Лента: Политика

"The Guardian"

Дэвид Милибэнд (David Miliband) любит демократию. Мы все любим демократию. А еще мы любим капитализм, социальную защиту, детское здравоохранение. А еще ученье – свет, неученье – тьма, и руки прочь от черепах Галапагосских островов.

Мы хотим, чтобы весь мир любил то же самое, что и мы. Мы готовы убеждать людей, что это хорошо. Но имеем ли мы право стрелять в любого, кто откажется убеждаться? С трудом верится, что даже спустя два века после того, как с этой этической проблемой – к слову, самой старой этической проблемой мира – бился Иммануил Кант, правительство Великобритании не может отличить готовность утверждать моральный императив от готовности заставлять других ему следовать.

Вчера в Оксфорде министр иностранных дел решил подновить чикагскую речь своего тогда еще политического наставника Тони Блэра, с которой тот выступил в 1998 году, фактически разорвав ооновские принципы суверенитета и встав на позиции 'освободительного интервенционизма' (liberal interventionism). Он предложил доктрину 'действий международного сообщества', которое ему, словно Св. Терезе, 'явилось перед глазами'. По этой доктрине, Великобритания должна была, не дожидаясь провокаций, нападать на суверенные государства с целью остановить имеющие место там нарушения прав человека.

Для того, чтобы рвение Блэра переросло в действие, по его словам, должны были наличествовать военная необходимость, 'готовность к долгосрочному участию' и 'соответствие нашим национальным интересам'. Однако, как и в любом другом случае, когда некто вмешивается в жизнь других людей, мотивация вскоре смазалась, а терминология смешалась. Насколько необходима военную необходимость? Насколько долгим может быть долгосрочное участие? Какая возможность больше 'соответствует' национальному интересу – совершить моральный подвиг или продать еще немного оружия?

Как бы там ни было, Блэр совершенно правильно, как показали впоследствии Сьерра-Леоне и Косово, указал на то, что за зрелищем голодающих в одной стране – как, например, в Биафре или Эфиопии – другие страны не могут смотреть без гуманитарного трепета. И вот в 1993 году известная своим либерализмом газета The Washington Post начала подстрекать США к вторжению в Сомали, обосновывая это тем, что государства, 'которые плохо обращаются со своими народами', не имеют права пользоваться защитой Устава ООН. Правила были переписаны, вторжение закончилось плохо, но в головах массы людей как слева, так и справа никаких перемен не случилось. Опьянение 'империализмом добра' не прошло.

Когда Милибэнду указывают на провалы в Ираке и Афганистане, он сердито отвечает, что ошибки есть, но они технические, а не принципиальные. Более того, он пытается пересадить доктрину Блэра на новую почву: теперь он хочет, чтобы пандемократия в мире была достигнута мирными средствами – торговлей, многосторонними действиями, а также – у него появилась новая фишка – 'напряжением сил гражданского общества' ("civilian surge").

Но если "мягкое влияние" не достигает цели, то, по Милибэнду, мы должны применять как экономические санкции, так и войска – например, через механизм предоставления гарантий безопасности режимам, которые 'придерживаются демократических правил'. Это значит – если, как и говорил Кант, мы хотим, чтобы подобные меры не превратились в чистой воды оппортунизм и действительно несли какую-то моральную нагрузку, -что, во-первых, в сферу их действия должна входить и внутренняя, и внешняя безопасность, и, во-вторых, они должны применяться строго неизбирательно. То есть, Чехословакии при Дубчеке нужно было предоставить гарантии против Советского Союза, Чили при Альенде – от Америки. Багдадскому и кабульскому режимам такая защита нужна была бы практически постоянно, как, кстати, и законно избранному режиму Пакистана – против вылазок талибов и жадных до власти генералов.

Любое проявление скептицизма Милибэнд называет 'отступлением в мир 'реальной политики''. Правда, очки подобным образом легко набирать разве что выступая перед студентами Оксфорда, а никак не глядя в глаза матерям убитых солдат, подающим на него в суд, или тысячам жертв его доктрины, для которых применение 'жесткого влияния' есть не что иное, как угроза их жизни и общественному строю. Вчера профессор политологии Багдадского университета даже сказал, что когда сажали в тюрьму при Саддаме, это было все же более терпимо, чем сегодня, когда что ни неделя, то кого-нибудь убивают или похищают, когда в прессе царит цензура, когда у него на факультете начинаются репрессии против женщин. Или Милибэнд и этому человеку скажет из своего роскошного кабинета, что он заблуждается?

С трюизмом о том, что демократия – это наименее плохой способ управления свободолюбивым государством, вряд ли придет в голову кому-то спорить. Однако исторический опыт показывает, что на то, чтобы демократия укоренилась в какой-либо культуре – включая, между прочим, европейскую, – нужны века.

Нынешнее поколение западных политиков не знало войны и не понимает истории. Да, новый интервенционизм не равен старому империализму, поскольку не пытается устанавливать власть одного государства над другим. Но знак равенства все равно просится между ними, поскольку приверженцы как того, так и другого утверждают, что западные ценности можно – и нужно – навязывать не желающим их принимать странам методом военной оккупации.

Лично мне та система государственного управления, в которой я живу, тоже нравится больше многих других. Но я не настолько заносчив (или не настолько наивен), чтобы думать, что каким-либо образом – убеждением или военной силой – могу изменить другое государство. Что касается второго способа, то он вообще нарушает принцип самоопределения, и история показала, что он крайне контрпродуктивен. Нынешняя всячески раздуваемая исламская угроза в наибольшей степени поддерживается именно теми принципами 'применения силы на других территориях', о которых говорит Милибэнд.

В 90-е годы, пока никто никуда не вторгался, аналитический центр Freedom House исправно рапортовал о росте мирового демократизма. Но, заметьте, стоило прийти к власти таким 'крестоносцам демократии', как Блэр и Джордж Буш – и вот уже этот тренд меняется на противоположный. Циничное умиротворение Китая при агрессивном отношении к России и исламскому миру сослужило демократии недобрую службу. И если дело демократии где-то и продвинулось, то разве что в Юго-Восточной Азии и Латинской Америке – там, где давление извне было наименее ярко выражено.

В международном праве нет ни одного документа, в котором было бы сказано, что одни могут забивать свою политическую систему в глотку другим. На протяжении всей истории человечества именно принцип самоопределения, при всех его издержках, был и остается в основе самого понятия государства-нации. Именно поэтому Устав ООН ограничивает его только в случае трансграничной агрессии или гуманитарной катастрофы. Эта стратегия уже доказала свою жизнеспособность – хотя бы тем, что на протяжении вот уже полувека на Земле поддерживается относительный мир. Каждый раз, когда кто-то шел против нее, это приводило к катастрофе.

В любой стране мира, где есть демократия, она появилась в тот момент, когда отдельные личности, составляющие общество, были готовы дать правителю кредит доверия и отобрать его, а правитель, в свою очередь, был в достаточной мере уверен в правильности этого вердикта, чтобы ему подчиниться. Если не считать Европу в 1945 году (когда демократия была не создана, но лишь восстановлена), в мире практически нет примеров успешного навязывания демократии извне. Россия не имела демократического опыта – и теперь отторгает демократию. В таких странах, как Египет, Пакистан и Иран, концепция власти на основе общественного согласия и так не очень крепка, а давление со стороны Запада – жесткое ли, мягкое – в любом случае лишь укрепляет позиции реакционеров.

Причем убеждать другие страны в преимуществах этой избранной Великобританией политической системы на самом деле очень легко: надо лишь доказать, что у нас в стране она работает эффективнее, нежели любая другая. А это значит, что мы сами должны неустанно работать над ее обновлением. Неустанно работать всегда трудно – это Милибэнду уже наверняка известно после провала его демократических начинаний. Так вот, понимаю, что кое-кто назовет это буквоедством, но как может Милибэнд читать нотации другим, если сам он не в состоянии провести даже самой маленькой реформы?

Запад может выставлять напоказ всему миру блага, которые дает демократия. Запад может действовать "мягким влиянием" – через образование, обмены, публичные акции и так далее. Но ни один настоящий демократ никогда не забудет, что еще Вольтер говорил о 'свободе не соглашаться', и ни один демократ не пойдет на то, чтобы эту свободу у кого-нибудь отнять. Хочет Британия стать прожектором демократии для всего мира – пожалуйста. Но нельзя навязывать собственные ценности всему миру. Слишком многие пробовали это делать, и ни у кого из них ничего не получилось. И это не проповедь изоляциониста. Это правда жизни.


Саймон ДженкинсИсточник:"ИноСМИ"