7 февраля <19>54

Октябрь и особенно ноябрь прошлого года был необычайным, беспрецедентным временем в моей жизни. Но что происходило тогда: откровение? наваждение? безумие? Грандиозность открывшейся мировой панорамы без сравнения превосходила возможности не только моего сознания, но, думаю, и подсознания. Но панорама эта включала перспективу последних веков, и в следующей эпохе отводила мне роль, несообразную абсолютно ни с моими данными, ни даже с какими-либо потенциями. Со стороны могло бы показаться, что здесь налицо mania grandiosa в сочетании с религиозн<ой> манией; но с этим не вязалось как будто бы два факта: то, что я не мог до конца поверить (а страдающие mania grandiosa непреложно верят) внушаемому мне представлению и колоссальности моего значения, и всё-таки то, что истинность этого значения подтвердилась бы только в том случае, если бы подтвердился целый ряд прогнозов и общего, и личного характера. Должно пройти много месяцев, пожалуй даже год, чтобы стало возможным судить об этом. Некоторые мелочи отчасти, правда, уже выяснились, но подтвердились зато и некоторые мелкие предсказания. Всё это сопровождалось потрясающими переживаниями, ощущением реальной близости великих братьев из Синклита России, не смею назвать имена их, но близость каждого из них окрашивалась в неповторимо индивидуальный ток чувств; один вызывал усиление сердцебиения, блаженное благоговение, горячую любовь и слёзы лились градом. Другого всё моё существо приветствовало с неизъяснимой, нежной, теплой любовью, как драгоценного друга, видавшего насквозь мою душу и любящего её, и несущего мне прощение и утешение. [Появление] третьего вызвало потребность преклонить перед ним колена, как великим, могучим, неизмеримо выше меня стоящим, и близость его сопровождалась строгим и торжественным чувством. Наконец, приближение четвертого сопровождалось ощущением захватывающей ликующей радости и слезами восторга. – Во многом могу усомниться, ко многому во внутренней жизни относится со скепсисом, но не к этим встречам.

Этот период оборвался вместе с переводом в другую кам<еру>. Декабрь я был поглощён работой над трактатом[1], отчасти в него вошёл и материал, почёрпнутый в ноябре м<еся>це. А с нов<ого> года наступила реакция. – Увеличивающаяся тягостность состояния коренится в следующем. Внутренняя связь прервалась, и прервалась, очевидно, столь же неожиданно для стороны, но и для меня: во всяком случае, я не был об этом предупреждён. Ночные "встречи" прекратились. Обещанное мне, томительно ожидавшееся со дня на день открытие внутр<еннего> зрения и слуха, когда я не буду уже смутно ощущать, но увижу, услышу великих братьев духовными органами, буду беседовать с ними и они меня поведут в странствие по иным слоям планетарного космоса – это открытие до сих пор не состоялось. Для оправдания или опровержения внешних предсказанных сроков прошло слишком ещё мало времени. Я вишу между небом и землей, не зная, что в происходящем со мной – истинно, что ложно, не понимая как мне жить, что делать, к чему готовиться, как готовиться, да и готовиться ли вообще. Если весною не оправдается предсказанное, то в моих представлениях наступит настоящий хаос, т.к. я не буду знать твёрдо даже таких, основных для меня вещей, как создание Р<озы> М<ира>, её историч<еской> роли, моя миссия, моё будущее, смысл моей литерат<урной> и религиозной деятельности; начатая раскрытием великая концепция останется лишь приоткрытой, совершенно недостаточно для проповедания – ни письменного, ни устного. Да и вообще опрокинется всё... Между тем я чувствую, что отречься от своей миссии я не могу и не захочу. Лучше я сойду с ума; но предать невозможно до тех пор, пока остается хоть один шанс из 100, что это действительно моя миссия, а не иллюзия. А такой шанс останется, вероятно, всегда, даже в самом худшем случае. Давно, о, давно не было так тяжело. Страшна не внешняя тюрьма, а внутренняя, душевная: закрытость органов духовного восприятия, отсутствие связи с духов<ным> миром, жалкая ограниченность кругом сознания. Вот то [нрзб]: Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился[2]... О, всё, всё отдать, лишь бы Он явился мне на перепутье! Пройден какой-то рубеж жизни, после которого мир и жизнь становятся имеющими цену только при условии духовного прозрения. Вероятно, в схожих состояниях люди в старину уходили в монастырь. Но даже если бы я был на воле и если бы существовали монастыри – это не для меня, моя миссия – не в уходе в [нрзб], а в проповеди, организации и в [нрзб]. Господи, как мечется душа. Физическая потребность ломать руки, становиться на коленопреклонную молитву, простираться ниц – но всё это невозможно в условиях камеры. А одиночество! Невозможность встретить хоть тень понимания! Безнадежная материалистическая тупость окружающих, их самонадеянное ничтожество! Необходимость абсолютно молчать обо всём со мной происходящим!.. Господи, сократи сроки этого нестерпимого ожидания. Великие братья Синклита, дайте знак! Не покидайте, я изнемог от сомнений, незнаний, блужданий и жажды. Поддержите на пути, на этом страшном отрезке пути – в двойном заключении. Отче Серафиме[3], открой мне духовные очи. Великие братья – Михаил, Николай и Фёдор[4], откройте мне духовный слух! Если правдой были слова, что "дверь не закрыта, а только прикрыта": отчего же третий месяц очи не отверзаются? Великий брат Владимир[5], родной брат Александр[6], явитесь душе, дайте знак, дайте хоть какой-нибудь знак!

8 февраля <1954>

В первый раз за последние 20 лет появляется потребность вести записи, нечто вроде дневника[7]. Причины попытки: интенсивность внутр<енней> жизни в сочетании с абсолютным одиночеством. Кругом – 3 человека, но не с кем перекинуться простым словом.

Празднословие окружающих с [нрзб] [не] удается прекратить хоть на мертвый час – о пытка! Одно из тягчайших мучений тюрьмы – отсутствие уединения. Люди, лишённые внутр<енней> жизни от этого не страдают, даже наоборот, но зато порода таких, как я, изнемогает от этого больше, чем от внешней изоляции, больше, чем от тоски по воле... Боже, какая пучина, какие неоглядные хляби пустословия плещутся кругом с утра до ночи! Читать после 5 ч. дня почти невозможно из-за недостатка света; внутренно изолироваться для занятий или просто для размышлений, даже хотя бы для мило-беспредметных мечтаний невозможно, когда над ухом 3 человека трещат в полный голос то о проблемах бумажной промышленности, то о тюремных девушках – раздатчицах пищи, которых мы видим иногда через кормушку, то, ещё хуже, о посылках или о болезнях – полунастоящих, полувыдуманных. Не остается другого в эти часы, как включиться в это переливание из пустого в порожнее, стараясь хоть переключить его по возможности на какую-ниб<удь> словесную игру, вроде пресловутых "интеллигентных людей". Само собой результаты. Все эти трудност<и> ничтожны сами по себе, и я почти никогда не жалуюсь, научился, внешне и внутренне не скулю и не падаю духом, и то, что сейчас пишу – прорвавшийся раз в несколько лет невольный крик. Сейчас мои трудности усугубляются двумя обстоятельствами: во-первых, кончается творческий период, начавшийся с 49 г.; я выдохся и даже кончить "Рус<ские> боги" не могу. Возможно, идет конденсация с Буствича[8], а это вызывает страшнейшее напряжение и тревогу. Через неделю – 2 были попытки, и что же? Одно из трех! одна этой весной – раз; какое-то, хоть худшее соглашение – два; никакого соглашения и продолжения [хоть одной] встречи ещё раз или 2... Второе и третье мало разнятся по существу дела.

9 февраля <19>54

Вчера положение осложнилось письмом[9] [нрзб], составленным в весьма сильных выражениях. То, чего она хочет и требует, идет настолько вразрез с моими желаниями и намерениями, настолько противоречит личным моим "установкам", насущно мне необходимым в интересах "Р<озы> М<ира>", что я не стал бы и задумываться над этим письмом, если бы не призыв к моей совести: ведь страдал, мол, не один я, но жизнь ломается у ряда людей... Она и он, несомненно, единственные люди, имеющие внутр<еннее> право, настолько сильное и бесспорное, что я не могу просто пройти мимо... В конце концов, многое, если не всё, зависит от дальнейшего хода вещей на протяжении ближайшего месяца. До 10 марта не буду предпринимать ничего. – Если бы мои шаги привели меня в какую-ниб<удь> [камеру?] – это означало бы величайшее внутреннее и внешнее крушение, в полном смысле слова "разбитое корыто". Перспективы были бы для меня ужасны, чтобы не сказать трагичны. – Сегодня усилились надежды на разрешение проблемы самим ходом вещей. Если это случится не позже апреля, это будет означать оправдание внутр<енних> [нрзб] и подтверждение истинности основных утверждений кот<орые> я получил. Словом до 10 апреля – пан или пропал. Ах, если бы уцелеть всему или "С<транникам> Н<очи>"!

18 апреля <1954>. Вербное воскресение

Вчера пришлось оборвать работу над трактатом: выдохся. Сделано, правда, много, но 99 шансов за то, что всё это погибнет. Теперь буду учить наизусть "Ж<елезную> М<истерию>" и остальное. Депрессия разбушевалась. Этому способствует окружение. Это такие утилитары, такие материалистически-самодовольные тупицы, такие удушливо-приземистые житейские умы, что я задыхаюсь как в могиле. За все 5 1/2 лет здесь ни разу ещё не оказывался на такой длительный срок в таком вопиющем одиночестве. Да и очень уж страдает самолюбие. Ежеминутно. – Иногда по ночам, при воспоминании о прошлом, видишь свою глупость в тысяче мелочей: именно глупость и самую обыкновенную глупость. Ну а что как в большом я её просто не вижу, а со стороны она так же ясна? В житейском отношении я глуп бесспорно. И это несмотря на всю грандиозность "Русских богов", "Ст<ранников> ночи" и т.д. Кроме, факт и то, что я медленно соображаю. Нужно быть таким тонким интуитом как X или таким широким универсалом как Z, чтобы разглядеть за этим что-то.

ПРИМЕЧАНИЯ

Текст цитируется по изд.: Д. Андреев, собр. соч. в 3-х томах, т. 3, кн.2, с. 261-264.

Затерянные в черновых тетрадях (Русский архив при Лидском Университете, Великобритания) дневниковые записи Д.Андреева. относятся к трагическому, кризисному периоду его заключения. Публикуемые записи приоткрывают и те мучительные сомнения и духовные потрясения поэта, которыми сопровождались его "часы духовных встреч" в октябре-ноябре 1953 г. Об этом рассказано на страницах "Розы Мира", в главе "Некоторые особенности метаисторического метода", куда, после небольшой правки, вошёл фрагмент дневниковой записи от 7 февраля.

[1] Имеется в виду работа над первоначальным вариантом "Розы Мира".

[2] Первые две строки стихотворения А.С.Пушкина "Пророк" (1826), которое упоминает и "Роза Мира", глава "Подвиг".

[3] Серафим Саровский (1754?-1833); о явлении Д.Андрееву Серафима Саровского в ноябре 1933 года см. "Розу Мира".

[4] Перечисляемые имена, видимо, можно раскрыть так. Михаил – М.Ю.Лермонтов, Николай – Н.В.Гоголь, Фёдор – Ф.М.Достоевский.

[5] Владимир – видимо, В.С.Соловьев.

[6] Александр – видимо, А.А.Блок.

[7] Дневники Д.Андреева. 1920 – 1930-х гг. были уничтожены МГБ после вынесения приговора вместе с другими рукописями.

[8] Буствич – один из миров нисходящего ряда, см. "Розу Мира", главу "Миры Возмездия".

[9] Видимо, речь идет о письме Ю.Г. Бружес, конкретное содержание которого нам неизвестно.