Холст, масло. 99x80 см. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Известно, что художник боготворил певца. И Шаляпин называл Кустодиева "бессмертным".
Вот слова, сказанные певцом в его книге "Маска и душа" о художнике:
"Всем известна его удивительно яркая Россия, звенящая бубенцами и масленой. Его балаганы, его купцы Сусловы, его купчихи Пискулины, его сдобные красавицы, его ухари и молодцы – вообще все его типические русские фигуры... сообщают зрителю необыкновенное чувство радости. Только неимоверная любовь к России могла одарить художника такой веселой меткостью рисунка и такой аппетитной сочностью краски".
Шаляпин – волжанин. В юности судьба привела его однажды с семьей в Астрахань, на родину Кустодиева. Но не эти внешние признаки роднят великих русских творцов.
Их сближает удивительная одаренность, мощь таланта и в то же время поражающая тонкость понимания русского уклада жизни во всех его проявлениях.
Шаляпин отлично чувствовал глубину проникновенности кустодиевского таланта и широту его обобщенных образов.
"Много я знал в жизни интересных, талантливых и хороших людей, – вспоминал Федор Иванович. – Но если я когда-либо видел в человеке действительно высокий дух, так это в Кустодиеве... Нельзя без волнения думать о величии нравственной силы, которая жили в этом человеке и которую иначе нельзя назвать, как героической и доблестной”. Когда возник вопрос о том, кто может создать декорации и костюмы для "Вражьей Силы"... решили просить об этом Кустодиева.
Я отправился к нему с этой просьбой:
Он предложил мне сесть и руками передвинул колеса своего кресла поближе к моему стулу.
Жалко было смотреть на обездоленность человечью, а вот ему как будто она была незаметна: лет сорока, русый, бледный, он поразил меня своей бодростью... Я изложил мою просьбу.
– С удовольствием, с удовольствием, – отвечал Кустодиев. – Я рад, что могу быть Вам полезным в такой чудной пьесе. С удовольствием сделаю Вам эскизы, займусь костюмами. А пока что, ну-ка, вот попозируйте мне в этой шубе ...
Так родился один из лучших портретов в русской классической галерее. Думается, что и в мировой классике едва ли найдется много равных портретов, оставивших образы великих актеров.
Пластические качества картины превосходны. Элегантный силуэт громадной фигуры певца предельно обобщен.
За его широкой спиной в жемчужном уборе роскошная русская красавица зима.
По-брейгелевсхи населен пейзаж. Можно часами любоваться бегом лихих саней, кипением ярких цветов праздничного гулянья, причудливыми узорами инея.
Глядя на портрет, как бы слышишь музыку широкой масленицы и голос самого поющего Шаляпина. Но главное, что во всей этой декоративной шири и красочном накале не потонул, не стерся Человек, Артист...
В этом непостижимое умение мастера решать труднейшую задачу в живописи, образ человека в пленэре.
Шаляпин чрезвычайно высоко ценил портрет, не расставаясь с ним до самой смерти. Представьте себе обстановку сеансов. Федор Иванович был настолько огромен, что мастерская была для него слишком мала.
И художник не мог охватить его фигуру целиком. Огромный холст наклоняли так, чтобы больной художник, сидя в кресле мог его писать.
Но ведь писать его приходилось, как плафон, причем по частям, не видя целого.
Это была работа наугад и ощупью.
Мало того, он ни разу не видел портрета целиком в достаточном отдалении и поэтому даже не представлял себе, насколько картина удалась.
Поистине уму непостижимо! Но факт есть факт. Однако вернемся к постановке "Вражьей силы", которая, по существу, явилась виновницей появления этого шедевра.
Кустодиев необычайно быстро написал эскизы, затем выразил желание бывать на репетициях. Шаляпин старался изо всех сил доставать грузовик, к которому он с друзьями каждый раз выносил на руках художника вместе с креслом.
И вот, наконец, премьера.
Автор декораций сидел в директорской ложе и радовался.
Публике спектакль нравился.
"Я работаю для масс", – как-то гордо заявил Кустодиев.
....Никогда не забыть мне моей первой встречи с Кустодиевым.
Москва. Сугробы. Синий вьюжный вечер. Мы спешим в театр, почти летим. Скрипят полозья саней, морозный ветер сыплет в лицо колючую снежную пыль. Манеж, а дальше приземистые двухэтажные домики Охотного ряда. Красивый большой дом Колонного зала, и вот, наконец, театр. МХТ 2-й. Суета у входа. Румяные лица, белые клубы пара, звонкий говор. Зима 1927 года.
Уютное теплое фойе.
Шуршащий полумрак партера.
Последние вздохи оркестра. Чей-то глухой кашель. Тишина. И вдруг музыка и взрыв ликующих красок.
Празднично, озорно ворвалась в зрительный зал народная комедия "Блоха" (по Лескову).
Яркий, звенящий поток смеющегося цвета.
"Шутейный" Петербург с придурковатым царем, напевавшим себе под нос "Боже, меня храни".
Лубочная Тула с церквушками, самоварами и подсолнухами.
"Мужественный старик" Платов, орущий: " Молча-а-ать! Ура-а-а!!!"
И. наконец, сам Левша с неразлучной гармоникой-ливенкой. Аглицкая Меря, "аглицкая нимфозория" – блоха, все это было невероятно свежо, нежданно и незабываемо.
Перед нами предстал во всей первозданной красе русский лубок – радужный, острый, простой. Он был бесконечно далек от стилизации "под народность".
Это была сама лесковская Русь – горькая, песенная и талантливая. В те дни спектакль был откровением, открытием.
Постановщик спектакля режиссер Алексей Дикий говорил, что он мыслил себе "Блоху" как представление-лубок, почему-то высокомерно заброшенное в наше время.
Поэтому пришлось забраковать эскизы декораций, выполненные художником Крымовым, написанные слишком "натурально".
– На художественном совете был целый переполох, и меня (постановщика) предупредил, что в случае неудачи второго художника все издержки будут отнесены на мой счет. Я согласился, хотя у меня не было никаких денег.
Зато к тому времени я уже точно себе представлял, какой художник нужен для оформления задуманного нами спектакля.. И вот в дирекцию театра привезли, наконец, большой ящик с эскизами, Собрались все, так как было известно, что коллектив "Блохи" в цейтноте и от художника теперь зависит, быть или не быть спектаклю, а переделывать времени нет..
Затрещала крышка, открыли ящик – и все ахнули…
Это было так ярко, так точно, что моя роль в качества режиссера, принимавшего эскизы, свелась к нулю – мне нечего было исправлять или отвергать....
Художник повел за собою весь спектакль, взял как бы первую партию в оркестре, послушно и чутко зазвучавшем в унисон…
А.В.Луначарский, бывший большим другом "Блохи", искренне нас поздравлявший, сказал мне во время премьеры, состоявшейся 11 февраля 1925 года:.
"Вот спектакль, который кладет на обе лопатки весь конструктивизм"…
"Блоха" возвращала в театр зрелищность, яркость. Она восстанавливала в правах театрального художника…
В ней не было ни обычных для того времени конструкций, ни экспрессионистических нагромождений, ни обнаженной машинерии. В "Блохе" заявляла о себе та несомненная, бьющая через край народность, которая присутствует в лубке, шуточной песне, в лихой частушке, в пословицах..
Это был Театр!.
Это было чародейство, под стать колдовству вахтанговской "Турандот"…
И если сейчас, спустя много лет, мы вновь любуемся "Турандот", то почему одному из столичных театров не показать снова "Блоху"?".
Накануне 7 ноября 1926 года Кустодиев пишет письмо-статью, обращенное к зрителю в Большом драматическом театре.
"Многоуважаемый и дорогой товарищ зритель!
Легкое нездоровье удерживает меня дома и не позволяет вместе с тобой быть на сегодняшнем спектакле, когда тебе будет показана "История Левши, русского удивительного оружейника, и как он хотел перехитрить англичан".
Эту пьесу я ставил уже в Москве для MXAT 2-го, где она идет второй сезон. Здесь "Блоха" сделана мной по другому плану, в других костюмах и гримах....
От тебя, дорогой зритель, требуется только смотреть на все это, посмеяться над приключениями Левши, полюбить его – и унести с собой веселое и светлое настроение празднично проведенного вечера. Мы делали все, чтобы оно у тебя было, и надеемся, что работа наша не пропадет даром.
С товарищеским приветом Б. Кустодиев".
Читая эти строки, написанные за полгода до смерти, ощущаешь творческий подвиг, свершавшийся художником каждодневно, ежечасно...
Для того чтобы понять меру лишений и сложностей, окружавших Кустодиева, приведем всего две выдержки из дневника Вс. Воинова – биографа Кустодиева, оставившего нам эти бесценные свидетельства:.
"26. V. 1924. Воскресенье. Вечером у нас собрались гости: А. П. и С. В. Лебедевы, Ю. Е. Кустодиева, супруги Лансере, Нерядовский, Д. М. Митрохин, С. П. Яремич, Верейские ... Малявины. М. В. Добужинский. Было очень хорошо, говорили о любимом нами всеми искусстве.
Печальные вести сообщила Юлия Евстафьевна. Самочувствие Б. М. физическое и психическое ужасное, у нее самой гаснут силы поддерживать бодрость его духа и самой бодриться.
К тому же совершенно неожиданно Ирину "сократили" на сценических курсах (при 100% активности!), то же грозит Кириллу в Академии.
1-го VI. Они с Б. М. едут в Лугу. Бедный Б. М., найдет ли он в себе силы влачить "крест"?! Все поговаривает о самоубийстве. так ему тяжело и невыносимо его кошмарное существование.
15. X. 1924. Среда.
После обеда поехал к Кустодиевым, настроение у них вялое – долги, денег нет. Ниоткуда не платят. Киру снова исключили из Академии за... невзнос платы за прошлый год (!). Теперь это улажено, т. к. родители внесли за него 25 руб. после объяснений Юлии Евстафьевны с кем-то из правления Академии. Все это происки: Кустодиев имеет большой успех в Венеции, его вещи воспроизводятся во всех газетах и журналах. А сам он здесь бедствует до крайней степени. Начал картину "Русская Венера".
"Меня называют натуралистом, – говорил Кустодиев, – какая глупость. Ведь все мои картины – сплошная иллюзия. Что такое картина вообще? Это чудо!
Это не более как холст и комбинация наложенных на него красок! В сущности, ничего нет! И почему-то это отделяется от художника, живет своей особой жизнью, волнует всех".
Чудо. Как иначе можно назвать любое большое творение живописца?! Разве не чудо, что нас чаруют давно ушедшие в небытие модели Тициана, Рубенса, Мане, Ренуара?
Более того, ведь до сегодняшнего дня мы говорим, увидев цветущую красавицу с пышными формами. – рубенсовский тип женщины.
Это так же вошло в обиход, как термин "левитановская осень" и многие-многие другие.
С таким же правом мы можем безошибочно угадать и назвать кустодиевский тип женской красоты.
Можно только поражаться стойкости художника, не сдававшегося мучительной болезни, продолжавшейся долгие годы, и, вопреки всем невзгодам, все же творившего картины, восславляющие жизнь и радость.
Были, конечно, силы, которые пытались использовать эти сложности жизни Кустодиева. Вот что рассказывает дочь художника:
"В 1924 году покинули Ленинград Добужинские. Сомов поехал за границу сопровождать нашу выставку и не возвратился.
Предложили и Кустодиеву ехать туда, где сулили "золотые горы", рисовали райскую жизнь.
"Вас там так ценят, будете хорошо жить, работать, лечиться".
Папа даже побледнел от возмущения:
"Я русский, и как бы трудно нам всем сейчас здесь ни было, я никогда не покину свою Родину!".
Не помню, кто был этот "предлагавший", папа долго волновался, вспоминая этот разговор.
Последние два года у него почти совсем высохла кисть правой руки, он не мог уже работать без муштабеля.
Как-то он сказал: "Смотри, как запали мускулы, совсем высохла...".
Как-то посетители Эрмитажа наблюдали небывалое..
На белую мраморную лестницу был положен дощатый помост и по нему на руках подняли и повезли в музей в кресле-коляске улыбающегося человека.
Это был Кустодиев.
Друзья решили сделать ему подарок....
Художник писал после посещения:
"Был в Эрмитаже, и совсем раздавили меня нетленные вещи Стариков. Как это все могуче, сколько любви к своему делу какой пафос. И так ничтожно то, что теперь, с этой грызней "правых" и "левых" и их "лекциями", "теориями" и отовсюду выпирающими гипертрофированными самомнениями маленьких людей..
После этой поездки я как будто выпил крепкого пряного вина, которое поднимает и ведет выше всех этих будней нашей жизни: хочется работать много-много и хоть одну написать картину за всю свою жизнь, которая могла бы висеть хотя бы в передней музея Старых Мастеров...".
А ведь это писал художник, автопортрет которого наряду с выдающимися художниками Европы был заказан и экспонирован знаменитой галереей Уффици во Флоренции...
"Конечно, – говорил Кустодиев. – надо знать мировое искусство, чтобы не открывать америк, не быть провинцией, но необходимо уметь сохранить в себе нечто свое, родное и дать при этом нечто большое и равноценное тому крупному, что дает Запад. Ведь и Запад у нас ценит все национально оригинальное (и, конечно, талантливое), например Малявина...".
Но это не означало, что Кустодиев не любил новое в искусстве Запада.
Живописец изучает произведения импрессионистов....
"Конечно, натюрморты Ван Гога прекрасны – особенно букет астр на красном, как запекшаяся кровь, фоне – они красивы так, как картины старых венецианцев.
А Ренуара Вы напрасно не любите....
В Париже он очень хорош, я его много видал и очень люблю. А какой он чудесный в Москве у Морозова?!".
Кустодиев был мудр, он понимал, что жить в XX веке, не изучив достижения импрессионистов, живописцу нельзя.
....Прошло более шестидесяти лет....
Где сейчас многие сотрясатели тех времен?.
А звезды русской живописи – Суриков, Рябушкин, Нестеров, Кустодиев – разгораются все ярче и ярче.
www.art-catalog.ru
|
|
