Даниил Андреев

Изнанка мира

Портик – направо, портик – налево, суровый и темный собор впереди, могучая река за плечами. Настороженность, безлюдье... И каждый, замедлив шаг на торжественной площади, ощущает себя как бы в магнитном поле. Это чувствуют все; сознает это каждый, вдумавшийся в свое чувство. Не образ императора-героя на гранитной скале: само изваяние окружено легендой. Она еще не отлилась ни в балладу, ни в эпопею, ни в музыкальную симфонию; она только веет вокруг; стоит возле бронзовой статуи стекленеющим озером.

Снова и снова приходят на память строки великой поэмы – и тают. Неясный образ шевелится в душе – и не может определиться мыслью. Холодящая жуть нечаянно вдруг обожжет отдаленным предчувствием – и тихо отхлынет. Чем-то сверхчеловеческим волнует нас этот монумент. Чем же?.. И, пока вникаешь зрением, чувством истории, чувством поэзии и воображением в черный очерк неподвижно-мчащегося на коне, нерожденная легенда – не легенда, а предупреждение – держит созерцающего в своем завороженном круге.

Другого изваяния, столь наполненного еще неразгаданным смыслом, в России нет. Словно отрезок метафизической оси, проходящей сквозь миры разных координат! Такими бывают лишь изваяния-двойники. Не изваяния-портреты, но именно двойники: это слово готов подчеркивать я еще и еще. Двойники – не героев, во славу которых они воздвигнуты здесь, но образов иного мира, воистину титанических; и не мира, но миров, реальнейших, соседних с нами. Как щемит и замирает сердце на пороге этих пучин!

В лучезарных пространствах Святой России осуществлены прекраснейшие города – если к ним применимо вообще это слово. Для того чтобы выразить величие просветленного мета-Петербурга, слов нет и не может быть на нашем языке, не приспособленном ни к чему трансреальному. Там, в облаках, на плавно-полыхающем пьедестале, мчится белый колосс на коне: я не знаю, из чего он изваян и как он мог быть сооружен. Это – не памятник, не монумент. Это – эмблема великой идеи, указание на направленность исторического пути.

Но есть миры противоположного знака, зыбкие темные зеркала, где меняются местами верх и низ. Познание их мучительно, раздумье о них безрадостно, но его не может отвергнуть никто, перешагивающий за порог духовного детства. Золотом первоначальной зари платишь за зоркую зрелость. Ни вникание в запредельный смысл мировой борьбы, ни понимание зла и добра нашей эпохи, ни прикосновение к замыслу божественных сил, ни разгадывание угрожающих замыслов Противобога – ничто невозможно без этого знания.

В научных кругах царила недавно идея о том, что континенты коры как бы колышутся на океане магмы. Могучим горным скоплениям зеркально соответствуют их опрокинутые двойники: анти-Кордильеры, анти-Гималаи, анти-Памир. Выступы коры, ее зубцы, ее рога, направленные остриями к центру планеты. Так ли это, иначе ли – но если ты, свободный от предубеждений рассудка, вникнешь в эту идею, предчувствие оттолкнет тебя прочь, как от пропасти. Начало прозрения, – о, отнюдь не научного, но глубокого и какого жуткого!

В пространственном слое наших координат эти противогоры безжизненны и мертвы: зона высоких температур, магмы, базальт – не более. В пространстве четырехмерном (координату t я исключаю – это другое) повторяется, как двойники, многое, но океанов магмы там нет: двойники гор погружены в пустую, инфрагазами клокочущую глубь; для них эта глубь – небо. Антиподы – на другой стороне земного шара? Не совсем так. Истинные антиподы человечества – там, в четырехмерном слое на изнанке земной коры. Античеловечество.

Ввинчивающаяся в природу мысль скоро восстановит в правах вопрос о метагеографии. Не сказочником был Дант; не лжецами – повествовавшие о лестнице преисподних. Будет осознано бытие шрастров – четырехмерных стран на изнанке каждой метакультуры, расы иноприродных существ на изнанке каждого из сверхнародов человечества. Друккарг называется шрастр на изнанке России. Скопление этих существ на изнанке компенсационных выступов Урала называется так же: увеличенное подобие нескольких наших городов, сросшихся вместе.

Друккарг, твержу я. И меня томит тупая тоска оттого, что в наши дни другие не могут мне верить. Когда же это подтвердит, после медлительного подползания, после недоверчивого ощупывания, метод науки, меня, вероятно, уже не будет здесь. Игвы – повторяю я прозвище обитателей античеловеческого мира: игвы. Это слово и другие, такие же странные, буду я повторять, пока живу. Я это должен. Быть может, поверит один из миллионов, быть может, один из тысячи. И тогда будет оправдано мое существование на земле.

И кто-нибудь поверит, что там, перед огромнейшим конусом инфра-Урала, царит; обращенное головою к гулкому центру земли, неимоверное сооружение. Всадник?.. Но разве облик даже величайшего из людей можно увидеть воспроизведенным там, над толпящимся античеловечеством? Нет: основатель Друккарга – вот кто там неподвижно мчится на адском коне. Прямые крылья коня распластаны по сторонам, чуть-чуть накренясь; складчатые крылья всадника сложены за плечами. По две шлифованных, светящихся, выпуклых красных глыбы вместо глаз у обоих.

Мчащимся – не на коне, – на воинственном существе ярой страсти и грузного разума изображен основатель. Одним из нас такие кони привели бы на память образ кентавров; летающие ящеры, но не птеродактили, а тяжелохвостые динозавры, чудом поднявшиеся на воздух, пришли бы на память другим из нас. Раругг! – Так кличут игвы этих существ, союзников своих и соотечественников, войско Друккарга. Раругги: в этом звуке им чудится грозный, грубый, непреоборимый напор, трубный призыв в ураганный налет против врагов Друккарга.

Игвы – пришельцы. Раругги – древнее. Свирепая вражда разделяла обе подземных расы, пока не убедилась каждая в непобедимости другой и понемногу не выработался между ними некий modus vivendi*. – А еще раньше раругги обитали в нашем слое на поверхности земли: алчные аллозавры, хищные чудовища мезозоя. Бесчисленными инкарнациями в демонизированных мирах, о которых мы только начинаем догадываться, достигли они разумности. Колоссально возрос накал их чувств, но все-таки неповоротливы и тупы их мозги, а темная душа осталась такою же темной.

В единой системе разнозначных зеркал с Медным Всадником длит свое бытие и третий подобный же исполин смежных миров. О, совсем другой, подобно тому, как и суть его мира – иная, чем суть Друккарга: тот всадник на клубящемся выгнутом змее несет в простертой руке бурно-чадящий факел. И мутно-лунная мгла в мире том мерно сменяется только кромешной ночью. Но рассказ об этом еще далеко впереди; и, быть может, не я буду рассказчиком. Знание же о Друккарге томит меня и гнетет. Мне душно от этого давящего знания.

Может быть, спросят: откуда ж могу я знать? и чем докажу? – Не докажу ничем. Средство искусства – показ, средство религии – рассказ; доказывание – средство одной лишь науки. Докажут; но не раньше тех дней, когда и научный метод доберется мало-помалу до шрастров, опереженный, как это бывает столь часто, другими методами познания. А в том, откуда шрастры известны мне, буду отчитываться потом: это – задача другой, вне искусства рождающейся книги. Поэзия же – и с рифмами, и без рифм – не терпит подобных заданий. 15

Думают часто: если есть иные миры, то в них – тончайшая, сравнительно с нашею, духовность; и ждать человекоподобия от тех, кто там – значит обнаруживать умственную незрелость. Но зачем сужать бескровною схемой необъятное разнообразие миров? Да, есть и такие; другие тоже есть. В одном только Шаданакаре их 242; странно ли, что в некоторых из них найдешь отчасти и человекоподобие? Иногда – даже человекоподобие, способное поразить и потрясти, куда более точное, чем в угрюмых шрастрах.

Некоторые зададут еще и другой вопрос: какое нам дело до этих мрачных миров, даже если они – нечто большее, чем взрывы субъективной фантазии? – Нам есть дело до них потому, что им есть дело до нас; им есть дело до каждого из нас, детей человеческих. В Шаданакаре нет слоев, чье существование не затрагивало бы остальных; некоторые же связаны с нами и между собой миллионами нитей. В искусстве не все договаривается до конца, даже в том необычном стиле, к которому я прибег и который можно назвать мета-реализмом.

Медленно приближается мерным маятником раскачивающаяся мысль к чуждым феноменам по ту сторону отнюдь не фантастического Флегетона. Не путай, плутая в каменной плоти планеты, плотные скалы конуса, опрокинутого в магму челом, с его двойниками в четырехмерном пространстве. Там эквивалента мировой магмы нет, нет даже эквивалента земного ядра, и над Друккаргом (а с нашей точки зрения – под ним) раскинулась пустота: гигантская, громыхающая грозовыми разрядами, ржаво-рыжая, бледно-оранжевая полость.

Два притяжения: к подземному солнцу и к толще коры... научишься представлять их упругое взаимодействие. И мне больше не странно знать способы передвижения игв, их молниеносный, почти неуследимый для глаза, зигзагообразный полет, их неустойчивую, как бы поскальзывающуюся поступь. Не странно уже и другое: как, опрокидываясь в петляющем полете головой то к почве, то к центру планеты, они садятся на скользкие стены своих своеобразных сооружений с цепкою ловкостью, как летающие насекомые на стены наших домов.

Странно не это. Вместо солнца видеть всегда над собой – в надире для нас, в зените для игв – тусклый, пульсирующий, инфралиловый диск и три шарообразные, слегка озаренные луны по дороге к нему – вот что странно. Недвижное, неизменное, всевидящее, всеслышащее: таким царит над городами игв, над озерами лавы, над вздыбленными утесами взгорий и шероховатой ширью равнин это противоположное солнце. Так виден оттуда глубиннейший мир, созданный Противобогом, – Гашшарва.

Луны? Это не луны: так воспринимаются оттуда некоторые миры великих страдалищ и сам Суфэтх – духовное кладбище Шаданакара: суховатый шорох жизненных тканей, покидаемых духом навсегда, в этом прозвище мира вечной погибели. Именно там притаилось, тихо зияя, устрашающее жерло: монады, чьи души падали на Дно Шаданакара трижды, здесь извергаются, наконец, из нашей брамфатуры прочь, на лишенное каких бы то ни было времен Дно Галактики. А черные луны мучилищ маячут, никогда не закатываясь, над порабощенным разумом игв, неспособным ни к какому мятежу.

Инфралиловое солнце (не ультрафиолетовое, а именно инфралиловое, цветом напоминающее больше всего нашу угрюмую, угрозами веющую лиловость) – чем могло оно стать для этих сознаний, как только незыблемой осью? Осью восприятия вещей, осью вселенной. Годами, веками в зените только оно; волны света и жара посылаются только им, животворя зябко-подрагивающие тела и оплотневая в резервуарах в виде лавы. За предел его излучений выйти не может никто: некуда. Из-под его тиранической воли выскользнуть нельзя никому: не к кому.

Другого, милосерднейшего, нет и не может быть: лишь где-то вдали, вне шрастров, бунтарствует, желая укрепить свое господство, некто Иной, в потенции – еще страшнейший тиран: так представляется игвам. Для нас – надир, для них – зенит. Для нас – Господь, для них – мятежник. Для нас – Противобог, для них – вседержитель. Для нас – антипод прекрасного солнца, твердыня демонических сил, антикосмос, Гашшарва; для игв – предмет почитания, страха, тоски, стержень всего мира их чувств, мрачного и узкого. Антикосмос!

Лишены выражения, как камни, красные глаза игв, выпучивающиеея по сторонам их цилиндрической головы и похожие на глаза мух; приспособлены к односложному, узко-амплитудному говору их вытянутые трубчатые губы. Разум их остер, холоден и сух; круг чувств – беден. Импульс демонического развития направил их путем, похожим на один из путей человеческой мысли. Не отвлекаемые порывами духовности, мало тревожимые чувственностью, приучившие себя обуздывать робкие вспышки своих эмоций ради задач общего порядка, они на лестнице рассудка обогнали нас.

Постепенно принимаешь непривычный для нашего разумения факт: оказывается, наука и техника не есть прерогатива разумных существ нашего слоя. Впрочем, на чем основан этот пустой предрассудок? Классический материализм выводил его дедуктивно из отрицания иномерных миров вообще; но на какой аргумент могла бы опереть религиозная философия априорный тезис, будто в четырехмерном мире не может существовать науки о законах этого мира, не может быть техники, использующей эти законы?

Условия отличны от наших – отлична и техника. Не водные пространства приходится преодолевать, но расплавленные, тускло-розовые или желтоватые озера вязкой лавы; соответственно отличны и суда. Сила притяжения сказывается иначе – иные механизмы помогают справляться с ней. Но не что иное, как эквиваленты колес, колоссальных по размерам, эластичностью же и прозрачностью напоминающих стрекозиные крылья, катятся по изнанке земной коры, и не какие-либо непредставимые принципы положены там в основу воздухоплавания, но ракета и винт.

Вот, раскрывается перед очами великий город: нагромождение голых геометрических форм. Углы прямые, тупые, острые; пренебрежение закругленной линией. Кубы и ромбы. Конусы – и вновь ромбы и кубы. По различным степеням асимметрии распознаются стили различных эпох. Серые, красные, черные, коричневые тона: синие и зеленые в этом мире почти не воспринимаются, а чисто-белого нет вообще. Грузные уступы – трудно угадать: горы ли? зданья ли? Горы, превращенные в зданья: формы им придал рассудок, распухший от гордости собственной мощью.

Игрушечными жилищами лилипутов показались бы крупнейшие здания наших городов тому, кто видел центральные сооружения Друккарга. Высоту главного конуса, опрокинутого острием к диску подземного солнца и к системе четырехмерных лун, следовало бы измерять километрами. Старейшие из игв – а они очень долговечны – еще помнят те древние эпохи, когда конус был простою, хотя и величайшею из гор инфра-Урала. Теперь он давно уже выточен, выгрызен изнутри, тщательно обработан снаружи: он преобразован в капище.

В первой половине этого века архитектурная мысль людей вступила на схожую тропу. Но мы – не игвы: конструктивизм, возведенный в принцип, становится для нас нестерпим. Ничего, кроме уныния, не испытывает человек с живою душой, встречая кругом себя урбанистических уродов недавнего прошлого. Как временно отступившие, но не побежденные узурпаторы, пытавшиеся поглотить наши города, громоздятся кое-где, особенно на Западе, эти порождения абстрагирующего мозга. Они равно чужды всем стилям истории, – марсиане среди человечества.

Но игвам нравится именно абстрактность. Игра математических величин и отношений, научность концепций, взывающая к интеллекту и через него приподнимающая тонус чувств – вот что у них почитается зрелым и мудрым. Никаких прикрас: для прямого воздействия на эмоцию достаточно полированных облицовок. И когда они окидывают взором своих мушиных глаз это скопище схем, овеществленных в инфрабазальте, души их пучатся мрачной гордыней: как грандиозно-научна, как незамутненно-рассудочна наша мысль! как могуча!

И в самом деле: их научные достижения грандиозны. Многоматериальность Шаданакара осознана ими уже давно, и хитроумная аппаратура уловила излучения миров Возмездия, Магм и некоторых стихиалей. На изнанке мира оказалось труднее, чем на земной поверхности, уразуметь факт вращения нашей планеты вокруг оси; игвы, однако, его уразумели. Потребовалась еще более высокая ступень, чтобы открыть бытие Солнца и других планет; несколько веков назад, еще в одном из древних шрастров, игвы открыли и это.

Крайне важно усвоить, что четырехмерный слой, где пребывают шрастры, лишен космической протяженности: на границе солнечной системы гаснет само пространство этого слоя. Но умозрительные гипотезы игв о Галактике подтвердились иноприродными излучениями, проникающими к ним из Галактики сквозь кору; подземными астрономами, не видавшими ни одной звезды, составлены, однако, звездные атласы. И наконец, игвам другого шрастра – изнанки Северо-западной метакультуры, удалось выбраться на лицо Земли. Это произошло в Голландии.

Никакая Антарктида не могла бы показаться людям столь унылой! В том слое поверхность Земли безжизненна и пуста, как в нашем – поверхность Луны; признаков органической жизни пионеры здесь не обнаружили. Стояло лето; но эти существа с мышино-серою кожей чернели от холода, несмотря на плотные одеяния, предусмотрительно захваченные с собой. Следы трехпалых ботинок, похожих на лапу страуса, но гораздо массивнее, отпечатались на пеплообразной пыли, покрывающей Землю в том слое: нагретая солнцем, она все же леденила ноги подземных выходцев, как фирн горных вершин.

В небе, черном, как аспидная доска, и лишенном звезд, медленно плыли Марс и Сатурн; Луну застали на небе лишь члены последующих экспедиций. Но Солнце открылось им сразу. Игвы не знают юмора, о существовании смеха они долго не подозревали, но едкая ирония свойственна им даже больше, чем нам. Именно иронию возбудил в них вид Солнца. Тусклое инфракрасное пятно излучало, казалось им, жалкие крохи тепла. Так вот каким оказывался в действительности тот центр планетной системы, о величии и могуществе которого спорили их ученые!

Но важнейшим явилось то, что чувствительная аппаратура позволила им уловить – уже не только эманации, как раньше, но как бы зримые тени нашего слоя: колыхание наших лесов, извилины рек, движение туч, контуры наших городов и физический облик человечества. У них возникло представление о нашей технике и социальном устройстве. Может ли статься, что со временем они дадут нам знать о себе, возникнут контакт и обмен? Вполне возможно. Но они позаботятся о том, чтобы информация с их стороны была такой, какая может воздействовать на нас только в желательном для них направлении.

Хрупкость наших государственных структур, принципы наших народоустройств представились им неразумными – и тем неразумнее, чем больше в этих принципах свободы. Им мнится, что зрелище свободы лишь подтверждает их тезис, будто в мирах, не подчиненных деспотической власти Противобога или подчиненных ему не всецело, царят неразумие и произвол, почти хаос. Царит бессмысленная анархия, разъединяющая силы, тормозящая расцвет наук, задерживающая развитие разумных существ на низшей ступени.

Им мнится, будто эта заторможенность выгодна Тому, Кого они своими перевернутыми мозгами почитают космическим бунтарем против централизующей силы Противобога. А при рассуждении об их собственном устройстве трубчатые рты их выпячиваются от гордости. Все умы там объединены в общих усилиях. Воля сконцентрированна и крепка. Эмоции введены в строгое русло. Социальная иерархия направляема твердой рукой верховного разума. Руководители – инженеры, ученые, жрецы. И общество – собственно не общество, а нерушимый монолит, образец беспрекословного послушания.

Гордыня рабов, не подозревающих о своем рабстве. Рабство осознается, будучи сопоставлено со свободой; игвам же сопоставлять его не с чем. Спазмы анархии коротки и редки: раз в два-три столетия: растерянность, минутное замешательство при смене одного уицраора – одного разумного деспота – другим. И если бы игвы узрели свободу существ в каком-либо высшем слое, они не поверили бы ей. Они истолковали бы ее как рабствование другому тирану. Вера в возможность свободы кажется им симптомом незрелости, как соблазн, способный увлечь лишь недоразвитых.

Время от времени мглистая колоссальная туша, как движущаяся туманная гора, вползает в Друккарг из соседнего слоя. Раздается отрывистый, ухающий голос, видится подобие головы на изгибающейся шее. Глаза, похожие на опрокинутые полукруги, пронизывающе озирают творящееся внизу; медленно поворачивается небольшая головка, увенчанная золотым кубом – магической эмблемой властвования. Рупорообразный рот выталкивает обрубленные звуки, похожие на звуки языка игв. Приказы – непререкаемы. Они должны исполняться мгновенно.

Это – Третий Жругр, третий за 700 лет уицраор, демон великодержавной государственности России, руководит сооружением Друккарга и требует пищи. Исполинские объемы психических энергий излучаются им: круги за кругами, волны за волнами, они проникают в наш слой и проявляются в нас: мы можем их осознать как комплекс государственных чувств – энтузиазма, гордости, благоговения, гнева против врагов нашей державы. Тогда мы осознаем и глухой подспудный протест нашего глубинного "я", взволнованного инородным вторжением.

Не осознав же этих воздействий, мы отдаемся их чарам, раболепствуем перед держащими власть, клокочем ненавистью к их врагам, всю жизнь превращая в служение кумиру обожаемого государства. Чем больше забот, жертв и труда требует оно от нас, тем больше личных сил сливает каждый из нас с этими токами. Истощая нас, обогащаясь нашей энергией, обратное излучение тяжелыми каплями сгущается в четырехмерном мире; проструивается, просачивается и, наконец, проступает красноватой росой на почве Друккарга. Оно называется шавва.

Тысячи игв собирают ее, сотни насосов елозят там с монотонным жужжанием. С ровным рокотом в условные места передвигаются цистерны с липкой и вязкой шаввой, дабы утолить голод Жругра. Остатки его ежедневных трапез – лакомство игв. Багряные купы инфра-растительности – их хлеб, но вегетарианство их унижает и истощает. Особые же громадные цветы из пламени, растущие кое-где, несъедобны вовсе. Вот почему ни облизывание насосов, ни подбирание оброненных капель, ни набрасывание на объедки владыки не считаются нарушением приличий. 6

А приличия тут есть, и неукоснительные; нормы поведения – железные, не терпящие никакого греха. Стыд – в нашем смысле – игвам неведом; ревность и сильная страсть им непонятны. Они совокупляются на ходу, размножаются безболезненно и быстро. Одежда употребляется редко, интересует их мало. Семьи нет – только кратковременные сожительства. Способность к привязанности или дружбе – в зачатке. Дети пестуются по установленным раз и навсегда образцам, в мудро продуманных и заботливо оборудованных воспиталищах.

Приличия идейные – вот здесь закон. Жесточайшей каре подпадает тот, кто рискнет нарушить общепринятые шаблоны убеждений. Усомнившийся, например, в целесообразности рабствования уицраору должен быть умерщвлен трансфизически. Это означает казнь более суровую, чем в нашем мире. Уицраор всасывает его из Друккарга в себя, пережевывает и выплевывает его каррох, то есть телесную скорлупу, а шельт (приблизительно то, что мы называем душой) извергает на Дно – посмертное страдалище демонических существ, одномерное Дно Шаданакара.

Ведомо ли кому-нибудь, сколько веков провлачит он там, превращенный в существо одного измерения, то есть в черную линию, и видящий одну-единственную точку света – ту багровую звезду, к которой устремлен этот одномерный слой, как и все одномерные слои нашей Галактики? Быть может, когда-нибудь владыки Гашшарвы, слуги и союзники Противобога, соблаговолят поднять его оттуда к себе, чтобы вновь возродить в одном из слоев, населенных игвами. Вечное колесо инкарнаций: шрастры и Дно, шрастры и Дно... и никуда в сторону.

Порабощая ужасом, но и объединяя общей борьбой за совместное господство над миром, владычествуют уицраоры разных метакультур над разными расами античеловечества. Но и сами они – рабы, свое рабство Противобогу они сознают вполне, и бессильная ярость этого сознания – одна из постоянных мук их жизни. Они зыбко и смутно видят наш слой; сквозь поле их зрения проходим и мы, как искаженные тени. Наш слой они любят жгучей, неутолимой страстью, хотят воплотиться здесь – и не могут. Это – вторая их мука.

Третья мука: всякому из них суждено погибнуть жертвой собственных детищ, если он не сумеет их пожрать. Ни материнства, ни отцовства в нашем смысле не знает это злобное и несчастное существо; любовь к кому бы то ни было, кроме себя, ему незнакома: именно в этом одна из особенностей демонической природы. Но свои порождения он ненавидит с силою, не переживаемой никем из нас, так как в каждом из них он видит своего потенциального убийцу. И трудно уберечься от катастрофического срыва сознания тому, кто созерцал их борьбу между собою.

На глазах у каменеющих от ужаса игв совершаются эти гнусные зрелища метаистории. Притаившись в трансфизических наблюдалищах Друккарга, видели они несколько десятилетий назад, как по соседнему слою (он воспринимается ими как движение теней и голосов) заметался царствовавший тогда уицраор. Он был дряхл, аморфен и туп. Оливково-серая кожа казалась дряблой. На темя давил ржавый купол короны. Туловище взволновалось, и бурое, прыткое, беспокойное детище отпочковалось прочь, уже обладая разумом, голосом, черными глазами без блеска и лицом.

Как хищная касатка вокруг кита, завертелось и забегало оно вокруг своего родителя. Старик поворачивался с трудом: ему мешало разбухшее с обеих сторон тулово. Со смешной неуклюжестью оборонялся он против своего первенца, злобно и невпопад. А внутри него уже шевелился кто-то еще, и каждый из его боков странно принимал очертания как бы еще одного туловища и еще одной головы. И два новых исчадия отпочковались от него друг за другом: одно – бледное, хилое, но с огромной пастью; другое – темно-багровое. Понятно ли? Вполне ли?

С жадностью набросились они на питательную росу, но ее в том слое выпадает недостаточно. Они заметили Друккарг, мигом уразумели все и лающими приказами потребовали от игв пищи. Они захватывали цистерны и всасывали содержимое с непостижимою быстротой, залпом. Они росли со дня на день и уже начинали между собой грызню; тех же игв, которые пытались доставить цистерны к разъярившемуся от голода старику, они вбирали внутрь, несчастный пропадал из глаз – и приходил в себя уже на Дне Шаданакара, превращенный в линию.

Впрочем, таких адептов реакции насчиталось немного: старик давно уже всем надоел своей косностью и вялой безынициативностью. И Великий Игва – глава Друккарга, общающийся с самим Противобогом, возвестил волю наиверховнейшего: питательной шаввой снабжать темно-багрового, питание же старика прекратить. И чудовищным ревом огласился Друккарг от инфра-Карпат до Тихоокеанской противовпадины, когда все три детища, алчные, как Молохи, внедрились в плоть отца, ибо задача состояла в том, чтобы пожрать его сердце.

Ржавый купол очертил дугу и, перескакивая по гребням гор, разбился вдребезги. Ища защиты, развенчанный гигант вполз в Друккарг. Он полз, неся в себе детей, разрывавших его внутренности, и античеловечество видело, как прямо здесь, над улицами Друккарга, отпочковался последний жругрит: черный, маленький, но самый свирепый недоносок. Старик довлачился до центрального капища и совместил свою плоть с его стенами и внутренней пустотой: так он делал раньше, принимая от игв служение его сердцу. Теперь чудовище плакало.

По тусклому диску подземного солнца полыхнули перебегающие тени. Развевающаяся мгла отделилась от диска и, минуя цепь черных лун, стала спускаться в Друккарг зигзагообразным полетом. Над покрывалами, лиловым и черным, обозначилось подобие головы со сплошною, на лице, маской: прорезей для глаз не было. Это древняя Велга России – великая гасительница – сошла в Друккарг со своею исконной миссией: умножать жертвы. Она окружила черного недоноска и вливала в него свою мощь, немедленно превращаемую им в ярость.

Догадка, будто вестница Противобога сошла от подземного солнца затем, чтобы отныне всякий в Друккарге поступал согласно собственной прихоти, шевельнулась у раруггов и некоторых игв. Но – собственная прихоть – что это значит?.. Одним из раруггов хотелось драться за развенчанного, другие вступили с ними в бой. Третьи провозгласили владыкой Друккарга черного недоноска. О, великое счастье, что он родился недоношенным! Счастье и для России, и для всего мира... Некоторые же из игв, недоумки, прекратили поставку цистерн совсем, чтоб опустошать их.

Дохнула анархия – совместная инвольтация Велги и черного недоноска. Он внедрился в тело отца вслед за братьями. Бледный и Бурый были исторгнуты, с воплем, из издыхающей туши вон. Сторонники их, Раругги, сосредоточились на окраинах Друккарга, спешно перевооружаясь. Но Темно-багровый, опередив недоноска, прогрыз, наконец, тело отца до агонизирующего сердца. И простертые в капище игвы смотрели, как над ними, в вышине, победитель всасывает сердце погибшего, облапив его щупальцами и прижимая к груди.

По приказу Великого Игвы необъятный труп был выброшен в соседний слой; бессмертная же демоническая душа пала в Уппум – ад уицраоров, который именуется "Дождем вечной тоски"; ибо уицраоры доныне лишены восходящего посмертия. А Темно-багровый возложил на себя золотой куб и сделал по всему Друккаргу прямоугольный путь, показуя себя всем и каждому. Игвы принимали его, подчинив своей главной идее и радость и страх; покорились ему и раругги. Ибо новый властелин сулил античеловечеству России перспективы небывалые, от которых могла закружиться голова.

Он двинулся на братьев, еще продолжавших, при поддержке некоторых раруггов, оказывать сопротивление, и, уничтожив их одного за другим, поглотил сердца их. Он стремительно рос, он пух; урожай шаввы никогда еще не бывал столь обилен в Друккарге. Велгу он окружил, парализовал волевыми спиралями, и ангелы мрака, подняв ее целым сонмом на своих блистающих рубинами крыльях, унесли демоницу назад, в Гашшарву – тот мир, что видится игвам, как диск подземного солнца. Начиналась эпоха Третьего Жругра, нового демона великодержавной государственности.

Снова и снова, во все эпохи, раздвигались, рокоча и подрагивая, в цоколе Цитадели многотонные створы ворот, и раругги сквозь них устремлялись на помощь Жругру, когда в соседнем слое начинался очередной его бой с уицраорами других шрастров. Захватывая новые зоны красной росы в шрастрах соседей, завоеватель пухнет с быстротой раздуваемого воздушного шара; агрессивность растет с тою же быстротой. О мировом господстве мечтали многие; для третьего Жругра эта мечта сделалась на одно время возможностью; казалось, ее отделяют от нас немногие годы.

Арена борьбы между уицраорами – в пустынном слое, похожем на горячую тундру; там же – великие поединки Жругра с тем, кто в этой книге обозначен условным именем демиурга Яросвета. С помощью изощренного инструментария наблюдают игвы из лабораторий, как отчаянно борется Жругр; но его противник остается невидим. Тем больший страх возбуждает он и враждебность. А в поединки вовлекаются с обеих сторон новые силы. И бугроватые пустоши под стенами Друккарга превращаются в поприща странных битв.

Рать багровоглазых раруггов под водительством игв отражает напор Синклита. На помощь ей взмывают обитатели ада; ангелы мрака и бесформенные химеры, еще не имеющие имени на человеческом языке, вступают в бой с даймонами и серафимами. Концентрация волевых волн – вот оружие: она парализует излучения врага. Поражение для демона означает его развоплощение и сброс на одномерное Дно; побежденный воин Света будет томиться в подземной тюрьме под цитаделью уицраоров, пока не погибнет последний Жругр и не развоплотится последний Великий Игва.

Не Жругр, а Великий Игва, чья воля подчинена лишь самому Противобогу земного шара – вот истинный властелин Друккарга. Непрерывною цепью следуют эти владыки с самого его основания: не династия, а скорее подобие преемственности пап. Они поддерживают Жругров почти во всем, санкционируют их захватнический рост вширь, но в душе испытывают к этим существам презрение. Они знают неизмеримо больше и заглядывают дальше, чем Жругр: они – высшая инстанция всех отраслей властвования. Не теократия и не монархия: государство Друккарг – сатанократия.

Трудно судить беспристрастно о величественности или о красоте тех многонародных ритуальных действ, которыми игвы стремятся почтить высшие демонические силы. Учение об относительности эстетических норм давно превратилось для нас в некую аксиому: невольно опасаешься проявить в оценке чужих понятий о красоте философскую или эстетическую ограниченность. Но свои пределы положены всему, и встречаешься иной раз с явлениями, которые не можешь оправдать ни с какой, доступной нам, эстетической позиции.

Узость мира чувств, перевернутость всех понятий и рассудочность воспрепятствовали культуре игв создать значительное искусство. Нечто вроде поэзии у них, правда, есть, но это корявый, угловатый зародыш. Живопись не получила развития: в условиях четырехмерного мира она имеет только учебное, утилитарное значение, как у нас черчение. Зато танец сделался неотъемлемой чертой их жизни, – священный танец: сочетая его с шумовою музыкой, ритмическими выкриками и фокусами освещения, они подогревают с его помощью свой мрачный и агрессивный энтузиазм.

Промежутки от кульминации до кульминации прилива лав, вызываемого луной, приняты во всех шрастрах за единицу времени. Более мелкие доли определяются специальными механизмами, похожими на хронометр, а наступление новых суток возвещается лязгом часов неимоверного диаметра, вверху, на последнем ярусе капища. – Ржзэнгл!! – доносится тогда до самых отдаленных районов: – Ржзэнгл!! – Техника добилась, чтобы звук, слышимый за тысячи верст, не оглушал находящихся вблизи. – Ржзэнгл! – медленно вибрирует бряцающее дребезжание. – Ржзэнгл!

На этот сигнал отовсюду устремляются мириады раруггов и игв, преодолевая воздушный океан, как молнии. Час демонослужения наступил, а капище способно вместить миллионы радеющих. Первый из ярусов, отделенный от внешнего пространства рядом монументальных колонн, как бы открыт наружу: это зал мистерий, посвященных ангелам мрака, а также тому, чье ошеломляющее изваяние высится перед входом в капище: основателю Друккарга, каждый глаз которого – красная глыба величиной с двухэтажный дом. А высокая техника обогатила действа ослепительными эффектами.

Бурные удары в барабанообразные котлы возвещают начало. Размещенные на внутренних балконах, на разной высоте, вплоть до 1000 метров от пола, они гудят устрашающим грохотом, грозным гулом. Трехпалые ноги с надетыми на них ритуальными брякалками заклинающе бьют в пол. Односложный характер языка превращает любой песенный текст в непрерывные спондэи. – Брубт!.. брубт!.. брубт!.. – Тупп. Тупп. Тупп. – Это – первое па священного танца, долженствующее создать настроение: преддверие бесовского экстаза.

Вдруг лиловые и алые снопы лучей пронизывают необъятное помещение. Скрещиваясь, перебегая, они превращают пустоту в арену световой вакханалии. В оркестрах множатся диссонансы, взмывают лязгающие, визжащие, верещащие звуковые ряды. Каждого участника охватывает воинственное вдохновение. Скопище сплетается в хоровод. – Брумм... Брумм... Брумм... Рзянгв!! Рзянгв!! Рзянгв!! – аккомпанируют чудовищные инструменты. Началось радение. Дрым... Дрым... Дрым... Жзунгр! Жзунгр! Жзунгр! Каждый вскрикивает на свой лад, но в такт пляски.

Привлеченные магическим действом, в вышине показываются ангелы мрака. Их неясные облики ширяют среди багровой фантасмагории; они алчно впивают энергию беснующихся игв, буйные излучения раруггов. Радеющие отрываются от земли. Рея, распластываясь, ныряя, носясь, перевертываясь, балансируя в воздухе вниз головой, они стремятся совпасть с туманной плотью ангелов мрака. В этом – высшее их наслаждение, кульминация, зенит чувств, – узких, однообразных чувств, выхолощенных ото всего, кроме восторженной радости демонослужения.

Второй ярус капища посвящен Жругру. Особенно пышна бывает мистерия, когда мглистая плоть этого существа обнимает, входит, совмещается со стенами и с внутренней пустотой: тогда здесь бьется и пульсирует сердце уицраора – видимое смутно, но все же видимое. Именно перед ним совершается тогда культовый пляс-полет, возглавляемый самим Великим Игвой. Это – единственная радость, которую дарует Жругр своим рабам, и одно из немногих наслаждений, ему самому доступных. Это-выражение их союза в борьбе за порабощение Шаданакара.

В последний из ярусов – тот, что украшен снаружи многозначными ликами часов, вхожи не все: требуется особое посвящение. Там Великий Игва – один или в ряду немногих избранных – вкушает общение с Противобогом. Они называют его Гагтунгр: это имя пришло из древних шрастров и распространилось по Шаданакару вплоть до синклитов метакультур. Но во время общения Великого Игвы с Гагтунгром не слышится ничьего голоса, не видится ничьего облика. Только воспринимается чье-то неимоверное дыхание, похожее на черный ветер.

Сознание Великих Игв подобно зеркалу, отражающему мировую действительность наоборот, но со строжайшей четкостью. Вряд ли сыщется среди нас хоть один мозг, вмещающий такую сумму познаний, созерцающий такие перспективы, осуществляющий мировой план столь дальнего прицела. Из рода в род открывались Великим Игвам грандиозность, чудовищность и пышность демонических миров, их разноматериальные слои – от Дигма, запредельного обиталища Гагтунгра, до миров Возмездия и того слоя в глубине антикосмоса, который именуется Гашшарвой.

И, охватив демонические слои Шаданакара, лишенные протяжения космического (а таких – большинство). Великий Игва превышает духом этот ограниченный ряд. Ибо двухмерное пространство, где пребывает Гашшарва, тянется уже от одной границы Галактики до другой. Таких двухмерных слоев в нашем Млечном Пути – тысячи. Их плоскости пересекаются в общей галактической оси, проходящей через звезду Антарес. Это – та единственная звезда, что видна с одномерного Дна Шаданакара, ибо и все одномерные пространства нашей вселенной пересекаются в ней.

Но из Гашшарвы видится уже не звезда, не красная точка, но вся эта ось, – антикосмос Галактики. Как лиловая, ослепительно-пульсирующая полоса на абсолютно черном бархате, пламенеет он на горизонте земного ада. Так видит его и Великий Игва, темный визионер, когда Гагтунгр восхищает его в Гашшарву, в эту дьявольскую цитадель цитаделей, которую раньше он созерцал только извне, тусклым солнцем подземного мира, как все раругги и игвы. И лишь особая душность, гнетущая каждого, входящего в мир двух координат, делает это наслаждение неполным.

В этом гнездилище тьмы он общается с существами, обитающими там, он видит Велгу России и велг других метакультур в их собственном жилище. Он видит хозяев Магм, похожих на извивающиеся горы, но с подобием голов и как бы смытых, полустертых лиц, и рдеющие пурпуром крылья ангелов мрака, похожих на уменьшенные двойники великолепного Люцифера наших древних легенд. Он беседует с теми, кто заботливо, иногда целые века, подготавливается Гагтунгром к рождению наверху, среди людей, в человеческом облике, ради особых, губительнейших заданий.

Сквозь них он вникает в неповторимые особенности человеческой души, в тайные закономерности исторического становления человечества. Он постигает корни и всю глубину соперничества людей и игв, грядущий выход обитателей шрастров в наш слой и их неизбежное столкновение с нашими потомками. И здесь же визионер учится различать три ипостаси Гагтунгра: благоговейно склоняться перед Великим Мучителем, наслаждаться соприкосновением с Великой Блудницей, черпать мудрость у Великого Осуществителя, иногда называемого также Принципом Формы.

Общаясь с ними, он восхищается в Дигм, обитель Гагтунгра. Он видит лиловый океан, бушующий от черного дна до неба, и Гагтунгра, возлежащего на нем, с крыльями, раскинутыми от горизонта до горизонта, и с поднятым к небосклону темно-серым лицом, а в небесах полыхают траурные зарева, ходят фиолетовые протуберанцы, грозят дольнему миру алые ауры, – в зените же блещет светило невообразимого цвета, то самое, что казалось тусклой красною точкой – из одномерного мира, лиловой пульсирующей полосой – из двухмерного.

Здесь, в лоне Гагтунгра, пребывают избранники зла: души Великих Игв и немногих людей, демонизировавших свой состав полностью. Они творят люциферический план, и лишь тоской об утраченных навек высотах Света отравлено их блаженство. – Там уясняется Великому Игве до конца строение инфернальной вселенной и замысел Гагтунгра, объемлющий всю нашу брамфатуру. – И, диктуя свою волю миллионам игв, раруггов и самому уицраору, он согласует ее, отождествляет ее, полный почти религиозного восторга, с центральною демонической волей Шаданакара.

А по широким утрамбованным трассам Друккарга медленно шагают гиганты-рабы. Магнитные поля не дают им уклониться от предназначенной дороги; но игвы осторожны вдвойне, и пересекать своим невольникам путь они избегают. Превышающие ростом многоэтажные здания, но подобные людям, с мутно-бурою кожей, в грубой красноватой одежде, развеваемой подземными ветрами, гиганты переносят к местам строительства плиты того, что можно назвать инфра-базальтом. Машин, более мощных и более дешевых, чем труд этих рабов, игвы еще не измыслили.

Можно ли услыхать в Друккарге человеческую речь? Можно. Можно ли там распознать в речи русские слова? – Именно русские. Какую же, если не русскую речь естественно было бы встретить на изнанке именно российской метакультуры? "В другом мире должны быть другие формы общения, а не звуковая речь". Но почему же непременно должны? И почему – во всех мирах без разбора? – "Так; но ведь у игв даже органы речи устроены совсем не по-человечески". Это правда. И по-русски объясняются в Друккарге не игвы, а лишь их рабы.

Русская речь; да и только ли речь? Отпечатки России ты распознал бы и на многом другом в этом удручающем мире. В лицах пленников угадались бы знакомые черты, где-то встречавшиеся, только трагически измененные, – чем? веками каких мучений, озарений, каких утрат? Через какие страдалища прошел, например, вот этот: осанка его не утратила и, очевидно, не утратит никогда исконной царственности, утверждаемой с каким-то горьким спокойствием. Только из глубоких глазниц будто смотрят на безбожный Друккарг целые века искупления и познания.

Другой, третий, сотый, трехсотый... Узнаешь черты тех, кто ушел из нашего мира на много поколений раньше нас, и тех, о чьей кончине нас уведомляли печатные листы с траурной каймою. Тех, кто взирает на нас с музейных полотен в прославленных хранилищах России, и тех, кого мы лицезрели воочию на уступах темнокрасного гранита живыми и говорящими в нарядные дни общественных празднеств. Разные тропы привели их сюда. Одни не изведали ничего ужаснее этих уз; другим этот подневольный труд теперь кажется почти отдыхом.

Один за другим, сквозь похоронный звон колоколов в московских и петербургских соборах, нисходили в Друккарг князья и цари, императоры и полководцы, сановники и советники. Одни – в первые часы посмертия, другие после чистилищ или расплаты в глубине магм. Но испепеление тех нитей их карм, что вплелись в пряжу державной государственности, неподсудно никаким страдалищам. И рано или поздно несчастный вступал под власть игв – трудиться над завершением воздвигавшегося им при жизни и ненавидимого теперь.

Это – формула; а вот и случаи ее применения. Злодеяния так отягчили эфирную ткань Ивана Грозного, что стремительный спуск начался с первых же минут посмертия. Преступник падал сквозь слои и слои, прорезая чистилища. Магмы и непроглядные слои земного Ядра. Равновесие было достигнуто лишь в мире, называемом Ытрэч: это планетарная ночь, длящаяся с начала Земли до ее преображения в отдаленном грядущем. Мука его невыразима; силы Синклита России не достигают туда. Это – средняя из трех лун, маячащих на небесах Друккарга.

Теперь он видит эту луну прямо над собой, влачась с непонятною для нас ношей по трассам античеловечества. Избавленный от нечеловеческих мук Ытрэча силами Синклита Мира по истечении трех веков, он медленно совершил положенный подъем, и вот включился в шеренгу рабов-строителей. Все, отмеченное в его душе наитием Гагтунгра, высветлилось: лицо, коричневое, как земля пустыни, становится похоже на лики великих мучеников, преодолевших естество и подготовивших себя к мирам восходящего посмертия.

Посмертие Лжедимитрия было противоречивым, как его судьба на земле. Носитель темного задания, навязанного ему Противобогом, он, выполнив его, сорвался на планетарное Дно, по дороге теряя свое эфирное тело, распавшееся на десятки призрачных "я". По истечении долгих лет взятый оттуда в Гашшарву, он только тогда мог быть освобожден силами Христа от страшного повтора: новой темной миссии, нового рождения и нового низвержения. Он поднят в Друккарг и строит цитадель, трудясь в ряду своих предшественников и преемников на престоле России.

Строют и строют. Строют твердыню трансфизической державы на изнанке Святой Руси. Строют и строют. Не странно ли? Даже императрицы века пудреных париков и угодий с десятками тысяч крепостных крестьян строют ее и строют. И если, время от времени, новый пришелец появляется в их ряду, его уже не поражает, что карма вовлекла его в труд рука об руку с владыками и блюстителями государственной громады прошлого, которую при жизни он разрушал и на ее месте строил другую. Чистилища сделали его разум ясней, и смысл великодержавной преемственности стал ему понятен.

Цитаделью из нескольких концентрических стен опоясан подземный город. Новые плиты кладутся на плиты. Зазубренные края наглухо спаиваются тем веществом, которому в нашем мире соответствуют крепчайшие металлы. Магнитные поля очерчивают крепость: ни шага в сторону, ни движения. И единственную отраду отстояли для рабов силы Синклита: благоговейную, влюбленную и щемящую. Еще недалеки времена, когда над внутренним пространством крепости светилось звучащее, женственно-голубое сияние. Это пела небесная пленница уицраоров, пресветлая Навна, в своем недоступном для врагов саду.

Светилась и пела, звучала и благоухала. "Она еще здесь, она еще с нами", – чувствовал каждый. И гармония прикасалась к строившим цитадель, лучилась из слоя в слой, вздымалась в миры Просветления, опускалась в чистилища, струилась каплями до изнывающих в аду, проникала к сердцам живущих на поверхности земли сквозь вдохновение и любовь, тоску о красоте, сквозь музыку и стих, сквозь мечту о сотворчестве с Провидением. И гиганты-рабы благословляли этот светящийся голос, рождавший надежду, врачевавший их раны, омывавший от уныния, суетности и обиды их сердца.

Но в годы последней из тираний, насиловавших русскую землю, третий уицраор принудил гигантов надстроить над недоступным для него садом плоский, плотный свод. Едва проступает сквозь эту преграду излучение идеальной Души народа, голубовато серебря внешнюю сторону циклопических стен. Но звучавшие пазори угасли, сиявший голос умолк. Лишь просветленные в Небесной России, верующие – в России земной, да сонмы самого демиурга еще улавливают его отзвуки. Остальные его не слышат. Остальные не знают о Навне ничего. Они даже не догадываются о ее существовании.

А гиганты строют и строют. Вместо отдыха – короткое забытье, пища – растительность Друккарга. Бунт невозможен. Но рыцари Невозможного встречаются везде. Участие в созидании одной из твердынь Противобога возмутило полтора века назад совесть одного из них, его гордость и веру. Что восстание обречено он знал, но предпочел гибель. Бунт парализуется тут мгновенно. Всосанный и извергнутый уицраором на Дно, Суворов вкусил до конца еще горшую муку и, снова поднятый в Друккарг, включился в цепь гигантов-камненосцев уже без ропота.

Но величайшего из государей нашей истории отличили даже игвы. Не нужно понимать слишком буквально труд этих камненосцев, как и труд кариатид: это – лишь подобие. И великому Петру доверен надзор за товарищами по возмездию – горестное отличие, – здесь, у ног изваяния, чье крошечное подобие поставлено в его честь на петербургской площади. Он распоряжается другими, но строит и сам, строит, напрягая все мускулы своего сверхчеловеческого тела, всю энергию своего титанического рассудка, – строит ненавидимое с тех пор, как он постиг его сущность.

Вот почему не образ императора-героя на гранитной скале, но само изваяние окружено легендой. Снова и снова приходят на память строки великой поэмы – и тают. Неясный образ шевелится в душе – и не может определиться мыслью. Холодящая жуть нечаянно вдруг обожжет отдаленным предчувствием – и тихо отхлынет. И пока вникаешь зрением, чувством истории, чувством поэзии и воображением в силуэт неподвижно-мчащегося на коне – нерожденная легенда-не легенда, а предостережение – держит созерцающего в своем завороженном круге.

Она еще не отлилась ни в балладу, ни в философему, ни – в музыкальную симфонию. В первый раз просачивается она в искусство слова. Она только неподвижно стоит, почти уже 200 лет, стеклянеющим озером вокруг бронзовой статуи. – Ветшающий портик – направо, портик – налево, темный, сурово и скорбно умолкший собор впереди, грозно-тихая река за плечами. Настороженность, пустынность... И каждый, замедлив шаг на торжественной площади, ощущает себя как бы в магнитном поле. Это чувствуют все; сознает это каждый, вдумавшийся в свое чувство.

1955-1958