Лента: Вопросы и комментарии

Самое ошибочное и далёкое от содержания романа "Братья Карамазовы" восприятие импликации Бога нет => всё позволено сводится к тому, что религия рисует угрожающего карами Бога, и предполагает, что люди только в силу этих угроз и способны воздерживаться от дурных поступков. И раз это не так, то мы, конечно же, имеем дело с громогласной чепухой, освящённой авторитетом писателя с мировым именем!

Более объективная, но, опять-таки, оторванная от авторского смысла, критика сообщает нам, что не только дурное позволено, но и какое-нибудь "царство совести и рациональности" без Бога. В самом деле, разве нравы не смягчились в эпоху светских обществ (если не полностью безрелигиозных, то религиозно выхолощенных)?

Со стороны же христиан, старающихся защитить необходимость Бога, высказываются, например, предположения, что Бог нужен как гарант нравственного порядка.


Если же читать Достоевского, а не просто размышлять на тему услышанной фразы, то дело даже не в высших гарантиях добра (хотя и они важны). Вопрос фундаментальнее: а к чему вообще этические и духовные высоты, если совершенствование лишено непреходящего смысла, если жизнь души конечна, если итогом будет смерть, упраздняющая выработанные качества души?

Это – исходная точка, предшествующая не только вопросу о метафизических гарантиях нравственного миропорядка, но и более практическому вопросу "почему мне не делать зло, если оно выгодно, и представляется вполне вероятным избежать расплаты". Достоевский, между прочим, не говорит решительно ничего, что как-то увязывало бы "непозволительность" с рисующейся, в силу ряда ассоциаций, воображению многих угрозой наказания от Бога. Идея "вечного ада" в последнем романе Достоевского даже прямо отвергается, когда сама тема теодицеи поднимается Иваном Карамазовым в предположении о будущей мировой гармонии и исправлении всех злодеев (последний пункт Иван, правда, не проговаривает явно – с акцентом на исправление отвержение гармонии рисовалось бы менее убедительно).

Согласно Достоевскому суть дела, прежде всего, не в бытии Бога, а в бессмертии души, в беспредельности её жизненных путей. Если после земной жизни – распад сознания, то вопрос о Боге малосуществен. Тема бытия Божия поставляется в основание постольку, поскольку в христианстве, в православии идея бессмертия соединена с идеей Бога в рамках единого учения, и ещё (см. в цитатах далее) с целью противопоставления между Богом, понимаемым как источник этических и духовных идеалов, и безбожным человеко-богом, как источником "произвольности" устроения конечной земной жизни.

– Вообще эту тему я опять прошу позволения оставить, – повторил Петр Александрович, – а вместо того я вам расскажу, господа, другой анекдот о самом Иване Федоровиче, интереснейший и характернейший. Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу в дамском обществе, он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество – не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие. Иван Федорович прибавил при этом в скобках, что в этом-то и состоит весь закон естественный, так что уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия. Но и этого мало: он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.


Достоевский не так прост, как может рисоваться поверхностному воображению людей, не воспринявших глубоко его произведения, а то и вовсе их не читавших. Дело в том, что вышеприведённый фрагмент из "Братьев Карамазовых" за чистую монету принимать не следует! Во всяком случае, начиная со слов "Иван Федорович прибавил при этом в скобках...".

Достоевский не был таким уж наивным мыслителем, который бы всерьёз полагал, что уберите идею бессмертия, и совсем скоро настанет эпоха антропофагии. Он лишь приписывает такую идею Ивану Карамазову. Надо внимательно перечитать и другие места, связанные с этой идеей и соответствующими исканиями Ивана, дабы разобраться в сути.

Предысторию того, каким путём к идее "если бессмертия нет, то всё позволено" пришёл Иван Карамазов, излагает "карамазовский чёрт". Сперва Иван сам же хочет отвергнуть идею Бога и бессмертия ради перенаправления полноты человеческой любви на посюсторонние цели (что, разумеется, несовместимо с идеей упоминавшегося выше "естественного закона" утраты добродетели!).

Таким образом, Достоевский прекрасно сознавал формальную возможность положительной интерпретации формулы "если Бога нет, то всё позволено", хотя и не видит оснований верить в неё.

И вот затем Иван Карамазов приходит к выводу, что, пожалуй, этого ввиду "закоренелой глупости человеческой" не случится ещё и тысячу лет, а то и совсем никогда, и вот, покамест у человечества не получится переустроиться, "всякому, сознающему уже и теперь истину, позволительно устроиться совершенно как ему угодно, на новых началах. В этом смысле ему "все позволено". Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для бога не существует закона! Где станет бог – там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... "все дозволено" и шабаш!".

Где же здесь тот самый "естественный закон", по которому добродетель сама собой утрачивается? Этого мнимого закона не прослеживается в изначальном ходе мыслей Ивана. Мы обнаруживаем, что речь уже заходит не обо всех подряд людях (ведь естественный закон утраты добродетели должен действовать во всех!), а только о "сознающих истину".

Момент внутреннего лукавства в построениях Ивана Карамазова критикуется чёртом: "Все это очень мило; только если захотел мошенничать, зачем бы еще, кажется, санкция истины? Но уж таков наш русский современный человечек: без санкции и смошенничать не решится, до того уж истину возлюбил..." (далее речь чёрта была прервана весьма задетым за живое Иваном).

Получается, что в ситуации отказа от идеи бессмертия, злодеями люди автоматически всё-таки не становятся. Но отказ от идей метафизической добродетели, бессмертия, Бога влечёт потенциальную возможность и вероятность падения общества. И когда появляется некоторая идея или ряд идей, обосновывающих ту или иную форму нравственной и/или духовной деградации, тогда падение происходит на деле.

По Достоевскому, идея Ивана о "естественном законе" утраты добродетели играет как раз подобную роль "санкции истины", идейного обоснования эгоизма, а не служит аргументом "от противного" в пользу бессмертия и Бога, как может показаться на первый взгляд. В речи Ивана эгоизм назван не просто разумным, но ещё и "благороднейшим" исходом, и такая характеристика призвана аксиологически закреплять "санкцию истины", которой на самом деле нет, потому что нет "естественного закона", ведущего к антропофагии. А что есть? Есть разрушение метафизического основания добродетели, проистекающее из отказа от идей бессмертия души и нравственного порядка в мироздании, отрицание которых по Достоевскому кратко выражается формулой "Если Бога нет...".

Алёша Карамазов, воплощающий наиболее правильный и положительный образ, в диалоге с братом, где рассматривается "потонуть в разврате, задавить душу в растлении" как будущая возможная практическая реализация формулы "всё позволено", показательно целует Ивана, тем самым проводя параллель с поцелуем Христа из сочинённой Иваном Легенды о Великом Инквизиторе. Иван, лукаво выдающий самому себе санкцию "естественного закона", чтобы не оказаться всего лишь "простым мошенником" без санкции истины, поставляется в положение антихристианского теоретика, аналогичного Великому Инквизитору. Не следует, впрочем, и здесь упрощать Достоевского: Иван – не состоявшийся злодей и развратник, а созерцатель обоих полюсов мировой борьбы; он способен быть и христианским теоретиком, когда рассуждает о церкви-братстве в главе романа "Буди, буди"; он же обличает Великого Инквизитора, как носителя дьявольской антитезы и подмены.

И вот что очень важно. Всплывающая у Достоевского перспектива для Ивана – "разврат" и "растление" в отношении собственной души – уже не этических отношений касается, а духовности, возвышенности или низменности чувств и порождаемых ими устремлений. Следовательно, под "нравственностью" Достоевский разумеет и этику, и духовность. И вот тут-то современный секулярный неолиберализм, развращающий души людей, невозвратно удаляющий их от всего возвышенного, чистого, неземным светом сияющего, недвусмысленно подтверждает практическую правоту Достоевского. В обществах, подверженных этой идеологии, этика – довольно сомнительного качества, если оценивать её не относительно организации государств в прошлом, когда было ещё хуже (только в части этики, но не духовности), а относительно мыслимых идеалов, которые выше неизмеримо, по сравнению с которыми современные общества и особенно лицемерная политика государств – морально ущербны. Их этика – личина временная и преходящая, наблюдаемая лишь потому, что фазы господства подобных идеологий совсем не "природны" и не "естественны", а направляемы изощрённым, сверхчеловечески разумным началом. Сперва угашается всякий свет духовности в обществе. И уже затем унаследованную от прошлого этику окончательно заменит законническая, юридическая система кар и наказаний, не взывающая ни к каким идеалам и личному совершествованию, зато построенная так, чтобы обеспечить внутреннюю устойчивость дьяволочеловеческого сообщества.

Достоевский не мог знать, какой именно ряд идей будет задействован в мировой борьбе "Бога и дьявола в сердцах людей" (по его определению), стороной, толкающей человечество к духовной и этической деградации, но показал необходимость и неизбежность таких движущих идей, потому что "простым мошенником" (для нашего времени – развратником, извращенцем и т.д.) никому называться не лестно.