Мы погрешили бы против истины, если бы назвали Пушкина самым главным и самым любимым поэтом Даниила Андреева. Главными и любимыми были два других русских поэта – Лермонтов и Блок. Особенно заметно это в «Розе Мира», когда от характеристики Пушкина Даниил Леонидович переходит к характеристике Лермонтова. Как сразу меняется его дыхание, какие находит он другие, заветные и интимные слова. А Блоку и вовсе посвящена отдельная глава «Розы Мира» – «Падение вестника».

Все это так, и не нужно здесь никаких недомолвок и приукрашиваний, хотя отдельные свидетельства современников могут дать повод и для другого мнения. Так, в воспоминаниях Р. Гудзенко читаем: «...Стихи знал и любил – Пушкина, так просто безумно» [1].

Попробуем понять, почему все-таки Пушкин был только третьим по степени близости поэтом для Даниила. Андреева, почему роковые выстрелы у горы Машук кажутся ему космическими по своему значению, а выстрелы на Черной речке только местными, российскими [2].

Ответить на этот вопрос не так уж и сложно. Пушкин – это полнота, гармония, соразмерность. Он как бы покоится в себе. У него нет той резкой личностной субъективности, открытой раны страдания, которая влекла к себе Даниила Андреева. По его мнению, если бы Лермонтов прожил дольше, он создал бы нечто более значительное, «русского Фауста», например. В такой высокой оценке Лермонтова ДАндреев не одинок. Такие крупнейшие русские писатели Серебряного века, как И.Бунин и В.Розанов, тоже ставили Лермонтова выше Пушкина.

Но мы будем говорить сегодня только о Пушкине. Прежде всего Даниила Андреева сближает с Пушкиным универсальная писательская одаренность: он тоже выразил себя не только как поэт-лирик, поэт-эпик, но и как драматург («Железная мистерия») и прозаик-романист («Странники ночи»). Роман был конфискован при аресте, фрагменты из него и подробный пересказ содержания, сделанный Аллой Александровной Андреевой, можно прочитать теперь в собрании сочинений (см. т. 3, кн. 1, стр. 609–625). Если, вопреки официальной версии, не все экземпляры романа уничтожены органами безопасности и он будет со временем найден, это будет событие, сравнимое по значению с публикацией «Мастера и Маргариты» М.Булгакова.

Даниил Андреев не раз высказывался о Пушкине в стихах и прозе, но наиболее полная характеристика поэта находится в главном его труде – «Розе Мира». Там мы найдем и объяснение некоей эмоциональной дистанции, которая оставалась между Пушкиным и Д.Андреевым. Мешала, как мы сказали, гармоничность, уравновешенность всего облика Пушкина, а Д.Андреев, как лермонтовский «Парус», жаждал бури, противоречия и драматизма. Далее мы увидим, как Даниил Леонидович в попытке приблизить к себе образ Пушкина даже попытался изменить, разрушить изнутри представление о гармоничном, умиротворенном Пушкине. Но не менее важна и другая особенность поэзии Пушкина – ее некоторая, если можно так выразиться, посюсторонность. Пушкин – прежде всего поэт реальности, поэт зримого вещного мира. Для Даниила Андреева художник должен быть вестником иного, высшего мира, который сквозит, просматривается через земные черты и образы.

Обратимся к самой характеристике Пушкина в «Розе Мира» [3]. На первый взгляд может показаться, что Д.Андреев выражает достаточно общераспространенный, общепринятый взгляд на поэзию Пушкина, когда начинает свою характеристику с таких слов:

«...Миссия Пушкина заключается в том, что, создав емкий, гибкий, богатый и чрезвычайно выразительный литературный язык, он этим дал решительный толчок процессу развития всенародной любви к языку, к слову, к стиху и к самой культуре языка как основного средства человеческого общения; вооружил следовавших за ним во времени творцов этим совершенным средством для выражения любых идей и чувств».

Прервем цитату. О роли Пушкина в создании русского литературного языка писали действительно много, есть даже две больших монографии акад. В.Виноградова – «Язык Пушкина» и «Стиль Пушкина». Но Д.Андреев поворачивает эту в общем-то всем известную мысль в неожиданную сторону – «...дал решительный толчок процессу развития всенародной любви к языку, к слову, к стиху...». Вот этого, пожалуй, никто не сказал так четко, на это даже не обратили внимания. Пушкин породил любовь к слову, в особенности к поэтическому слову, Пушкин заставил читать стихи многие тысячи русских людей, которые до него их просто не читали. Заставил наслаждаться русским словом, запоминать его наизусть, а потом и пытаться выразить свои собственные чувства в этом слове. То есть Пушкин не просто повысил культуру поэтического слова, он создал читателей, а из читателей уже и будущих поэтов и писателей. Любовь к слову – сила созидающая, и Пушкин передал эту любовь своим читателям. Таким образом, мысль Даниила Андреева оказывается вовсе не тривиальной; так о Пушкине, пожалуй, не говорил никто.

Далее эта мысль развивается следующим образом: «...Этот солнечный бог нашего Парнаса, проходящий, то смеясь, то созерцая, то играя, то молясь, у самых истоков русской поэзии, этим самым сближает в сознании множества стихии поэзии и жизни,* разрушает преграду, отделявшую человеческие будни, жизни обыкновенных людей от сферы поэтических звучаний...». То есть Пушкин как бы раскрыл глаза людей на окружающую их повсюду поэзию и, глядя на осеннюю рощу, мы все говорим:

* Выделено – С.Д.

Роняет лес багряный свой убор...

А выйдя зимой на улицу, невольно вспоминаем:

Мороз и солнце, день чудесный!

Пушкин всех нас немного сделал поэтами, и первым об этом сказал Даниил Андреев.

Переходя к более детальной характеристике поэзии Пушкина, Даниил Андреев прежде всего отмечает проходящий через все его творчество примат этики над государственным началом, идею непрощаемости нравственного преступления («Борис Годунов») и непримиримости противоречий между личностью и государством («Медный всадник»).

Далее – совершенно новый подход Пушкина к идее Вечно-Женственного: «...Татьяна Ларина – первый образ, прелесть и гармония которого воздействуют через столетие на потомков с тою же силой, как и во времена его возникновения»[4]. Вспоминается соответствующее место из поэмы «Навна»:

...Мгла глухого сада, Где даже оклик музы тих, Где нисходил и тек, лелеемый Всей лаской пушкинских мечтаний, Нерукотворный образ Тани, Чтоб веять в ямбах колдовских [5].

Для ДАндреева образ Татьяны Лариной входит важной составной частью в представление о Навне – Соборной Душе русского народа.

И, наконец, последнее –

«...Пушкин впервые поставил во весь рост специфически русский, а в грядущем – мировой вопрос о художнике как о вестнике высшей реальности и об идеальном образе пророка как о конечном долженствовании вестника» [6].

Несколько ранее в той же «Розе Мира» Даниил Андреев развивает эту тему более подробно:

«Недаром же великая русская литература начиналась с оды «Бог». Не случайно на первых же ее страницах пламенеют потрясающие строфы пушкинского «Пророка»!» [7].

Сейчас мы увидим, как меняется сам голос Даниила Андреева, когда он касается одной из заветных своих тем:

«Не о гении, вообще не о собственнике высшего дара художественной одаренности, даже не о носителе дара вестничества гремит этот духовидческий стих, но именно об идеальном образе пророка. Об идеальном образе того, у кого раскрыты с помощью Провиденциальных сил высшие способности духовного восприятия, чье зрение и слух проницают сквозь весь Шаданакар сверху донизу и кто возвещает о виденном и узнанном не только произведениями искусства, но и всею своею жизнью, превращающейся в житие. Это тот идеальный образ, который маячил как неотразимо влекущая цель перед изнемогавшим от созерцания химер Гоголем, перед повергавшимся в слезах на землю и воздевавшим руки к горящему над Оптиной Пустынью Млечному Пути Достоевским, перед тосковавшим о всенародных знойных дорогах странничества и проповедничества Толстым, перед сходившим по лестнице мистических подмен и слишком поздно понявшим это Александром Блоком» [8].

Таким образом, все они – Гоголь, Достоевский, Толстой, Блок – по-своему и в меру своих сил выполняли завет, начертанный Пушкиным в своем «Пророке».

Хочется остановиться еще на одном драгоценном свидетельстве – современника и друга В.Василенко, – которое позволяет понять, как Даниил Андреев старался преодолеть традиционные представления о гармоничном и умиротворенном Пушкине:

«Вот мы считаем, что Пушкин поэт высокий, поэт веселый, смеющийся... Да это один из самых трагических поэтов, и не только в нашей поэзии! Ведь у всех его героев трагические судьбы, все погибают. Что может быть более страшное, чем судьбы Онегина, Ленского, Татьяны? У Татьяны вся жизнь разбита, Ленский убит, а у Онегина что? Вспомните гибель Марии в «Полтаве». Вспомните «Цыган», «Бахчисарайский фонтан»... Вспомните его страшные строки:

Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана?

Я не знаю более страшного стихотворения ни у Гете, ни у кого. А «Медный всадник»? Ведь герой его не раздавленный государством Евгений, а сам поэт. Он косвенно или прямо всегда живет в своем герое. Эта тема все время мучила Пушкина».

И далее В. Василенко замечает уже от себя:

«И вот такое понимание Пушкина было близко Даниилу Андрееву. Этого Пушкина он и мне открывал» [9].

Разумеется, это всего лишь свидетельства современника, но у нас нет оснований не доверять В.Василенко. Приводимые им высказывания показывают, как Д.Андреев, может быть, бессознательно преодолевал представление о Пушкине как антиподе Лермонтова и старался приблизить его к своему любимому поэту. Согласитесь, что такого заостренно трагического Пушкина мы не знали. Здесь опять Даниил Андреев вносит нечто новое в традиционное представление о нашем национальном гении.

Остается коснуться одного, казалось бы, частного вопроса – полемики Д.Л.Андреева с Пушкиным из-за одного эпитета в знаменитой элегии «Брожу ли я вдоль улиц шумных» (1829). Эта элегия, как мы помним, заканчивается словами:

И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять.

Вот этот эпитет – «равнодушная» – настолько задел за живое Даниила Леонидовича, что он не только посвятил ему большое стихотворение – «Ответ Пушкину», но даже коснулся этого вопроса в «Розе Мира», посвященной глобальным темам. Начнем со стихотворного «Ответа Пушкину» (название условное):

Как: равнодушная?! И воды, И травы, мягкие, как мать, И пляжа бархатное ложе, И добродушный дуб-простак, Все – равнодушно? – Боже, Боже, Несчастны те, кто мыслит так. Ходил ли Пушкин без перчаток? И в золотой пыли дорог Хоть раз мелькнул ли отпечаток Его разутых шустрых ног? Босыми пятками отстукав Верст двадцать в лунном серебре, Он не ловил дремучих звуков И треска хвойных игл в костре. Но если б воздух, землю, воду Он осязал, как в наши дни – Про равнодушный лик природы Не заикнулся б он. Ни ни. [10]

Этот полушутливый ответ великому поэту показывает, каким страстным и непримиримым мог быть Д. Андреев, когда задевались, как ему казалось, самые основы его мировоззрения. А вот как комментируется та же строка Пушкина в «Розе Мира»:

«Бедный Александр Сергеевич! Довелось же ему родиться во времена, когда недоступно было господам это босое счастье!* Теперь природа перестала бы казаться ему равнодушной: он ощутил бы с неопровержимой достоверностью, что не только он любит ее, но и любим ею» [11].

* Имеется в виду хождение босиком по траве. – С.Д.

Как видим, бурный конфликт «Ответа Пушкину» здесь уже приглушен и стремится к замирению. Иначе и не могло быть, учитывая, как много значил Пушкин для Даниила Андреева. Закончить хочется итоговым стихотворением «У памятника Пушкину», написанным в 1950 году:

Повеса, празднослов, мальчишка толстогубый, Как самого себя он смог преобороть? Живой парнасский хмель из чаши муз пригубив, Как слил в гармонию России дух и плоть? Железная вражда непримиримых станов, Несогласимых правд, бушующих идей, Смиряется вот здесь, перед лицом титанов, Таких, как этот царь, дитя и чародей. Здесь, в бронзе вознесен над бурей, битвой, кровью, Он молча слушает хвалебный гимн веков, В чьем рокоте слились с имперским славословьем Молитвы мистиков и марш большевиков. Он видит с высоты восторженные слезы, Он слышит теплый ток ликующей любви... Учитель красоты! наперсник Вечной Розы! Благослови! раскрой! подаждь! усынови!

И кажется: согрет народными руками, Теплом несчетных уст гранитный пьедестал, – Наш символ, наш завет, Москвы священный камень, Любви и творчества магический кристалл. [12]

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (3,2,462).

[2] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (2,388-389).

[3] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (2,384-388).

[4] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (2,386).

[5] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (1,210-211).

[6] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (2,386).

[7] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (2,380).

[8] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (2,380).

[9] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (2,390).

[10] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (3,2,330-331).

[11] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (2,525).

[12] См. собр.соч. Д.Андреева, 3 т., 4 кн. М.: «Урания», 1997. (1,47).