Его императорское величество государь император Николай Александрович Самодержец Всероссийский. 1915
Хромолитография. 24,7x24,8 см
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Вот как описывает он свои сеансы в Царском Селе, моделью в которых служил царь Николай II:
"Каждый день рассчитан, суета сует, толку никакого:
Ездил в Царское 12 раз; был чрезвычайно милостиво принят, даже до удивления – может быть, у них теперь это в моде "обласкивать", как раньше "облаивали". Много беседовали – конечно, не о политике (чего очень боялись мои заказчики), а так, по искусству больше – но просветить мне его не удалось – безнадежен, увы...
Что еще хорошо – стариной интересуется, не знаю только, глубоко или так – "из-за жеста". Враг новшества и импрессионизм смешивает с революцией.
"Импрессионизм и я – это две вещи несовместимые" – его фраза. И все в таком роде".
Сын Волги, коренной русский, не мог не чувствовать весь омут и фальшь, всю казенщину официального Петербурга, тем более что, работая с Репиным над знаменитым "Государственным Советом", Кустодиев близко соприкоснулся с элитой государственного аппарата Российской Империи и узнал многому цену. Как крик души звучат слова:
"Питер мне опротивел до невозможности, так хочется куда-нибудь в глушь, в деревню какую, что ли, в степь ли, только подальше от этого большого туманного Питера с высокими ящиками-домами..."
И как не вспомнить слова, сказанные великим Гоголем:
"Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности – этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности?.."
Петербург предлагал молодому писателю трудный искус. Не каждому было дано справиться с ним.
"Все составляет заговор против, нас, – писал Гоголь, – вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей".
Не всем художникам было дано "убежать от этих страшных обольстителей". Многих ждала судьба Чарткова из гоголевского "Портрета".
Кустодиев, попав в круговорот петербургской жизни, стоял на пороге беды. Суета, бессмысленная, каждодневная, поглощала время, убивала талант.
А ведь живописец отлично знал, чего он хотел. Редко кто из его современников так чувствовал Русь. Но Кустодиев принужден был писать парадные портреты.
"Пишу и княжну, наконец-то ее добыл, но: больше 5 сеансов не буду иметь (был уже 3 раза), так как ее высочество очень утомляются от ничегонеделания, но желают получить хороший портрет, не позируя. Условия работы очень трудные, кругом дамы, болтают и делают свои замечания, вовсе для меня не лестные, и хотят, чтобы я сделал ее и молодой и красивой – но ни того, ни другого я перед собой не имею. Обещаю все это сделать в большом портрете".
Как здесь не вспомнить злополучного Чарткова!
Но судьбе было угодно распорядиться по-другому.
Тяжкой болезнью художник был выброшен из этого замкнутого круга, изъят из засасывающего потока заказов.
|
|
