Лента: Религия

Вопрос человеческого достоинства, волнующий умы современных мыслителей, неоднократно пересматривался и переосмыслялся в течение истории богословами западного мира. Неоднозначное решение он получил и у отечественных религиозных философов XIX века. О том, каким образом развивалось понимание христианской диалектики человеческого достоинства, рассказывает статья профессора Московской духовной академии Гаврюшина Н.К.

В 40-х годах XIX века в Московской духовной академии имел место весьма знаменательный случай. Однажды на урок нравственного богословия пришел сам знаменитый митрополит Московский Филарет (Дроздов). Просидев до конца, он в итоге выразил свое глубокое неудовольствие и даже негодование, сказав: "от этого вашего самоуважения в Западной Европе все становится вверх дном"»...

Как пишет поведавший об этом эпизоде А.М. Бухарев, Филарет «не дозволял, даже в школе и притом высшего духовного образования, вводить в христианское нравоучение никакой идеи так называемого нравственного благородного самоуважения, хотя оно есть собственно должное сознание, блюдение и уважение в себе достоинства — быть по образу Божию, данному нам самим Творцом».[1]

Таким образом, принцип самоуважения, т.е. сознания нравственного достоинства, оказался подвергнут сомнению со стороны одного из авторитетнейших русских архипастырей, мнение которого для Русской Церкви было почти столь же важным, как для Запада — позиция римского епископа...

А.М. Бухарев отчасти солидаризуется с Филаретом, говоря, что «в эпоху страшной умственной гордости всего легче, конечно, во имя нравственного самоуважения и разумного самоуправления в духе и жизни потворствовать только разрушительной и разнузданной гордости» .[2]

Но значит ли это, что от самоуважения как условия нравственного сознания и поведения можно вообще отказаться? И неужели искажение идеала свободы («к свободе призваны вы, братья») может быть аргументом в пользу глобального детерминизма или волюнтаристского деспотизма?

Что понятие свободы действительно оказалось на Западе извращено, давно понятно многим. Один из ученых-медиевистов прошлого столетия, Вернон Баурк, отмечая, что в современном мире свобода является весьма ценимым понятием,[3] указывает, что при этом молчаливо предполагается, будто все в самом деле знают, что же такое есть свобода...

Не так обстояло дело со средневековыми мыслителями, остро дискутировавшими даже вопрос о том, следует ли ее связывать с волей или разумом... В результате тонкого анализа Баурк демонстрирует, что лишь в переходный период между средневековым и новоевропейским мышлением свобода человека стала все более отождествляться с отсутствием внешних ограничений ("came to be more and more identified with an absence of external restraint"), тогда как в раннем средневековье она означала «присутствие свойственной человеку силы самоопределения и даже (как в понятии libertas у Ансельма) наличие сверхчеловеческого определения воли человека к вечной справедливости и счастью».[4]

Нет сомнений, что прослушанный Филаретом урок нравственного богословия опирался на западные источники, а сам термин самоуважение — есть калька с немецкого Selbstachtung, — понятия, ставшего для западной мысли своего рода итогом сложной интеллектуальной борьбы (не в последнюю очередь вокруг понятия свобода), нюансы которой из Москвы не всегда было легко разглядеть...

Поэтому, дабы найти рельефную точку опоры, обратимся к эпохе средних веков. Будущий Папа Иннокентий III, вдохновитель IV Крестового похода, в своем трактате «О презрении к миру, или о ничтожестве человеческого состояния», написанном около 1195 г., очевидно, руководствуясь пастырскими соображениями и желая как можно убедительнее призвать пасомых к покаянию, самыми мрачными красками рисует состояние человеческой природы, не оставляя для самоуважения ровно никаких предпосылок.

«Сотворен человек, — пишет он, — из пыли, из грязи, из пепла, а также из отвратительного семени — что еще более нич­тожно. Зачатый в зудящей похоти, в опьянении страсти, в разнузданном зловонии и — что еще хуже — в позоре греха, человек рожден для трудов, для скорбей, для страха и, наконец, что ужаснее всего, для смерти. Он делает дурное, чем оскорбляет Бога, вредит ближнему, вредит самому себе; он делает позорное, чем пятнает славу, пятнает совесть, пятнает се­бя самого; он делает бесполезное, из-за чего пренебрегает важным, прене­брегает полезным, пренебрегает необходимым».[5]

Будущий папа с пафосом, свойственным скорее адепту гностицизма, чем христианскому епископу (на православном Востоке, впрочем, у него могло найтись немало единомышленников в монашеской среде), особенно ополчается против физической стороны воспроизведения рода.

«Кто же не знает, — пишет он, — что супружеское соитие никогда не слу­чается без зуда желания, без разнузданной горячности, без омерзительной похоти? Поэтому-то оплодотворенные семена и оскверняются, и обезобра­живаются, и становятся порочными. Из-за этого в конце концов и душа навлекает на себя позор греха, пятно вины, грязь неправедности: так же, как портится жидкость, излитая из испорченного сосуда, соприкасаясь с грязью, душа сама становится грязной».[6]

Итог этих размышлений Иннокентия III не оставляет для самоуважения никаких оснований:

«О ничтожная гнусность человеческого состояния, о гнусное состояние человеческого ничтожества! Рассмотри травы и деревья. От них — цветы, листья, плоды, а от тебя — о! вши и глисты. Растения изливают благово­ние, масло, вино, а ты — плевки, мочу, кал. Они испускают приятные за­пахи, а ты — омерзительное зловоние. Следовательно, каково дерево, таков и плод».[7]

Московскому митрополиту, возможно, такие суждения — прочти он их — могли даже показаться некоторой крайностью, но известное сочувствие этой позиции он не мог не переживать, ибо противоположная тенденция отталкивала его гораздо больше. Да и в криптоспиритуализме, т.е. унижении тела перед духом, все тот же А.М.Бухарев подозревал его не отнюдь не случайно... Он-то хорошо знал, что в этом вопросе русские мартинисты и византийские монахи были порой очень близки...

На Западе подобное унижение достоинства человеческой природы вызывало на протяжении ряда столетий решительную отповедь со стороны гуманистов, которые, так сказать, раскачивая качели, порой приходили к противоположной крайности и по сути дела оставляли в стороне греховные наклонности и состояния человеческой души, подготавливая тем самым и перерождение смысла свободы...

Спустя два с половиной столетия итальянский мыслитель Джаноццо Манетти в своем сочинении «О достоинстве и превосходстве человека» (De dignitate et excellentia hominis, 1440) все еще ведет энергичную полемику с сочинением римского епископа, которое, судя по пафосу гуманиста, и в эту пору не потеряло актуальности.[8]

Манетти последовательно рассказывает о превосходстве человеческого тела по сравнению с устройством тел других животных, которое связано с высоким предназначением человека, о бессмертии души, а затем — о ее потенциях, т.е. о разуме, памяти и воле, которые данных человеку Богом для познания, любви, обладания и наслаждения. В своих утверждениях Манетти опирается, в частности, и на авторитет Магистра Сентенций — Петра Ломбардского... Поэтому сказать, что он вполне порывает со средневековым пониманием свободы нет достаточных оснований.

В итоге у Манетти именно сознание достоинства человека является основанием для его нравственного делания...

«Так как вы поставлены и определены в таком высоком звании и превосходстве, что всё, что ни есть на земле, в воде и на небе, без всякого сомнения, находится в вашей верховной власти и подчинено вашему слову, позаботьтесь о добродетели! Ей, поправ пороки, окажите предпочтение всеми силами души и тела <...> чтобы быть не только счастливыми и блаженными, но и стать как бы подобными самому бессмертному Богу, ибо назначение ваше — познавать и действовать (intelligendi et agendi officia) — является общим с делом всемогущего Бога».[9]

Как ни сложно тут говорить об общем консенсусе, но гуманистическая точка зрения в конечном счете заметно скорректировала запал клерикального максимализма, и в XVIII веке мнение о самоуважении как безусловном начале нравственного воспитания стало не только широко распространенным (свидетельством чему хотя бы этические сочинения Канта), но и вошло в курсы нравственного богословия в учебных заведениях разных христианских деноминаций, в том числе, и православных.

Девиз Манетти — intelligendi et agendi — был отнюдь не чужд и русским мистикам конца XVIII века, и даже академическому богословию, где сначала на латинском преподавалась дисциплина de agendis, а позднее по-русски читалось деятельное богословие, на уроке которого однажды оказался Филарет...

Но все же есть и существенные нюансы. Столь мощного гуманистического движения Русь никогда не знала, и ее понимание самоуважения имело несколько иные образцы. Достоинство человека раскрывалось на Востоке не столько как богоподобие в творчестве или в познании, а скорее как подражание смирению Богочеловека. «Божий человек» — это всегда «смиренный», «неотмирный человек», и порой подобное убеждение проводилась в жизнь с заметным максимализмом... Не случайно преп. Максим Грек предупреждал, что не следует до земли кланяться святым иконам, ибо и само лицо человека — икона...У русских он всякого юродства насмотрелся. И так бывает: самоуничижение — паче гордости...

Вернемся к Филарету Московскому. Рядом с ним практически безотлучно находился на протяжении почти тридцати лет его постоянный секретарь Александр Петрович Святославский, образ которого можно было бы рассматривать как живое отрицание принципа самоуважения. Все это время он, к примеру, стоя читал святителю целыми часами книги, в том числе и светского содержания, даже не надеясь, что получит разрешение сесть...[10]

Об этом мы знаем из воспоминаний Н.П.Гилярова-Платонова. С ним не расходится и А.М.Бухарев, который подчеркивает, что людей самостоятельных и ценящих свое достоинство Филарет, по крайней мере, в некоторых случаях, уважал.[11] Можно выразить эту мысль и по-иному: сомневаясь в пользе самоуважения, Филарет не был расточителен в выражениях уважения к своим подопечным и к Святославскому в том числе... Как не приветствовал он каких-либо нарушений сословных и иерархических границ. Все это казалось ему начатком революционного соблазна. Да и какое в понятиях того времени могло быть самоуважение у слуги, которому даже знаменитый поэт В.А.Жуковский отказывал в достоинстве личности?[12]

Поэтому вполне понятно, что сознание А.П.Святославского может восприниматься как несвободное, рабское... Но только Господь «сокровенная человеков яве предведает». Для самого митрополичьего чтеца, вполне возможно, акценты ставились иные: свое служение он рассматривал как послушание и самоуничижение перед достоинством святителя...

Можно полагать, что пример Святославского охотно привлек бы в свое нашумевшее исследование Даниэль Ранкур-Леферье...В книге «Рабская душа Росии: моральный мазохизм и культ страдания» (1995) он задается вопросом, почему Россия все время была страной нравственного страдания.[13] Ее история, религия, литература наполнены образами страдальцев. В сфере религиозной, опираясь на известную книгу Надежды Городецкой,[14] автор постоянно обнаруживает аллюзии на образ уничиженного, страдающего Христа. «Рабская душа» России, согласно Ранкуру Леферье, создала буквально культ страдания...

Примечательно, что сталкиваясь у других исследователей образов русской литературы с объяснением этого явления через понятие «кенотизм», «кенотический», Ранкур-Леферье спешит сделать вывод, что психоанализ сразу же опознал бы за этими фактами «моральный мазохизм».[15]

В наблюдениях Ранкура-Леферье есть реальная основа, но его попытка определить это явление как «моральный мазохизм» есть популистский ход, и она явно неудачна. Ибо мазохизм предполагает физическое наслаждение от переносимых страданий, тогда как в основе столь распространенного на Руси подвига добровольной покорности судьбе, или Промыслу Божию, смиренного принятия Богооставленности лежит образ самоуничижения Спасителя, Божественное достоинство которого выразилось в парадоксальном подчинении всем условиям и обстоятельствам тварного мира и человеческого сообщества...

И А.П.Святославский являл собой один из многих подобных образов смирения и самоуничижения...

В самом деле, следование Христу в Его добровольном уничижении, готовность подобно Ему переживать состояния Богооставленности, властвование внешней судьбы — является характерной чертой русской психологии. Не «героизм», а «подвижничество», — о чем в свое время писал С.Н.Булгаков...

Хотя, нельзя не признать, сословные понятия о чести и достоинстве в России порой погашали христианское сознание и давали «санкцию» на дуэли или бесчеловечное отношение к крепостным...

И все же высшим проявлением достоинства человека для русского сознания оставалось смиренное переживание Богооставленности, личная «гефсиманская молитва» и несение своего Креста...

В современной России амплитуда понимания «достоинства» и «свободы» человека велика — от добровольного самоуничижения и принятия всех условий социального и природного мира до пафоса вселенского миропокорительства русского космизма (Н.Ф.Федоров, К.Э.Циолковский), далеко превзошедшего ренессансные идеалы...

А внешнее уважение к «достоинству» остается, как и в стародавние времена, весьма избирательным...


Гаврюшин Н.К.
Источник: "Богослов.Ру"

---

[1] Бухарев А. О Филарете, митр. Московском, как плодотворном двигателе православно-русской мысли// Православное обозрение, 1884, ч. I, апрель. С. 740

[2] Там же.

[3] Bourke V.J Human Tendecies, Will and Freedom// L'Homme et son destin d'après les penseurs du moyen âge. Louvain-Paris, 1960. P. 71.

[4] "... the presence of intra-human power of self-determination and even (in the libertas of Anselm) the presence of supra-human ordination of man's will toward eternal justies and happiness)". – Ibid. P. 84.

[5] Цит. по: Итальянский гуманизм эпохи Возрождения. Сборник текстов. Предисл. и ред. С.М.Стама. Часть II. Саратов: Изд-во Саратовского университета, 1988. С. 117.

[6] Там же. С. 118.

[7] Там же. С. 120.



[9] Там же. С. 67.

[10] «В течение тридцати лет, – пишет Н.П.Гиляров-Платонов, – авва-митрополит ни разу не посадил своего писца-послушника в своем присутствии; только в последние годы или даже в один, предсмертный год, когда Александр Петрович, изнуренный, уже носил в себе роковой исход, митрополит указывал ему на стул с позволением сидя продолжать чтение, тянувшееся несколько часов». – Гиляров-Платонов Н.П. Последние дни Помпеи. СПб., 2009. С. 265.

[11] «...Сам Филарет, – пишет Бухарев, – уважал, как Божия человека, алтайского миссионера Макария, говаривавшего: "как мне раболепствовать пред людьми, когда я сам – образ Божий?" . – Бухарев А. О Филарете, митр. Московском, как плодотворном двигателе православно-русской мысли// Православное обозрение, 1884, ч. I, апрель. С. 740.

[12] «Крестьянин, – писал Жуковский в своем дневнике 1807 г., – имеет собственность, бедное, но от него зависящее хозяйство; слуга, живучи лучше, не имеет ничего собственного, ничем собственным не управляет, он не имеет никакой личности». – Жуковский В.А. Дневники 1807-1808 годов.//Жуковский В.А. Полн. собр. соч. Т. XIII. М.:Языки славянской культуры, 2004. С. 48.

[13] Rancour-Laferriere D. The slave soul of Russia: moral masochism and the cult of suffering: New York University Press. 1995.

[14] Gorodetzky N. The humiliated Christ in modern Russian thought. N.Y., 1938 (новое изд.: AMS Press, 1973).

[15] Rancour-Laferriere D. The slave soul of Russia. P. 79.