К Никифору [1], настоятелю монастыря св. Симеона, явился некий Прокопий, известный ученый, знаток и страстный коллекционер византийского искусства. Он был явно взволнован и, ожидая настоятеля, нетерпеливо шагал по монастырскому коридору со стрельчатыми сводами. «Красивые у них тут колонны, – подумалось ему, – видимо, пятого века. Никифор может нам помочь. Он пользуется влиянием при дворе и сам некогда был художником и неплохим живописцем. Помню – он составлял узоры вышивок для императрицы и писал для нее иконы... Вот почему, когда руки его скрутила подагра и он не мог больше работать кистью, его сделали аббатом. Но, говорят, его слово все еще имеет вес при дворе. Иисусе Христе, какая чудесная капитель! Да, Никифор поможет. Счастье, что мы вспомнили о нем!»

– Добро пожаловать, Прокопий, – раздался за его спиной мягкий голос.

Прокопий порывисто обернулся. Позади него стоял высохший, ласковый старичок; кисти его рук утопали в длинных рукавах.

– Недурная капитель, не правда ли? – сказал он. – Старинная работа – из Наксоса [2], сударь. Прокопий поднес к губам рукав аббата.

– Я пришел к вам, отче... – взволнованно начал он, но настоятель перебил его.

– Пойдемте, погреемся на солнышке, милый мой. Тепло полезно для моей болезни. Какой день, боже, как светло! Так что же привело вас ко мне? – спросил он, когда оба уселись на каменную скамью в монастырском садике, полном жужжания пчел и аромата шалфея, тимьяна и мяты.

– Отче, – начал Прокопий, – я обращаюсь к вам как к единственному человеку, способному предотвратить тяжкий и непоправимый удар культуре. Я знаю, вы поймете меня. Вы – художник, отче. Каким живописцем вы были, пока вам не было суждено принять на свои плечи высокое бремя духовной должности! Да простит мне бог, но иной раз я жалею, что вы не склоняетесь больше над деревянными дощечками, на которых некогда ваша волшебная кисть создавала прекраснейшие из византийских икон.

Отец Никифор вместо ответа поддернул длинные рукава рясы и подставил солнцу свои жалкие узловатые ручки, искривленные подагрой наподобие когтистых лап попугая.

– Полноте, – ответил он кротко – Что вы говорите, мой милый!

– Это правда, Никифор, – молвил Прокопий (пресвятая богородица, какие страшные руки!). – Вашим иконам ныне цены нет. Недавно один еврей запрашивал за ваш образок две тысячи драхм, а когда ему их не дали, сказал, что подождет – через десять лет получит за образок в три раза больше.

Отец Никифор скромно откашлялся и покраснел от безграничной радости.

– Ах, что вы, – залепетал он. – Оставьте, стоит ли еще говорить о моих скромных способностях? Пожалуйста, не надо; ведь у вас есть теперь всеобщие любимцы, как этот... Аргиропулос, Мальвазий, Пападианос, Мегалокастрос и мало ли еще кто, например, как бишь его, ну, который делает мозаики...

– Вы имеете в виду Папанастасия? – спросил Прокопий.

– Вот-вот, – проворчал Никифор. – Говорят, его очень ценят. Ну, не знаю; я бы лично рассматривал мозаику скорее как работу каменщика, чем настоящего художника. Говорят, этот ваш... как его...

– Папанастасий?

– Да, Папанастасий. Говорят, он родом с Крита. В мое время люди иначе смотрели на критскую школу. Это не настоящее, говорили. Слишком жесткие линии, а краски! Так вы сказали, этого критянина высоко ценят? Гм, странно.

– Я ничего такого не сказал, – возразил Прокопий. – Но вы видели его последние мозаики?

Отец Никифор отрицательно покачал головой.

– Нет, нет, мой милый. Зачем мне на них смотреть! Линии как проволока, и эта кричащая позолота! Вы обратили внимание, что на его последней мозаике архангел Гавриил стоит так косо, словно вот-вот упадет? Да ведь ваш критянин не может изобразить даже фигуру, стоящую прямо!

– Видите ли, он сделал это умышленно, – нерешительно возразил Прокопий. – Из соображений композиции...

– Большое вам спасибо, – воскликнул аббат и сердито нахмурился. – Из соображений композиции! Стало быть, из соображений композиции разрешается скверный рисунок, так? И сам император [3] ходит любоваться, да еще говорит – интересно, очень интересно! – Отец Никифор справился с волнением. – Рисунок, прежде всего – рисунок в этом все искусство.

– Вот слова подлинного мастера! – поспешно польстил Прокопий. – В моей коллекции есть ваше «Вознесение», и скажу вам, отче, я не отдал бы его ни за какого Никаона.

– Никаон был хороший живописец, – решительно произнес Никифор. – Классическая школа, сударь. Боже, какие прекрасные пропорции! Но мое «Вознесение» – слабая икона, Прокопий. Это неподвижные фигуры, этот Иисус с крыльями, как у аиста... А ведь Христос должен возноситься без крыльев! И это называется искусство! – Отец Никифор от волнения высморкался в рукав. – Что ж поделаешь, тогда я еще не владел рисунком. Я не умел передать ни глубины, ни движения...

Прокопий изумленно взглянул на искривленные пальцы аббата

– Отче, вы еще пишете?

Отец Никифор покачал головой.

– Что вы, нет, нет. Так, только, порой кое-что пробую для собственного удовольствия.

– Фигуры? – вырвалось у Прокопия.

– Фигуры. Сын мой, нет ничего прекраснее человеческих фигур. Стоящие фигуры, которые, кажется, вот-вот пойдут... А за ними – фон, куда, я бы сказал, они могли уйти. Это трудно, мой милый. Что об этом знает какой-нибудь ваш... ну, как его... какой-нибудь критский каменщик со своими уродливыми чучелами!

– Как бы мне хотелось увидеть ваши новые картины, Никифор, – заметил Прокопий Отец Никифор махнул рукой.

– К чему? Ведь у вас есть ваш Папанастасий! Превосходный художник, как вы говорите. Соображения композиции, видите ли! Ну, если его мозаичные чучела – искусство, тогда уж я и не знаю, что такое живопись. Впрочем, вы знаток, Прокопий; и вероятно, правы, что Папанастасий – гений.

– Этого я не говорил, – запротестовал Прокопий. – Никифор, я пришел сюда не за тем, чтобы спорить с вами об искусстве, а чтобы спасти его, пока не поздно!

– Спасти – от Папанастасия? – живо осведомился Никифор

– Нет – от императора. Вы ведь об этом знаете. Его величество император Константин Копроним под давлением определенных церковных кругов собирается запретить писание икон. Под тем предлогом, что это-де идолопоклонство или что-то в этом роде. Какая глупость, Никифор!

Аббат прикрыл глаза увядшими веками.

– Я слышал об этом, Прокопий, – пробормотал он. – Но это еще не наверное. Нет, ничего еще не решено.

– Именно потому я и пришел к вам, отче, – горячо заговорил Прокопий. – Ведь всем известно, что для императора – это только политический вопрос, Ему нет никакого дела до идолопоклонства, просто он хочет, чтоб его оставили в покое. Но уличная чернь, подстрекаемая грязными фанатиками, кричит «долой идолов», и наш благородный монарх думает, что удобнее всего уступить этому оборванному сброду. Известно вам, что уж замазали фрески в часовне Святейшей Любви?

– Слыхал я и об этом, – вздохнул аббат с закрытыми глазами. – Какой грех, матерь божия! Такие редчайшие фрески, подлинный Стефанид! Помните ли вы фигуру святой Софии, слева от благословляющего Иисуса? Прокопий, то была прекраснейшая из стоящих фигур, какую я когда-нибудь видел. Ах, Стефанид – это был художник, что и говорить!

Прокопий склонился к аббату и настойчиво зашептал:

– Никифор, в законе Моисеевом написано: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в водах ниже земли». Никифор, правы ли те, кто проповедует, будто богом запрещено писать картины и ваять скульптуры?

Отец Никифор покачал головой, не открывая глаз.

– Прокопий, – помолчав, сказал он со вздохом, – искусство столь же свято, как и богослужение, ибо оно... прославляет творение господа... и учит любить его. – Он начертал в воздухе знак креста своей обезображенной рукой. – Разве не был художником сам Творец? Разве не вылепил он фигуру человека из глины земной? Разве не одарил он каждый предмет очертаниями и красками? И какой еще художник, Прокопий! Никогда, никогда не исчерпаем мы возможность учиться у него... Впрочем, закон Моисея относится ко временам варварства, когда люди еще не умели хорошо рисовать.

Прокопий глубоко вздохнул.

– Я знал, отче, что вы так скажете, – почтительно произнес он. – Как священнослужитель и как художник, Никифор, вы не допустите гибели искусства!

Аббат открыл глаза.

– Я? Что я могу сделать, Прокопий? Ныне плохие времена; цивилизованный мир впадает в варварство, являются люди с Крита и еще бог весть откуда... Это ужасно, милый мой; но чем можем мы предотвратить это?

– Никифор, если вы поговорите с императором...

– Нет, нет, – перебил настоятель. – С императором я не могу говорить об этом. Он не имеет никакого отношения к искусству, Прокопий. Я слышал, будто недавно он хвалил мозаики этого вашего... как его...

– Папанастасия, отче.

– Да. Того самого, который создает уродливые безжизненные фигуры. Император понятия не имеет о том, что такое искусство. А что касается Мальвазия, то он, по-моему, столь же скверный живописец. Еще бы – раввинская школа [4]. И все же ему поручили мозаики в придворной часовне! Ах, нет, при дворе ничего не добьешься, Прокопий. Не могу же я отправиться во дворец с просьбой, чтобы какому-то Аргиропулосу, или этому, – как его зовут, этого критянина, Папанастасий? – разрешили и дальше портить стены!

– Не в этом дело, отче, – терпеливо заговорил Прокопий. – Но подумайте сами: если победу одержат иконоборцы, искусство будет уничтожено! И ваши иконы сожгут, Никифор!

Аббат махнул своей маленькой ручкой.

– Все они слабые, Прокопий, – невнятно произнес он. – Тогда я еще не умел рисовать. А рисовать фигуры, знаете ли, не так-то просто научиться!

Прокопий протянул дрожащий палец к античному изваянию юного Вакха, наполовину скрытому цветущим кустом шиповника.

– И эта статуэтка будет разбита, – молвил он.

– Какой грех, какой грех, – прошептал Никифор, скорбно прикрывая глаза. – Мы называли эту скульптуру святым Иоанном Крестителем, но это – подлинный, совершенный Вакх. Часами, часами я любуюсь им. Это – как молитва, Прокопий.

– Вот видите, Никифор. Неужели этому божественному совершенству суждено погибнуть навеки? Неужели какой-нибудь вшивый, орущий фанатик вдребезги разобьет ее молотом?

Аббат молчал, сложив руки.

– Вы можете спасти само искусство, Никифор, – наседал Прокопий. – Ваша святая жизнь, ваша мудрость снискали вам безграничное уважение в церкви; двор почитает вас необычайно; вы будете членом Великого Синода, который призван решить, все ли скульптуры являются орудием идолопоклонства. Отче, судьба искусства в ваших руках!

– Вы переоцениваете мое влияние, Прокопий, – вздохнул аббат. – Эти фанатики сильны, и за ними стоит чернь... – Никифор помолчал. – Так вы говорите, будто уничтожат все картины и изваяния?

– Да.

– И мозаики тоже уничтожат?

– Да. Их собьют с потолков, а камушки выбросят на свалку.

– Что вы говорите, – с интересом произнес Никифор. – Значит, собьют и кособокого архангела Гавриила, созданного этим... ну...

– Вероятно, да.

– Чудесно, – захихикал аббат. – Ведь это ужасно скверная картина, милый мой. Я еще не видел столь невообразимых чучел; и это называется – «соображения композиции»! Скажу вам, Прокопий: скверный рисунок-грех и святотатство; он противен господу богу. И этому должны поклоняться люди? Нет, нет! Действительно, поклонение скверным картинам – не что иное, как идолопоклонство. Я не удивляюсь, что люди возмущаются этим. Они совершенно правы Критская школа – ересь; и такой Папанастасий – худший еретик, нежели любой арианин [5]. Стало быть, говорите вы, – радостно залепетал старик, – они собьют со стен эту мазню? Вы принесли мне добрую весть, сын мой. Я рад, что вы пришли.

Никифор с трудом поднялся в знак того, что аудиенция окончена.

– Хорошая погода, не правда ли?

Прокопий встал, явно удрученный.

– Никифор, – вырвалось у него, – но и другие картины уничтожат! Слышите, все произведения искусства сожгут и разобьют!

– Ай-ай-ай, – успокоительно проговорил аббат. – Жаль, очень жаль. Но если кто-то хочет избавить человечество от скверных изображений, не стоит обращать внимания, если он немного переусердствует. Главное, больше не придется поклоняться уродливым чучелам, какие делает ваш... этот...

– Папанастасий.

– Да, да, он самый Отвратительная критская школа, Прокопий! Я рад, что вы напомнили мне о Синоде. Буду там, Прокопий, буду, даже если бы меня пришлось нести туда на руках. Я бы до гроба не простил себе, если бы не присутствовал при сем. Главное, пусть собьют архангела Гавриила, – засмеялся Никифор, и личико его еще больше сморщилось. – Ну, господь с вами, сын мой, – и он поднял для благословения изуродованную руку.

– Господь с вами, Никифор, – безнадежно вздохнул Прокопий.

Аббат Никифор уходил, задумчиво покачивая головой.

– Скверная критская школа, – бормотал он. – Давно пора пресечь их деятельность. Ах, боже, какал ересь... этот Папанастасий... и Пападианос. У них не картины, а идолы, проклятые идолы... – выкрикивал Никифор, взмахивая больными руками. – Да, да... идолы.

1936 ПРИМЕЧАНИЯ

Иконоборчество – широкое движение в Византийской империи в VIII-IX веках, направленное против монастырей и монастырского землевладения. Движение проходило под лозунгом борьбы с иконопочитанием. Власти использовали это движение для подрыва монастырского землевладения в пользу военно-земледельческой знати, но в дальнейшем испугались его широкого демократического размаха. В 843 году иконопочитание было восстановлено. В период иконоборчества было уничтожено много художественных ценностей, но наряду с этим были преодолены и многие устаревшие штампы в искусстве. Чапек обращает внимание на обе стороны этого процесса.

[1] Никифор. – Это и другие имена художников вымышленные.

[2] Наксос-греческий остров, где добывался мрамор высокого качества.

[3] ...сам император... – Константин V Копроним (719-775) – император Византии (741-775). Добившись в 754 году осуждения иконопочитания, решительно проводил политику конфискации монастырских имуществ и ликвидации монастырей.

[4] Равеннская школа-направление в византийском искусстве, школа монументальной мозаичной церковной живописи, памятники которой сохранились в Равенне.

[5] Арианин. – Арианство – течение в христианстве, названное по имени священника Ария (ум. в 336 г.) из Александрии. Ариане отрицали церковное учение о единой сущности троицы. Арианство нашло поддержку в среде городских ремесленников и торговцев и было осуждено в 381 году церковью как ересь,