Лента: Религия

Корпоративность Церкви в советский период никто не брался определить, но чувствовал ее всякий христианин. Как с этим обстоят дела сегодня? Когда и каким образом корпоративность вошла в жизнь Православной Церкви? Какие внешние ее проявления многими сейчас считаются традиционными? Протоиерей Георгий Крылов затрагивает злободневные вопросы, связанные с церковными переменами, свидетелями которых являются современные христиане.

Слушая Пасхальное слово Патриарха Кирилла, сказанное им священникам в день Пасхи – вечером – задумал написать ответ одному знакомому-протестанту. На его, можно сказать, стандартные претензии к православию – никакой жизни, руководство старое, лишь мертвое соблюдение предписаний и проч. – хотелось дать почувствовать, как «жизнь жительствует» у нас. В результате появилось некое рассуждение, обращенное скорее не к протестанту, а к собратьям-клирикам, хотя обвинение в корпоративности вполне способно стать контраргументом в диалоге с протестантизмом (вот уж где корпоративности – хоть отбавляй).

Речь пойдет о переменах, которые происходят ныне в Церкви. Не о внешних переменах, о которых и так написано много, а о том, что стоит за этими внешними переменами и подчас напрямую и не связано с ними. И не о социальной, миссионерской, катехизаторской работе пойдет речь – активизация этих миссий не затрагивает глубинных механизмов бытия Церкви. И не об административных реформах. Я лично ощущаю, что большая часть административных и иных усилий Патриарха и его соратников направлена в конечном счете на исцеление давней болезни церковной корпоративности. Наглядно это видно по переменам во взаимоотношениях внутри церковного клира, а также и на внутриприходском уровне – между клириками и прихожанами.

Сразу предупрежу, что сказанное ниже далеко от готовых определений и верно лишь отчасти. Я пытался уловить некоторые наносные культурологические и социологические интонации жизни Церкви, никоим образом не пытаясь критиковать саму Церковь, ставить под сомнение ее полноту (плирому), а также ударяться в суету личной критики.

Корпоративность Церкви в советский период никто не брался определить, но чувствовал ее всякий христианин. Я вспоминаю, как много я готов был отдать в период своего неофитства (1980-е) за личное знакомство с настоятелем своего храма (а позже – с епископом). Жизнь Церкви была «тайной за семью печатями». Полноценно проникнуть в нее было очень непросто, для этого мало было читать (подпольные ксероксы духовных книг), исповедоваться и причащаться. И я искал «лазейки». Надо ли было их искать? Мало было посвящения в духовные тайны, общения с духовником, требовалось посвящение в тайны корпоративные. Наверное, потому, что всякая тайна притягивает, и очень хочется в Церкви стать «своим». Казалось, что за корпоративными тайнами стоят и духовные.

Итак, определим корпоративность как внутренний закон бытования (не бытия!) Церкви в определенный период, определяющий взаимоотношения между членами Церкви, а также, соответственно, некоторые внутренние качества самих членов, определяющие в какой-то части их мировоззрение. Закон, конечно, «вторичный», привнесенный и изначально чуждый соборной природе Церкви. Корпорация – закрытое общество. Критерии приема в корпорацию различны, но всегда непросты. Это не знания и умения, а скорее наличие посвященности. И речь идет не о духовной посвященности, а об иной, внешней, определяемой подчас личными связями, родством, наличием или отсутствием некоторых «вторичных» качеств, происхождением, знанием законов и правил бытия в корпорации, соответствием некоему корпоративному «трафарету» и проч. Впрочем, о критериях корпоративности ниже.

Вы скажете, что корпоративность Церкви в советские годы была вынужденной? Во-первых, когда Церковь находится во враждебном (языческом или атеистическом) окружении, корпоративность вовсе не необходима и не неизбежна. Пример – Древняя Церковь. Во-вторых, корпоративность в Русской Церкви сформировалась ранее. Это следствие т.н. синтаксического типа культуры, который пришел на смену символической культуре в Новое время – в петровские времена[1]. Этот тип культуры (можно его более понятно именовать культурой «русского барокко»)[2] был усвоен Церковью. Здесь, увы, Церковь «впитала» светскую придворную культуру – это процесс, обратный происходившему в Византии, когда императорский двор формировался по образцу церковного (точнее: земная иерархия формировалась по образцу небесной, «Ареопагитской»)[3].
Семантический культурный тип был сохранен Церковью, как бы «заморожен» ею вплоть до настоящего времени. Потому что следующую культурную формацию – либерально-демократическую – Церковь в принципе не могла усвоить, так как установки этой формации были принципиально противоположны христианству. Культура «русского барокко» заморожена Русской Церковью на различных уровнях. Это и внешняя эстетика, и богослужение, пение, этикет и проч. (например, культура организации современных церковных трапез – принципиально барочная, а не средневековая). Это и более глубинные критерии.
Корпоративность определяется как один из них. Это как бы «защитная реакция» на начавшуюся секуляризацию. Каковы внешние признаки корпоративности, сложившиеся у нас в Синодальное время? Сословное духовенство, сословная одежда (в средневековье бытовая одежда священника почти не отличалась от одежды мирянина), сложная и разветвленная система церковных должностей и церковных наград и сложившееся понятие церковной карьеры. Все это создавало некую лестницу церковного карьерного восхождения, пародирующую лествицу восхождения духовного.

Вообще семантическую культуру можно определить как некую пародию на культуру символическую. Следствием десакрализации и десемиотизации стало то, что внутренняя иерархичность культуры была заменена на внешнюю иерархию, иерархию званий и наград, внешних признаков. Соответственно, и церковная корпоративность пародирует церковную соборность. Корпоративная закрытость является «перевертышем» древней «дисциплина аркана» (disciplina arcana), признаки которой сохранялись и в средневековой церковной культуре (т.н. тайнозамкненность)[4]. Вместо духовной посвященности, посвященности в тайны богообщения – посвященность внешняя. Вместо тайны Таинства – тайна тайного общества (недаром в Новое время так расплодились масоны – внешняя таинственность стала модной). Вместо духовной иерархичности – внешняя иерархия наград и званий. Символ сохраняет за собой лишь информационную функцию[5]. Сама «дисциплина тайны» в Древней Церкви была необходима как защита от кощунства, чтобы исполнить заповедь «Не давайте святыни псам, и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями» (Мф., 7; 6). В Новое время тайна – средство сохранить корпорацию. Вместо тайны духовного обучения-посвящения (старец-ученик) – закрытость заведений сословного обучения.

Конечно, следует делать различие между церковной корпоративностью Синодального периода и советского. Но нельзя не заметить общие черты, объединяющие оба периода. После секуляризации при взгляде со стороны Церковь стала организовываться как замкнутая общественная формация, подчиняясь законам построения подобной формации. Возможность карьерного восхождения рождает и провоцирует властолюбие и борьбу за церковную власть – явления, не характерные для средневековой Церкви. Соответственно, превалирующим «оружием» в этой области становится интрига. Далее я продолжать не буду: с интригами в жизни современных клириков, я думаю, сталкивался всякий, поэтому за примерами далеко ходить не придется.

Речь идет не столько о карьерной лестнице, сколько вообще о внутрицерковной иерархии ценностей. Наряду с Евангельской нравственной системой в церковной корпорации появляется иная система ценностей, которая во многом обусловила мировоззрение членов корпорации и принципы уважения и популярности внутри корпорации.

Для корпорации со временем неизбежно деление на субкорпорации. Таким образом, обособление клириков от мирян в как бы в отдельную субкорпорацию является признаком корпоративности в Церкви. Также и обособление внутри клира епископов от священства. Эта субкорпорация (или субкорпорации) представила из себя типичную однополую – мужскую – корпорацию и стала развиваться, увы, по обычным законам мужских корпораций. Одним из примеров подобной мужской корпорации можно назвать армию. Самым простым – но вовсе не естественным и органичным – принципом организации подобной системы является то, что мы обычно называем термином «армейская дисциплина» (мы говорим об этом явлении в понимании Нового и Новейшего времени). Обиднее всего, что в современной Церкви эта практика подделывается под средневековую практику иерархического соподчинения и послушания и как бы оправдывается этой практикой. Из практики типа «армейской дисциплины» вытекают обычные для армии принципы формирования корпорации, система «стукачества», «палочная» дисциплина (отсюда и деспотизм начальника в отношении подчиненного), система наказания и вообще принципы организации системы «начальник–подчиненный».
Эти принципы описаны многими психологами и социопсихологами[6]. Речь идет о создании системы жесткого подчинения и покорности через обезличивание (личностную «кастрацию») подчиненного: мера обезличивания в данном случае определяет степень покорности. Как это по сути непохоже на евангельские иерархические принципы, евангельское учение о начальствовании (парадигма «умовения ног»), средневековые принципы подобных взаимоотношений в Церкви. Но на внешнем уровне вполне возможны эпизодические «наложения», некая иллюзорная похожесть некоторых компонентов… Духовный и мировоззренческий примитивизм и некомпетентность приводят к тому, что подобные «армейские» методы на основании этих «накладок» соотносят с евангельскими и именуют «традиционными», видят в них некоторую «духовную школу», способную научить «смирению и послушанию». Ну, знаете ли… Одновременно в корпорации формируется своеобразный «кодекс чести», с особо болезненным вниманием в отношении упомянутых явлений, вовсе не схожий с евангельским отношением к ним.

Вообще, многие духовные правила, актуальные для средневековой культуры, становится абсурдными или вызывают улыбку в рамках культуры синтаксической. Возьмите монашескую «поговорку»: Послушание превыше поста и молитвы.Говорить в подобном тоне о послушании в отношении к современному «белому» церковному дисциплинарному аппарату – кощунство (о послушании в монастыре пусть напишут монахи). Это – подмена понятий. В современном контексте речь идет не об аскетическом послушании, а о подчинении, современной дисциплинированности, покорности и исполнительности, которые, конечно, имеют определенное значение в духовном делании – но, конечно, не превалирующее. А существуют ситуации, когда человек для сохранения себя в христианстве просто обязан «преслушаться» «духовной власти». Сложная арифметика. Попробуйте-ка, объясните ее семинаристам…

Кроме того, можно отметить своеобразную корпоративную этику. В мужских корпорациях возникает своеобразный культ женщины, отмеченный частенько внешней женоненавистнической позой, весьма своеобразным, традиционным для Нового времени трепетно-благоговейным отношением к женщине на «внутреннем» уровне и «перетаскиванием» некоторых традиционно женских этических компонентов в мужскую сферу. Происходит некая «феминизация» мужской этики (и эстетики, кстати). Именно таким образом объясняется феномен дарения цветов мужчине (например, архиерею или протоиерею в праздник) – принципиально непонятный в нецерковной среде. А женские духи у архиереев? От этих современных традиций нетрудно протянуть культурологическую цепочку к барочной обрядности. Но попробуйте обнаружить следы чего-либо подобного в средневековье?

Раз уж зашел разговор о культуре поздравлений, скажем о современном «поздравительном обряде» – полубогослужебной практике храмовых торжественных поздравлений (обычно поздравляют священника или архиерея с тезоименитством, днем рождения, хиротонии и проч.). Я «начинал» на приходе, в котором настоятель не практиковал подобных поздравлений, затем учился в Сергиевом Посаде, где монашеская традиция предполагает лишь скромное поздравление на трапезе. И, начав служение в Москве, поначалу был просто шокирован практикой приходского «поздравительного культа»: пышно-лицемерное торжественное взаимное восхваление, спиной к Алтарю, представлялось мне кощунственной пародией на славословие Бога. Подобные поздравления в рамках культуры семиотической выглядят, конечно, кощунством. Но в культуре семантической они вполне правомерны – почитайте панегирики Симеона Полоцкого, Стефана Яворского, Феофана Прокоповича и иже с ними…[7]

Корпоративность неизбежно формирует собственную корпоративную идеологию, обычно с превалированием какого-либо частного компонента: националистического, патриотического, антисемитского, обновленческого, антиглобалистского, этнографического и проч. Причем можно отметить наличие в Церкви нескольких подобных «идеологических субкорпораций». То, что в семиотической культуре и мировоззрении органично входило как элемент в общую картину мира и мироотношение, теперь гипертрофируется и культивируется (ну не было в средневековье антисемитов или обновленцев!). Таким образом, евангельские добродетели перестают быть самозначимыми и становятся прикрытием для той либо же иной идеологии, а на деле как бы некоторым дополнением к ней или оправданием ее.

Скажем и о своеобразной корпоративной мифологии, с акцентуацией идеологических мифов, и, например – как частной разновидности – мифов о грехах, характерных в замкнутом мужском обществе при отсутствии женщин (напрашивается сравнение с подобной армейской мифологией). Увы, информацию из этой мифологии активно черпают светские СМИ – т.н. церковная критика. «Декодированная» и помещенная в принципиально иной семантический контекст, стилизованная и преувеличенная, мифологическая информация превращается в набор абсурдных и отталкивающих картин о жизни Церкви, явно нереальных, балансирующих как бы на грани реальности и создающих, в свою очередь, своеобразную «светско-клоунскую» мифологию желтой прессы.

На нездоровом корпоративном фоне сформировалось такое характерное для любой корпорации явление, которое определяется вульгарным, но очень точным термином – показуха (отметьте, кстати, очень характерная и для армии). Речь идет не только о «подготовке прихода к приезду архиерея» или о создании в годовом отчете иллюзии приходской деятельности. Культивируется жизнь напоказ, перед непосредственным начальством или перед подчиненными и прихожанами. Это было нехарактерно для культуры символической: культуры тайны подвига. И характерно для синтаксической культуры, где внутреннее обязательно должно быть видно извне и отмечено внешними знаками – иначе оно теряет смысл.

Обязательно нужно сказать о руководстве в корпорации и руководстве в Церкви. Любая корпорация самозамкнута и не рассчитана на вмешательство извне, тем более на внешнее руководство. В особенности на руководство Бога. Поэтому руководящие посты в корпорации предназначены для функционеров, от которых требуется лишь «программная» деятельность, и инициатива возможна лишь в рамках этой программы. В ту меру, в которую церковный начальник (архиерей или настоятель) возможен как функционер или администратор – Церковь корпоративна. И уходом от корпоративности в данной сфере мне видится возвращение к древнему идеалу церковного предстоятеля: народного духовного вождя, харизматика, духовника, подвижника. В любом случае это разрушение «корпоративной ограды», ограничивающей субкорпорацию церковных начальников как некую «касту посвященных». Дальше я скажу в общем-то банальные вещи: восстановление соборности возможно лишь при разрушении различных субкорпоратиных преград внутри Церкви. И речь идет не только об «участии мирян в управлении Церковью». Это определение слишком плоско. Я говорю об идеале совместного бытия во Христе, совместного соработания во всех областях христианской жизни. Корпоративная разграниченность внутри Церкви – признак неполноценности этого бытия.

Но все эти слова останутся абстракцией, если я не приведу наглядных примеров корпоративности в современной церковной жизни. Наверное, начинается корпоративность в Церкви с заговорщицки оглядывающейся бабушки, которая сует деньги в руку священнику с просьбой помолиться. Но дело не в деньгах: корпоративность содействует коррупционности, но не всегда определяет ее. Дело в том, что признаком корпорации является «корпоративный код»: таинственная связь друг с другом членов корпорации. Причем в современной Церкви необходимость этого тайного «кода» вовсе не обусловлена опасностью гонений или кощунства. Дай Бог, если этот код сохраняется с советских времен «по инерции» и привычке. А если нет? Если это сговор, за которым «не все чисто»? Именно так он порой воспринимается внешними, в особенности предвзято настроенными СМИ. Так давайте раскроем наши тайны, как это делал в свое время, например, Иустин Философ в своих апологиях императору. Открытость – обязательное условие для успешной проповеди.

Еще наглядный пример корпоративности – скрытие священником своего священства (а мирянином – христианства) в нецерковной среде. Это – доказательство не столько слабости веры, сколько наличия корпоративного мировосприятия, где священство (христианство) имеет значение и ценность лишь внутри корпорации. Еще: дрожащие колени священника при виде архиерея. Лицемерно-подобострастное выражение на лице – не эпизодически, а как настрой всей жизни.
Церковно-корпоративные вечеринки «для своих» – обычно священников – с таким «протоколом», что, не дай Бог, узнают прихожане (сравните с Агапами Древней Церкви). Бесконечная тайна священнического и архиерейского быта, закрытость поповских семей. Все это стандартные признаки корпоративности. И еще – постоянная забота о внешнем «корпоративном соответствии». Быстро меняющиеся нормы внешнего вида священников: в первую очередь только о них и заботишься, чтобы не быть наказанным. А чего стоит неписанный «прейскурант» ценности подарков в зависимости от иерархического положения одариваемого и дарителя? Для корпорации это естественно, но для Церкви? Далее: критерии оценки человека внутри корпорации. Как много в Церкви определяется не качествами человека, а впечатлением, которое он произвел за короткие секунды на архиерея. Отсюда многочисленные протоколы: как подойти, одеться, перекреститься и поклониться… Дескать, встречают по одежке. И ловишь себя на том, что только об одежке и заботишься… В корпорации главное – связи. В Церкви – тоже. Только не связи, а связь – связь с Богом. Но для чего агрессивно навязываемое типично корпоративное «путешествие по тезоименитствам» и иным «знаковым мероприятиям»? Чтобы помаячить перед архиереем – единственный способ «застойных лет» – чтобы тебя заметили. И еще о «кадровой политике»: профессионализм священника или архиерея подчас определяется по способности быстро «поставить на место» или «осадить» подчиненного, по навыкам в «работе со спонсорами», в строительстве – т.е. главным критерием является способность к функционированию внутри корпорации, а вовсе не способности к христианскому деланию. Список этот можно продолжать бесконечно. Но нужно ли? Речь ведь идет не о наборе внешних недостатков – это лишь верхушка айсберга. Дело в мировоззрении, во взгляде на самое себя и окружающий мир. Может быть – в типе религиозного сознания?[8]

Непросто определить лекарство – способы исцеления давней болезни. Признак корпорации ­­– своеобразие взаимоотношений внутри корпорации. Уход от корпоративности – это не просто открытость Церкви, т.е. перемена отношения ко внешним. Это принципиальная перемена характера и принципов взаимоотношений внутри Церкви – на всех уровнях. Восстановление евангельских принципов, «извлечение» их из-под наносного и временного. Как осуществить эту перемену?


Крылов Георгий, священник
Источник: "Богослов "

[1] См.: Лотман Ю. М. Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры XI-XVIII вв. // Лотман Ю. М. Статьи по семиотике искусства. СПб., 2002. С. 154-179.

[2] На католическом Западе культура барокко была культурой контрреформации. Та культура, которую мы называем «русским барокко» (очень непохожая на барокко западное, хотя и совпадающая с ним в некоторых внешних формах), для России стала культурой секуляризации, культурой начала Нового времени. Чтобы не отягощать статью многочисленными ссылками, сошлюсь на свою монографию, где можно найти полноценную библиографию по данному вопросу: Книжная справа XVII в.: Богослужебные Минеи.

[3] См.: Аверинцев С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997.

[4] В процессе смены символического типа культуры синтаксическим принцип тайнозамкненности как организующий принцип организации общества сменялся принципом корпоративности (коль скоро общество переставало быть иконой Мира Горнего, для вхождения в структуру этого общества не нужна была христианская посвящённость, а требовалась причастность той либо иной корпорации, наличие не внутреннего, но внешних условий бытования корпорации – регалий, званий, знакомств, родства и проч.) (Книжная справа XVII в. Сн. 190 – здесь же подробнее о тайнозамкненности, с библиографией).

[5] Об этих процессах см.: Книжная справа XVII в. С. 14-78.

[6] А. Адлер, В. Райх, С. Московичи.

[7] Недавний «спор о машинах» на Богослов.ru и иных сайтах, по поводу высказывания о. Всеволода Чаплина, также показателен и иллюстрирует мои слова. Священник воспринимается как икона Христа – аналого-семантическая – только в русле культуры семантической. В русле этой культуры не просто возможно, а необходимо ее «украшение» (стоит вспомнить туфли с бриллиантами митр. Платона Левшина). С точки зрения культуры символической – это слишком буквальный подход, рождающий богохульство. Аналогией этого спора является два различных отношения к Новому Иерусалиму Патриарха Никона. Никон следовал католической традиции топографического копирования и изображения «по подобию». Никоновская идея Нового Иерусалима, воплощенного на земле, была чужда старообрядцам. С точки зрения староверов это – богохульство, слишком буквальный подход, обнажающий амбиции Никона, посягающего на сакральный уровень (Чумичева О. В. Соловецкий монастырь как старообрядческая альтернатива Новому Иерусалиму патриарха Никона // Новые Иерусалимы. Иеротопия и иконография сакральных пространств. М., 2009. С. 829-836).

[8] О типах религиозного сознания: Книжная справа XVII в. Сн. 61.