Лента: Религия

16 лет назад в журнале «Литературная учеба» (1991, № 3) был опубликован крайне своеобразный документ, который заслуживает большего внимания, чем ему было уделено до сих пор, если судить по реакции на него в печати и научной литературе. Она настолько скудна, что возникает впечатление организованного замалчивания. Речь идет о записке священника Павла Флоренского "Предполагаемое государственное устройство в будущем", составленной в марте 1933 года, когда он находился в заключении, подвергался допросам как главный обвиняемый по делу о «национал-фашистском центре» «Партия возрождения России». Вместе с ним по этому делу проходил ряд других относительно известных, вроде канониста П.В. Гидулянова, и менее известных лиц. По материалам следствия, естественно фальсифицированным, значилось 65 членов «церковно-монархической организации», из которых 10 представлены были как члены «партии» или «союза» (в материалах дела фигурируют оба эти названия мнимой организации), а остальные – как примыкающие к ним. Помимо арестованных и подвергавшихся допросам членов мифической организации, в деле среди лидеров «союза» фигурировали выдающиеся ученые академик С.А. Чаплыгин и профессор Н.Н. Лузин, а также архиепископ Феодор (Поздеевский). Чаплыгин и Лузин имели тогда возможность выезжать за границу, поэтому включение их в мнимую организацию позволяло связать проходивших по делу лиц с известными эмигрантами, в частности, с А.И. Ильиным. Следователи сконструировали своеобразную структуру «союза» – систему взаимосвязанных троек, которая известна из опыта некоторых тайных революционных организаций. Ведущую тройку при этом составляли священник Павел Флоренский, представленный как глава организации, Лузин и Гидулянов. В свою очередь, в тройку, возглавлявшуюся Лузиным, входили, по версии следствия, Чаплыгин и Каптерев, а в тройку Гидулянова – архиепископ Феодор (Поздеевский) и Миткевич.

Арестованные по сфабрикованному делу дали признательные показания. Дал их и священник Павел Флоренский. И вот ему, как лидеру и идеологу «национал-фашистского центра», предложили представить своего рода программу возглавляемой им организации. Он это предложение принял. Так и возникло «Предполагаемое государственное устройство в будущем». Записка составлена была по заказу, и по весьма экстравагантному заказу, но если содержащиеся в ней идеи рассматривать независимо от той экстремальной ситуации, в которой они были изложены; если сравнить их с суждениями автора по политической тематике, известными из других его работ, написанных в разные годы; если при этом еще учесть своеобразную стилистику авторской мысли, – то с неизбежностью приходится сделать вывод, что в документе излагается политическая концепция самого автора. «Предполагаемое государственное устройство в будущем» – политический трактат, ценность которого не ограничена тем, что это один из документов биографии его автора и во многих отношениях уникальный документ эпохи. Изложенные в нем идеи интересны, убедительны, глубоки и даже конструктивны, хотя и вовсе небесспорны.

Но, давая такую характеристику документу, не следует впадать в крайность, принимать все, что в нем сказано, за чистую монету, игнорируя своеобразие его заказного и вынужденного происхождения. В основу дела, по которому главным обвиняемым проходил священник Флоренский, следователи положили сценарий в стиле, который в наше время, похоже, называют постмодернистским. Через несколько лет после первых проб пера, которые отразились в творчестве следователей, сконструировавших «национал-фашистский центр», бесспорным и несравненным мастером этого стиля обнаружит себя на высокой прокурорской трибуне А.Я. Вышинский. Обвиняемый по делу «национал-фашистского центра» священник Флоренский, с его блестящим литературным талантом, принял участие в дальнейшей разработке сценария, набросанного следователями. «Сознавшись» в том, что состоял «членом» несуществующей организации, он согласился войти в роль ее идеолога и написал этот трактат, как лидер «центра». Такая констатация может вызвать недоумение, поскольку она как будто бы подразумевает совместимость фашистской идеологии и действительных взглядов о. Павла Флоренского. Но возникающее в связи с этим недоумение устраняется тем, что одиум фашизма (главным образом связанный с преступлениями не собственно фашистов, а германских нацистов, которые сами себя фашистами не называли) в начале 1930-х годов еще не существовал в столь общепризнанных масштабах, как ныне. В современном обыденном сознании отождествляемый с фашизмом, расизм был определенно чужд оригинальному итальянскому фашизму. В собственном смысле фашизм в качестве государственной идеологии существовал тогда только в Италии, были и в других странах фашистские партии. В расплывчатом значении это клише использовали для характеристики политических режимов в разных странах – как монархических, вроде Румынии или Болгарии, так и республиканских, как Польша, Венгрия или Латвия, по их большему или меньшему сходству с итальянским фашизмом. Лишь в этом широком понимании к общему направлению фашизма причислялась и гитлеровская нацистская партия, пришедшая к власти в Германии в год, когда сфабриковано было дело Флоренского.

Из показаний профессора Гидулянова по делу «национал-фашистского центра», подсказанных, несомненно, следствием, следует, что участники центра искали лидера, вождя, подобного Ю. Пилсудскому, имя которого, во всяком случае в Польше, отнюдь не одиозно, скорее, наоборот, окружено ореолом национального культа. В действительности проходившие по делу лица, конечно, никакого вождя не искали и никакой организации не составляли, хотя и были знакомы между собой, вероятно, по схеме, подобной пресловутым тройкам, то есть не все со всеми, а одни из арестованных и оставленных на свободе (чьи имена, однако, в деле фигурировали) с другими, при этом они могли, конечно, обсуждать разные темы, в том числе и политические. Атмосфера всеобщего страха, страха собственной тени, когда стали бояться говорить откровенно даже с друзьями и домашними, возникла позже, в конце 30-годов.

Возвращаясь к теме восприятия фашизма современниками, отметим, что, во всяком случае для политических консерваторов запада, фашизм в 30-е годы был несравненно более приемлемой политической системой и идеологий, чем коммунизм, а коммунисты на западе, со своей стороны, своего главного врага видели в буржуазных партиях. Фашизм же стоял для них где-то рядом с социал-демократией, недаром для характеристики социал-демократии коммунистические пропагандисты тогда широко употребляли слоган «социал-фашизм».

Так что вполне здравые идеи, которые содержатся в «Предполагаемом государственном устройстве в будущем», по тем временам могли быть охарактеризованы как фашистские. Для этого вполне достаточно было определенно выраженного в записке негативного отношения к представительной демократии. В связи с этим может возникнуть вопрос: а разве неприятие демократии могло быть в Советском Союзе основанием для обвинения; разве правившие в Советском Союзе коммунисты не отвергали и сами представительную демократию? Но такой вопрос возможен лишь вследствие аберрации, свойственной нашему времени, когда даже некоторые из эпигонов коммунизма настолько забыли собственную историю, что действительно отвергают демократию. Подлинные коммунисты, которые первоначально себя так и называли – социал-демократами, этого, разумеется, не делали. Они, правда, говорили об ограниченности буржуазной демократии, противопоставляя ей другую – социалистическую, но выражавших негативное отношение к самому принципу демократии они клеймили как монархистов, реакционеров, а в те времена еще и как фашистов, что, однако, тогда было несравненно более щадящей квалификацией, чем монархист. Во всяком случае, священник Павел Флоренский, излагая в документе свои собственные мысли, свои убеждения, должен был в связи с характером предъявленного ему обвинения в иных местах стилизовать их под фашизм. Но необходимо также отметить, что в некоторых отношениях мысли о. Павла Флоренского, выраженные в трактате, принципиально расходятся с идеологией и политической практикой любого фашизма, который во всех своих разновидностях, уподобляясь в этом коммунистической и демократической идеологии, ориентирован на вовлечение в политику народных масс с целью манипулирования ими. Автор записки в этом отношении придерживается прямо противоположной тенденции. Политика, считает он, это такая же профессия, как и медицина, и потому она не дело народа, который всегда будет в ней объектом манипуляции.

Но есть еще одна (помимо предложенной и принятой роли лидера фашистской партии) причина известной деформации собственных взглядов автора в их изложении в записке. Она заключается в том, что священник Павел Флоренский хотел принести практическую пользу своей стране написанием этого тюремного опуса; он, похоже, надеялся, что с его идеями ознакомят тех, кто определял политику советского государства или хотя бы влиял на нее. Его идеи относительно «предполагаемого государственного устройства» России рассчитаны были на относительно скорое будущее, поэтому критика существовавшего тогда положения вещей, присутствующая в записке, мягко говоря, весьма деликатна. Решительно расходясь с коммунистической идеологий, например с ее теоретической приверженностью демократии, что недвусмысленно выражено в трактате, он выразил позитивное отношение ко многим сторонам политической практики советского режима: он ее критикует, но критикует, так сказать, конструктивно. Резюмируя, его позицию по отношению к существующему положению дел можно сформулировать так: ошибки, сделанные советским руководством, можно и нужно исправить, не ломая политическую конструкцию до основания, но строить надо на другой идеологической платформе, которую он, по подсказке следователей, в своих ответах на допросах готов был назвать фашистским, хотя в самой записке этот идеологический термин автор нигде для характеристики собственной концепции не употребляет. Несомненно, что действительное восприятие им всего происходившего в стране было более мрачным: он был для этого достаточно трезвым мыслителем и метким наблюдателем.

Записка составлена начерно, в ней в изложении идей часто пропускаются необходимые звенья, связывающие одни мысли с другими. Есть в сочинении, написанном в застенке, и некая внешняя хаотичность, разорванность, сбивчивость, но это деформирует только внешний уровень текста. По существу дела это все-таки продуманный трактат, продуманный не потому, что было время обдумывать, а ввиду выношенности автором его основных идей и, конечно, благодаря его выдающимся мыслительным способностям.

Трактат состоит из разделов: «Общие положения», «Исторические предпосылки», «Государственный строй», «Аппарат управления», «Образование и воспитание», «Религиозные организации», «Добывающая промышленность», «Перерабатывающая промышленность», «Финансовая система», «Торговля», «Кадры», «Научное исследование», «Народное здравие», «Быт», «Внутренняя политика, или политическое управление», «Внешняя политика» и, наконец, «Переход к обсуждаемому строю». Как видно из перечня глав, трактат носит всеобъемлющий характер, и, наверно, только такой автор, как священник Павел Флоренский, мог в рассуждениях на разнообразные политические, общественные и экономические темы обнаружить не поверхностный дилетантизм, а основательное понимание каждой из них и по многим из этих глобальных тем высказать оригинальные и меткие суждения. Принципиально важное значение для понимания политической концепции автора имеют два первых и завершающий раздел – «Переход к обсуждаемому строю».

Главный тезис вводной части, названной «Общими положениями», заключается в целесообразности четкого разграничения сферы собственно государственного устройства, которая для частных лиц и обществ должна быть непререкаемой данностью, на которую непозволительно посягать и даже влиять, и сферы частной жизни. «Все то, – пишет священник Флоренский, – что составляет содержание жизни отдельной личности и дает интерес и побуждение, – это должно не просто пропускаться государством как нечто не запрещенное, но, напротив, должно уважаться и оберегаться» (с. 3). Эта мысль решительно расходится как с тоталитаризмом фашистского или коммунистического типа, так, конечно, и с любыми демократическими концепциями государства. В этом тезисе – продолжение старой славянофильской идеи о том, что государственная власть – это тяжкое бремя, от которого самодержавный монарх освобождает народ и общество, предоставляя им возможность заниматься более творческими или, по меньшей мере, более соответствующими человеческой природе занятиями. В прежние годы и о. Павел Флоренский видел во главе православного государства легитимного монарха, но в рассматриваемом трактате на эту тему он, как мы увидим далее, высказывается уже иначе.

Что же касается демократической идеологии, то по отношению к ней он находит хлесткие и при этом неопровержимые характеристики: «Политическая свобода масс в государствах с представительным правлением есть обман и самообман масс, но самообман опасный, отвлекающий в сторону от полезной деятельности и вовлекающий в политиканство» (с. 3). Примерно так революционные марксисты, и в частности большевики, характеризовали буржуазную демократию, при этом, однако, в отличие от Флоренского, они не отвергали демократию как таковую, а противопоставляли буржуазной демократии другие ее виды – рабочую, народную, социалистическую. «Политика, – продолжает автор записки, – есть специальность, столь же недоступная массам, как медицина или математика, и потому столь же опасная в руках невежд, как яд или взрывчатое вещество… Ни одно из правительств (из контекста видно, что инвектива заострена против демократических правительств. – В. Ц.), если оно не желает краха, фактически не опирается на решение большинства в вопросах важнейших и вносит свои коррективы, а это значит, что по существу дела оно не признает представительства, но пользуется им как средством для прикрытия своих действий» (с. 3). Возразить тут нечего, разве только сославшись на пример Временного правительства, которое, похоже, всерьез пыталось выражать переменчивую волю условного большинства, складывавшегося в среде революционного Петрограда, и при этом, наверно, не стремилось к краху – ни своему корпоративному, ни Российского государства, но, подтверждая правоту о. Павла Флоренского, как известно, краха не избежало. Принципиальная разница между позицией автора записки и политических деятелей, пользующихся демократической риторикой и механизмами политической демократии, но скептически относящихся к необходимости выражать волю большинства в своей практической деятельности и умеющими обойти эту волю своего абстрактного суверена – народа, заключается в том, что Флоренский как теоретик в этом противоречии усматривает лицемерие, а практикующие политики таким противоречием не смущаются, потому что, как сказал сам о. Павел Флоренский, политика – это профессия, подобная медицине, со своими профессиональными секретами и тайнами, которые массам знать не полезно.

В главе, названной «Исторические предпосылки», автор применительно не только к России, но и ко всему миру делает неутешительный вывод относительно банкротства всех существовавших ранее, до мировой войны, форм государственного правления: «От демократической республики до абсолютной монархии, чрез разнообразные промежуточные ступени, все существующие виды правового строя не несут своей функции. Нельзя обманываться: не война и не революции привели их к тяжелому положению, но внутренние процессы, война же и революция лишь ускорили обнаружение внутренних язв. Может быть, какими-либо искусственными мерами и можно было бы гальванизировать на какое-то время труп монархии: но он двигался бы не самостоятельно и вскоре окончательно развалился бы (нельзя же, например, современную Италию считать монархией)» (с. 4). И какой же выход находит автор записки? «Никакие парламенты, учредительные собрания, совещания и прочая многоголосица не смогут вывести человечество из тупиков и болот… Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого склада. Это лицо, на основании своей интуиции, пусть и смутной, должно ковать общество. Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми», зато ему нужна «гениальная воля, воля, которая стихийно, может быть, даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели, еще не обозначившейся в истории» (с. 4). С одной стороны, требовать от политика сильных волевых качеств – это трюизм: политик, не наделенный ими, – это все равно что хилый и пугливый боксер, или туго соображающий математик, или неуклюжая и заторможенная в движениях балерина. Но значение воли в этом месте трактата заострено в определенном направлении: оно здесь гипертрофировано за счет интеллекта и нравственности.

Пожалуй, это одно из тех мест записки, где ее автор более всего приближается к фашистской риторике 20-х годов, но это приближение не непосредственное, а через Ф. Ницше. Последний труд этого философа, написанный уже в состоянии начавшегося распада интеллекта, так и назван «Воля к власти». И в Германии времен нацизма вокруг имени автора этой книги создан был официальный культ идейного предшественника национал-социализма, несмотря на то, что в действительности в крайне противоречивом по идеям творческом наследии Ницше можно найти немало саркастически убийственных оценок того образа мыслей, который господствовал в нацистской Германии (например, по поводу чванливого национального самодовольства немецких филистеров); но образ «белокурой бестии», завороживший миллионы инфантильных германских сердец, придумал действительно Ницше.

Приводя далее примеры политиков, приближающихся к идеалу, Флоренский называет Гитлера и Муссолини, добавляя «и других», впрочем, сопровождая имена дуче и фюрера уничижительной оговоркой – что они представляют собой не более чем «суррогат такого лица» и «переходную ступень истории»: «Исторически появление их целесообразно, поскольку отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентских и подобных предрассудков, поскольку дает намек, как много может сделать воля. Но подлинного творчества в этих лицах все же нет, и надо думать, они – лишь первые попытки человечества породить героя» (с. 4). Верно, что в этих деятелях нет подлинного творчества, потому что творчество – это все-таки созидание, а не разрушение, которое Гитлером было учинено в беспримерных масштабах; верно и то, что эти деятели тем не менее показали, как много может сделать воля. Автор записки ошибся только в том отношении, что с Гитлером и Муссолини он связывал надежду на подрыв престижа демократии, в действительности же после Гитлера и в связи с Гитлером акции демократической пропаганды и целого комплекса смежных идеологических построений выросли колоссально. Можно предполагать, что подлинное отношение Флоренского к Гитлеру и Муссолини было более негативным, чем это представлено в записке, но ведь она написана от лица идеолога фашистского союза, а роль, которую он по принуждению следователей согласился играть, обязывала, не позволяя ни умалчивать о Муссолини и Гитлере, ни характеризовать их в исключительно негативном ключе. И все же концептуальное расхождение о. Павла Флоренского с этими деятелями очевидно. Его идеалом было беспартийное государство, а Гитлер и Муссолини, будучи в известном отношении реалистами в политике, опору на массы ставили выше бюрократического и полицейского аппарата, хотя и он у них также функционировал в полном порядке, поэтому орудовали они чрез стоящие за их спинами партии. В этом собственно и лежит принципиальная черта, отделяющая тоталитарные режимы с их массовыми правящими партиями от авторитарного, приверженцем которого и был автор записки.

Особый интерес представляет образ творца грядущего государственного строя, каким его представил автор «Предполагаемого государственного устройства в будущем»: «Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели. Все права на власть, избирательные, по назначению, – старая ветошь, которой место в крематории. На созидание нового строя, долженствующего открыть новый период истории и соответствующую ему культуру, есть одно право – сила гения, сила творить этот строй. Право это одно только не человеческого происхождения, и потому заслуживает название Божественного. И как бы ни назывался подобный творец культуры – диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что перед нами чудо и живое явление творческой мощи человечества» (с. 5).

Хотя одним из возможных наименований статуса героического правителя, приведенных здесь, является «император», но такой император не имеет ничего общего с легитимными наследственными монархами; возможно, в сознании Флоренского подобный император или диктатор ассоциировался с императорами Рима. В этом случае у него был готовый ответ и на каверзный вопрос: а как быть с преемством власти при решительном отвержении избирательных процедур, хотя бы вполне формальных, хотя бы ради республиканской легитимности, и одновременном отсутствии какого-либо намека и на монархическую наследственную легитимность. Возможно, что римская императорская практика адаптации, усыновления выдающегося полководца стареющим императором имелась в виду, но это только предположение. Сам Флоренский не дает прямого ответа на вопрос о том, каким виделся ему механизм преемства высшей государственной власти в будущей России.

Любопытно было бы знать, в ком из российских политических деятелей автор записки мог предполагать способность взять на себя роль героического диктатора и тем самым творца новой культуры. Более остро этот вопрос можно сформулировать так: считал ли он уже созревшего в СССР вождя и диктатора (хотя должность его именовалась иначе, как, впрочем, обстояло дело и с Гитлером и с Муссолини – они ведь тоже были не только вождями, но имели и официальные государственные должности: рейхсканцлер в Германии и глава королевского правительства в Италии) тем, кто обозначен вслед за именами Гитлера и Муссолини как «и другие»? Или он надеялся, что Сталин, даже если он и не превосходит германского и итальянского вождей интеллектом (в действительности, конечно, превосходил) и нравственными качествами – на эту тему рассуждать в связи с подобными героическими личностями не вполне уместно, – то превосходил их, как он считал, в главном – силой воли? Текст записки не дает, естественно, прямого ответа на этот вопрос. Весьма вероятно, что ее автор и сам, ставя его перед собой, не имел на него готового ответа. Можно только предположить, что он надеялся, что Сталин, при сохранении основ своей уже сложившейся политической практики, отважится на разрыв с идеологической традицией, с которой он связан был с самого начала своей политической деятельности, – ведь и Муссолини вышел из приверженной демократическим принципам социалистической партии. О том, что Флоренский допускал такую возможность, правда, лишь самым косвенным образом, говорит следующее обстоятельство. Он был знаком с Л. Троцким, а в своей биографии Сталина, написанной в эмиграции в полупамфлетном стиле, Троцкий, рассуждая о способностях своего антагониста, делает такие калькуляции: интеллект Сталина составлял лишь 10 % от интеллекта Ленина, а вот волевыми качествами он был равен ему, что, вероятно, в представлении Троцкого, составляло уже некоторый предел возможного. И вот автор записки пишет именно о воле как о самом необходимом качестве той гениальной личности, которая станет творцом нового государственного строя.

Для уточнения политических взглядов священника Павла Флоренского, кроме двух первых глав, особое значение имеет завершающий раздел – «Переход к обсуждаемому строю». В нем он прежде всего заявляет, что «обсуждаемый строй ни в коей мере не мыслится как реставрация строя дореволюционного» (с. 17), и в связи с этим утверждает, что если бы в ходе гражданской войны «тот или другой из генералов, при оплошности или слабости большевиков, дошел бы до Москвы, и если бы даже большевики вообще при этом исчезли, – то все равно, по прошествии самого короткого времени в стране вспыхнула бы новая революция и анархия» (с. 17). Проектируемый государственный строй до такой степени мыслится им далеким от модели реванша белых сил, что эмигрантов он даже не хочет допускать до участия в этом грядущем преобразовании. «Наша эмиграция, – пишет он, – застывшая в своем дореволюционном прошлом и оторвавшаяся от жизни нашей страны, своим вмешательством в нее способна вызвать сумятицу и спутать все карты. Поэтому во имя интересов страны эмиграции должен быть запрещен въезд в страну до полного укрепления новой власти и проведения всех необходимых мероприятий не менее как на пять лет» (с. 18).

Решительно отвергается и интервенция иностранных государств. Интервенты продержались бы, правда, несколько дольше белых генералов, но также лишь в течение нескольких месяцев; белым генералам он давал недельный срок. Это его замечание относительно бесперспективности интервенции важно потому, что на допросах следователи заставили его «признаться» в том, что возглавляемый им «фашистский центр» надеялся на помощь со стороны Германии. В своих записках о. Павел по существу дезавуирует этот свой принудительный самооговор. В конце работы более определенно и однозначно говорится о том, что интервенция со стороны Германии «невозможна и недопустима» (с. 20), ибо «Германия согласится принять участие в делах нашей страны ради подчинения ее себе в той или другой мере… Основной первоначальный план Германии – ослабить Россию, истребив более активную часть населения, и так довести страну фактически до состояния колонии с крепостными» (с. 20). Как известно, в те годы, начиная с пакта в Рапалло и, по крайней мере, до середины 1930-х годов, а потом с 1939 по 1941 годы Кремль самые лучшие отношения из всех европейских государств поддерживал с Германией: в отличие от Парижа, в Берлине русские эмигранты были, так сказать, полуэмигрантами, у многих из них были советские паспорта, многие имели возможность возвращаться на родину и потом снова уезжать в Германию. Подобная ситуация складывалась ввиду дружественных отношений между двумя державами, сблизившимися потому, что именно за их счет Антанта поделила пирог в Версале. Советский Союз поддерживал тогда тесное военное сотрудничество с Германией. По сути дела, автор записки здесь предостерегает советское правительство от увлечения дружбой с Германией.

Но в конце этой главы он, как бы вспомнив о данных им показаниях относительно надежд на германскую интервенцию, питаемых в возглавляемой им мнимой организации, обстоятельнее объясняется по этому поводу. Это своего рода шпионский анекдот, который в будущем призван при любых обстоятельствах прочтения документа пролить свет на вынужденный его характер. Оказывается, что Германии надо внушать иллюзию, «что мы не против нее и своевременно обратимся к ней за помощью. Это необходимо, чтобы нам оставаться все время осведомленными относительно намерений и планов Германии и иметь возможность подсунуть ей фальшивый план интервенции, который сорвал бы возможность подготовить действительную интервенцию в тот момент, когда у нас, под покровом строгой государственной тайны, будет установлено единоначалие и государство может оказаться на кратчайший срок вполне готовым к обороне. Кроме того, фальшивый план интервенции необходим нам, чтобы обострить бдительность к действиям Германии со стороны других наций… Эту якобы согласованную интервенцию Германии следовало бы довести до сведения французского правительства, причем соответственные документы могли бы быть в светокопиях выкрадены и переданы французскому представительству подходящим агентом» (с. 20). Бедная Германия! С какими виртуозами политического коварства, с какими мастерами заговоров и интриг, с какими маккиавелли ей приходилось иметь дело в лице русского «национал-фашистского центра»! Поистине, как сказал один из маститых современных сановников, русский фашизм гораздо опаснее германского!

Ну а каким представлял автор записки путь к осуществлению задуманного политического переворота, суть которого обозначена им как «установление единоначалия»? Это путь постепенного, шаг за шагом, перерождения существующего советского режима. Это тот растянутый во времени термидор, которого страшился Троцкий, как ночного кошмара, который мерещился ему за каждым углом, угрозу которого, в его представлении, несли с собой политически невинные красные военачальники. Это путь, о котором не только в эмигрантской, но в середине 20-х годов даже в подсоветской печати, правда, со всякими экивоками, высказывались носители сменовеховской идеологии, последователи Устрялова, а в эмиграции также евразийцы и потом младороссы, которые так прямо и писали о необходимости восстановления монархии с диктатором при царе, подобным Муссолини, и при этом с сохранением Советов в качестве органов самоуправления. «Красная армия, – говорится в записке, – организована со стороны человеческого материала весьма совершенно и весьма высоко в отношении механической техники… Таким образом Красная армия представляет ценность, утратить которую – значило бы утратить и все прочие ценности страны». «Имеется еще ценность страны, – продолжает о. Павел, – подбор волевых и, в общем, более или менее дисциплинированных работников – партия. Несомненно, что с качественной стороны эта группа далеко не однородна и что в ней имеются элементы также и недоброкачественные, тем не менее в целом было бы со стороны власти преступным легкомыслием и расхищением народного достояния потерять тот подбор работников, многие из которых могли бы найти целесообразное применение своим силам на местах ответственных» (с. 18). Такие партийные работники, по мысли Флоренского, новому государственному строю понадобятся.

А вот для самой большевистской партии в проектируемом государственном строе места не предусмотрено, как, впрочем, и для любой другой партии, ибо, как пишет автор проекта, «в основе внутренней политики государства лежит принципиальный запрет каких бы то ни было партий и организаций политического характера» (с. 16). В этом, повторюсь, фундаментальное отличие концепции о. Павла Флоренского от идеологии и политической практики фашизма, во всех своих разновидностях опиравшегося на партии и другие массовые политические организации. По мысли же Флоренского, они не нужны, потому что «оппозиционные партии тормозят деятельность государства, партии же, изъявляющие особо нарочитую преданность, не только излишни, но и разлагают государственный строй, подменяя собою целое государство, суживая его размах, и в конечном счете становятся янычарами, играющими и верховной государственной властью» (с. 16). Необходимо освободить диктатора, носителя верховной власти, от влияния янычар. До известной степени внутренняя политическая борьба в советском государстве и в самом деле представляла собой состязание вождей и янычар, – состязание, которое шло с переменным успехом для той и другой стороны, но при этом ни один из вождей, вопреки надеждам Флоренского, не помышлял о роспуске янычар, по крайней мере до событий 1991 года.

Таким образом, при самом бережном отношении к наличным кадрам, автор записки проектировал все-таки радикальную трансформацию политического строя: устранение из жизни страны всемогущей, как тогда казалось, ВКП(б). Но какой виделась ему тактика этой трансформации? Как можно было изменить государственный строй, не вызвав в стране губительной гражданской войны? Естественно, что залогом успеха представлялась, с одной стороны, солидарность с излагаемыми им идеями держателей ключевых позиций во власти, а с другой – подозреваемое состояние умов части партийцев, которые, перефразируя слова поэта, сами будут «рады обманываться». И, конечно, стремление к переменам народа: «общая усталость всей страны, напряженно и трудно жившей 19 лет (точка отсчета – 1914 год. – В. Ц.). Большинству населения, если не всем, в эти годы надо было затрачивать энергию жизни в гораздо большей степени, чем это бывает вообще. В результате физического и, главное, нервного истощения народу требуется отдых» (с. 19). «Техника перехода» к новому государственному строю с его единоначалием, которое и предоставит народу отдых, освободив его от политических попечений, «должна состоять, соответственно, в замещении одних направляющих сил государства другими, но при сохранении их организационных форм; с течением времени эти формы будут преобразовываться, но как бы в порядке всех прочих государственных мероприятий. Нет надобности, чтобы смена направляющих сил государства на первых же порах затронула весьма большое число работников: партийная дисциплина одних и привычка к безропотному повиновению других создают благоприятные условия к изменению курса, если он будет идти от сфер руководящих. Таким образом, обсуждаемое изменение строя предполагает не революцию и не контрреволюцию, а некоторый сдвиг в руководящих кругах, который мог бы оказаться даже более простым, чем дворцовые перевороты» (с. 18).

Если бы мы ознакомились с этим планом 20 лет назад, большинству из нас он показался бы верхом маниловщины. Но пережившие горбачевскую перестройку (до того, как на рубеже 80–90-х годов «процесс» «ускорился»), напротив, могли бы предположить, что советники М.С. Горбачева тщательно штудировали этот труд и запоминали его наизусть, хотя в действительности они едва ли подозревали о самом существовании этого текста, тихо пролежавшего в секретном архиве до 1990 года. Правда, по сценарию, предначертанному Флоренским, развивалась только техника перестройки, а вот вектор трансформации, происшедшей на исходе 90-х, к сожалению или к счастью – это зависит уже от политических вкусов, – задан был принципиально иной, если не сказать противоположный. М.С. Горбачев мечтал ввести «немытую Россию» в приличный «общеевропейский дом», а священник Павел Флоренский предполагал, что новое Российское государство «в убеждении ядовитости культуры распадающихся капиталистических государств постарается сократить сношения с этими последними до той меры, которая необходима с целью информации о научно-технических и других успехах» (с. 17). Новое государство, писал он, «предоставит Западу идти своим путем разложения, само же сосредоточит внимание на собственном благополучии» (с. 17). Впрочем, в наше время мы наблюдаем некую корректировку политического курса. Может быть, знакомство с тюремным трактатом великого мыслителя (о. Павел свою репутацию русского Леонардо теперь подтвердил еще и с этой, ранее фактически неизвестной стороны, как оригинально и глубоко мыслящий политолог) способно повлиять на направление этой корректировки.

При поверхностном представлении об идеологической борьбе внутри России и в эмиграции в 1920–1930-е годы столь далеко идущий изоляционизм священника Павла Флоренского мог бы показаться не выражением его действительных взглядов, а всего лишь подыгрыванием изоляционистской политике советского руководства, которое уже тогда выстраивало «железный занавес». Но такое предположение представляется безосновательным. Изоляционизм не был тогда внешнеполитическим курсом советского руководства, а о «железном занавесе» заговорили, когда по окончании второй мировой войны началась «холодная война». В 20-е и 30-е годы большевики в массе своей оставались интернационалистами и верили в неотразимую привлекательность своей идеологии для западного пролетариата и западной интеллигенции. В обороне была тогда как раз другая сторона, выстраивавшая санитарный кордон вокруг Советского Союза, как вокруг барака, жители которого поражены исключительно заразной инфекцией. В то же время в среде той части русской эмиграции, которая идеологически была близка о. Павлу Флоренскому, среди евразийцев, господствовали предельно антизападнические настроения. Так, лингвист с мировой известностью и одновременно один из идеологов евразийства князь Н.С. Трубецкой писал тогда: «Интеллигенты европеизированных народов… занимались привлечением к европейской культуре не только своего народа, но и его соседей. Таким образом, они были главными агентами романо-германцев. Если теперь они поймут и глубоко осознают, что европеизация есть безусловное зло, а космополитизм – наглый обман, то они перестанут помогать романо-германцам и триумфальное шествие “цивилизации” должно будет прекратиться»[i]. Изоляционистские настроения появились тогда и у части, но лишь у части, русских большевиков. И священник Павел Флоренский не столько ориентируется на подобные настроения, сколько пытается своей запиской содействовать их углублению и развитию, иными словами – вытеснению тогда еще доминировавшего в большевистской партии влияния интернационалистов.

Особенно важен для нас раздел труда, озаглавленный «Религиозные организации». В нем ведущим принципом целесообразной религиозной политики провозглашается «отделение религии от государства». В церковной среде тех лет существовали разные взгляды на желательный юридический характер церковно-государственных отношений. Но в высоко авторитетной «Записке соловецких епископов» отделение Церкви от государства провозглашается оптимальным режимом церковно-государственных отношений. Правда, этот принцип рассматривается соловецкими епископами применительно к существовавшему в то время государству, руководимому политической партией, открыто заявлявшей о своей приверженности атеизму, а о. Павел Флоренский писал не о большевистском, не о советском государстве, а о том, в котором тон задавать станут его единомышленники. Но ведь в действительности он не был настолько наивен, чтобы верить в совсем близкую реализацию своего проекта, во всяком случае в таком, надо думать, важнейшем для него вопросе, как правовой статус религиозных общин и, в частности, Православной Церкви. Он не мог не стремиться к тому, чтобы, если уж с его текстом ознакомятся те, кто определял реальный политический курс государства, этот текст благоприятным образом отразился на их религиозной политике и на положении Церкви. Поэтому он провозглашает такой лозунг: «Никаких льгот, никаких преимуществ, никаких гонений. Государство не должно связывать свое будущее с догнивающим клерикализмом, но оно нуждается в религиозном углублении жизни и будет ждать такового» (с. 8). Попросту говоря, здесь автор записки попытался заступиться за Церковь, хотя и выставил, мягко говоря, своеобразное обоснование призыва к прекращению гонений. «Православная Церковь в своем современном виде, – писал он, – существовать не может и неминуемо разложится окончательно; как поддержка ее, так и борьба против нее поведет к укреплению тех устоев, которым время уйти в прошлое, и вместе с тем задержит рост молодых побегов, которые вырастут там, где сейчас их менее всего ждут». Это высказывание дает повод задать автору несколько уточняющих вопросов, чтобы пояснить его действительное отношение к внутреннему состоянию Церкви в те годы, но, увы, ответить нам, прокомментировать сказанное им он уже не может. Во всяком случае, у нас нет оснований подозревать его в том, что он стремился к радикальной реформе внутренних устоев Церкви. Для этого он был всегда слишком консервативен, был искренне привержен традиции.

Есть основания полагать, что его жесткие слова о Православной Церкви в ее, как он выразился, «современном виде» относятся не к ее внутренним установлениям, а к существовавшим в ней разным подходам к отношениям с государством. Об этом говорят его слова о том, что «когда религиозными началами забивали головы, в семинариях воспитывались наиболее активные безбожники; когда религию навязывают, от нее отворачиваются. Но когда религии не будет, тогда начнут тосковать. Это будет уже не старая и безжизненная религия, а вопль изголодавшихся духом, которые сами без понуканий и зазываний создадут свою религиозную организацию» (с. 8). Не «религию», а только «религиозную организацию». Конечно, такие высказывания не могут считаться экклезиологически корректными, но ведь священник Флоренский писал этот текст не для профессиональных богословов. Можно также предполагать, что он критически относился не только к воинствующему сервилизму обновленцев, но и к позиции Патриархии в лице заместителя местоблюстителя и Временного Синода, я бы сказал, несправедливо критически. Вероятно, он не разделял и те настроения, которые преобладали в среде правой оппозиции: его могли отталкивать прямолинейно-реставраторские надежды одних, апокалиптически-сектантский эскапизм других оппозиционеров из числа «непоминающих», а в результате получалась преувеличенно мрачная оценка вплоть до «догнивающего клерикализма» и не сбывшегося предсказания о «неминуемом окончательном разложении». Впрочем, формально автор записки не ошибся: ведь непременным условием доведения Церкви в ее «настоящем виде» до «окончательного разложения» он считал отсутствие не только поощрений, но и гонений, а это условие не соблюдалось. Гонения были, и приобрели вскоре после 1933 года, когда составлена была тюремная записка, беспримерный в истории масштаб, поэтому, очевидно, не произошло и «разложения».

Во всяком случае для более адекватного понимания сказанного в этом разделе, для того чтобы корректнее отделить искренние мысли и убеждения Флоренского от их возможной намеренной деформации, предпринятой ради тех или иных прагматических целей, нужен тщательный анализ всего контекста его высказываний на темы церковной жизни, разных ее течений, взаимоотношений Церкви и государства, сделанных в 1920–1930-е годы.

В «Записке», как уже сказано, содержится ряд оригинальных и продуманных суждений по целому комплексу вопросов государственного строительства и общественной жизни, и многие из этих суждений сохраняют свою актуальность до сих пор. Так, касаясь национальной политики, столь важной в нашей полиэтнической стране, о. Павел отстаивает свою главную политическую идею: максимальное развитие национальных культур – позитивная ценность, обогащающая общество, но этносы должны быть лишены всякой политической правосубъектности; малейшие поползновения на политическую самостоятельность, сепаратизм и всякие националистические проявления должны пресекаться. «Плодотворная идея Союза республик, – пишет он, – должна быть в дальнейшем изменена по двум направлениям сразу: в сторону большей индивидуализации республик во всем, что непосредственно не затрагивает ценности государства, и в то же время в сторону полной унификации основных политических устремлений». В пример нерациональной национальной политики, ориентированной на унификацию образа жизни разных этносов, он приводит «попытку» со стороны царского правительства «перевести кочевые народы на оседлое земледелие, что противоречит тысячелетним навыкам этих народов» (с. 5). Хорошо известно, что современное автору записки советское правительство действовало в этом направлении с гораздо большей бесцеремонностью и размахом. Ссылка на царское правительство сделана была, вероятно, из деликатности по отношению к существовавшему тогда режиму, которому он, однако, хотел внушить мысль о целесообразности попридержать прыть и с большим уважением и пониманием относиться к традициям.

Впрочем, одно из направлений уже советской национальной политики Флоренский открыто критикует. «Старые народы, – пишет он, – уже сейчас, естественно, доставят правительству больше хлопот, чем молодые, но зато и получить от них для государства можно будет больше. Однако в этом важнейшем деле, а именно в подыскании каждой народности собственно ей принадлежащего места в государстве, не следует торопиться со случайными решениями, как это сделано у нас в отношении еврейских колоний (речь идет о добровольном, но организованном переселении евреев в Приамурье, где была образована Еврейская автономная область. – В. Ц.): от евреев можно получить нечто большее, чем колхозы» (с. 6). В связи с этим ироническим замечанием Флоренского уместно отметить такое обстоятельство: одно из его дореволюционных частных писем, в котором он подчеркивает несовместимость христианства с какими бы то ни было преследованиями евреев, было после публикации этого письма некоторыми комментаторами парадоксальным образом интерпретировано как антисемитский документ. Гитлеровский зоологический антисемитизм был уже тогда, до принятия в Германии расовых законов, хорошо известен, и приведенное здесь замечание Флоренского о еврейских колониях характеризует принципиально иной подход мнимого идеолога русского «национал-фашистского центра» к теме, которая в позднейшие времена в общественном сознании стала лакмусовой бумагой для выявления собственно фашистского компонента в том или ином идеологическом комплексе – «фашистского» в расхожем значении этого клише, при исторически не вполне корректном отождествлении его с гитлеровским нацизмом.

В области экономической и социальной политики о. Павел выступает как апологет государственного капитализма, при котором, как он пишет, «орудия производства принадлежат непосредственно государству» (с. 9), но при этом допускается и индивидуальное хозяйствование. При преобладании в сельском хозяйстве колхозной формы его организации, единоличный труд должен быть допускаем, ибо «вполне возможно, что удовлетворенность от индивидуального хозяйства, как и вообще всякий труд самоопределяющийся, даст свои хорошие плоды, необходимые государству» (с. 9). Флоренский не мог не видеть сельскохозяйственной катастрофы, которую принесла с собой принудительная массовая коллективизация, но по разным причинам он не счел полезным в своем труде писать об этом прямо. Тем не менее само предложение пощадить индивидуальное крестьянское хозяйство, а применительно к уже существующим колхозам – не проводить политику экономического диктата из центра («обсуждаемое хозяйство, – пишет он, – должно быть чрезвычайно децентрализовано, а направляющие указания центра должны быть возможно общими» – с. 9) показывает, что он ставил правильный диагноз болезни, но формулировал его, подслащивая пилюлю, с вероятной целью сделать свою критику приемлемой для хозяев положения в стране. Он хоть и писал своего рода политическую программу, но при этом не терял чувства реальности и прекрасно понимал, что это программа несуществующей партии и не он будет принимать решения.

Давая критическую оценку основному направлению технической политики советского правительства, он писал: «Промышленность СССР идет в значительной мере на повтор заграничной (“догоняет”), но в мыслившемся государстве надо решить вопрос о движении не по направлению западного типа и с обгоном, но о самостоятельном, индивидуальном пути, вытекающем из особенностей страны… В своей оценке естественных богатств мы руководствуемся чрезвычайно неиндивидуализированной внешней оценкой с голоса одного только мирового рынка, а не природою данных объектов» (с. 10). Эта критика была актуальной на всем протяжении советской и постсоветской истории и не утратила своей остроты до наших дней. «Государство будущего, – пишет о. Павел, – по возможности самозамкнутое, будет соответственно независимо от оценок внешнего мирового рынка; его расценки будут идти по собственным руслам» (с. 10).

В деле организации научной деятельности в стране о. Павел Флоренский предлагает децентрализацию, развитие научных центров на периферии, в провинции, находя в этом отношении достойный пример для подражания в Соединенных Штатах и считая негативным пример моноцентричной Франции. И еще он призывает бережно относиться к творческим личностям: «Творческая личность не делается; никакие старания искусственно создать ее – воспитанием и образованием – не приводят к успеху, и мечтать о массовых выводках творцов культуры, значит впадать в утопию. Задача трезвого государственного деятеля – бережно сохранить немногое, что есть на самом деле, не рассчитывая на волшебные замки в будущем. Творческая личность – явление редкое, своего рода радий человечества, и выискивать ее надо по крупицам. Государственная власть должна выработать аппарат для вылавливания таких крупинок из общей массы населения» (с. 11). Скромность священника Павла Флоренского не могла позволить ему для иллюстрации этой мысли не только привести в пример самого себя, но даже, вероятно, и мысленно вспомнить здесь о себе, хотя, возможно, он хорошо знал себе цену. Во всяком случае, читатель его трактата не может удержаться от отождествления обозначенной здесь творческой личности с самим автором записки. А грубое пренебрежение этим советом – выискивать, ценить и беречь творцов культуры – со стороны власть имущих, который характерен, хотя и в разной степени, для всей советской и постсоветской истории России, явилось, вероятно, одной из главных причин того печального обстоятельства, что освобождение России от коммунизма сопровождалось ее геополитической катастрофой.

Протоиерей Владислав Цыпин
09 / 03 / 07

Источник: "ПРАВОСЛАВИЕ.Ru"