Лента: Религия

http://www.interfax-religion.ru/national/?act=news&div=18355
по материалам "Профиль"/"Der Spiegel"
Матиас ШРАЙБЕР "Путешествуя в царство света"

Прекрасная мечта человечества – бессмертие души. До сих пор ни один мыслитель не смог доказать, что оно возможно. Тем не менее многие считают, что человек вечен. Не исключено, что они правы.

Изображенные в "Божественной комедии" существа толкают и пихают друг друга, вопят и смердят, шипят и бурлят – все горит и грохочет, как в Вальпургиеву ночь в Гарце, которую Гете в "Фаусте" превращает в шабаш ведьм, предвкушение ада. Но затем – какое избавление! – открывается дантовский рай: сладостно упоительные мелодии, мерцающие огни, напоенный ароматами воздух и кружащиеся в танце женщины неземной красоты – нечто вроде потусторонней дискотеки, в которой даже ученые мужи – святой Фома Аквинский и иже с ним – блаженно целуются и улыбаются.

Реальный Фома Аквинский (ок. 1225-1274), ученик Альберта Магнуса, в вопросах бессмертия был последователем Аристотеля. А тот право на вечность признавал лишь за божественным разумом, духом познания, присущим каждому индивидууму, но не за душой отдельной личности. Фома, как и Аристотель, считает душу силой, формирующей плоть, и нераздельно связанной с нею. Правда, он вдается в рассуждения о visio Dei – способности души видеть Бога, как об интуиции, выходящей за пределы потока времени.

Платон, апологет чистых идей, производил смятение в умах даже спустя 2 тыс. лет после своей смерти. Одним из его лучших учеников за многие века оказался мыслитель не средневековья, а эпохи Просвещения – Мозес Мендельсон (1729-1786). Сын переписчика Торы из немецкого города Дессау, он в 1767 году опубликовал трактат "Федон, или О бессмертии души", в котором попытался представить себе, "какими доводами какой-нибудь Сократ нашего времени стал бы доказывать своим ученикам идею бессмертия". Эта гениальная комбинация перевода, умолчаний и дополняющих комментариев стала одним из философских бестселлеров XVIII столетия.

В мендельсоновском "Федоне" (это имя рассказчика, повествующего о последнем диспуте между Сократом и учениками) Платон так обосновывает убежденность Сократа, что "не все заканчивается со смертью": для того, чтобы душа могла вместить в себя почти бесконечное множество понятий, открытий, симпатий и страстей как нечто, принадлежащее одному индивидууму, она должна быть чем-то большим, чем просто набором или суммой этих представлений. Она сама должна быть не "сложенной из составных частей", в этом смысле – простой, цельной и неделимой на мгновения, в которые проходит ее жизнь.

"Следовательно, в нашем теле наличествует по меньшей мере одна субстанция, не экспандирующая и не сложенная из частей, но простая, наделенная силой воображения и объединяющая в себе все наши идеи, желания и симпатии. Что помешает нам назвать эту субстанцию душой?"

Всякое изменение есть распад или новое соединение составляющих частей. Такова и смерть. Она разделяет тело и душу, а затем делит тело на более мелкие тела. Но простая структура на части не делится, а потому не поддается изменениям. Что нельзя изменить, нельзя и разрушить. Такова душа.

Платон (а с ним и Мендельсон) приводит и другие аргументы в пользу того, что душа не поддается разрушению. Однако, они не столь убедительны, как размышления о "простом" и "делимом", которые вдохновили Готтфрида Вильгельма Лейбница на изобретение "монады" – наделенной разумом элементарной клетки мира, находящей отзвук в современной квантовой физике.

Иммануил Кант не видит познавательной ценности в понятиях "простой" и "делимый". Его не устраивает то, что на основании операций с одними лишь абстрактными понятиями может быть сделан вывод о бытии, который весьма вероятно окажется ошибочным. Для него понятия обретают реальность, лишь когда за ними стоит нечто наглядное. А в случае, когда речь идет о бессмертии души, это исключено.

Итак, Кант считает бессмертие души теоретически недоказуемым. Однако он признает, что без него не обойтись. В "Критике чистого разума", впервые изданной в 1788 году в Риге, он определяет это понятие как концептуальный постулат, необходимую посылку, без которой естественное стремление души "к наивысшему благу" – "процесс, в принципе направленный в бесконечность", – обессмысливается. Кант видит опасность в том, что без перспективы бессмертия может разрушиться фундамент этики благоразумия. Аналогично, как постулаты этической концепции, он обосновывает свободу воли и существование Бога. Хотя, по его мнению, человек не может по-настоящему познать ни свободы, ни Бога.

Чешский философ и математик Бернард Больцано (1781-1848), священник, еретик, первопроходец теории множеств и, пожалуй, самый значительный теоретик логики XIX века, берет модернизированного Мендельсоном Платона под защиту от нападок Канта. Его тоже убеждает аргумент о делимости. Больцано говорит: "Но если мы отчетливо видим, что наша душа есть простая субстанция, то у нас не должно быть сомнений и в том, что она будет существовать вечно".

Поскольку простые структуры не могут прекратить своего существования "ни путем разрушения, ни через деление на составные части", а лишь в результате полного уничтожения. Однако эту возможность тоже приходится исключить, ибо "ни одна субстанция никогда не уничтожается". То, что мы воспринимаем как уничтожение, есть изменения, заключающиеся в изменении системы связей в пределах одного субстанционального множества, остающегося в принципе неизменным.

Иначе говоря: бессмертие души поддается обоснованию в координатах разума; доказать его эмпирически невозможно. Если эту посылку принять, и сегодня можно вести диалоги, опираясь на платформу Платона. Как заметил английский философ и математик Альфред Норт Уайтхед (1861-1947), вся западная философия со времен античности состоит, собственно, из примечаний к Платону.

В ходе длящегося тысячелетия матча мыслителей за выход души в финал вечности предпочтительнее звучат аргументы тех, кто признает бессмертие. Но лишь до тех пор, пока они оставляют открытым вопрос о том, сколь много их идеалистические представления о неделимости способны перенести в вечность из того, что составляет самосознание индивидуума. На этом рубеже начинает рушиться мостик, ведущий по ту сторону всякой эмпирики. Тут может помочь лишь существование Бога. Только Бог, сам неподвластный смерти и творец всех душ, может и должен, поскольку милосерден, даровать своему драгоценному созданию – человеку – бессмертие.

Древнеиндийская вера в неразрушимую, проходящую через многие формы существования духовную субстанцию, основана не на представлении о том, что Бог един и всемогущ. Священная книга брахманов Упанишады описывает многочисленных богов, но все они в иерархии ниже Атмана, собственной личности, и Брахмана, вселенской души. В процессе истинного познания Атман и Брахман сливаются в некое единство, образуя "изначальное Я". Именно об этом единстве сущего сказано: "Не умирает живая душа. Эта тончайшая субстанция пронизывает Вселенную. Это – Истина, это – я, это – ты".

Пришедший из Индии буддизм, как и брахманизм, верит в вечное колесо странствий души, в бесконечное чередование смерти и возрождения, качество которого каждый раз определяется качеством деяний души – более или менее добрых. Однако буддист пессимистичнее брахмана: в его представлении от одного бытия к другому странствует не постоянное "Я", а некие безличные психофизические феномены, как телесность, ощущение, восприятие, сознание. Все они связаны со страданием. И поэтому цель буддиста – освобождение от этой цепи страданий путем отказа от всех желаний на пути к нирване, к священному Ничто, где душа становится бескрайней, как водная стихия. Освобожденная душа созвучна морю: изначальный смысл слова "душа" в немецком языке (Seele) – "принадлежащая морю" (See). Это метафора с богатой историей.

Философ Артур Шопенгауэр (1788-1860) ценит буддизм выше, чем христианство. Ученик Канта, Шопенгауэр относит воспринимаемый чувствами мир явлений к понятию "представление", а недоступную представлению абстрактную кантовскую "вещь в себе" трактует как волю, неподвластное разуму стремление к существованию.

Неразумность воли есть причина всех бед. Следовательно, необходимо, чтобы воля сама отрицала себя, что отчасти и происходит в художественном восприятии и практическом сопереживании. Устойчивым такое освобождение становится только при переходе в небытие, в нирвану; в общем, привет от Будды, хотя шопенгауэровское отрицание воли излишне упрощает богатое образами и состоящее из многих степеней учение "просветленного" княжеского сына.

Шопенгауэр учит, что "животные в сущности и в главном вполне такие же существа, что и мы", и что "различие состоит лишь в неповторимости интеллекта, а не в субстанции, которая есть воля". Эта воля является "вечной сущностью" как человека, так и всех животных. Логично, что философу нравится в буддизме и то, что он берет под свою опеку все живые существа, а не только людей.

Он, безмерно баловавший своего пуделя, обрушивается на тех, кто держит собак на цепи, за то, что они обращаются с "единственным настоящим другом человека как с каким-то преступником". Он негодовал по поводу содержания птиц в клетках и вивисекции и утверждал, что самое положительное в железных дорогах – это то, что они "избавили миллионы лошадей от их жалкой участи". Ему нравилось, что брахманисты и буддисты в дни праздников покупают на рынке птиц, чтобы затем перед городскими воротами открыть клетку и выпустить их на волю.

Страстным любителем животных, тоже ни с того ни с сего покупавшим и приносившим с рынка домой самых разных птичек, был Тициано Терцани (1938-2004), юрист и синолог, с 1972 года по 1997-й освещавший для "Шпигеля" события в Азии. Он до конца дней не переставал удивляться слонам, муравьям и вообще многообразию природы.

Терцани тоже был во власти древнего представления о глубинном родстве между вырвавшейся на свободу душой и иллюзией безграничности водных просторов: "Я пожил в Гималаях. Теперь я готов отплыть в великий Океан Покоя".

Эти слова он произнес в июле 2004 года во время одной из бесед со своим сыном Фолько. Отец и сын провели тогда месяц в хижине в горах Тосканы. Отец знал, что у него рак и что близка кончина. Незадолго до смерти отца Фолько получил его согласие на публикацию тех бесед. Книга вышла в Италии в 2006 году под названием "Конец – это для меня начало". Этот мистически звучащий итог жизни был подведен отцом и сыном как бы в последнюю предсмертную минуту. Книга стала бестселлером – только за три месяца было продано 440 тыс. экземпляров.

Воспитанный в католической стране, Терцани обрел мудрость в Азии, с ее атмосферой духовных исканий. После нескольких лет добровольного уединения в хижине в Гималаях он отказался от имущества, карьерных амбиций, семейных уз, собственного "Я" и земных желаний. Взамен этого ему открылась пустота, огромная и дышащая внутри собственного "Я", в которой становится видным чистое Бытие, не ограниченное предметами и вещами.

"Все виды вожделений, начиная с желания обладать чужой плотью, – говорит Терцани в начале своего яркого повествования, – по сути бессмысленны". И, с восхищением взирая на птиц, жуков и цветы, на эту "бескрайнюю ниву Божию" под названием природа, он, почти впадая в эйфорию, размышляет о том, что, умирая, он "снова сможет стать частью всего этого", этой "неделимой жизни", "этой силы, этого разума", который можно назвать "Богом", – непостижимого "великого Духа, содержащего все".

Причастность к этому Целому – вот то, "что остается после тебя", говорит Терцани. Уже нет речи об осознающей себя личности. В ней нет нужды – как в доме и дворе, когда начинается путешествие в бесконечность.

Сегодня в Германии одинокой тропой Терцани идут разномастные адепты природы и мистики, поклоняющиеся "духу единого Целого": число немецких брахманистов и буддистов, объединенных сегодня в почти 600 различных групп, приближается к 130 тыс. человек. Немало, если учесть, что это религиозное направление обходится без широковещательной пропаганды, в отличие, например, от ислама.

Буддизм проповедует децентрализованную сетеобразную психометафизику, производящую впечатление удивительной созвучности нынешнему времени. Ведь и сегодняшние нейрофизиологи находят сомнительным, чтобы личность сводилась к равному себе уникальному "Я". И в этом они близки к буддизму, тоже отрицающему "эго". Как пишет в книге "Мозг" (1999) умерший в 2005 году нейрофизиолог Детлеф Линке, исследователи мозга видят в "Я" лишь одно из многих возможных культурных воплощений процесса познания, одну из многочисленных программ, которые способен выполнять мозг с помощью своих ста с лишним миллиардов нервных клеток. Операции на мозге показали, что после рассечения мозолистого тела, соединяющего большие полушария мозга, пациенты практически расстаются со своим целостным "Я": в то время как одна рука пишет любовную записку, другая может ломать карандаш.

Независимо от того, предполагает такая идея бессмертия души или Космического Духа наличие целостного самосознания индивида или отвергает его – отсюда до иудейско-христианской веры в воскресение мертвых в день Страшного суда огромный шаг. Воскреснуть может только некто, кто до этого не для вида, а фактически перешел рубеж смерти.

В Ветхом Завете четкое разделение тела и души появляется под влиянием Платона примерно в III столетии до н.э. – то есть относительно поздно.

Ожидание бессмертия распространяется иногда только на душу, а иногда – на человека в целом. Это, скорее, чаяние спасения, а не экзистенциальный прогноз. То, что после смерти будет еще что-то, в Ветхом Завете выводится из двух соображений. Божественная справедливость должна в мире ином исправить то, что явно не удалось в этом мире, где слишком часто выигрыш достается негодяю. И второе: милостивый и всемогущий Бог, Творец жизни, не может допустить, чтобы последнее слово осталось за смертью, уничтожающей созданное Им.

И в религиозном учении древнеперсидского пророка Заратустры (по-гречески Зороастр), жившего примерно за 1 тыс. лет до Рождества Христова и бывшего, вероятно, современником Моисея, победу добра над злом венчает и утверждает телесное воскресение усопших. У Заратустры бог добра Ахура-Мазда должен представить доказательство своего могущества, потому что его супостат – демон Ахриман – почти столь же мощен, как и он. И чтобы победить, Ахура-Мазда поднимает неимоверный шум: он имитирует наступление конца света, за которым следует финал – появление нового мира.

Об этих мифах и сегодня напоминают Башни молчания, стоящие в центральном Иране, недалеко от города Язд. На холмах сооружены громадные глиняные строения конической формы. Их венчают платформы, на которых верующие когда-то оставляли умерших. Там их души должны были семь дней ожидать вознесения – возвращения в бесконечность. Трупы охраняли собаки, пока грифы не выклевывали внутренности (сходный ритуал существовал в древности и в Тибете, где не строили башен, а просто выбирали для этого скалу).

О душе добродетельного человека Бог заботится со всем тщанием: юная дева ведет его по широкому мосту в рай – цветущий, наполненный светом храм славящих Бога. А злым суждено идти по узкому мостику и срываться в преисподнюю. В современном Иране и сегодня насчитывается несколько тысяч последователей Заратустры. Правда, необычное погребение под открытым небом с 1970 года запрещено.

Воскресение мертвых, этот сказочный сюжет, христиане, по всей видимости, позаимствовали у Заратустры – не напрямую, а через апокалипсические тексты, встречающиеся в Ветхом Завете. Одновременно христиане стали обогащать подробностями саму идею. А одно впечатляющее дополнение и вовсе придало ей новый статус: воскресение Христа в теле, предвосхищенное "великим землетрясением" у гроба Иисуса. "Ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем; вид его был, как молния, и одежда его бела, как снег. Устрашившись его, стерегущие пришли в трепет и стали, как мертвые. Ангел же, обратив речь к женщинам, сказал: не бойтесь, ибо знаю, что вы ищете Иисуса распятого; Его нет здесь: Он воскрес, как сказал". Так описывает евангелист Матфей события Пасхи.

Воскресший Иисус заверяет своих учеников, что пребудет с ними во все дни до скончания века. Иоанн Богослов в своем Апокалипсисе украшает светопреставление видением "нового неба и новой земли"; вид сходящего с неба Иерусалима он сопровождает замечанием, что Бог "будет обитать со своим народом" и "отрет Бог всякую слезу с очей их" – "и смерти не будет уже".

Воскресение Христа в теле, телесное воскресение христианина и окончательная капитуляция смерти перед любящим Всемогуществом – стержень христианского вероучения. Это исповедание вечности Бога и "со-бессмертия человека, верующего во Христа" (так писал протестантский теолог Герхард Рубах).

Естествоиспытатели видят в концепции бессмертия души по большей части лишь попытку "утешить человека в пределах мировидения его эпохи" (Детлеф Линке), попытку, с которой в реальности ничего не соотнесено. 64-летний нейрофизиолог Вольф Зингер заявляет без обиняков: "Гипотеза о нематериальной душе научными методами недоказуема". А 49-летний философ Томас Метцингер, один из немногих в своей профессии, кто не игнорирует нейрофизиологию, добавляет: "Представление о продолжении существования осознанного "Я" после физической смерти звучит сегодня настолько неубедительно, что эмоциональное давление на людей, желающих, тем не менее, придерживаться своей привычной картины мира, может сделаться трудно выносимым".

Именно этим эмоциональным давлением, по-видимому, и можно объяснить, почему некоторые парапсихологи, исследователи процесса умирания и мистики толкуют определенные видения на смертном одре как знак того, что в ином мире продолжается нематериальное существование.

Редактор одной американской радиостанции 94-летний Стадс Теркел вел со своими слушателями, самыми обычными людьми, беседы о жизни и смерти. В 2001 году он опубликовал их в виде книги. В ней приводятся примечательные примеры. Рэнди Бюшер, в прошлом столяр, позднее – акционер архитектурного бюро в Чикаго, рассказал, что произошло с ним во время курса интенсивной химиотерапии от рака: "Однажды я проснулся посреди ночи и увидел, что смотрю на подошвы своих ног. Мне казалось, что я сижу наверху, на потолке. "Ни хрена, – сказал я себе, – похоже, я дуба дал. Тело мое там внизу, а я тут, наверху". Я видел обе стены по бокам от меня, книжную полку перед собой, конец кровати и себя самого на ней. Тело, растянувшееся внизу на кровати, не имело ко мне никакого отношения. А я существовал вне своей плоти".

Другой сон о преддверии кончины – тот, что привиделся киноактрисе Элизабет Тейлор. В 1961 году у нее была тяжелая форма воспаления легких, она впала в кому. Ей казалось, что она ползет по мрачной трубе к яркой светящейся точке впереди. Вот рассказ Элизабет Тейлор: "Я видела яркий свет, который медленно приобретал золотой оттенок". Франциск Ассизский называл смерть "воротами к свету" в конце жизни. Иероним Босх эту смерть нарисовал как свет в конце сужающейся трубы.

Многие люди, пережившие клиническую смерть, рассказывают, что пребывали в невесомом и прозрачном астральном теле, парившем в комнате, а иногда и в космосе. Таким космонавтом почувствовал себя ученик Фрейда психиатр К.Г. Юнг (1875-1961) после инфаркта миокарда: "Далеко под собой я видел земной шар, погруженный в божественную голубизну".

Но и такие пограничные состояния не доказывают, что у человека есть индивидуальная бессмертная душа. Однако они рождают предчувствия и догадки, простирающиеся за грань бесповоротной кончины и ухода.

Самым важным аргументом против того, что индивидуальная душа может быть бессмертной, является соображение, которое разделяют некоторые философы и исследователи мозга: мыслительный процесс имеет временное измерение. Очевидно, что самосознание конкретного человека предполагает акт "идентификации самого себя", имеющий характер процесса: я мыслю себя. Попытка определить этот процесс вне времени, как делал Иоганн Готлиб Фихте (1762-1814), предполагает, по сути, другое, (пока?) совершенно неизвестное нам измерение процесса по ту сторону времени и пространства.

Известный нейрофизиолог и первооткрыватель структуры ДНК Фрэнсис Крик в работе "Что есть душа на самом деле?" (1994) утверждает, что все душевные процессы, даже чувство собственного "Я", в действительности являют собой лишь "поведение огромного скопления нервных клеток и их молекул". Это верно, но абсолютно ничего не объясняет. Как если бы кто-то с видом знатока стал объяснять, что аура, излучаемая автопортретом Рембрандта, есть результат взаимодействия масляных красок, кисти и холста.

"Как же получается, – абсолютно правомерно вопрошает австралийский математик и философ Дэвид Челмерс, – что все процессы в мозгу, все эти 100 млрд. соединенных в единую сеть нейронов, рождают субъективную внутреннюю жизнь сознания, формируя перспективу видения мира "от первого лица"?" На этот вопрос и нейрофизиологи пока ответить не в состоянии. Человек, которого до сих пор исследовали физики и нейрохирурги, по мнению Челмерса, им не был интересен как личность. А человек без личностного измерения – это зомби.

Пространство и время – весьма относительные единицы познания действительности: ведь обитатели туманности Андромеды видели бы на Земле сейчас только первобытных людей, разделывающих трупы животных. Каждому, кто это понимает, ясно: необъяснимые с точки зрения законов природы нематериальные процессы возможны и в той сфере, которую люди прошлого решили называть душой. Ведь не лишена прелести и возможность перевернуть тезис, казавшийся просветителям столь изощренным: не Бог – самая причудливая фантазия человека, а человек – самая причудливая выдумка Бога? А если так, то зачем Ему это свое изобретение убивать?

Эта мысль встречается и в книге штутгартского философа Роберта Шпэмана "Бессмертный миф – вопрос о Боге и иллюзорности современности". В ней удивленный читатель обнаружит своего старого знакомого, которого, казалось бы, уже давно перемололи сомнения нынешнего общества: Всевышнего, побеждающего смерть.

79-летний Шпэман без всяких диалектических изысков верит в то, что "гроб был пуст". Он признает, что даже охладевший – лишенный Бога – под влиянием естественных наук мир есть тоже "плод непрерывного акта божественной свободы"; что возможно воскресение мертвых и что человек, сам ограниченный началом и концом, способен предчувствовать бесконечность, "постигая себя не только как знающего, но и как познаваемого".

Во всех этих спорах важны не только аргументы и контраргументы. Какое решение принимает человек, зависит и от факторов, формирующих его неповторимую личность. Лучшим же другом человеку по-прежнему остается тот, кто считает бессмертие души возможным.