В историю русской культуры Владимир Сергеевич Соловьев вошел прежде всего как замечательный философ, один из крупнейших идеалистов конца прошлого века. Но собственно философией он занимался сравнительно недолгое время, и в его литературном наследии богато представлены поэзия, публицистика, литературная критика. Внимание к каждому из аспектов творчества Соловьева расширяет наше представление о его вкладе в русскую культуру, о его воздействии на русское национальное сознание.

  В работах, посвященных Владимиру Соловьеву, общим местом стало указание на его противоречивость. Действительно, противоречие – своего рода многоголосие – было изначально присуще мыслителю, естественно для него. Противоречив был и внешний облик Соловьева, которого даже дети звали то "божинькой", то "уродом". Его творчество – философское, поэтическое, литературно-критическое, публицистическое – невозможно свести к единому знаменателю, оно не только развивалось во времени, но и в каждый данный момент было двойственно, противоречиво, лучше сказать – диалектично. Идеи Соловьева по-разному принимались и понимались его современниками, его книги, статьи, лекции, стихи вызывали споры, которые были неотъемлемой и важной частью русской духовной жизни. Спор о Соловьеве и его наследии продолжается и поныне, что, пожалуй, служит наглядным подтверждением актуальности и силы его произведений.

  Для мыслителя такого масштаба Вл. Соловьев прожил трагически мало. Он многого – особенно в области философии – не завершил, многого (и поразительно интересного) не увидел из того, что предчувствовал, о чем писал как публицист и пророчествовал как поэт. Незавершенной представляется и та часть его наследия, которая относится к литературной критике...

  5

  Владимир Соловьев родился в Москве 16 января 1853 года. Он был четвертым ребенком в семье Поликсены Владимировны и Сергея Михайловича Соловьевых. Всего у Соловьевых было двенадцать детей, из которых, правда, четверо рано умерли. Семья была дружная, талантливая.

  П. В. Соловьева воспитывалась в московском Екатерининском институте и, по словам биографа ее сына С. М. Лукьянова, имела все качества "хорошей институтки старых времен": чистоту души, веру в добро, внутреннюю неспособность допускать в людях дурное, темное [1]. Она была добра, заботлива, жила интересами мужа и подраставших детей.

  Глава семьи, С. М. Соловьев, историк, профессор Московского университета, был великим тружеником. Он работал методично, неистово, в определенные, известные всем часы никто, даже маленькие дети, не должен был входить в его кабинет. Каждый год он выпускал по тому "Истории России с древнейших времен", труд, который навсегда вошел в летопись русской науки. С детьми С. М. Соловьев был ровен, доброжелателен, следил за их успехами, близко к сердцу принимал ошибки и неудачи. Внешне суровый и недоступный, он не скрывал слез, обнаружив в ком-либо из детей "неверие": Соловьевы были искренне, без ханжества и лицемерия религиозны. Связанная родством с духовенством, семья хранила в домашнем обиходе православно-патриархальные устои.

  Рано обнаружилась религиозная настроенность и у Владимира Соловьева, детство которого прошло в кругу семьи, среди сестер и братьев. Мальчик читал жития святых, под впечатлением прочитанного испытывал себя, пытаясь подражать христианским подвижникам.

  По пятницам у Соловьевых собирались друзья – знаменитые московские профессора Б. Н. Чичерин, Ф. М. Дмитриев, С. В. Ешевский, В. И. Герье, И. К. Бабст, Е. Ф. Корш, врач и литератор Н. X. Кетчер, вели неспешные разговоры об университетских делах, об успехах науки, о политике правительства. Профессорский кружок С. М. Соловьева наследовал традиции идейных споров 40-х годов, когда в московских салонах блистали западники и славянофилы, "изящное разномыслие" которых не мешало терпимости и уважению к противному мнению. С. М. Соловьев и его друзья-западники чтили память умершего Грановского, не забывали эмигранта Герцена. На пятничных вечерах не было ни музыки, ни танцев, ни карт, не было и азарта разночинских споров, столь характерных для времени, когда в умах радикальной молодежи царили Чернышевский, Писарев, некрасовский "Современник".

  Дети – первенцем был Всеволод, будущий автор занимательных исторических романов,– присутствовали при беседах, слушали и невольно

  ___________________

  [1]Лукьянов С. М. О Вл. Соловьеве в его молодые годы: Материалы к биографии. Пг., 1916. Кн. 1. С. 17. Трехтомная работа С. М. Лукьянова богата ценными сведениями, которые автор получил от людей, лично знавших Вл. Соловьева и его близких.

  6

  вбирали в себя тот высокий настрой души, ту ревность к общественным нуждам, что были присущи старшему поколению, прославленным "идеалистам сороковых годов". О том, что беседы старших не прошли без следа для Вл. Соловьева, свидетельствуют его поздние воспоминания о Чернышевском, где подробно рассказано о негодовании по поводу судебной расправы над радикальным публицистом московской либеральной интеллигенции.

  В 1864 году Вл. Соловьев был принят в 3-й класс Первой московской гимназии, той самой, где когда-то учился его отец. Вскоре переполненная гимназия была разделена, и он очутился в Пятой, которую и окончил с золотой медалью в 1869 году. Учился Владимир легко, среди сверстников выделялся начитанностью и склонностью к ранней самостоятельности, которая, в частности, проявлялась в особом щегольстве: двенадцати лет он усвоил манеру носить черное, широкого покроя пальто "по-испански", перекинув одну полу через плечо. Гимназист-щеголь обладал исключительной работоспособностью, имел унаследованную от отца феноменальную память, позволявшую ему дословно воспроизводить целые лекции. Он хорошо говорил по-французски, знал английский и немецкий языки. Труднее давалась математика. В гимназии Соловьев "переболел" Писаревым, Дарвином, Фейербахом, некоторое время, к огорчению родителей, не ходил в церковь, считал себя материалистом и атеистом, даже, по сведениям его первого биографа, выкинул как-то раз икону в окно [1].

  Среди гимназистов он нашел друзей, с которыми не расставался всю жизнь – поэт Дмитрий Цертелев, философ Лев Лопатин. Последний вспоминал о юном Соловьеве, что "никогда потом не встречал материалиста, столь страстно убежденного. Это был типичный нигилист 60-х годов... Его общественные идеалы в то время носили резко социалистическую, даже коммунистическую окраску" [2].

  Неполных семнадцать лет было Вл. Соловьеву, когда он поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Интересы его еще не определились, вскоре он перешел на факультет физико-математический, где числился до апреля 1873 года. Точные науки не были его призванием, и, быть может, поэтому он определял Московский университет

  __________

  [1] См.: Величко В. Л. Владимир Соловьев: Жизнь и творения. СПб., 1902. С. 15.

  [2] Лопатин Л. М. Философские характеристики и речи. М., 1911. С. 123. Было бы, однако, опасным заблуждением абсолютизировать "нигилистические" черты Соловьева, что тем не менее прочно вошло в литературу с легкой руки В. Розанова, свидетеля далеко не беспристрастного. В статье "На панихиде по Вл. С. Соловьеве" он утверждал: "В образе мысли его, а особенно в приемах жизни и деятельности, была бездна "шестидесятых годов" (Розанов В. В. Около церковных стен. СПб., 1906. Т. 1. С. 241). Нет сомнения, что вся сознательная деятельность Вл. Соловьева служила опровержению наследия "шестидесятых годов" с их упрощенным подходом к сложным философским и общественным вопросам, максимализмом и нетерпимостью.

  7

  как "абсолютную пустоту" [1]. На лекции Вл. Соловьев не ходил, собственно университетских товарищей не имел, обширный досуг заполнял чтением.

  Общественные настроения и внешний облик юного студента хорошо переданы в его позднем автобиографическом рассказе "На заре туманной юности", девятнадцатилетний герой которого встречается с "провинциальным нигилистом самого яркого оттенка": "Он сразу признал меня за своего,– "по интеллигентному выражению лица", как объяснил он впоследствии, а также, может быть, по длинным волосам и небрежному костюму. Мы открыли друг другу всю душу. Мы были вполне согласны в том, что существующее должно быть в скорейшем времени разрушено. Но он думал, что за этим разрушением наступит земной рай, где не будет бедных, глупых и порочных, а все человечество станет равномерно наслаждаться всеми физическими и умственными благами в бесчисленных фаланстерах, которые покроют земной шар,– я же с одушевлением утверждал, что его взгляд недостаточно радикален, что на самом деле не только земля, но и вся вселенная должна быть коренным образом уничтожена, что если после этого и будет какая-нибудь жизнь, то совершенно другая жизнь, не похожая на настоящую, чисто трансцендентная. Он был радикал-натуралист, я был радикал-метафизик" (Письма, 3, 293-294). В другом месте рассказа его герой исповедует "учение о совершенной негодности всего существующего" и называет себя "отчасти славянофилом" (Письма, 3, 285-286). Несомненно, радикализм молодого Соловьева не укладывался в рамки социалистических утопий нигилистов-шестидесятников, его мечтания о "другой жизни" имели принципиально иную окраску.

  Соловьев скоро разочаровался в материалистическом "катехизисе", стал читать сочинения Спинозы, Канта, Гегеля, Шеллинга, из отечественных авторов – Алексея Хомякова, Ивана Киреевского и Юрия Самарина. Заметное влияние на него оказал профессор философии Московского университета П. Д. Юркевич, идеалист, известный русскому обществу полемикой с Чернышевским. Юркевич по справедливости может быть назван учителем Соловьева, который ценил своего наставника в философии и сожалел, что тот, "как и большая часть русских даровитых людей", не считал нужным "перевести себя в книгу, превратить все свое духовное существо в публичную собственность" [2].

  Взгляды Соловьева обращаются к христианской религии, которая, как он верит, призвана преобразовать мир. Свое назначение он видел в том, чтобы "очистить" христианство, исполнить некую пророческую миссию: "Ложь так затемнила, так закрыла христианство, что в настоящее время одинаково трудно понять истину в христианстве, как и дойти до этой истины прямо самому" (Письма, 3, 60-61). Настоящая жизнь, по мнению

  ______________

  [1] Соловьев В. С. Письма: В 4 т. СПб.; Пг., 1908-1923. Т. 3. С. 105. Далее сноски даются в тексте.

  [2] Соловьев В. С. Собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. СПб., 1911 – 1914. Т. 1. С. 171. Далее сноски даются в тексте с указанием тома и страницы.

  8

  двадцатилетнего студента, не есть жизнь истинная, и ее необходимо изменить, преобразовать. В мире царит зло, но "я не признаю существующего зла вечным, я не верю в черта". Соловьев писал об этом Е. В. Романовой, в которой он видел свою невесту и которой обещал: "Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено. Но самый важный вопрос: где средства?" (Письма, 3, 88). С годами взгляды Соловьева на "средства" менялись, но вера в доброе начало, в его торжество над "чертом", над злом мира сего, оставалась непоколебленной. Даже в последние годы жизни, окрашенные трагическим предчувствием конца, который осмысливался в образах Апокалипсиса, Владимира Соловьева не оставляла вера в "новую землю". Справедливы слова Лопатина: "Он был честный, пламенный, неутомимый искатель правды на земле, и он верил, что она сойдет на землю" [1].

  В апреле 1873 года Вл. Соловьев подал прошение об увольнении из числа студентов (курса он не кончил) и одновременно в короткое время блестяще сдал экзамены на степень кандидата по историко-филологическому факультету, что допускалось правилами. Осенью того же года он поселился в Сергиевом посаде, где стал посещать лекции в Московской духовной академии. Вольнослушателя встретили там настороженно. Соловьев сообщал: "Одни меня считают за нигилиста, другие – за религиозного фанатика, третьи – просто за сумасшедшего" (Письма, 3, 91). Совершенно необычным казалось стремление кандидата Московского университета к занятиям богословием. В порядке вещей было тогда обратное: желание уйти из духовного сословия, избежать сана священника, получить светское образование.

  Судить, насколько глубоким было влияние профессоров духовной академии на Соловьева, трудно. Известно одно: в ту зиму 1873/74 года он усердно работал над магистерской диссертацией, тема которой – "Кризис западной философии. (Против позитивистов)" – свидетельствовала о том, что молодой ученый смело вступил в спор с господствовавшим философским направлением.

  Диссертация была защищена в ноябре 1874 года в Петербургском университете. У одних она вызвала чувство, близкое к восторгу, и историк К. Н. Бестужев-Рюмин заявил, что "Россию можно поздравить еще с одним гениальным человеком". Другие резко критиковали и диссертацию, и ее автора, который находился под несомненным воздействием славянофильских идей, хотя, как точно заметил Лукьянов, "правоверным славяно-

  ______________

  [1] Лопатин Л. М. Памяти Вл. Соловьева // Вопросы философии и психологии. 1910. No 5. С. 636. В связи со сказанным нельзя принять мысль А. Ф. Лосева: "Мы не ошибемся, если назовем вообще все мировоззрение Вл. Соловьева не иначе как философией конца" (Лосев А. Ф. Вл. Соловьев. М., 1983. С. 198). По крайней мере, социальные воззрения Соловьева (если, конечно, не считать их просто бессодержательными) должны быть охарактеризованы именно "иначе".

  9

  филом не был". Народнический публицист и последователь позитивизма Н. К. Михайловский под впечатлением диспута Соловьева писал о "грубости магистранта и его хвастливом сознании в собственном невежестве" [1].

  Русское общество скоро на приговор хлесткий (но справедливый ли?). Немногие прочли диссертацию, которая печаталась в "Православном обозрении", а между тем немало из того, что впоследствии воспринималось поклонниками философа как "новое слово", как откровение, содержалось в зародыше в "Кризисе западной философии". Вл. Соловьев определялся как религиозный, и притом христианский, мыслитель, который видел смысл мирового процесса в нравственном возрождении человечества на началах евангельских истин. В первой крупной работе Соловьев затронул вопросы, которые много лет спустя решались им на материале русской поэзии. Размышляя о художественном творчестве, он высказался против субъективизма в искусстве, которое есть поиск идеала: "Для истинного творчества необходимо, чтобы художник не оставался при своем ясном и раздельном сознании, а выходил бы из него в экстатическом вдохновении так, что, чем менее личной рефлексии в произведении, тем выше его художественное достоинство" (I, 28). Эстетические представления молодого Соловьева соответствовали его личным литературным вкусам, он отдавал предпочтение Пушкину, который "в художественном отношении выше", перед Лермонтовым, хотя тот и имеет "преимущество рефлексии и отрицательного отношения к наличной действительности" (Письма, 2, 224).

  После защиты диссертации Вл. Соловьев был избран доцентом по кафедре философии Московского университета, стал читать лекции на Высших женских курсах Герье. К этому времени относится его сближение с последним из могикан славянофильства Иваном Аксаковым, который видел в молодом философе восходящую звезду российского идеализма. На наследника "людей сороковых годов" обратили внимание Кавелин, Катков, Юрий Самарин, им заинтересовались Лев Толстой и Достоевский.

  Преподавательская деятельность Соловьева продолжалась недолго. В июне 1875 года он уехал в заграничную командировку для работы в Британском музее. Соловьев был увлечен мистицизмом, изучал историю религии, каббалистику, оккультизм, более всего его интересует учение о Софии, "Вечной Женственности", некоей женской ипостаси божественной сущности. Из Англии он по зову "подруги вечной" неожиданно для всех уехал в Египет, о чем в поэме "Три свидания" писал:

  "В Египте будь!" – внутри раздался голос. В Париж! – и к югу пар меня несет.

  ___________________

  [1] Подробнее см.: Лукьянов С. М. Указ. соч. Кн. 1. С. 393-439. Своим оппонентам Вл. Соловьев ответил в статье "Странное недоразумение (Ответ г. Лесевичу)", опубликованной в "Русском вестнике". Михайловский был влиятельным критиком, "властителем дум", долгие годы он словно бы не замечал литературной деятельности Соловьева, отвергал предпринимавшиеся тем попытки к примирению.

  10

  С рассудком чувство даже не боролось:

  Рассудок промолчал, как идиот [1].

  По возвращении домой в 1876 году Соловьев приступил к работе в Московском университете, но уже в следующем году должен был его оставить и уехать из Москвы. Причиной тому стала его позиция в профессорском споре о внесении изменений в университетский устав. Профессор Н. А. Любимов, единомышленник реакционера М. Н. Каткова, выступил с нападками на прогрессивных ученых. Ему возражал С. М. Соловьев, поддержанный почти всеми преподавателями университета. Вл. Соловьев отказался присоединиться к протесту против Любимова, ссылаясь на право каждого свободно выражать свои убеждения, пусть и реакционные. Коллеги сочли его позицию некорректной, отец был явно огорчен.

  Вл. Соловьев переехал в Петербург, где принял должность члена ученого комитета при министерстве народного просвещения. В 1877 году он написал статью "Три силы", в которой отдал славянофильству последнюю скромную дань.

  В славянофильском духе он рисовал взаимоотношения мусульманского Востока и цивилизации Запада: "Если мусульманский Восток... совершенно уничтожает человека и утверждает только бесчеловечного бога, то западная цивилизация стремится прежде всего к исключительному утверждению безбожного человека" (I, 236). Запад – старая Европа – обречен, там в скором времени победит социализм и будет господствовать "рабочее сословие". Но "настоящая цель" не будет достигнута. Социалистический идеал для Соловьева неполон, а потому и неприемлем: "Если в самом деле предположить даже полное осуществление социалистической задачи, когда все человечество равномерно будет пользоваться материальными благами и удобствами цивилизованной жизни, с тем большею силою станет перед ним тот же вопрос о положительном содержании этой жизни, о настоящей цели человеческой деятельности, а на этот вопрос социализм, как и все западное развитие, не дает ответа" (I, 234). Все сказанное очень напоминает сочинения Хомякова и Юрия Самарина.

  Вывод автора, правда, далек от славянофильства, в котором не было идей мессианизма. У Соловьева же они налицо: "Или это есть конец истории, или неизбежное обнаружение третьей всецелой силы, единственным носителем которой может быть только славянство и народ русский... А до тех пор мы, имеющие несчастье принадлежать к русской интеллигенции, которая, вместо образа и подобия божия, все еще продолжает носить образ и подобие обезьяны,– мы должны же, наконец, увидеть свое жалкое положение, должны постараться восстановить в себе русский народный характер, перестать творить себе кумира изо всякой узкой ничтожной идейки, должны стать равнодушнее к ограниченным интересам этой жизни, свободно и разумно уверовать в другую, высшую действительность" (I, 238-239).

  _____________

  [1] Соловьев В. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974. С. 128.

  11

  В том же году двадцатичетырехлетний философ выступает в Петербурге с публичными "Чтениями о Богочеловечестве", которые затем были напечатаны в "Православном обозрении". Эти ранние произведения Соловьева содержали достаточно полное изложение основных религиозно-общественных идей, которые в дальнейшем его творчестве менялись, в сущности, незначительно. Соловьев сближается с Достоевским, мысль которого написать целую серию романов, где церковь была бы "положительным общественным идеалом", казалась ему великой и своевременной. В литературе не раз отмечалось то обстоятельство, что Соловьев послужил для Достоевского прототипом одного из братьев Карамазовых – Ивана или Алеши. Вряд ли можно привести более зримый пример двойственности, глубочайшей противоречивости личности и взглядов Соловьева, внешность которого, многие черты характера, бытовое поведение – от Алексея, а причудливая игра ума – от Ивана Карамазова, чей труд о необходимости превращения всякого земного государства в церковь очень напоминает соловьевские суждения.

  Вместе с Достоевским Соловьев внимательно читал рукопись своеобразного мыслителя Н. Ф. Федорова "Философия общего дела". В публицистике Соловьева федоровские представления о необходимости и возможности реального воскрешения всех людей, когда-либо живших на свете, почти не отразились, хотя их влияние было глубоким и долгим. В письмах к Федорову Соловьев был необычайно почтителен, он – ученик, благоговеющий перед наставником: "Будьте здоровы, дорогой учитель и утешитель". Еще в середине 1880-х годов Соловьев был уверен, что проект Федорова (в основе своей сугубо механистический и нехристианский) есть "первое движение вперед человеческого духа по пути Христову" со времени появления христианства (Письма, 2, 345). Только к концу 1880-х годов некое "нелепое происшествие" привело Соловьева к разрыву с Федоровым, которого он назвал "юродивым": "Его вздорный поступок своей неожиданностью перевернул все мое конкретное представление о человеке и сделал прежние отношения реально-невозможными" (Письма, 4, 118).

  В 1880 году Соловьев защитил в Петербургском университете докторскую диссертацию "Критика отвлеченных начал", в которой поставил перед собой задачу преодолеть односторонности материализма и идеализма. Для нашей темы важны два положения, сформулированные в работе. Во-первых, Соловьев выразил убеждение, которое позднее легло в основу всех его работ по этике, эстетике и литературной критике: "Нравственная деятельность, теоретическое познание и художественное творчество человека необходимо требуют безусловных норм или критериев, которыми бы определялось внутреннее достоинство их произведений, как выражающих собою благо, истину и красоту". Во-вторых, он писал о том, что "нормальное общество должно быть определено как свободная теократия" (II, с. VII, IX). Последний тезис предопределил содержание церковно-политических работ, написанных в 80-е годы, среди которых выделяются "История и будущность теократии" (1886) и вышедшая в Париже на

  12

  французском языке книга "Россия и вселенская церковь" (1889) [1].

  После защиты докторской диссертации перед Соловьевым, казалось, был открыт путь к профессорскому званию, к спокойной научной работе. Но вышло иначе. Видный сановник Делянов отклонил предложение назначить Соловьева на место профессора, ибо "он – человек с идеями" [2]. В Петербургском университете молодой философ читал лекции лишь в качестве приват-доцента. Не сложилась и его работа на Высших женских (Бестужевских) курсах, куда его пригласил Бестужев-Рюмин. Соловьев был отличный лектор, но многое не устраивало его в русской высшей школе: и обязательное следование утвержденной программе, и надзор чиновников, и низкий уровень философской подготовки слушателей. Более всего он тяготился неторопливым ритмом университетской жизни, где все почти заранее определено и известно. У Соловьева был страстный темперамент проповедника, общественного деятеля, бойца.

  Большое впечатление произвела на современников речь Соловьева, сказанная 28 марта 1881 года. В то время русское общество переживало события 1 марта, когда народовольцы убили Александра II. В своей речи Соловьев противопоставил революционной теории, которую осудил совершенно недвусмысленно за материализм и насилие, народную веру, в основе которой лежит безусловное признание значения человеческой личности, воплотившей божественное начало. С позиций христианской этики он призывал русского царя помиловать убийц, в противном же случае царь "вступит в кровавый круг", и русский народ, народ христианский "от него отвернется и пойдет по своему отдельному пути". Слова Соловьева были поняты однозначно – как призыв к помилованию цареубийц. По окончании лекции Соловьеву была устроена овация, которая его скорее огорчила, чем обрадовала. Он чувствовал, что его слушатели далеки от христианского идеала всепрощения. В письме к Александру III Соловьев протестовал против узкого понимания своего выступления, которое "было истолковано не только несогласно с моими намерениями, но и в прямом противоречии с ними" (Письма, 4, 150). По распоряжению Александра III дело было оставлено без серьезных последствий, неосторожному публицисту на некоторое время запретили чтение публичных лекций [3]. Вскоре, без прямой, правда, связи с речью 28 марта, прекратилась его преподавательская деятельность в Петербургском университете.

  _____________

  [1] Русский перевод книги был напечатан в Москве в 1911 г. Тогда же на русский язык было переведено и другое сочинение Соловьева, первоначально изданное в Париже,– "Русская идея".

  [2] Радлов Э. Л. В. С. Соловьев: Биографический очерк // Соловьев В. С. Собр. соч. 2-е изд. Т. 10. С. XIV.

  [3] См.: Щеголев П. Е. Событие 1 марта и Владимир Соловьев // Былое. 1906. No 3. С. 48-55.

  13

  2

  Владимир Соловьев стал "вольным писателем", и для него началась бездомная, скитальческая жизнь, жизнь вне семьи и без семьи, к чему он вовсе не имел природной склонности, хотя и писал еще в 1873 году Кате Романовой: "Личные и семейные отношения всегда будут занимать второстепенное место в моем существовании" (Письма, 3, 82). Соловьев жил то в Петербурге, то в Москве, гостил у своих друзей – особенно часто в имении Пустынька, принадлежавшем С. А. Толстой, вдове А. К. Толстого,– подолгу пребывал за границей. Некоторые биографы (В. Л. Величко, А. Ф. Лосев) рассматривают скитания Соловьева как нечто естественное и склонны в данной связи придавать определенное значение его дальнему родству по материнской линии с философом-странником XVIII века Г. Сковородой. Сам Соловьев за несколько лет до смерти, живя в Петербурге на квартире, что помещалась в казармах гвардейского полка, с грустной иронией писал редактору "Вестника Европы" М. М. Стасюлевичу: "В моем предстоящем некрологе, а также в посвященной мне книжке биографической библиотеки Павленкова будет, между прочим, сказано: "лучшие зрелые годы этого замечательного человека протекли под гостеприимною сенью казарм кадрового батальона лейб-гвардии резервного пехотного полка, а также в прохладном и тихом приюте вагонов царскосельской железной дороги" (Письма, 4, 71).

  Одинокий, житейски неустроенный, Вл. Соловьев жил аскетом, иной раз спал прямо на досках, а чай пил в буфете Николаевского вокзала. Он мирился с неудобствами, как бы не замечал их, но на его здоровье они действовали губительно. На жизнь он зарабатывал литературным трудом, нередко нуждался. В его письмах часты расчеты гонораров, жалобы на срочную работу, на типографию, на корректорские ошибки. При этом Соловьев был щедр, безалаберен. Е. Н. Трубецкой вспоминал: "Не удивительно, что в житейских отношениях его всякий мог обойти и обмануть. Прежде всего, его со всех сторон всячески обирали и эксплуатировали. Получая хорошие заработки от своих литературных произведений, он оставался вечно без гроша, а иногда даже почти без платья. Он был бессребреником в буквальном смысле слова, потому что серебро решительно не уживалось в его кармане; и это не только вследствие редкой своей детской доброты, но также вследствие решительной неспособности ценить и считать деньги" [1].

  "Доброта" Соловьева была особого рода, лучше всего сказал о ней он сам: "Смотрю на мир беспощадно кротким взором..." (Письма, 1, 43).

  Соловьев был желанным сотрудником для многих русских периодических изданий. В начале 1880-х годов он охотно печатался в "Руси" И. С. Аксакова, которому сообщал: "Считаю Ваш журнал за самый чистый в России" (Письма, 4, 24). В аксаковской газете была помещена

  _____________

  [1] Трубецкой Е. Н. Миросозерцание Вл. Соловьева. М., 1913. Т. 1. С. 11-12.

  14

  статья Соловьева "О духовной власти в России" (1881), пафос которой состоял в утверждении, что русская православная церковь, подчиненная государственной власти, безжизненна и не имеет ни нравственного авторитета, ни общественного значения. Статья, вполне одобренная Аксаковым, вызвала недовольство церковных кругов и обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева, который называл Соловьева не иначе как "безумный философ".

  80-е годы были тем периодом жизни и творчества Соловьева, который принято называть "утопическим". Подразумевается, конечно, его теократическая утопия, его мечта о соединении всех христианских церквей и достижении идеала "вселенского" христианства. Об этом он впервые определенно писал в статье "Великий спор и христианская политика" (1883). Идея "вселенской теократии" овладела Соловьевым, и он задумал посвятить этому вопросу огромное сочинение, первую часть которого составила книга "История и будущность теократии", содержащая философию библейской истории. Духовная цензура запретила печатание книги в России, поэтому Соловьев совершил поездку в Загреб (Хорватия), где при содействии католического епископа И. Штроссмайера издал ее.

  Многое из того, что Соловьев писал по религиозному и церковному вопросам, восходит к русским идейным спорам 1830-х -1840-х годов. Римско-католическая утопия напоминает воззрения Чаадаева периода создания цикла "Философических писем", а критика казенного православия часто почти дословно совпадает с высказываниями Хомякова и Ивана Аксакова. Эти работы принесли Соловьеву некоторую европейскую известность, сблизили его с католическими кругами и одновременно привели к разрыву с официальной Россией, поскольку путь к грядущей теократии был один – преодоление византийской односторонности православной церкви, признание авторитета римского папы. Высказывания о духовной несвободе русской церкви, о ее порабощении светской властью грозили философу серьезными неприятностями. За ним был учрежден полицейский надзор, ему передали мнение Победоносцева о том, что всякая его деятельность "вредна для России и для православия и, следовательно, не может быть допущена" (Письма, 2, 142). В одном из писем 1888 года звучит подлинная тревога: "Лишь бы только не в Соловки" (Письма, 1, 53).

  Соловьев-публицист не ставил своей целью систематическое обличение правительственной политики, хотя бы только и в церковном вопросе, но "система нашего церберизма" (Письма, 2, 126) была столь противоположна его умонастроениям, его твердой вере в ценность духовной свободы и нравственного достоинства личности, что в 80-е годы он постоянно сталкивался с цензурными препятствиями, со скрытым и явным недоброжелательством правящих верхов. В иных случаях Соловьев не мог высказаться прямо и по нецерковным вопросам. В 1884 году он писал славянофильствующему публицисту А. А. Кирееву: "Вы мне советуете писать книгу об этике. Но ведь я этику не отделяю от религии, а религию не отделяю от

  15

  положительного откровения, а положительное откровение не отделяю от Церкви. Ото закавыка! И если мне нельзя свободно писать о церковной закавыке, то я не могу писать и об этике" (Письма, 2, 118).

  Со второй половины 1880-х годов и до конца жизни Владимир Соловьев постоянно сотрудничал в либеральном "профессорском" журнале "Вестник Европы", где и были напечатаны его главные литературно-критические и публицистические работы. Философские основы воззрений Соловьева и редакции "Вестника Европы", где преобладали последователи позитивизма, были различны, но в критическом отношении к российской действительности они сходились. В 1888 году Соловьев писал Стасюлевичу: "В области вопросов русской политической и общественной жизни я чувствую себя (эти последние годы) наиболее солидарным с направлением "Вестника Европы" и не вижу, почему бы разница в идеях, принадлежащих к области сверхчеловеческой, должна была, при тождестве ближайших целей, мешать совместной работе" (Письма, 4, 34).

  К середине 1880-х годов относится начало соловьевской полемики с деятелями "национального" направления – А. А. Киреевым, Д. Ф. Самариным, Н. Я. Данилевским, Н. Н. Страховым, К. Н. Леонтьевым. Публицист страстно призывает русское общество отрешиться от национального самодовольства и вступить в контакт с духовными силами Запада. Соловьевские статьи по национальному вопросу произвели впечатление "бомбы, разорвавшейся в совершенно мирной обстановке людей, убаюканных националистической политикой... Пробуждение было тяжелое" [1]. Публицист, казалось, нашел способ обойти цензуру, о чем сообщал Стасюлевичу: "За невозможностью писать прямо о грехах России, я мог бы написать у Вас о грехах Страхова, что в сущности все равно, так как в Страхове я вижу миниатюру современной России" (Письма, 4, 39).

  Здесь кроется объяснение его многолетней полемики со Страховым, которого Соловьев, вопреки общему мнению, считал "не только западником, но еще западником крайним и односторонним" (V, 143). Западническая крайность – это национализм Бисмарка, это шовинистическая политика, основанная на пренебрежении к другим народам. Соловьева тревожило проявление тех же начал в правительственной политике Александра III и в русском общественном мнении: "Только русскому отражению европейского национализма принадлежит сомнительная заслуга – решительно отказаться от лучших заветов истории и от высших требований христианской религии и вернуться к грубо-языческому, не только дохристианскому, но даже дорийскому воззрению" (V, 109).

  Россия не исполнит своего исторического назначения, не воплотит чаемый идеал христианской нравственности, если восторжествует зоологический национализм Каткова и Грингмута, Данилевского и Леонтьева. Яростное обличение национализма – лучшая часть соловьевской публицистики.

  ___________

  [1] Фудель И. К. Леонтьев и Вл. Соловьев // Русская мысль. 1917. No 11 – 12. С. 23.

  16

  При чтении этих страниц Соловьева следует иметь в виду одно обстоятельство: ему удобнее было именовать национализм, "брюшной патриотизм" – славянофильством, что многих вводило и продолжает вводить в заблуждение. Между тем Соловьев неоднократно подчеркивал: "...славянофильство в моих очерках имеет не тот вид, в котором оно представлялось самим славянофильским писателям" (V, 265), "славянофильство конкретное, слитное – умерло и не воскреснет" (VI, 428). Более того, соловьевское представление о России – "семье народов" связано не только с его общим гуманистическим мировоззрением, но и прямо восходит к знаменитому восклицанию Константина Аксакова: "Да здравствует каждая народность!"

  Публицистика и общественная позиция Соловьева настолько своеобразны, что их трудно связать с каким-либо направлением русской мысли. Когда историк П. Н. Милюков назвал его представителем "левой фракции" славянофильства, Соловьев возразил, что таковой "вовсе не существует и не существовало" (VI, 424). Ему претило быть "представителем", примыкать к кому-либо или чему-либо: "Я, впрочем, не только об угождении, но даже и об убеждении людей давно оставил попечение. Довольно с меня свидетельствовать, как умею, об истине, в которую верю, и о лжи, которую вижу" (Письма, 3, 121).

  Вообще Соловьев не очень высоко ставил русское общество, податливое, склонное к подражанию, несвободное и несамостоятельное. В конце жизни он подвел итог: "Заглядывая в душу нашего общества, не увидишь там ни ясного добра, ни ясного зла". Иными словами: ни богу свечка ни черту кочерга (IX, 171). Более ранние высказывания, пожалуй, еще суровее – например, в 1890 году в споре со Страховым прозвучало: "Равнодушие к истине и презрение к человеческому достоинству, к существенным правам человеческой личности – эта восточная болезнь давно уже заразила общественный организм русского общества и доселе составляет корень наших недугов" (V, 286).

  Образованное общество платило Вл. Соловьеву той же монетой, его высмеивали журналы и "правого", и "левого" направлений, а его высказывания меньше всего понимались как истина в последней инстанции. При жизни Соловьева немногие видели в нем пророка, даже "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории" вызвали шутливое недоумение. Об этом следует сказать со всей определенностью. Разумеется, подобное отношение нельзя объяснить одной незрелостью общества. Теократическая утопия, которой Соловьев был верен многие годы, не просто казалась неудобоисполнимой, но и лежала далеко в стороне от тех интересов, которыми жила русская общественность. Хотя русская мысль и была избыточно богата утопическими воззрениями, соловьевский идеал вселенской церкви стоял в ней особняком, как бы не связанный с потребностями дня. Оппоненты не замечали, что Соловьев жил интересами современной ему России, которые он осмысливал в категориях христианского миросозерцания, и что мечта о "живом, социальном, вселенском" христианстве

  17

  родилась на почве российской действительности. Соловьеву старались подыскать однозначное определение. Как-то в споре с Дмитрием Самариным Соловьев по поводу какой-то возводимой на него нелепости едко заметил: "Все это есть такой же несомненный факт, как и мой переход в римское католичество, которое вдруг оказалось таким широким, что нисколько не препятствует мне быть... протестантским рационалистом, мистиком, нигилистом, старовером и, наконец, иудеем" (V, 265-266).

  Духовная свобода и независимая личная позиция Соловьева оборачивалась общественным одиночеством, непониманием и искажением его идей. Правда, взгляды Соловьева столь непросты, что невольно возникает желание подправить публициста, сказать то же самое, но иными, не со-ловьевскими, а своими словами. И тогда мысль Соловьева обречена...

  После смерти Вл. Соловьева известный либеральный деятель П. Б. Струве писал в журнале "Мир божий", что покойный вовсе не был великим философом, что прославили его публицистические статьи, в частности по национальному вопросу, и ими "он стяжал себе место среди классиков русской публицистики" [1]. Мнение Струве – ив первой, и во второй своей части – смутило многих, показалось преувеличением. Сейчас, на исходе XX века, его оценка соловьевской публицистики не кажется завышенной.

  Соловьев-публицист и поныне современен, его статьи, обращенные к читателю конца прошлого века, интересны не только как историко-литературный материал, но и сутью своею, своими идеями. Для публициста, полагал Соловьев, "важно не то, из чего слагаются и как происходят известные явления, а то, к чему они ведут" (VI, 425). Публицист – не ясновидящий, но без стремления выйти за пределы настоящего, заглянуть в будущее, угадать его в современных событиях деятельность публициста не имеет смысла. Подлинная публицистика есть превращение комментария на злобу дня в предсказание, и именно этой цели служили лучшие публицистические статьи Соловьева.

  В его публицистике легко выделить две главные темы: вопрос религиозный и вопрос национальный, которые в конечном итоге сплетены в один, важнейший – "о грехах и обязанностях России". Об этом Соловьев писал на протяжении многих лет, печатал статьи в русской периодике и книги за границей, и его взгляды стали достаточно известны. Но есть у него статьи в высшей степени замечательные, делающие честь его публицистической зоркости, и как бы забытые, ибо они лишь отдаленно связаны с главными темами. Речь в них идет о вопросах, неожиданных для "метафизика" : о статистике народонаселения и крестьянском безземелье, об убывающем плодородии почв и обмелении рек. В ранней статье 1884 года Соловьев высказал мысли, которые, как он позднее вспоминал, "должны бы казаться общими местами, но тогда казались лишь вздорными парадоксами" (V, 453). Указав на несостоятельность русского общества, он

  ___________

  [1] Мир божий. 1900. No 9. Отд. 2. С. 14.

  18

  проследил, как это отражается на экономическом положении страны: "Россия живет земледелием, и по-настоящему весь экономический строй наш должен бы определяться интересами сельскохозяйственными. В теперешней России, при стомиллионном населении, земледелие производится тем же самым способом, как и триста лет тому назад, когда население было вдесятеро меньше. Но если тогда хищническое хозяйство было единственно возможным, то теперь с каждым годом оно становится все более и более опасным. Естественные производительные силы почвы не безразличны – народ рано или поздно съедает землю, если не перейдет от первобытного хищнического хозяйства к искусственному или рациональному" (IV, 176). Соловьев рисовал картину бесплодной пустыни, где истреблены леса, где железные дороги привели к гибели сельского хозяйства, где растут города и мелеют реки: "Поразительное обмеление наших рек и умножающиеся засухи – это уже не пророчество, а факт. В других странах достаточный запас влаги обеспечивается или близостью моря, или высокими снежными горами. Но мы держимся только лесами и болотами, из которых вытекают и которыми питаются все наши большие реки. И вот, не ограничиваясь истреблением лесов, мы принялись усердно осушать болота". Общий вывод неутешителен: "Наша городская цивилизация все берет у земли и ничего не дает ей взамен" (IV, 177).

  В страшном голоде 1891 года Соловьев увидел подтверждение правильности своих опасений, придал засухе почти мистические черты: "На нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни, дышит на нас иссушающими восточными ветрами, которые, не встречая никакого препятствия в вырубленных лесах, доносят вихри песку до самого Киева" (V, 453). В статьях 1891 -1892 годов ("Народная беда и общественная помощь", "Об упадке средневекового миросозерцания", "Наш грех и наша обязанность", "Враг с Востока", "Мнимые и действительные меры к подъему народного благосостояния") публицист призывал русское общество оставить всякую междоусобную брань, объединиться для помощи народу, голодающему не из-за стихийного бедствия, а в силу собственного бескультурья: "Нынешний голод обличает зараз крайнюю некультурность как нашего полукультурного общества, так и нашего бескультурного народа. Мы очевидно несостоятельны" (V, 433). Общественная несостоятельность – это неумение и нежелание создать вселенское христианство, при котором и возможно истинно культурное ведение хозяйства. Соловьев пытался осмыслить конкретные социально-экономические вопросы, высказывался за разрушение крестьянской общины ("состояние безземельных батраков печально и никому не желательно, но необходимость умирать с голоду еще печальнее", V, 430), против перераспределения земли и переселения, которое "есть мера также мнимая. При хозяйстве бескультурном не хватит и Азии, а для культурного – незачем ходить за Урал" (V, 473).

  Трагические события 1891 года: страдание народа, безразличие власти, бессилие общества – Соловьев понимал как напоминание о необходимости всеобщего единения: "...земная природа отказывается кормить челове-

  19

  чество. Вот общая опасность, которая должна соединить и верующих, и неверующих. И тем, и другим пора признать и осуществить свою солидарность с матерью-землею, спасти ее от омертвения, чтобы и себя спасти от смерти" (VI, 393).

  Вряд ли этот призыв можно толковать как проявление общественной наивности публициста, как то казалось на исходе XIX века.

  В 1890-е годы разочарование в русском обществе и в российской государственности привело Соловьева к разочарованию и в теократическом идеале, при создании которого судьба России и ее мессианское назначение играли большую роль. Соловьев поставлен перед выбором: теократия или конституция. В публицистических статьях он обращался к защите прав личности, писал о свободе совести, поддерживал разговоры о насильственной смене правительства. Отход от теократической утопии много значил для мыслителя. Е. Н. Трубецкой верно заметил: "Не подлежит сомнению, что крушение теократии есть крупный шаг вперед в духовном развитии Соловьева... Теократия Соловьева – это прах земной, прилипший к крыльям,– то самое, что отягощает полет его мысли и служит в ней источником противоречий " [1].

  В эти годы Соловьев много работал как литературный критик, писал трактаты по философии, этике и эстетике – "Смысл любви" (1892- 1894), "Жизненная драма Платона" (1898), "Теоретическая философия" (1897-1899), создал свой основной труд в области нравственной философии – "Оправдание добра" (1894-1899).

  В последний год жизни у Соловьева возникло предчувствие того, что "магистраль всеобщей истории пришла к концу". Он предвидел крушение европейской христианской цивилизации в столкновении с Китаем, а в последней большой работе – "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории" нарисовал картину пришествия Антихриста. В предсмертной статье "По поводу последних событий" он утверждал: "Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно" (X, 226). Было бы опрометчиво понимать этот безнадежный вывод как итог всего его творчества. Этому противоречит и пафос его замечательной книги "Оправдание добра", и вся его общественно-публицистическая деятельность, проникнутая идеями свободы, нравственности и долга, которые неминуемо должны победить силы зла в земной жизни.

  Умер Владимир Соловьев 31 июля 1900 года в имении Узкое, которое принадлежало его друзьям С. Н. и Е. Н. Трубецким. Трудам и идеям мыслителя была суждена долгая жизнь. XX век стал свидетелем его громадной посмертной славы.

  _______________

  [1] Трубецкой Е. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 37.

  20

  Многие из тех, кто преклонялся перед Соловьевым-философом, кто ценил его поэзию, не считали его серьезным критиком. Для критической деятельности у него, как им казалось, не было данных, не было таланта. "Как писатель Вл. Соловьев не художник, как человек не эстет",– отмечал Н. Бердяев [1]. "Соловьев не столько занимался художественной критикой, сколько стремился подтвердить свои философские идеи, используя литературный материал",– утверждал К. Мочульский, писавший о нем с большой симпатией. Эти утверждения, казалось бы, можно подкрепить общей характеристикой критических статей философа, в которых эстетический анализ произведений фактически отсутствует, зато есть масса сопутствующих замечаний и обобщений: о творческой личности, о творческом процессе, о свободе творца, о судьбе художника, о роли религиозной веры как импульса творчества. При этом очевидна узость критических интересов Соловьева: писал он в основном о поэзии, и в первую очередь о лирике, о нескольких близких ему поэтах, о прозаиках же – Достоевском и Л. Толстом – только как о философах. Критика его далеко не столь значительна, как философские произведения, а в контексте русской критической мысли, богатой и многообразной, выглядит действительно ограниченной по проблемам и приемам. Мочульский писал: "Соловьев-критик не интуитивен: ему не хватает способности изнутри понимать чужую личность" [2].

  Известны, правда, оценки и диаметрально противоположные. Биограф Соловьева В. Л. Величко считал, что Соловьев должен занять "выдающееся место среди первоклассных русских критиков", хотя и занимался он критикой "не специально, а случайно, мимоходом". По свидетельству Величко, философ "собирался издать отдельный томик своих критических статей" [3]. Э. Л. Радлов вспоминал: "Он любил говорить, что и в литературной критике он занимает особое положение, ибо возвел ее на новую ступень" [4].

  Представляется, что истина лежит посередине, и Соловьев-критик заслуживает серьезного внимания. Нет, оценки его отдельных писателей весьма субъктивны и спорны. Приемы, которыми он постоянно пользуется, основаны на чистой дедукции; как критику, ему действительно "недоставало интуиции" (или он не пользовался ею). Он и в самом деле рассматривал творчество писателя не "изнутри", а как бы с большой высоты, доступной только ему, философу, обладающему высшим знанием. Но очевидны также цельность и стройность его критических взглядов, сразу

  ___________

  [1] Бердяев Н. А. Константин Леонтьев. Париж, 1926. С. 15.

  [2] Мочульский К. Владимир Соловьев: Жизнь и учение. Париж, 1936. С. 243.

  [3] Величко В. Л. Указ. соч. С. 122.

  [4] Радлов Э. Л. Владимир Соловьев: Жизнь и учение. СПб., 1913. С. 69.

  21

  бросается в глаза их "системность" и "универсальность", они приложимы не только к конкретному случаю, к произведениям оцениваемого поэта, но и к литературе вообще.

  Критическая деятельность Соловьева в основном протекала в последнее десятилетие его жизни, сконцентрировавшись буквально в нескольких годах: 1894-1896 и 1897-1899 годы. Причем нетрудно отличить первый период от второго: в первом периоде Соловьев выступает больше именно как критик, представитель "эстетического" направления, во второй – как теоретик "судьбы" поэта.

  Главным полем критической деятельности Соловьева была русская поэзия, а в ней – творчество Пушкина, Тютчева, Фета, Алексея Толстого, Полонского, оказавших глубокое воздействие на поэтические опыты самого Соловьева. Известно, что Вл. Соловьев скромно оценивал свою поэзию, не претендовал на звание большого поэта, его стихи писались в основном "для домашнего употребления".

  Тем не менее его поэтическое творчество оказало значительное влияние на поэтов начала XX века, особенно на Блока, А. Белого и С. Соловьева. Для нас несомненный интерес представляет тот факт, что целый ряд стихотворений Соловьева можно рассматривать как образец литературной критики, выраженной в стихах. Многие стихи Соловьева представляют собой обращения к поэтам-современникам с образной характеристикой их творчества. Таковы, например, стихотворения-послания Фету, Случевскому и другим. Целый ряд впечатляющих стихотворений посвящен памяти поэтов: Фета, Полонского, А. Майкова. Они являются художественным комментарием ко многим суждениям критика, высказанным им в статьях. Но есть и отличие: если в статьях Соловьев нередко по-научному сух и строг, стремится к большим обобщениям и логическим выводам, проходя мимо таинственного и индивидуального, то в стихах он больше говорит о личном, "живом" и "тайном". В личности самого Соловьева и его творениях соединились две линии: линия объективного идеализма, опиравшегося на весьма жесткую логику (в лице Гегеля), и линия мистицизма, опирающаяся на внутренний опыт сверхчувственных видений, ясно выраженная, например, у Сведенборга или у такого любимого Соловьевым философа, как Я. Беме.

  Стихи Соловьева в основном выражают таинственную сторону его жизни, мистический опыт его души, видения Ее (Вечной Женственности), видения "злых чар", пророчества (поэма "Три свидания", "Скромное пророчество", "В Архипелаге ночью", "Память" и др.). Именно мистическая сторона личности и творчества Соловьева воздействовала на молодых поэтов. Отсюда такие признания Блока (в июне 1904 года): "Есть Вл. Соловьев и его стихи – единственное в своем роде откровение, а есть "Собр. сочин. В. С. Соловьева" – скука и проза" [1]. Блок не разочаровался в Соловьеве, он сохранил чувство преклонения перед ним на всю жизнь. Но поэзия

  ___________

  [1] Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 106.

  22

  Соловьева и его "облик" значили для Блока больше, чем остальное творчество философа и критика. Здесь можно усмотреть прямую перекличку с суждениями самого Соловьева, для которого личность творца интереснее его творения. В работе о Платоне он писал: "Собственное начало единства Платоновых творений нужно искать... в самом Платоне, как целом, живом человеке. Конечно, настоящее единство – здесь. Менялись возрасты, менялись отношения и требования, душевные настроения и самые точки зрения на мир, но все это менялось в живом лице, которое оставалось самим собою и своим внутренним единством связывало все произведения своего творчества" (IX, 197).

  Цикл философско-критических статей о русской поэзии имел свое введение: в 1889-1890 годах Соловьев написал две важные работы по эстетике – "Красота в природе" и "Общий смысл искусства". В первой статье он предпринял попытку целостной оценки поэтических произведений и рассматривал принципы подхода к художественной критике. В письме к Фету Соловьев раскрывал смысл статьи, излагавшей основные положения его эстетики: "Определяю красоту с отрицательного конца как чистую бесполезность, а с положительного – как духовную телесность" (Письма, 3, 121). В самой статье красота раскрывалась как "преображение материи через воплощение в ней другого, сверхматериального начала" (VI, 41). Принципиально важна для соловьевской эстетики мысль о том, что "красота в природе не есть выражение всякого содержания, а лишь содержания идеального, что она есть воплощение идеи" (VI, 43).

  В статье "Общий смысл искусства" Соловьев рассматривал цели и задачи искусства, давал определение художественного произведения, которое есть "ощутительное изображение какого бы то ни было предмета и явления с точки зрения его окончательного состояния или в свете будущего мира" (VI, 85). Художник, таким образом, является пророком. Несомненно, что здесь Соловьев предвосхитил взгляды на искусство, характерные для его младших современников – символистов. Вместе с тем его эстетика связана и с предшествующим опытом русской критической мысли, и не случайна поэтому неожиданно высокая (если помнить о негативном отношении философа к материализму и позитивизму) оценка Соловьевым той стороны воззрений Чернышевского, которую он определил как "первый шаг к положительной эстетике".

  Поразительна особенность сочинений Соловьева: у него почти нигде нет цитат из работ других авторов для доказательства своих мыслей. Цитаты, примеры являются только материалом для рассмотрения. У него нет также поправок, уточнений своих прежних мыслей; создается впечатление, что он не эволюционирует. Радлов неоднократно подчеркивал, что Соловьев в основном не менялся, что он не принадлежал к "ищущим" [1]. Это, конечно, неточно. Взгляды Соловьева менялись, но методология, научные принципы изменялись действительно мало. Соловьев не показывал

  ____________

  [1] Радлов Э. Л. Владимир Соловьев: Жизнь и учение. С. 71.

  23

  процесс установления идеи, а формулировал только результаты. Он "вещал", а не просто излагал мысли, словно заранее знал истину в последней инстанции.

  Для искусства он отвел такую же роль конечной истины: "Художество вообще есть область воплощения идей, а не их первоначального зарождения и роста" (VI, 90). Эта мысль находится в явном противоречии со всей практикой мирового искусства, но зато в полном соответствии с логикой Соловьева, с его концепцией "общего смысла искусства". "Идеи" уже есть, они не зарождаются и не растут, их только надо уловить, понять и объяснить.

  Важным во взглядах Соловьева на искусство является положение, что истина и добро нуждаются в том, чтобы они были "воплощены" в красоте. Красота отсекает свет от тьмы, "только ею просветляется и укрощается недобрая тьма этого мира" (VI, 77). Категория "Красоты" в работах Соловьева определяется по-разному: Красота может быть непосредственно проявлением Божьей благодати, и тогда она будет переходом между Богом и Мировой душой или просто самим Богом (в значении гегелевской Абсолютной идеи). Но Красота нисходит и на другой уровень: в Мировую душу – посредницей между Богом и природой – и через нее в природу и в человека. Возникает своеобразный "луч Красоты", идущий через все мироздание от самой высшей его точки (Бога) до самой низшей (твари земной, растения и минерала).

  Красота пронизывает все составные части вселенной и все категории философии. Формы ее проявления и сила воздействия на разных уровнях вселенной различны: она является основой "синтеза" Великого Целого. При этом важную роль в концепции Красоты во вселенной играют переходы между уровнями, мосты между "мирами", связи между категориями. По своим взглядам Соловьев не дуалист и не пантеист; для него неприемлема система мироздания, в которой нет связи и переходов между высшим и низшим уровнями, и другая система, согласно которой высшее начало равномерно распределено во всем, в том числе и в природе. Соловьев – диалектик: в мироздании совершаются процессы синтеза; структура мироздания – триада как основа "всеединства". В этой триаде Соловьева особенно интересовало "среднее звено". Он много об этом писал и думал, сама эта область для него – структурно сложное целое. Названия категорий, которыми он ее обозначал, и смысл этих категорий в какой-то мере менялся, но не менялась их суть. В разных работах (и в поэзии) можно встретить название "душа земли", "Мировая душа", происходит процесс уподобления ее Логосу, Софии, Вечной Женственности.

  В этой системе нужно было отвести также место злу, "темным силам", "злой жизни", демонам, чертям. Нужно было определить их функции и указать на возможности и средства их укрощения, победы над ними. Нужно было определить роль человека и человечества в мироздании, поставить перед ними задачи, дав понятие "воля", "свобода", соотнести высшую форму Божьей благодати – Красоту с "Истиной" и "Добром",

  24

  реализующимися в сфере земного бытия. И здесь возникали главные проблемы: система теряла свою стройность. В последние годы Соловьев как бы наложил на нее еще один "слой" философских понятий: Антихрист, псевдокрасота, псевдоистина, псевдодобро, "эпилог истории". Зловещий отблеск его картине придают символы Апокалипсиса, символика из других произведений и учений, возвещавших о конце мира. "Зори", исходившие от Вечной Женственности, приобретают трагически багровый оттенок мирового пожара. "Сумерки", символизировавшие таинственные переходы между душой человека, душой земли и высшим духом, осмысляются как тень над человечеством от дьявольских крыльев; невинные, чистые знаки неземной красоты ("белые колокольчики") становятся символами предвестия личной смерти. Победить "злые силы" без всемирной катастрофы уже стало невозможно.

  Сказанное в значительной степени объясняет сдержанное отношение критика к символизму, в частности его язвительнейшие рецензии на сборники "Русские символисты" (1895). Соловьев не увидел расцвета поэзии символистов, он рецензировал их первые стихи, и его суд был строгим. Игра в поэзию, сочинение "безделушек", эпатирование читателей остроумными приемами – все это было ему глубоко чуждо. Страх перед "дьявольской" пустотой и бессодержательностью, которые он обнаружил в современной литературе, был неподдельным. Отношение его к "новому" искусству выражено в необыкновенно резкой (даже для Соловьева) статье "Против исполнительного листа", которая была ответом критика на нападки журнала "Мир искусства". Статья свидетельствует как о негативном отношении Соловьева к первым шагам русского авангарда, так и о продолжении им поисков истины до конца дней. "Никакого вопроса для них нет, все уже решено и подписано, и требуется только пропаганда" – это сказано о Розанове, Мережковском, Философове. Дальше Соловьев написал резкие, но очень важные слова, не утратившие своей актуальности и по сей день: "Есть в человеке и мире нечто кажущееся таинственным, но все более и более раскрывающее свою тайну. Это нечто, под разными именами – оргиазма, пифизма, демонизма и т. д., ужасно как нравится этим людям, они делают из него свое божество, свою религию и за свое посильное служение этому "нечто" считают себя избранниками и сверхчеловеками, хотя служение этому божеству прямо ведет к немощи и безобразию, хотя его реальный символ есть разлагающийся труп, они сговорились назвать это "новой красотой", которая должна заменить устарелые идеи истины и добра" (IX, 292).

  4

  В начале 1890-х годов Соловьев прежде всего писал о красоте в природе и в поэзии, о смысле искусства и смысле любви. Во всех статьях, написанных о поэзии, мысли, изложенные в общефилософских работах, являются основополагающими. Неизменными остаются понятия "истинная поэзия" и "настоящий поэт". Предмет поэзии – красота (в соловьевском

  25

  смысле), а назначение поэта – ее воплощение в совершенных формах. Настоящий поэт – посредник между "идеей" и человеком. Его способности (его "Гений") даны изначально, хотя он может не исполнить своего долга. Интересно, что в статьях начала 1890-х годов Соловьев почти не задумывается о поэте как о человеке, о его "судьбе". Поэт для него только "поэт", но не человек. Однако, исходя из его эстетики, поэт, конечно, должен принадлежать двум "мирам", и в последних статьях душа поэта представляется как арена борьбы двух сил – светлых и темных. Исход этой борьбы определяет судьбу поэта.

  Нет сомнения в том, что соловьевские представления о "настоящем поэте" во многом складывались под обаянием личности поэзии А. А. Фета. Именно поэтическое творчество Фета (наряду с лирикой Тютчева, Полонского и А. К. Толстого) полнее всего воплотило представление Соловьева о сути поэзии и явилось основой для развития эстетических взглядов, для обоснования критериев "подлинной", "истинной" поэзии. При жизни Фет был известен довольно узкому кругу лиц, но среди ценителей его поэзии и почитателей таланта были писатели, композиторы, деятели культуры: Л. Толстой, Тургенев, Чайковский, Страхов, Полонский и другие. После смерти Фета (1892) интерес к его творчеству возрос. Соловьев был тем критиком, который открыл творческое наследие Фета для таких поэтов, как Блок и Андрей Белый, он ориентировал молодое поколение поэтов на те принципы, что исповедовал Фет-лирик.

  Тесная и плодотворная дружба Соловьева и Фета длилась около десятилетия. Ее основой явилась любовь к лирической поэзии, хотя в других вопросах они расходились. Фет был, как известно, весьма консервативен, и Соловьев в письмах иронизировал над "неугомонным поборником помещичьей правды против крестьянских злодеяний" (Письма, 1, 48). Соловьев нередко гостил в имении Фета – отдыхал, занимался переводами, наслаждался природой. Стихов писал мало: присутствие Фета, по его словам, "ему мешало". "Жить у Фета приятно и очень спокойно",– писал он матери в 1887 году (Письма, 2, 50).

  В поэтическом творчеств Фет в глазах Соловьева стоял на недосягаемой высоте, выделялся в общем потоке "утилитарной" русской литературы. Совместно с Фетом Соловьев переводил латинских поэтов, редактировал его стихи. Последние четыре прижизненных сборника Фета выходили отдельными выпусками под общим названием "Вечерние огни". Первый выпуск (1883) был подарен автором Соловьеву с надписью – "зодчему этой книги". Исследователи поэзии Фета приходят к мысли, что композиция этого выпуска, по-видимому, принадлежала Соловьеву. Только в этом выпуске выделены образно-тематические и жанровые разделы – довольно целостные по художественно-смысловой логике лирические циклы ("Элегии и думы", "Море", "Снега", "Весна", "Мелодии", "Разные стихотворения", "Послания", "Переводы"). Подобный тип целостной композиции лирической книги оказал большое влияние на формирование внутреннего единства поэзии символистов.

  26

  Соловьев-поэт многим обязан Фету. Это может показаться несколько неожиданным, поскольку Фет не был мистиком и религиозно настроенным лириком. Современные критики давали ему характеристики, подчеркивая в нем преклонение перед природой и телесной красотой: "язычник", "классик", "пантеист". Еще в статье "О стихотворениях Ф. Тютчева", опубликованной в 1859 году, программной для Фета и для сторонников "искусства для искусства", развивались идеи эстетического пантеизма. Соловьев, будучи убежденно верующим человеком, отделявшим в философских построениях природу от бога, и литературным критиком, не принимавшим "чистое искусство", тем не менее не спорил с Фетом.

  Творчеству Фета была посвящена первая собственно литературно-критическая статья Соловьева "О лирической поэзии" (1890). В подзаголовке, правда, стоит еще имя Полонского, но о нем сказано всего несколько слов. В статье представлены некоторые излюбленные темы философско-эстети-ческих сочинений Соловьева: о предмете лирической поэзии, о роли объективной реальности в поэзии, о значении красоты в мире и ее воплощении в лирике, об "истинном фоне всякой лирики", о любви, ее воплощении в лирике вообще и у Фета в частности, о лирике природы и о ее связи с лирикой любви у Фета. При оценке произведений искусства эти темы наполняются конкретным содержанием, положения убедительно аргументируются. Заметим, что здесь нет весьма устойчивой для Соловьева проблематики – о связи искусства с религией, красоты с мистикой, нет проблемы религиозного сознания у художника-творца, нет темы Христа и церкви. Это понятно: их нет у Фета, и Соловьев не навязывает в данном случае автору того, чего у него нет.

  Спустя несколько лет к творчеству А. А. Голенищева-Кутузова критик отнесся значительно строже (безотносительно к масштабам дарования двух поэтов), судил не только сказанное и написанное, но и то, о чем Голенищев-Кутузов не говорил и над чем едва ли задумывался. Усмотрев в его поэзии проявление "буддийских настроений", главным выразителем которых в русской литературе он считал Льва Толстого, Соловьев подверг ее суровому разбору, скорее общефилософскому, чем эстетическому. Для критика значение лирики Голенищева-Кутузова определялось не художественными ее достоинствами или недостатками, но ее соответствием соловьевскому идеалу Красоты.

  Несомненным творческим достижением Соловьева-критика стала статья о Тютчеве. Композиционно она похожа на статью о Голенищеве-Куту-зове: растянутые общие рассуждения, обилие цитат при весьма скромных к ним комментариях. Однако по своему содержанию она несравненно богаче и глубже. В каком-то смысле она явилась этапной в интерпретации поэзии Тютчева и оказала большое влияние на ранних символистов, причислявших великого лирика к своим предшественникам. Соловьев раскрыл перед читателями несметные "сокровища" лирика-философа, попытался заглянуть в тайны его художественного мира, постигнуть смысл пророчеств поэта. Напомним, что в то время, когда была написана статья, Тютчев

  27

  не считался знаменитым, тем более великим. Цель статьи критик определяет кратко: он хочет взять поэзию Тютчева "по существу", "показать ее внутренний смысл и значение". Сопоставляя Тютчева с такими корифеями мировой поэзии, как Шиллер и Гете, Соловьев сравнивает поэтическое постижение ими "смысла" природы и мироздания. Смерть природы в стихотворении Шиллера "Боги Греции" ("природа только была жива и прекрасна в воображении древних") и живая душа ее в стихотворении Тютчева "Не то, что мните вы, природа..." – таково основное различие между этими двумя поэтами. "Тютчев не верил в эту смерть природы, и ее красота не была для него пустым звуком" – здесь важно указание на источник красоты у Тютчева: между природой и лирическим "я" нет посредников, нет вторичного, чужого сознания. Тютчев и Шиллер сопоставляются у Соловьева как поэты, различные по отношению к природной жизни: для Тютчева – природа живет, и он верит в это, для Шиллера природа мертва.

  В статье есть и другое важное сопоставление: Тютчев и Гете. По мнению Соловьева, Тютчев близок к Гете (как и к Шелли) в понимании "живой вселенной". Но Тютчев для Соловьева поэт более глубокий: он единственный "во всей поэтической литературе", кто "захватывал... темный корень мирового бытия", кто "чувствовал так сильно" и "сознавал так ясно" "ту таинственную основу всякой жизни,– природной и человеческой,– основу, на которой зиждется и смысл космического процесса, и судьба человеческой души, и вся история человечества". Это и есть главное открытие Соловьева в его статье – взгляд на Тютчева как на поэта, который проник взором в исходную темноту бытия. Соловьев пишет, что и Гете знал о том, что "этот светлый, дневной мир не есть первоначальное, что под ним совсем другое и страшное", но он, по Соловьеву, не раскрыл в стихах этого знания. Для того чтобы осветить смысл вселенной "во всей глубине и полноте", нужно знать и писать об обеих сторонах действительности – о светлой и темной. Именно это есть в поэзии Тютчева.

  Философские рассуждения во втором разделе статьи имеют весьма общий характер, поэзия Тютчева не рассматривается, однако заключительный вывод раздела о "переходных формах" в мире важен для понимания соловьевской концепции поэзии Тютчева: "Повсюду существуют переходные, промежуточные формы... и весь видимый мир... есть продолжающееся развитие или рост единого живого существа". Путь "природы" к всеединству, к целостности и есть ее "смысл", "красота". Соловьев указывал на три лика, три имени красоты в поэзии, в философии, в общественно-исторической и нравственной деятельности: красота, истина, добро. Отсюда и понимание "поэтического" у Соловьева: истинное историческое воззрение на природу – это такое, в основе которого лежит восприятие "живой души" ее.

  Хотя вначале критик пишет, что "наш поэт одинаково чуток к обеим сторонам действительности", о светлой, дневной "стороне" поэзии Тютчева он просто забывает: он увлечен тем, как поэт описывает другую, темную

  28

  сторону бытия. Соловьев подчеркивает образы, связанные с "темным корнем бытия": "бездна", "ночь", "древний хаос", "демоны глухонемые", "наследье роковое". Каждый из них тщательно объясняется критиком, все вместе они составляют смысловую основу художественного мира поэта. Две проблемы стояли перед Соловьевым как перед философом: во-первых, доказать, что "хаос"" тоже может быть предметом поэзии, и, во-вторых, найти в поэзии Тютчева переходы, "мосты" между светлым и темным мирами.

  Иные задачи критик решал в статье о творчестве А. К. Толстого. Толстой, как и другие поэты, привлекшие внимание Соловьева, при жизни был мало известен именно как поэт. И при жизни, и после смерти в его адрес было немало недоброжелательной критики. Соловьев в какой-то мере возродил интерес к "забываемому поэту". Помимо совпадения некоторых творческих установок у Соловьева с Толстым было общее в выборе общественной позиции. Не случайно критик начинает статью с цитирования стихотворения Толстого "Двух станов не боец...". Попытка найти "третий путь", стать над схваткой, сражаться только за истину и красоту, но не за "партию" – это то, что так понятно было самому Соловьеву, к чему он стремился, особенно в последнее десятилетие жизни. "Воинствующий поэт-борец, ищущий "третий путь",– таково общественное лицо Толстого.

  В статье Соловьев предпринял попытку выделить направления в русской поэзии. Он определяет "три естественные группы": одна связана с именем Пушкина, другая – с именами Лермонтова и Баратынского, третья – с именем Тютчева. В выделении групп Соловьев применяет собственно философский прием: он рассматривает отношение поэта к поэзии и красоте, отношение мысли к творчеству на основе "программных" стихов, собственно поэзия вне программы, вне деклараций фактически не рассматривается. Пушкин – это "непосредственное, органическое" отношение мысли к творчеству, без раздвоения в поэтической деятельности. Перед ним не стоит вопрос – "что такое поэтическая красота", то есть Пушкин есть нечто первоначальное, цельное, без глубокой рефлексии. У Лермонтова и Баратынского рефлексия проникла глубоко в само творчество, в творческий процесс, она "подрывает художественную деятельность". Соловьеву явно не по душе такая поэзия, он стремится показать ее слабость и бессодержательность. Ему не нравится, что "критическое, отрицательное отношение к собственной жизни и к окружающей среде" у поэта, расколотого рефлексией, возводится "на степень безусловного принципа". Наконец, "третья группа" представлена поэзией "гармонической мысли".

  Рассматривая Толстого как представителя "третьего рода", Соловьев цитирует программные стихи поэта, в которых он обнаружил подлинную диалектику – борьба двух начал ведет к торжеству вечной жизни. В лирике Толстого Соловьев находит высокий уровень философской мысли. Здесь он был судьей в высшей степени компетентным, хотя, если вспомнить его дружескую близость с обитателями Пустыньки, и небеспристрастным.

  29

  Суждения критика собственно о поэтическом мастерстве Толстого очень сдержанны.

  Статья о Полонском, друге Фета и Соловьева, была написана позже других статей о русских лирических поэтах и явилась итогом этого своеобразного цикла. Полонский не столь талантлив, как Фет, который здесь назван "гениальным лириком". Но отдельными чертами творчества и мировоззрения Полонский был очень близок и дорог философу-критику. Близость эта – духовная, идейная – подчеркивается уже в начале статьи; о Полонском писать было, по-видимому, проще, чем о Пушкине или о Фете, поскольку стихи его легко пересказывались и объяснялись в силу откровенного публицистико-философского их характера.

  Глобальный символ поэзии для Соловьева – Вечная Женственность, "лучезарная", "подруга вечная". В стихах Шелли и Полонского он обнаруживает нечто сходное, близкое его сердцу: "женственная Тень" и "вечно юная Царь-девица". Видения эти стали неисчерпаемым, "запредельным" и "чистым" источником поэзии у Шелли и Полонского, хотя и другие поэты, по Соловьеву, знали и чувствовали эту "женственную Тень". Уже одного символа-видения "Царь-девицы", открываемого поэзией Полонского, достаточно, чтобы она для Соловьева стала "настоящей" и "подлинной".

  В статье есть также интересные сопоставления поэтических миров Тютчева, Фета и Полонского. Именно в видении всего целого, в чувстве этого целого – сила Соловьева-критика. Он берет предельно обобщенную сущность каждого из "миров" и выявляет особенное в них: главное в Тютчеве – примирение "темной основы мира" с видимой реальностью – светлым покровом, наброшенным на хаос бытия; Фет не примирял эти два мира, а уходил от действительности ("злого мира") в мир красоты, в поэзию; Полонский ищет примирения в совершенствовании, в прогрессе, в религии. Соловьеву особенно нравится мысль Полонского, что жизнь не ад, а чистилище, что есть мост между мирами, и переход человека к идеальной жизни происходит постоянно, по ступеням "возрождения". Связь человека с природой в поэзии Полонского – глубинная, одухотворяющая. Ценность статьи и в том, что в ней Соловьев впервые решил сформулировать задачи "философской критики". Он, казалось, испытал желание обобщить то, что им уже было сделано как критиком. Определение задач критики Соловьев начал с того, чем критика не должна заниматься: она не исследует индивидуальность поэта, "индивидуальность есть неизреченное". В этих словах – скрытая полемика как с современной русской критикой, которая стала мелочной, говорящей не "по существу", так и с такими корифеями мировой литературной критики, как Сент-Бев, чей метод получил название "биографического", а точнее его было бы назвать "индивидуально-личностным": именно индивидуальное "неповторимое" было в центре внимания прославленного французского критика. Соловьев считает, что принципиально невозможно понять и раскрыть "индивидуальность поэта", можно только указать, в чем именно индивидуален поэт. Неизреченное, несказанное "только чувствуется, но не формулируется". Еди-

  30

  ничное не может быть выражено общим понятием, единичное в личности может воспроизвести только сам поэт. При логически правильной посылке (критика оперирует "общими понятиями") Соловьев, однако, сужает задачи литературной критики, ставя перед ней только обобщенно-философскую задачу. Фактически он постулирует подход к художественному произведению как к философскому труду. Критика превращается в антикритику, в "не-критику".

  Именно так и поступал Соловьев в своих ранних "Речах" о Достоевском, где мало литературной критики, но даны общефилософские размышления, исходным пунктом для которых послужило творчество писателя. Соловьев высказался здесь о роли церкви в мире, о России, о христианстве, о красоте. Все важные для себя мысли он находил у Достоевского. Он нигде не спорил с писателем, как бы во всем с ним соглашался, но на самом деле он был согласен с самим собой. Правда, и в "Трех речах о Достоевском" есть интересное литературное сопоставление Достоевского и Льва Толстого. Первого Соловьев объявил не только предтечей, но уже и представителем нового религиозного искусства. Указывая на "главное в творчестве Толстого", Соловьев утрировал его художественный мир, подчеркивая его неподвижность, его ясность и определенность. Несмотря на неприятие Соловьевым творчества Толстого, мысль о сопоставлении двух великих писателей "в главном" оказалась плодотворной. Соловьев противопоставлял "художественные миры" по их динамическому состоянию: "неподвижность" – "движение". Это было очевидным упрощением, которое тем не менее оказалось полезным при литературно-критическом анализе.

  На недостижимой художественной высоте для Соловьева стоял Пушкин. О Пушкине он говорил не только в статьях, ему посвященных, но и почти всегда, когда речь шла о поэтах и поэзии. Давая характеристику Тютчеву, Фету, Полонскому, А. Толстому, Лермонтову, Соловьев каждый раз возвращается к образцу и идеалу поэзии – к Пушкину. Но особенно пристально рассматривает он судьбу и творчество великого поэта в особых статьях – "Судьба Пушкина", "Значение поэзии в стихотворениях Пушкина".

  Суть первой, скандально известной статьи проста: Пушкин – гений, а гений – обязывает. Соловьев сосредоточил внимание на дуэли Пушкина с Дантесом, к которой поэта привела "злая страсть", ненависть к врагу. Стреляя в противника, Пушкин стрелял в себя, ибо отказался от требований христианской нравственности. Вывод Соловьева известен: "Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна".

  Сейчас представляется некорректным обвинять Соловьева в поверхностном подходе к трагической судьбе поэта; пушкиноведение накопило огромный материал, и современному читателю хорошо известно, каковы были причины "несчастной дуэли". Десятилетиями пушкинисты и поклонники великого поэта доказывали, насколько действительно трагичной и безвыходной была ситуация, в которую попал Пушкин. Но и не принимая абстрактных соловьевских рассуждений, можно в какой-то мере понять

  31

  их логику. Очевидно, что Соловьев исходил из высоких требований к гению, требований, основанных на христианской этике. Личность Пушкина не соответствовала соловьевским понятиям о "настоящем поэте", идеал которого он находил в Мицкевиче. Польский поэт, на его взгляд, соединил творческий гений с высочайшими, но в основе своей очень простыми постулатами христианской нравственности, преодолел пушкинскую "односторонность". Правда, в статье "Мицкевич" Соловьев просто декларировал эти положения, бегло касаясь биографии и религиозно-политических взглядов поэта и меньше всего обращаясь к его поэзии.

  Пушкинская тема глубоко захватила Соловьева в юбилейном 1899 году. Он задумал монографию о поэте, но осуществил только часть замысла – написал большую статью "Значение поэзии в стихотворениях Пушкина". Критик решил взять в качестве объекта рассмотрения семь программных произведений Пушкина, представляющих "поэзию о поэзии", в которых дано "выражение поэтического сознания": "Пророк", "Поэт", "Поэт и толпа", "Поэту", "Моцарт и Сальери", "Эхо" и "Памятник".

  Поэзия Пушкина, по Соловьеву, есть образец "чистой поэзии". В этой поэзии есть "свое содержание и своя польза", она служит "делу истины и добра на земле", но служит "только своею красотою", и ничем другим. Красота, еще раз напоминает Соловьев,– это "ощутительное" проявление истины и добра. Это исходное положение философа и применяется к Пушкину. Второй важный для Соловьева критерий, с которым он подходит к поэзии Пушкина,– это абсолютный критерий нравственного вдохновения. Хотя Пушкин был "умнейшим человеком", но "он нам безусловно дорог не своими умными, а своими вдохновенными произведениями. Перед вдохновением ум молчит". В этом противопоставлении "ума" и "вдохновения" речь, конечно, идет о сознательности и бессознательности творческого процесса.

  Большую часть статьи занимают философские размышления о стихотворении "Пророк". В нем он видит высшее выражение "самосознания поэзии": "В пушкинском "Пророке" значение поэзии и призвания являются во всей высоте и целости идеального образа". Несомненный интерес представляет соловьевское сопоставление "Пророка" с Кораном и Библией. Он проявляет и свою эрудицию, и свою способность к глубокому анализу текста. К сожалению, общий замысел (семь программных произведений) остался неисполненным, Соловьев словно замолк на полуслове...

  Статья о Лермонтове – последняя в ряду статей Соловьева о русских писателях и поэтах. Она вышла в свет уже после смерти философа, но итогом его критической деятельности не стала. Скорее всего, это самая неудачная из статей Соловьева о поэзии. Особенно бросается в глаза несвойственное прежде критику навязчивое морализирование. Надо, конечно, учитывать, что к этому времени внутреннее состояние Соловьева достигло крайнего напряжения, он тогда же работал над самым крупным своим прозаическим произведением "Три разговора", где возвестил о приходе Антихриста. В таких условиях ждать от критика объективной статьи

  32

  о поэте, у которого центральным образом является Он, "дух изгнанья",– было бы тщетно. Но, как бы ни отзывался Соловьев о Лермонтове, он не избежал воздействия лермонтовской поэзии, которое именно в последние годы жизни с наибольшей силой проявилось в его поэтическом творчестве (в поэме "Три свидания", 1898).

  Последний этап литературной деятельности Соловьева характерен тем, что критик обратился к осмыслению "судьбы" поэта, к постижению связей между жизнью и поэзией. Это был новый поворот в подходе к художественному творчеству, поскольку раньше он писал исключительно о поэзии, рождающейся в душе поэта в необъяснимом порыве вдохновения; поэзия приходила в душу, словно дар небес, и объяснить ее какими-то фактами жизни было невозможно. К концу жизни критик по-прежнему утверждал, что поэзия послана гению свыше, но его все больше интересовал и сам поэт как личность. Слишком уж бесстрастным и безжизненным выглядел раньше в некоторых статьях "гений" – как некий сосуд, всего лишь приемник "высшей красоты".

  Наибольшее впечатление у Соловьева производят его поиски синтеза, гармонии, единства. Ему органически присуще чувство целого, и прежде всего – "Великого Целого" – вселенной, мира. Он искал пути к единству всего человечества, к единству человека с богом и природой, причем и "человек", и "бог", и "природа" ("мир") у него остаются в своей содержательной и формальной отделенности, независимости. Но он рано понял, что путь к синтезу, само понятие "синтеза" – одно из сложнейших в философии. Здесь легко совершить подмену: вместо диалектического синтеза, выстраданного человечеством, подставить механическое соединение, смешение частей, сцепление фрагментов. Сам он стремился в своих работах соединять все имеющиеся формы знания и данные опыта для получения некоего интегрального результата. Еще в 1876 году он сообщает матери в шутливой форме из Италии (после поездки в Египет), что здесь, в Сорренто, он будет дописывать "некоторые произведения мистико-теософо-философо-теурго-политического содержания и диалогической формы" (Письма, 2, 23).

  В этих словах – ключ к той "разноцветности" (определение из статьи о пушкинской поэзии), которая была столь присуща личности и творчеству Соловьева и – не в последнюю очередь – его литературной критике.

  Значение деятельности Соловьева-критика можно рассматривать в двух аспектах – в широком, общелитературном и общекультурном и в узком, конкретно-историческом. Чаще всего его критическая деятельность сводится к узкому пониманию ее значения – к объяснению роли Соловьева как предтечи русского символизма. Символизм в России, как известно, имел несколько разветвлений: линию самоценного эстетизма, ярче всего представленного в творчестве В. Брюсова и К. Бальмонта, линию религиозно-обновленческую (Д. Мережковский) и линию младших символистов (А. Блок, А. Белый, С. Соловьев). Именно эта группа символистов заявляла о себе как о духовных наследниках Вл. Соловьева. Действи-

  33

  тельно, его влияние на младших символистов, на создание и реализацию ими историко-литературной концепции поэта-пророка, является неоспоримым. Он указал своим младшим современникам на тех поэтов, которые должны служить образцами: Пушкин, Тютчев, Фет. Огромным оказалось воздействие личности Соловьева, его жизни, его устремленности к высшим ценностям и идеалам, к "мирам иным", к "небесной лазури", волновали его предсказания грядущих бед и "нового царства". Символисты создали своеобразный культ Соловьева, провозгласив его не только великим философом, но и великим пророком.

  Вместе с тем нельзя не отметить и более широкий аспект литературно-критической дятельности Соловьева. Его представление о целостности творческого пути писателя, о "святости" художественной деятельности, о высочайшей ответственности художника перед человечеством, о великом долге гения глубочайшим образом повлияли на этику и эстетику XX века, на русскую культуру в целом. Соловьев-критик искал у писателей или поэтов главное и существенное, он любил истолковывать целостные "художественные миры" и считал целью искусства реальное изменение действительности, ее преображение по законам красоты, истины и добра. Разумеется, роль, которую Соловьев сыграл как литературный критик, была менее значительной, чем его роль философа и публициста. Но если пристальнее вглядеться в литературный процесс начала XX века, то влияние его представится достаточно глубоким, и обнаружится оно не только в творчестве Блока, Белого, Анненского, Волошина, Б. Садовского и других близких к символизму поэтов и критиков, но и в работах Луначарского, Богданова, ибо все они считали задачей искусства преобразование мира.

  Соловьевское наследие уникально в своей многогранности, и как бы мы ни оценивали его отдельные стороны – в главном, в основном это наследие замечательного мыслителя и гуманиста, чьи искания, чья вера в торжество справедливости на земле созвучны нашему времени и к нашему времени обращены.