждое воскресенье и по праздникам, соблюдала посты и постные дни...

Снова стали мы как в детстве «двойняшками» только тогда, когда после Святой Земли я начала идти к вере... Саша помогала мне всеми своими книгами, всем сердцем и душой, а главное – молитвой. И как же она, бедная, страдала, плакала, просила у меня прощения, когда ты сделал ее своей сообщницей и лгуньей! Ты помнишь?

Квартиру, в которой ты поселил своего сына Гену, ты снял у Саши! Ты запугал ее, доверчивую и жалостливую мою сестру тем, что я, мол, мегера такая, никогда этого не пойму, и единственный способ сохранения мира в нашей семье – сделать из этого тайну. Когда ты ушел, Саша посчитала себя виновницей случившегося! Она все твердила, что причиной всему – ложь, а она, сестра моя, способствовала этой лжи, была ее соучастницей.

Я рассказала тебе о гибели Саши по телефону... Ты как будто бы даже и на похороны собирался, но не нашел времени ее проводить... Жаль! Она ведь была всегда добра к тебе, так хотела помочь и помогала... Как не хватает ее теперь мне! Единственное, что меня утешает – надежда на ее молитвенное заступничество уже не здесь, а у Престола...

И вот еще что. Я никогда не говорила тебе о том, что моя, всегда такая доброжелательная к людям, двоюродная сестра, моя покойная Сашенька, хотя и любила тебя всем сердцем, хотя и сочувствовала твоему терпению буйного моего нрава – частенько называла тебя – «Молчалин»...

...А потом ты снова меня обманул. И как! Обещал поехать со мной на кладбище и помочь поставить Глебу оградку на могилу... Позвонил накануне поздно, ночью уже, сказал, что занят и исчез совсем. Я не знаю, где ты был – в Ярославль ли уехал, на Кипр ли снова отдыхать...

3 июля, когда исполнилось полгода со дня смерти Глеба, за день до его дня рождения, мы поехали на кладбище с приятелем оператором. На метро, потом на маршрутке. Добирались долго. Мы и панихиду отслужили, и на могилку сходили. И для фильма о Казанском соборе сняли целый эпизод про этот храм в Ракитках, приписной к Казанскому...

Когда возвращались уже, подходили к воротам, неожиданно встретились с Олечкой! Оказывается, матушки из причта привезли цветы для могилы монахинь, перезахороненных здесь. Нетленные мощи сестер обнаружились при строительстве торгового центра на Манежной, где был в XV веке монастырь.

В Казанский собор нас подвезли на служебной храмовой машине. Купили кагора, за пирожками сбегали и в трапезной вместе с батюшками, с причтом помянули Глебочку. Как-то очень тепло и светло было за этим поминальным столом....


*   *   *

Приближался Успенский пост, а там и праздник Успения Божьей Матери – престол Пюхтицкого Успенского женского монастыря.

При моей нынешней нищете (зарплата доцента, а бабушкину пенсию задерживали), это была дорогая поездка. Но Ангелина, часто бывающая в монастыре, предложила ехать через Питер, автобусом. Путь – кривой, страшно неудобный и утомительный, зато дешевле. Но надо еще было деньги на визу эстонскую найти и на страховку, без которой не дают визу. Однако, Бог – милостив, и я получила, неожиданно, гонорар за старую еще публикацию. Соседи по даче обещали присмотреть за моей старушкой и котом... Поездка сладилась!

Говорят, что путь в монастырь всегда полон искушений. Не все было просто и у нас. Питерская моя сестра с мужем обещали встретить на московском вокзале и на своей машине отвезти к эстонскому автобусу. В монастырь всегда передают какие-то посылки, передачи, коробки... Мы с трудом затолкали их под свои боковые полки, а когда выгрузились утром на перрон, то оказалось, что ни моей сестры, ни «брата» твоего, ни их машины – нет. Пришлось ловить такси, тратить деньги. Автобус тоже ждали долго, мерзли, нервничали и еще получали передачи в монастырь от питерцев.

Когда от Йыхве до Куремяэ снова пришлось ехать на такси, я совсем приуныла. Весь путь занял у нас почти сутки, усталость от бессонной ночи, нервотрепки и дороги накопилась такая, что почти не помню, как втащила меня Ангелина за монастырскую стену, как потом кормили меня незнакомые, и показавшиеся очень суровыми, сестры. Помню только, что даже в этом своем состоянии, все же поразилась ослепительной чистоте и двора монастырского, и храма, и кельи, где мне предстояло жить, и белья на железной кроватке. В эту сверкающую чистоту и белизну я провалилась со своими грехами и слезами, как в наркоз перед тяжелой операцией.

Печальный колокольный звон разбудил меня, и я увидела на маленьком будильнике время – без четверти шесть. Будильник напомнил Святую Землю и Горненскую обитель, где тоже в каждой келье стояли точно такие же часики: никто не хочет проспать начало утренней службы. Торопясь в храм, я снова мельком заметила: мои, сброшенные вчера в прихожей, пыльные с дороги туфли, кем-то вымыты и аккуратно поставлены в рядочек с другими парами обуви.

От гостиницы до Успенского Собора – всего-то шагов пятьдесят между шпалерами роскошных роз, усыпанных каплями росы и издающих, кажется, звенящий тонкий аромат. Сплошные черные ряды монахинь в скуфейках и связках заполнили уже храм. Кое-где виднелись цветные пятна одежды паломников – мирян. Я грустно отмечаю про себя, что в длинном черном траурном своем одеянии буду, пожалуй, сходить за послушницу. Размеренно-бесстрастно высокий женский голос читает Часы. От этого голоса, от непроницаемо отрешенных незнакомых лиц монашеских, от какой-то неземной отчужденности, необыденности всего вокруг – мне становится вдруг бесприютно и одиноко. Сердце наполняется безысходной печалью. Страшная боль обиды на тебя, на Вику заливает, захлестывает душу, проливается жгучими горькими потоками слез. Руки снова немеют от физического почти ощущения тяжести остывающего тела моего единственного сыночка...

– Господи, миленький, добрый и всемогущий! Ну, отврати Ты от меня все эти грешные, злые и гордые мысли о том, что делали мои обидчики, когда мальчик еще в морге лежал! Ну, честное слово, Господи, я не хочу, не хочу больше думать ни о них, ни об их блуде, ни об их грязных масонских делах! Я искренне прошу у Тебя смирения, кротости, прощения грехов, спасения моей безмерно виноватой души...

Я, конечно же, даже не шептала, а про себя, в уме беззвучно складывала эти слова, и вдруг... Чья-то рука бережно тронула меня за плечо:

– Матерь Божью просите! У нее на глазах сыночек на кресте мучился, а толпа насмехалась: сойди с креста, яви чудо, если ты Господь! А Она это все пережила и много лет еще проповедовала! Приложись к иконе-то, матушка!..

Я подняла глаза. Сквозь залитые слезами очки увидела над собой расплывающийся от свечного и лампадного света, будто даже едва улыбающийся мне, нежный лик Казанской! Приложившись к ней, я обернулась, чтобы увидеть ту, что прошептала мне на ухо эти, такие нужные, такие утешительные слова, но никого рядом не было! Так я впервые почувствовала, что в монастыре как будто умеют читать мысли, умеют ободрять, поддерживать и любить друг друга так, как нигде в миру.

После службы ко мне подошла сестра Поля, та самая Поля, которая была особенно добра и приветлива со мной в Горнем. Я уже почти не удивилась этой случайности.

– Ну вот, и Слава Богу, что приехали к нам помолиться и поработать во Славу Божию! – сказала Поленька тем протяжным и нежным голосом и тоном, каким сердобольные нянюшки говорят с больными или капризничающими детьми. Выслушав через мои всхлипы все то трагическое, что случилось за последние три года, она горестно покачала головой. Даже укоризненно... Я вдруг вспомнила, словно током ударило, вспомнила! Мы сидели с Полей в автобусе, который катил мимо цветущих оливковых деревьев из Вифлеема в Иерусалим. Я гордо и радостно показывала ей крестик, только что приложенный мною в пещерке, и беззаботно верещала про то, как жизнь моя – уж очень хороша и счастлива! Я рассказала о том, что меня настораживает и пугает такая незаслуженная щедрость судьбы, и я, поэтому, вложив свою руку в те отверстия в вифлеемской колонне, откуда вылетали пчелы и где все «загадывают желания», просила Господа послать мне хоть какие-нибудь испытания...

– Нельзя, нельзя этого делать, матушка! Нельзя просить себе крестов! Радоваться надо счастью и только благодарить за него! Поля даже отшатнулась от меня тогда в испуге... Мне казалось, что никогда в жизни я не забуду ее темно-синих, выразительных, тревожных, широко распахнувшихся глаз... А вот забыла же! И о том, что мысли такие надо немедленно исповедать, как грех, – тоже забыла! Вспомнила только теперь. Когда все уже случилось...

Я не запомнила того, чем кормили меня накануне, с дороги, и, подходя к дверям трапезной, грустно размышляла о том, что Пост Успенский – очень строгий, а тут, в монастыре, без елея, наверное, будет каша...

– С елеем, с елеем благословила матушка! «Все кушайте, – сказала, – только друг друга не кушайте!» – улыбалась мне ласково молоденькая красавица инокиня, распахнув прямо передо мной дверь трапезной изнутри! Я решила про себя, что надо обязательно узнать у Поли, каким образом сестры так поразительно точно угадывают мои мысли, будто слышат их.

– А нет тут никакой ни загадки, ни мистики, – как-то даже слегка укоризненно поясняла мне Поленька. – У монахов грехи-то, в основном, – не дела, а домыслы лукавые. Их-то мы и должны на исповеди выкладывать. Вот и приучаемся не давать волю мыслям, контролировать их. Ну, а когда своими мыслями научишься управлять, то порой, и чужие Господь открывает. Да, к тому же, матушка, вы бы на свое лицо унылое глянули – все же на нем написано! Кто же не поймет? Ничего чудесного!

Когда через пару дней по совету той же бесценной моей умницы Поленьки я решилась попросить у матушки-игуменьи благословения побывать в келье святого Праведного Иоанна Кронштадтского, «унылого лица» у меня уже не было. Я сложила руки под благословение и заранее подбирала в уме фразу покороче. Очередь сестер к матушке была довольно длинной, и впереди меня оставалось еще, наверное, сестры три или четыре...

– Можно, можно к Батюшке, только быстрей бегите, пока сестра Марина дверь-то еще не закрыла и не ушла, – вдруг обратилась игуменья прямо ко мне, глядя мне в душу своими необыкновенно голубыми, небесными, прозрачными глазами! Все расступились, матушка осенила меня своим крестом, и я поцеловала ее нежную, ласковую, белую руку...

Сестра Марина, действительно, уже звенела ключами, когда я, запыхавшись от бега, передала ей матушкино благословение. Дивным ароматом повеяло из распахнутой двери кельи. Здесь жил когда-то, приезжая в Пюхтицы, святой Иоанн Кронштадтский. Я прикладывалась, прося прощения, мысленно, за свои грехи, к его фелони и епитрахили, источавшим этот тонкий аромат... А четки святого Преподобного Серафима Саровского имели уже свой, другой, тоже нежнейший, запах. Третьим, абсолютно несхожим с двумя предыдущими, благоуханием дохнуло от схимнического облачения святого Серафима Вырицкого...

Как же я теперь благодарю Господа за дни, проведенные в Пюхтице! Как радовалась я своему особому послушанию! Ну, в самом деле, другие-то послушники – кто яблоки, кто грибы целыми днями чистят, кто в трапезных, кто в гостиницах помогает – а мне такая честь великая оказана, такое дело доверено! Я вместе с несколькими еще приезжими мету и мою Собор, чищу квасом и мелом лампады, подсвечники, протираю стекла икон!

Дни заполнены этой приятной работой, сопровождающейся постоянной негромкой молитвой кого-то из нас, «послушающихся». Дни начинаются и кончаются длинными монастырскими службами. Времени на уединение, на мысли какие-то – совсем нет! Если вдруг выдается на отдых минут 20-30 за день, то мы спешим сбегать к чудотворному источнику и три раза окунуться с головой в ледяную воду.

«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь!» – Бухаемся мы по очереди с шумом и плеском в эту животворную, самой Матерью Божией освященную воду. Темные большие рыбины удивленно уходят под деревянный настил купальни, а ласточки под крышей, наоборот, абсолютно игнорируют наши взвизги и всплески. Продолжают кормить своих деловито-настырных детей вываливающих желтые трепещущие ротики из гнезда так, что постоянно хочется протянуть мокрую руку и заправить их обратно...

Каждый день я знакомилась с кем-то из сестер, поражаясь их доброте и приветливости, а главное – уму, образованности и, очень-очень часто, – красоте и молодости. Я спросила у красавицы Поли, почему, откуда в монастыре так много «супермоделей».

– А ведь у Господа нашего Иисуса Христа должны быть самые-самые красивые невесты! А как же? Что же тут удивительного?

Но было во всех пюхтицких сестричках что-то совсем-совсем необычное, необъяснимо притягательное, таинственно влекущее и располагающее к откровенному простосердечному общению. Сначала я подумала, что это равенство, или скорее даже – превосходство их уровня общей культуры. Ведь те, с кем мне удалось поговорить, были врачами, искусствоведами, переводчиками, философами – кандидатами и докторами наук... Потом, познакомившись с матушками, которые не умели ни писать, ни считать, а читали только по церковно-славянски, я поняла, что образованность – шелуха, что дело тут – в чем-то другом...

– Любовь! Любовь к людям, друг к другу, к тебе и ко мне, ко всем живущим и к чистым, и к самым грешным и разнесчастным, – ответила на мой глупый вопрос Ангелина. – Мы в миру такой любви не встречаем и потому-то даже здесь не можем понять!..


*   *   *

Рассказали мне матушки одну историю... Прихворнул кто-то, из в миру живущих, родственников одной из монахинь. Ну, она со своей сестрой близкой, по благословению матушки и поехала – то ли в Саратов, то ли в Пензу – навестить болящего. Живут сестры в отведенной им комнатке, больного выхаживают, по хозяйству помогают. А за стеной, в проходной гостиной, круглосуточно почти разрывается и сверкает голыми ляжками и наглыми рожами политиков – телевизор «Сони». День орет и мелькает, второй, пятый, десятый... Ну, не выдержало монашеское сердце искушения такого непрерывного! Не выдержало! Проходя в очередной раз мимо демонического этого отверзения, одна из сестер возьми, да и осени крестным знамением «голубой экран»! Очередной гомосексуал на нем исказился, хрюкнул и погас... Только дымок из пластикового черного короба вонюче заструился! Вызванные телемастера, как ни искали сгоревший или испорченный блок – ничего сломавшегося не обнаружили! Вся «прозвоненная» электроника была в абсолютном порядке и настрое, а вот заставить работать новенький «Сони» не удалось уже никогда.

Таких вот, чудесных, трогательных и смешных историй услышала я в Пюхтице немало.

Монахи вообще – не плаксы и не зануды, а наоборот – оптимисты и даже юмористы! Юмор тут, правда, совсем особый, непривычный слегка: четырнадцатилетнюю, чересчур серьезную, неулыбчивую и медлительную сестричку, один батюшка, иеромонах, зовет «Панихида»! И он же, неожиданно обнаружив закряхтевшего в пеленках, крохотного Николая – сыночка одной из питерских паломниц, оставленного ею спать на стуле в трапезной – произносит задумчиво-бесстрастно:

– Чтой-то, монашки младенцев всюду поразбрасывали... Панихида, это твой?

«Панихида», не смутившись, не улыбнувшись даже шутке, спокойно и медленно, как в рапиде, забирает попискивающий сверток и уносит из трапезной, бережно прижимая младенца, как куклу. Ни на шутника батюшку, ни на нас, дружно хмыкнувших в свои тарелки, она глаз своих синих под мохнатыми ресницами не поднимает.

Удивительный этот юморист-иеромонах! Благословляя, роняет в сложенные мои ладони яблочко из широкого рукава рясы и так умеет подбодрить и утешить, что на исповеди к нему я иду всегда с предвкушением какого-то тепла, света, тихой радости. Почти счастья.

...У самой древней и ласковой старицы, живущей уже в богадельне, – юбилей. Мы приходим поздравить ее и рассматриваем маленькие желтые фотокарточки на стене, над кроватью: «Алеша с котеночком, Алеша с ягненочком», – поясняет она, вытирая крохотной прозрачной ручкой свои чистые и умилительные слезки. Таким был в детстве здесь, в Пюхтице, наш нынешний Патриарх Алексий II...

Трапезницы вручают матушке торт! Самый настоящий, высокий, сдобный торт с огромными разноцветными розами крема! Это в Успенский-то пост?! Привычно прочитывая мои мысли, одна из сестер поясняет, как глупенькой:

– Тесто постное мы на пиве с медом печем, какао-масло чуть добавляем. Ну а крем – кокосовые или соевые сливки взбитые с малиновым, лимонным или смородиновым – по цвету – сиропом! Кушайте, угощайтесь, не оскоромитесь, матушка!

Сестры все делают сами: пашут, косят, растят урожай, ухаживают за скотиной, даже ремонтируют, все, что надо – от крыш домов до обувки. Чистят окрестные леса, вырубая сухостой, пилят и рубят дрова, складывая полешки в высоченные – этажа на два – особые деревянные стога. Сами сестры реставрируют и пишут иконы. А какие дивные золотошвейные облачения и митры делают они в своих мастерских! Сколько тут великих мастериц, истинных, больших талантов! Никогда в жизни не видела я прежде, чтобы люди работали так радостно, самозабвенно, с таким усердием, прилежанием, так добросовестно и творчески...

– А как же мы проживем, если трудиться не станем? Нас кормить некому! Как поработаешь, так и полопаешь! – говорит Поля. А я замечаю, что «послушается» она, видимо, с тяжелой простудой.

– Да здесь, в храме, в работе, да молитве все быстрей заживет! Что я в келье-то валяться буду? Искушение одно!

Незабываемо прекрасным и торжественным был праздник Преображения Господня. Но Ангелина и другие паломники, все, как один, твердили мне: «Это что! Вот посмотришь, как они свой главный праздник, свой престол-то Успение, празднуют! Вот уже порадуемся!»

И – правда! Народу съехалось столько, что спали гости везде – в каморочках крепостной стены и башнях, во всех кельях на раскладушках и даже на полу, в гараже, на скотном, в мастерских и подсобных помещениях, к причастию я двигалась в такой плотной толпе, в таком людском водовороте, что никогда, казалось, не приближусь к Чаше. Толпа, однако, не была хаотичной, а движение людей как-то управлялось, организовывалось, упорядочивалось... Спокойным, радостным, размеренным был и Крестный Ход к источнику. Матушка благословила и под иконой Успенской Чудотворной паломникам пройтись – это издревле на Руси почитаемый обычай...

Праздничная трапеза запомнилась таким количеством вкуснейших «намоленных» яств, что попробовать все, кажется, так и не удалось – переела! А как сестры пели молитвы, псалмы, собственного сочинения духовные песни! Мне кто-то шепнул на ухо, что регент пюхтицкого хора – профессиональный композитор и дирижер, матушка, преподававшая раньше в Ленинградской консерватории. Так не хотелось уходить из храма-трапезной! Вообще, не хотелось покидать монастырь. Но надо было уже собираться, ведь завтра с утра – наш автобус в Питер...

Я вытащила из-под железной кровати свою дорожную сумку, засунутую туда в день приезда, открыла ее и обомлела! Здесь все это время пролежали, оказывается, нетронутыми два блока, из Москвы припасенных, сигарет!!! Я ничего не могла понять! Иногда, очень редко, украдкой, выбиралась же я все-таки, куда-нибудь, подальше от монастырских стен, чтобы затянуться привычным дымком, а потом долго жевать яблоко, карамель «холодок», с отвращением и стыдом обнюхивать свою одежду и, с осознанием гадости и греха, шмыгнуть, низко склонив голову, – в чистоту, аромат, святость... Что же я курила?!..

Из глубокого кармана юбки на пол кельи вытряхнулась помятая пачка с оставшимися в ней двумя, размокшими от святой воды, сигаретами... Это, оказывается, была та самая пачка, с которой я в монастырь приехала! Получается, что я, выкуривающая обычно, в среднем, пачку в день, за три почти недели в монастыре выкурила всего сигарет 10-15... Но как же это я совершенно незаметно для себя и безо всяких напрягов и переживаний фактически, бросила курить???

– А просто сестры молились! – сказала, входя в келью попрощаться Поленька. – И не курите больше, если сможете. Постарайтесь...

Если бы ты знал, как тяжело, как невыразимо грустно и страшно возвращаться из монастыря в мир! Все вокруг кажется отвратительно грязным, шумным, враждебным и вонючим... Люди толкаются, безобразно и грубо орут друг на друга, фальшиво и громко хохочут, сверкают злобными глазами на непромытых и хмурых лицах... И этот едкий удушливый смрад отовсюду, ото всех...


*   *   *

...Из-под обломков рухнувшей ныне, а когда-то громадной империи Советского кинематографа, неожиданно вынырнула моя давнишняя подруга-режиссер научно-популярного кино. Я слышала, что в последние годы она, как и многие мои коллеги, с трудом сводит концы с концами, перебивается лишь тем, что сдает московскую квартиру, а сама живет за городом, без телефона... И вдруг звонок! И голос – бодрый, радостный, веселый!

В Союзе Кинематографистов идет обмен наших членских билетов. Мы встречаемся с подругой и я, что называется, – ползу по стенке вниз: она одета, и обута, и причесана, как «новая русская», как женщина с большим достатком! На все мои вопросы и расспросы, откуда, мол, богатство, и что за клад, а может быть, и принц из сказки – загадочные, многозначительные улыбки и щедрое: «Сама увидишь!» Любопытство и зароненная намеками надежда на такую же удачу – выпрыгивали из меня. Я с нетерпением ждала «показа».

Когда мы с тобой в последний раз праздновали годовщину создания ложи в «Пенте-Ренессанс»? Кажется, в 1997 году... «Ренессанс» ничуть не изменился! Тот же пандус с подъезжающими «Мерседесами» и «Ауди», те же ослепительные вращающиеся двери, живые деревья в кадках. Джентльмены с кейсами и сотовыми телефонами, благоухающие дорогой косметикой, разодетые дамы...

В дверях нас проверяли, как на спецконтроле в Шереметьево. На пригласительном билете, врученном мне подругой, значилось «Общество поддержки малого бизнеса». «Общество» выглядело весьма солидно и внушительно.

Вот загремела ритмичная резвая музыка, все поднялись. Бешено, азартно зааплодировали... И началось!

Бодро выбегающие на сцену и хватающие друг у друга микрофон персонажи обоего пола поочередно излагали нам тактику быстрого и надежного обогащения. Рисовались графики и схемы, раскрывающие принцип добычи огромных денег, – помесячно и понедельно! И все, конечно, не в рублях, а в баксах! И все так четко, так понятно, так просто! А музыка грохочет и подбадривает! А люди вокруг такие благожелательные, улыбчивые, вежливые! Весело, заразительно, убедительно! Завлекательно... Длилось это действо целый день! Я завелась! Я решила во что бы то ни стало стать «надежным партнером» этого «Общества». Тем более, что рядом со мной сидела наглядная агитация в виде моей похорошевшей, повеселевшей, нарядной и довольной подруги! Я уже заполнила какие-то анкеты, я уже что-то подписала и что-то обязалась! У меня возникла всего лишь одна маленькая, но казавшаяся очень решаемой проблема – не было с собой долларов... Их у меня и дома не было, но можно ведь занять, потом отдать... Я мчалась домой, как на крыльях, я лихорадочно перебирала в голове друзей, знакомых...

Безумный жар моей горячки остановил ледяной голос в телефонной трубке. Саша, выслушав простой и надежный план моего скорого и сказочного обогащения, задал мне всего один вопрос:

– Представь, что я дал уже тебе деньги, ты их внесла, ты привела с собой двоих друзей, или троих даже, и среди них меня. Представь, что все нашли, в свою очередь, двоих друзей с деньгами, а я вот – не нашел! я внес свои кровные, а двоих друзей найти не смог. Не нашел, не уговорил не сумел! Ну кем ты будешь чувствовать себя передо мною?..

Я почувствовала себя жуткой дурой, а, кроме того – безответственной и бессовестной дрянью! Все гипнотическое помрачение моей бедной головы, замороченной и этими презентабельными господами, и музыкой, и аплодисментами, и «крутой» подругой, враз слетело, и я слушала Сашу уже обречено и растерянно:

– «Пирамида» – это одна из разновидностей «лохотрона». «Везет» лишь тем, кто оказался, как твоя подруга, в самом начале, на вершине. Все пирамиды рано или поздно разрушаются, их вечное существование невозможно по тем же математическим законам, по которым невозможен «Перпетуум мобиле»...

Я позвонила подруге и попросила прощения за то, что подвела, за то, что не получился из меня «надежный партнер». Я мысленно прошу прощения у тех, кто создавал пирамиду и организовывал это шоу для обработки таких лохов, как я. С меня же взяли обязательство «не разглашать». Впрочем, пирамид-то в Москве, говорят – аналогичных – сотни, имен я не называю, а «места действия» они предусмотрительно меняют.

Прошло время. Прошла Казанская. Я снова слетала в Африку. Я пережила смерть и похороны руководителя мастерской, в которой работаю много лет, давнишнего и близкого друга, коллегу, великого режиссера и – без кавычек – Великого Мастера... Но почему же из моей головы все никак не выветривается образ пирамиды? Как-то он уж очень символичен, многозначен...

Заметил? Слово «ты» мелькает все реже и реже. Жизнь все дальше и дальше относит нас друг от друга. У меня свое большое горе, свои маленькие радости, свои события, свои встречи, свои старые и новые друзья. О тебе и о твоей жизни я знаю теперь мало и почти не думаю. Ты звонишь иногда, ты приезжаешь. Ты даже помог мне поменять старенькую «ракушку» для машины на новый «пенал». Ты даже съездил со мной на дачу и зашел в Тихвинский – к батюшке. Как изменилась твоя пластика: когда ты подходил к нему, тебя словно карежило!

Ты так давно не был здесь, у Тихвинской! А храм-то преобразился! Какие дивные и светлые иконы пишет батюшка! Во всем блеске и красоте возродился его молитвами и его руками воздвигнутый главный иконостас. На дьяконских вратах – Борис и Глеб – первые Святые Мученики на Руси... Конечно, это только мне, наверное, мерещится. Ты не находишь, что прекрасный, молодой, такой русский лик святого Глеба напоминает чем-то, неуловимо – родное лицо навеки ушедшего нашего мальчика?. Нет, нет, я знаю – так бывает! Наверняка, мне, только мне, так кажется!

Сверкает новое паникадило: купили все-таки! Господь помог! А вот коврики – домотканые, вязанные крючком, сшитые из лоскутков, вышитые розами – все те же... Деревенский дизайн, избушка-стиль. И рушники на всех иконах – с цветами, петушками, голубками и лебедушками – любовно вышиваются, стираются до блеска и крахмалятся до хруста изработанными уже старушечьими ручками. В храме тепло, хотя протоплена только с утра маленькая голландка в северном приделе. От этой печки, от ковриков, от валеночков – в храме и пахнет-то, как в чистой горнице: уютом, домом, деревней, зимой.

Мы – все трое – сидим на одной лавочке, и батюшка рассказывает про Афон. Но ты, похоже, не слушаешь. Тебя мучает вот эта моя рукопись, ты просишь батюшку снять свое благословение, запретить мне писать, поскольку – «Я – Великий Мастер России! За мной – люди! Они могут пострадать! Я не читал, но я чувствую, что там может быть написано! Мы имеем право не разглашать информацию, касающуюся нас лично! Мы не хотим, чтобы о нас знали! Писать о нас – это не по-христиански, не по православному! Мы требуем смирения и кротости!..»

Я молчу. Я слушаю. Это забавно: мы поменялись ролями – теперь все больше, активней и агрессивней говоришь ты. Изменился ты. После рукопожатия Гардера? Батюшка тоже слушает до тех пор, пока ты не переходишь на крик, излагая в храме «требования»...

– А она что же, донос пишет? Там адреса, телефоны, фамилии? Места работы, должности, звания?..

– Это не важно! Все наши фамилии известны спецслужбам, и этого мы не боимся! Мы не желаем, чтобы о нас узнали все, кому не надо, все подряд! Если, например, со мной что-то случится в организации, то как же я буду дальше?!! (Это означает: куда же я денусь, если меня свергнут с трона?! Да, вознесли тебя, скромного ассистента кафедры, вознесли твою нехристианскую гордыню на трон. Подняли, как язычники возносят бесов, называя их богами).

– Надо подумать, – говорит батюшка, и, обращаясь уже ко мне, продолжает, – с именами-то осторожней, действительно...

В машине ты продолжал ругать меня за книжку, ты обличал и поучал. Я молчала... Я поняла, наконец, почему все время крутится у меня в голове эта дурацкая пирамида!

Можно, конечно, выписать подряд все варианты образных ассоциаций, подобно тому, как это делают в качестве режиссерских упражнений мои студенты. Итак, пирамида – древнейший символ «универсального знания» – знания тайного, оккультного, запретного, влекущего, соблазняющего – бесовского... А треугольник «сияющей дельты» – не одна ли из граней пирамиды? Я-то теперь, побывав ТАМ, точно знаю, чье это «око» на ней так пристально и лукаво следит за вашей «братской» мышиной возней.

Мы с тобой выстроили пирамиду ничуть не более благородную, чем «МММ»! Мы были теми везунчиками на вершине, которые охмуряют лохов, расширяющих своими взносами и «копировочными» аплодисментами – основание. Да, я казалась себе честной, поскольку ездила во Францию, Америку и Португалию не на членские взносы твоих «братьев». Деньги были собственные, или «пригласителей», или Жана... Но не существование ли самой пирамиды, самой «организации» из двух сотен замороченных нашими «идеальными», «духовными» прелестями «братьев» давало нам возможность шляться в вечерних туалетах по великосветским приемам?

Но все эти ассоциации – пустяк, по сравнению с тем главным смыслом, который прорезался, наконец-то, как зуб мудрости, из болезненно мучившего меня образа пирамиды.

Ужасная неприятность, когда люди теряют в «лохотронах» деньги! И все же это – фарс. Горько и страшно проиграть в «пирамиду» – жизнь... Я проиграла! Я заигралась... Но как бы не были тяжелы мои кресты и скорби, я все же понимаю, что это еще не трагедия!

Жуткая, чудовищно жестокая, невыносимо, непереносимо рвущая сердце, но драма... Не трагедия все-таки, а драма! Ведь меня же кто-то вывел... Зачем? Чтобы дать шанс? Свою растерзанную жизнь мне вряд ли удастся поправить, но есть надежда поправить душу.

Настоящая и непоправимая трагедия может случиться с тобой и твоими «братьями». Вы все еще играете! Вы все еще не понимаете, что ставка в этом дьявольском «лохотроне» – не имущество, и даже не жизнь, – а душа! Стоит ли вечности трон «Великого Мастера»? Даже, если к нему присовокупляются ласки моей крестницы и «братская любовь» других игроков... Стоит ли?

Тебе уже шестой десяток... Глеб ушел из жизни в 28 неожиданно и мгновенно... И сестричка Саша... Кто знает, сколько нам еще оставлено на покаяние? Только Бог... А ведь в народе говорят, что Он «долго ждет, да больно бьет»... Нет, конечно, милость и терпение Господа безграничны! Я верю в это! Я молюсь только, чтобы дал Он тебе еще какой-то срок... Разбойник ведь уже на кресте покаялся и первым вошел в Рай! Даже разбойник... Правда, – на кресте!


*   *   *

Кто пригласил тебя в Святую Землю на католическое рождество, на этот их «милениум»? Великая ложа Израиля? Как страшно! Что-то зловещее есть в посещении Святых мест по этому поводу и в составе масонской делегации...

Может быть, мне тогда только померещилось? Да нет, профессиональная цепкость восприятия экрана вряд ли могла меня подвести. Я отчетливо различила знакомые лица многих «великих», первых людей всемирного Ордена в коротеньком среднем плане беглого новостного репортажа из Вифлеема... Причем, странно как-то они стояли! Уж не в масонской ли цепи? Кощунством грандиозного масштаба прозвучало и сообщение о том, что «первый президент России» награжден Орденом Гроба Господня.

Смотрела я на этих «великих» и думала: можно ли «гармонизировать» и «совершенствовать» себя без исповеди? Я не знаю. Я не знаю пока, как мне научиться по-настоящему исповедываться. Ты можешь представить себе, что Сам Спаситель незримо присутствует у аналоя... Ты умеешь не батюшке, а Ему, Ему до конца вычитать и вытряхивать все закоулки своей жизни, своих мыслей... Я – стараюсь, пытаюсь, но мой духовный опыт так ничтожен! Я учусь.

Вы не молитесь своему архитектору-геометру. Зачем? Он ведь и так вам помогает! Помощь его, сатанинская, – очевидна. Как лихо и беззаботно уродуете вы жизни и души – свои и всех, кто с вами соприкасается! Доволен рогатый уже тем, что вы отказались от исповеди или исповедуетесь лукаво. Достаточно ему и того, что вы повторяете интеллигентскую ерунду: главное, чтобы Бог в душе был... Лукавому хватает и «абстрактной веры», и формальной молитвы!

Мне рассказывали про неопубликованные записки Мотовилова. Серафим Саровский, оказывается, говорил: тогда у нас снова будет Православное Царство, когда отбиты будут три масонских нашествия, прославлен в лике святых последний царь и преданы земле сатанинские «мощи» (кадавра, как я понимаю). Нашествия же были – от Петра до Екатерины, со времен Николая I до думских лож. А сейчас – третье. И скоро ему конец...

Однажды ты позвонил испуганный, растерянный, злой и сказал, что тебя... переизбрали! На место твое, то есть на место «Великого Мастера», давно, непреклонно и уверенно пёр один олигарх. Однофамилец и, как он утверждает, потомок знаменитого масона «новиковской эпохи». (Если это и так, то это тот самый случай, когда в «русском аристократе» явственно видна еврейская бабушка). Сын бывшего начальника информационного управления КГБ, он был несколько месяцев министром топливно-энергетического комплекса в правительстве Гайдара. В свое время в парижской ложе «Астрея» ему отказали в приеме; теперь, в России, он наверстывает упущенное.

До меня лишь изредка долетали какие-то обрывки жутких инсинуаций и неправдоподобно грязных историй, которые противоборствующие стороны громоздили одна против другой.

...Потом оказалось, что ты еще готов побороться. И ты «всем им еще покажешь». Противники твои звонили мне и рассказывали, что ты-то сам, по их мнению, давно бы сдался без боя, но стоящие за твоей спиной бывшие комсомольцы хотят иметь «Великую ложу России» управляемой и потому им нужен ты. Только ты. (Что ни говори, работать «интеллигентной приманкой» тебе удается.) А впрочем... Это ведь все со слов «врагов» я повторяю. А те «братья», которые сохранили верность тебе и боролись вместе с «пиарщиками» против бунтовщиков уверяли меня, что именно поднявшие восстание и требующие твоей отставки – совершают гнусные предательства, покупают голоса: кому из братьев просто так дали, кому – книжечку проспонсировали, кому – сына устроили лечить от наркозависимости.

В погоне за «электоратом» ты стал судорожно расширять «пирамиду», создавая все новые и новые «ателье». Во Владивосток летал, в Архангельск. Свой родной Ярославль не пожалел – и там ложу открыл. (Хотя она, по сути дела, и фиктивная. Состоит в основном из московских же твоих «братьев»).

Неужели тебе не надоела такая скучная и пошлая жизнь? Неужели ни о чем не говорят эти бесконечные масонские скандалы? Вот очередной – во Франции. На этот раз «полетели» наши старинные знакомцы – Клод Шарбонье, Ив Тристурнель – т.е. «великий мастер», «великий секретарь» и другие «великие» французы. Коррупция! Обрати внимание: наверняка в тени остался Нат Гранштайн... Ну, еще бы! Через этого скромного «обрядоначальника», как я понимаю, идет координация между американскими и европейскими ложами.

«Кровавым воскресеньем» называешь ты 9 января 2000 года. Решался вопрос о твоем переизбрании. В замкнутом помещении десятки мужиков находились двенадцать часов! Потом многие жены звонили мне и говорили одно и то же: мужья вернулись какие-то удивительно вонючие, хоть в ванне их отмачивай. Не просто прокурены. Не просто потны... В этой концентрации запаха чудится что-то бесовское.

Ты остался! Ты победил. Первый залп взбунтовавшейся ложи «Аврора» в цель не попал. При голосовании перевес был в твою сторону, перевес в один-единственный голос. Принадлежал он срочно вызванному тобой из Питера мужу моей двоюродной сестры – Виктору. Ко мне Витя не зашел, не позвонил даже, а вот так просто: приехал утром, спас твой трон и вечером уехал.

Я была удивлена – Витя, наш Витя, такой домашний, ласковый, доброжелательный Витя! Даже не позвонил!

С 25 января студенты мои – на каникулах, а 6 февраля – Ксения Петербуржская...

Питерская моя двоюродная сестра, верующая только в радости земные и собственное умение жить, была так добра ко мне, так заботлива! Совсем недавно ведь – 3 января – годовщина смерти моего мальчика... Сестра и на Смоленское кладбище со мной поехала и даже, кажется, свечечку Ксенюшке поставила.

А с Виктором мы спорили, спорили почти до ссоры. Я плакала, а он кричал, обижался. Витя повторял как попка пошлые эти заезженные слоганы – «Бог един», «Российское масонство – чисто, бескорыстно, духовно»... И все в это же стиле, знакомом, тошнотворно-постылом, с твоими, то есть, бывшими нашими интонациями.

Мы ругались до самого моего выхода на вокзал. На прощанье я что-то сказала о том, что о душе пора бы уже подумать... И Витя, который всегда провожал меня до вагона, Витя, которого знал даже мой оператор, потому что Витя приезжал на вокзал и таскал вместе со всеми «киношную лохмату», даже тогда, когда я бывала в Питере на съемках, – не пошел меня провожать. В первый и, как оказалось, в последний раз в жизни. Прощальная его фраза, которую я слышала уже спиной, была такая: «Вот только не надо шантажировать меня, не надо! Ничего я не боюсь, ничего! И не пугай меня внезапной смертью!»

Это было 8 февраля. Спаситель твоего трона погиб ровно через полгода, 8 августа. День в день... Странное совпадение! Странное и трагическое. Сестра моя помнила о том, что Витя не раз говорил о кресте, простом деревянном кресте на могилке, о православных похоронах, о попе с кадилом у гроба. Все так и было. Так, как хотел Витя...

Но откуда, откуда узнали в храме кладбищенском про Витино масонство? Ну, как ты думаешь? Не мог же никто сказать об этом. Никто! Но почему же Витю отпевали не в храме, а прямо между могил? И почему, почему отпевал Витю не обычный «белый» батюшка, а схимник, в строгом и скорбном своем облачении? И почему он ждал нас, именно нас с тобой, ты помнишь? И, благословляя, крестил твою голову как-то особенно и со слезами... Совпадения?


*   *   *

...С детства я не люблю свой день рождения. Не люблю и знаю почему. В школьные годы это был всегда какой-то суетный, безумный и неудачный день: пионерские линейки, речевки, маршировки, барабанный бой и визг горнов. День рождения пионерской организации! Занятий в школе нет, все куда-то разбегутся после этих стадионов или экскурсий и ко мне в гости собираются не те, не так, не тогда... Нервотрепка, слезы, обиды...

Став старше, я совсем разлюбила поздравления и подарки по поводу старения. Застолье, хмельные комплименты... Есть что-то странное в том, что надо самой себе устраивать праздник, накрывать стол и звать гостей, чтобы они порасхвалили, поуговаривали, что ты, мол, еще ничего пока... А потом и вовсе узнала я, что день рождения у меня – общий с царем-страстотерпцем Николаем II, что тот тоже не любил тот день. По церковному календарю, 19 Мая – память Иова Многострадального... Чаще всего именно на этот день выпадают неизбежные майские заморозки, когда цветет черемуха, распускается дуб, а белые лепестки садов уже опадают и лежат как снег на фоне сумрачного, невеселого неба.

А тут такой подарок ко дню рождения! Я окончательно бросила курить. Курила на протяжении тридцати пяти лет, курила «Беломор», то есть крепчайший и самый дешевый табак – экономила. После твоего ухода и смерти Глеба курила особенно много: практически постоянно. Даже ночью я просыпалась покурить. Только в Пюхтицах задумалась о том, что курение – совершенно несовместимо с моими религиозными убеждениями. Но как бросить? Где взять такую силу воли? Это казалось совершенно нереальным безнадежным...

Так до сих пор я и не поняла, что же в конечном итоге помогло мне-то ли письмо от старицы пюхтицкой, привезенное Ангелиной, в котором выражалась уверенность в моей победе над этим бесом, то ли пластыри антиникотиновые, которые дал наш психотерапевт... Письмо от старицы пришло давно, задолго до начала моей «битвы с бесом». А инструкция к пластырям требовала немедленного отказа от курения, целого ряда каких-то дополнительных лекарств и процедур – словом, я этой инструкции не выполняла. Бросала я как-то очень медленно, постепенно, на протяжении всего Великого Поста, даже дольше. И вообще, я как будто бы совсем никаких усилий и не прикладывала... Само оно как-то... «бросилось»... Просто выкуривалось в день все меньше, меньше и меньше... А со своего дня рождения, т.е. с 19 мая, я просто совсем уже ни одной сигареты не выкурила... Ни одной! Может быть, маленькое, но чудо.


*   *   *

...В день свв. Кирилла и Мефодия крестился Володя. Тот самый Володя, который в ритуальном облачении «рыцаря кадоша» в одном из сюжетов «Русского Дома» говорил о масонстве.

Нас с Володей связывали очень давние и очень дружеские отношения – с ним и его женой. И в ложу, естественно, его мы с тобой заманили. Володя постоянно позванивал мне. И я постоянно уговаривала его креститься. Он отшучивался, но думал, видимо. В конечном итоге Господь управил: однажды Володя позвонил и сказал, что готов.

В Казанском Соборе есть для крещения особый придел и купель для взрослых. Ярко пылали под лучами солнца золоченые нимбы на росписях стен. Отец Игорь улыбался, глядя на слегка растерянное, какое-то младенчески трогательное под мокрыми кудельками лицо Володи. Еще подумалось: диавол, отгоняемый, по чину крещения, дуновением священника, отлетел куда-то далеко. И мы, крестные, плюнули в его, западную сторону.

Я громко и старательно читала «Символ Веры», и мой голос звучал красиво и торжественно под высокими сводами... Святой мученик Гермоген с Казанской иконой в руках смотрел на меня сверху и как бы из вечности с пониманием и грустью. Душа моя переполнена была какой-то звенящей радостью и улетала вместе с голосом.

День был удивительно ясный, теплый, летний. Не хотелось спускаться в метро. Мы долго сидели с Володей на лавочке в сквере под памятником святым Славянским Просветителям, потягивали из банок холодный острый сидр и разговаривали.

Володя – филолог, писатель, фундаментально и широко образованный человек, имевший на масонство свой, какой-то очень академический взгляд. В свое время он и был у тебя как бы главным теоретиком. Статьи, даже целые книги промасонские писал. И тогда вот, по твоей просьбе, от лица всей «организации», на телеэкране засветился.

Теперь Володя беседовал со мной совершенно по-другому. Тогда, мол, по глупости, перед объективом видеокамеры наговорил какую-то чушь и остался теперь навсегда где-то в телеархивах непоправимым идиотом, жидо-масоном.

Какую же невидимую работу произвел в душе его Господь?! Сейчас, только что омытый от грехов, чистенький и просветленный, он совсем другими словами заговорил о российской истории, культуре. О роли масонства. Было, было о чем поговорить нам с Володей... И еще одно. Я впервые вдруг почувствовала, что крестник – на самом деле родственник! Какая-то совершенно особая связующая ниточка протянулась между нами...

Все лето ты говорил о том, что поживешь на даче. И вот наконец-то в августе нашлась у тебя для этого неделька. Но именно в день нашего выезда ты позвонил и сказал: «Разбился на машине Витя...»

Во время поездки в Питер нервы мои сдали. Каждые полгода я регулярно хороню кого-то из самых близких мне людей и должна была бы уже, кажется, привыкнуть. Не получается! Опять полезла к тебе с обличениями и упреками. Нарвалась, разумеется. Что-то очень серьезное происходит с твоей психикой.

Помнишь, наш знакомый психиатр говорил о тебе, как о психастеническом типе. И дал еще статью знаменитого П.Б. Ганнушкина: «Психастеник очень боязлив и робок, он боится всего, он отступает не только перед действительной опасностью, но и существующей только в его воображении; он боится не только того, чего следует опасаться, нет, он боится даже и того, чего он просто не знает. (Вот и сейчас: ты боишься не правды этой книги, нет; ты до смерти боишься своего окружения, его реакции на книгу... А Бога не боишься!) Всякое новое незнакомое дело, всякая инициатива являются для него источником мучений. (Мог ли ты без моего нажима ступить на неизведанный путь масонства?!)... Даже решившись на что-нибудь, начавши уже действовать, психастеник все время сомневается, правильно ли он поступает, то ли он сделал, что хотел, и эти вечные сомнения, этот всегдашний контроль самого себя делают эту работу и медленной, и мучительной. (Как не вспомнить твою диссертацию!)...

Сомнения в правильности сделанного им заставляют психастеника вновь переделывать то, что он только что сделал; недоверие к самому себе, к своим силам заставляет его обращаться к другим или за помощью, или хотя бы за тем, чтобы его успокоили, чтобы ему сказали, что беспокоиться, волноваться нет решительно никаких оснований... (Теперь, в отсутствии Гардера, у тебя, ведомого, постоянно меняются ведущие).

Одной из чрезвычайно характерных черт психастеника является склонность его к самоанализу – собственная психика является для него как бы театром, где разыгрывается сцена какой-то идеологической комедии, на представлении которой он сам присутствует в качестве далеко не безучастного зрителя. Непосредственное чувство малодоступно психастенику, и беззаботное веселье редко является его уделом. Он часто предается всевозможным размышлениям чисто отвлеченного характера, часто ставит себе те или иные вопросы общего свойства, не имеющие к нему прямого отношения, и непременно старается найти на них ответы».

Помнишь, я зачитывала тебе эти фрагменты, а ты вяло улыбался: похоже...

Но после рукопожатия Гардера ты стал меняться. Появилась агрессивность и тот постоянный внутренний конфликт с самим собой, о котором также писал Ганнушкин. Со стороны заметно: вот ты буквально не своим голосом кричишь по поводу выхода этой книги, и буквально через минуту кошка запрыгивает тебе на колени и ты, уже другим голосом: «Как мурлычет...» Две личности в тебе.

Ты абсолютно не воспринимаешь никакой критики в свой адрес. Действительно чувствуешь себя «Великим»? Наверно, это и есть зомбированность. Или по-церковному – забесовленность.

Что же тебе посоветовать?




СЕКРЕТНАЯ ЛОЖА «АВРОРА»


Самой большой пакостью, которую сделали тебе «любезные братья» из оппозиции – стало создание ими альтернативной структуры. Так что в России теперь две «великие» ложи.

А как все начиналось? С создания секретной ложи. Напомню тебе наш разговор, когда ты только задумывал ее... Как мы хохотали в тот вечер! Припоминали все нелепые парижские истории, связанные с «секретной» ложей, затеянной де Липским. Ускоренно входящий в старческий маразм, но все еще претендующий на главенство в русском масонстве, лопающийся от спеси, этот восьмидесятилетний «гигант мысли» сначала обзванивал всех знакомых, чтобы поделиться самой идеей. И все знакомые потешались, рассказывая потом друг другу, какова будет на самом деле степень секретности под руководством такого хранителя тайн. Затем все веселились, когда он под большим секретом выбалтывал каждому про первое собрание своей ложи, про второе, про последующие. Он охотно отвечал на все вопросы, не скрывая ничего, в том числе – имен особо важных посвящаемых, все подробности их биографий. Даже из их государственных постов секрета не делал. (Был там, кстати, у него какой-то из гайдаровских министров. Каким же умом надо обладать, чтобы клюнуть на такую дешевую приманку, как «де Липский»!). В общем, старик возомнил себя Гарпократом (ритуальная поза Гарпократа – указательный палец у рта)!

Вспомнились нам тогда заодно и другие анекдотические ситуации, связанные с масонством. Как-то Жан повел меня, «ученицу», на заседание своей ложи – в Гран Орьян, на рю Пито, кажется? Ты ему мое воспитание масонское доверил тогда потому, что сам был уже «регулярным». Не имея права присутствовать на ритуальных собраниях Великого Востока, ты, тем не менее, на неофициальное мероприятие в провинциальную ложу Жан-Пьера пошел. Это была ритуальная агапа. То есть, попросту пьянка, только в перчатках и с молотком в руке. Жутко неудобно!

Мы с Жаном мучались на длиннейшем заседании, слушая «зодческую работу» какого-то ветхого сгорбленного владельца пуговичного ларька. Природная неспособность пуговичника к интеллектуальным усилиям была очевидна. Он не только написал абсолютнейшую галиматью про символику числа «3», но еще и читал это с огромным трудом, поминутно вытирая потную, облезлую головенку свою трясущимися ручками. Для нас это был вечер, вычеркнутый из жизни.

Зато как порезвились вы с Жан-Пьером! Вы, буквально давясь от смеха, повествовали о том, как трудно, оказывается, закусить и выпить в рамках древнего устава. Когда вилка всерьез называется киркой, а ложка и бокал – тоже чем-то там строительным. Между тостами братья, подсматривая текст в книжечках, неловко махали шпагами прямо за столом. Сметали снедь на колени соседям. Поливали друг друга винами и соусами. Вязли в длинных речах, сглатывая слюну и поглядывая на только что поданную дымящуюся курицу в вине. Путались в сложных ритуальных шагах (это после выпитого-то разные коленца пожилому человеку выделывать надо!). Некоторые падали, хватаясь за скатерти, со столов летела посуда.

Переводя на более понятную ситуацию: мужики собрались воблой постучать, а к ним на иврите: дети Израиля, встаньте! Человек хочет кружку пива поднять, а ему: нет, сначала стань на колено и поцелуй руку...

Агапа оказалась в восемнадцатом розенкрейцеровском градусе, поэтому кульминацией стало посыпание досточтимого мастера лепестками роз. Фантасмагорическое действо завершилось тем, как какой-то провинциальный старичок, не заметив в подпитии, откуда у него в тарелке появились лепестки, и, приняв их, очевидно, за какие-то столичные гастрономические изыски, стал старательно пережевывать эту нежно благоухающую массу...

Однако, вдоволь повеселившись, мы заговорили с тобой о вещах серьезных. Даже опасных! Я, к несчастью, оказалась тогда права. Вечно я со своими мрачными прогнозами!

Я говорила, что специальная ложа для иностранцев и богатых, влиятельных, знаменитых людей неизбежно рано или поздно выйдет из-под твоего управления. Богатые и влиятельные не пожелают иметь над собой такого человека, как ты.

Они не успокоятся, пока не опустят тебя до уровня декоративного какого-нибудь секретаря. А потом... неконтролируемые процессы в закрытой структуре... Кто может поручиться, что в России не возникнет своя П-2? Только с нашим масштабом и похлеще, чем у итальянцев! А на случай неудачи и козел отпущения готов... Догадываешься, кто это?

Ты ничего серьезного не возразил тогда... Все-таки была создана эта самая «Аврора»... Она еще даст свой залп!




ПОМОЛИТЕСЬ О БОЛЯЩИХ...


У нас свои новости, а у вас – свои. Знаешь ли ты, что обновляется теперь и Тихвинская икона, у нас в Авдотьино. А у вас что? Великим мастером отпочковавшейся от Великой Ложи России команды стал на первых порах тот самый твой «брат», на которого когда-то, в 1992 году, ты оставлял нерегулярное масонство, уходя в Шотландское. Этот самый брат С. пытался проводить политику независимости от тебя, самостоятельности, потом сник, был приведен к повиновению и вместе со всеми остатками своей второсортной организации вернулся в твое послушание. (41).

Как будут развиваться события дальше? Говорят, что Великие ложи Ирландии и Шотландии уже вступили в переписку с твоими конкурентами. А вдруг их признают вместо вас? Евреев там больше. Они – богатые. Купили бывший масонский дом в самом центре Москвы. И даже обставили его мебелью «Великого Востока народов России» начала века. Каким-то образом вытащили эти «гамбсовские стулья» из мамонтовского особнячка, где теперь Дом дружбы народов (там и был главный штаб «думского» масонства). А кто за тобой? Торжества по поводу десятилетнего юбилея возвращения масонства в Россию, этот «боевой смотр», показал: за тобой только комсомольцы-пиарщики с деньгами; всего один олигарх, причем, жадный; а остальные-то в большинстве своем – мертвые души... Появился и еще один – поразительный! – персонаж. Игумен из одной известной обители. Что ж, еще Иосиф Волоцкий писал, как жидовствующие становились священниками. Теперь наоборот: священники вступают в масоны... Со времен лояльного к Новикову митрополита Платона есть и такая традиция.

И еще говорят, что только американское заступничество, поддержка Кляйкнехта, не позволяет пока вывести из регулярности твою ложу и передать ее, эту самую регулярность, параллельной структуре. За какие заслуги такое покровительство? За то, что сделали ставку на американское, а не европейское масонство?

Ты обратил внимание: едва ли не во всех европейских странах произошли расколы! На этом кто-то ловко играет. Как в Италии: одних признает Северная юрисдикция США, а других – Южная.

Но главное даже не в этом. Я обращаю к тебе прежний вопрос: сколько же можно работать освобожденным жидо-масоном? Продолжать замусоривать Родину антихристианскими сектами? При этом ты ходишь в храм, исповедуешься. Но каешься ли? Ведь ваша масонская исповедь – это объяснение, что ты прав.

Ждет Господь. По милости своей Он ждет, оставляя тебе пока еще время на покаяние. Но как же трудно смиряться мне! Ведь даже если задачку решаешь пораньше, – как бывало в детстве – и то трудно ждать, пока додумается кто-то, не терпится объяснить, растолковать, досадуешь на тугодума... А тут каждый день, каждый шаг, каждый поступок может оказаться последним. И задачка, которую Господь привел решить мне первой – вопрос жизни и смерти... Вечной.

Вот я и дергаюсь нетерпеливо – все стараюсь подсказать ответ.

Неужели у тебя, как в сказке Андерсена, действительно сердце стало куском льда? Неужели не ужасает происходящее с нашими «ветеранами»? Из первой десятки почти все как-то страшно потеряли близких: один погиб, шестеро стали законченными алкоголиками, один явно болен шизофренией, а вы с Сашей, как говорит наш общий знакомый доктор, – тоже на пороге психиатрической лечебницы. У всех проблемы с семьями – с женами, детьми... «Проблемы» – это мягко сказано. Случайные совпадения? Да, конечно, и без масонства сегодня пятидесятилетние мужики гибнут, спиваются, заболевают, бросают жен и детей, становятся бомжами. Но все же в нашем случае причина беды в масонстве: та кодировка, зомбирование, отравление ложью и оккультными «камланиями», которые составляют главный смысл работы в ложах, – оружие погибели, проверенное веками.

Знаешь, какая неприятная и символическая вещь случилась в очередную годовщину смерти Глебочки? Я проснулась от ужасной боли в руке. Она болела вся до плеча, а безымянный палец распух и стал похож на баклажан. Оказалось, обручальное кольцо начало врастать в ткань.

Слава Богу, что я вовремя попала в Склиф. Слава Богу, не успел начаться некроз кости. Слава Богу, операцию делал очень квалифицированный и православный хирург. Необходимо было снять обручальное кольцо. Но на том же пальце было серебряное – «Спаси и сохрани». Его доктор трогать не стал. Так, сказал он, быстрее заживет... Чтобы сохранить ноготь, операцию делали без укола новокаина. Так с болевым шоком, сдирая кожу и мясо, сняли с меня твое обручальное кольцо. Точно через три года после смерти нашего сына. И осталось только обращение к Богу: «Спаси и сохрани».

...Я изменила все имена живых людей, упоминаемых в этом повествовании. Но мы, православные, знаем, что значит имя, данное при крещении. Поэтому всех, кто верит в Бога, кто хочет помочь исцелению и спасению несчастных болящих и заблудших братьев, я прошу поминать о здравии


Георгия       Александра      Сергия
Георгия       Александра      Андрея
Владимира     Алексия         Андрея
Владимира     Григория        Анны
Владимира     Игоря           Анатолия
Павла         Игоря           Димитрия
Петра         Виктора         Натальи
Мариамны      Романа
Нины          Романа

Я молюсь за тебя. И это, как последние шаги обессилевшей Герды в поисках Кая. В спасении человека, раненного диавольским осколком.

И последнее. С большим опозданием получила я из Парижа уведомление о том, что «отлучена» от масонства... И еще мне передали, что умерла супруга покойного Гардера. Она просила меня молиться за нее. «Больше ведь некому»...



Главная   Фонд   Концепция   Тексты Д.Андреева   Биография   Работы   Вопросы   Религия   Общество   Политика   Темы   Библиотека   Музыка   Видео   Живопись   Фото   Ссылки